Текст книги "Заря счастье кует"

Автор книги: И. Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

В 1972 году птичники Главтюменьнефтегаза зиму и лето поставляли на прилавки магазинов свежее яйцо. 9 миллионов 388 тысяч штук произвели вновь организованные птичники на бывшем бесптичье.

Заново организованы тепличные хозяйства круглогодового действия и сезонные – пленочные.

В 1972 году в них выращено 590 тонн огурцов, зеленого лука, помидоров и редиса. Площадь теплиц – 45 тысяч квадратных метров, по 0,6 квадратного метра на душу населения. Вот тогда-то огурцы и осмелились вызвать на соревнование буровое железо и слетели среди зимы теплыми зелененькими птенцами в ладони буровиков.

За пятилетку производство молока поднимется до 9,5 тысяч тонн, яиц – до 14 миллионов штук, овощей тепличных – до 1000 тонн, возрастут земельные площади хозяйств, а следовательно, и производство овощей в открытом грунте. Капитальные вложения в сельское хозяйство нефтедобывающих районов только в 1972 году определены в 4 миллиона 936 тысяч рублей, из них на культурно-бытовые цели было истрачено полтора миллиона...

На примере Сургутского совхоза ярко видно, как круто пошло в рост хозяйственное и культурно-бытовое строительство.

За последние годы здесь введены в эксплуатацию кроме производственных помещений и жилья школа с отличным спортивным залом, бытовой комплекс, обслуживающий население десятками видов услуг, детский сад, ясли, баня, клуб, столовая, магазины. И так везде, во всех пяти хозяйствах Главтюменьнефтегаза.

Жар-птицей назвал поэт нефть.

Под ее крылом рядом с буровыми вышками и рабочими общежитиями, рядом с индустриальными гигантами и детскими учреждениями деятельной производительной и перспективной жизнью живут ее молочные, птичьи и зеленые овощные цеха. Они дарят людям, осваивающим эту суровую далекую землю, насущные блага на стол, уверенное настроение и немножко простой человеческой радости. Пусть же станет она каждодневной, доступной и всевозрастающей.

ГДЕ СИЯЕТ НГЭР НУМГЫ^[3]

Карандашик в искусанных пальцах

Повздыхали охотнички... Припомнили давность – какого-то древнего ненца и былинное славное ненцево зеркало. Это зеркало где-то в тридцатых годах вручено было ненцу как премия за сверхплановую полевую пушнину. В стойбищный период оно украшало голосистый семейный чум: охотник любил попивать против зеркала, сам с собой за компанию, крепчайший душистый чаек, мог подолгу рассматривать в дивном стекле свежедобытые шкурки.

Переселяясь на новые охотоугодья, старик предумышленно помещал чудо-премию поверх прочих пожиток, обязательно на виду, на самых обозреваемых нартах, запряженных серым, рыжим и белым быками-оленями. Он не укутывал и не прятал в тряпицы его обнаженную суть, резной инкрустированный оклад – нет, зачем! Пусть свидетельствует по тундре о незаурядности его кочевого быта, о запечатленной его охотничьей доблести. Лестно было владельцу диковинной утвари повидаться в пути с чьим-нибудь встречным кочевьем. Нарта с зеркалом подзывала к себе молодого и старого, жениха и невесту, мать и дитя. Славные это были минуты в жизни старого ненца, дорогие, душевные минуты. «Смотритесь, люди, в мое зеркало. Долго смотритесь. Мне это ничего не стоит.

Премия это. Охотник я. Пусть отдохнут мои и ваши олени».

Говорят, что открытия делает случай.

Выскользнуло однажды из-под ослабнувших ремешков премиальное зеркало да так и осталось стоять, погрузившись окладом в сугроб. Потерял бы его, вероятно, старик, если бы не собака. Нежданно– негаданно, в пустынной, необитаемой близости увидела она сближавшегося с ней незнакомого пса; взворошила загривок, обнажила клыки, грозно, глухо взрычала. Пес-инкогнито предпринял то же самое. Только молча, без рыка. Странно. Пес во плоти озадачился, еще больше встревожился. Обычно всегда молчаливый, угрюмый, он суетно, нервно облаял свое отражение. Старый ненец, вернувшись к потере, застал здесь свирепобескровную битву. «Псы» уткнулись пасть в пасть, одинаково непримиримы и злы, одинаково были готовыми рвать и терзать.

Ненец выкурил возле зеркала трубочку, понаблюдал, тронул жиденький ус... А на следующий сезон начал ненец охотиться с... зеркалом. Установит в песцовых угодьях его на ребро, раскидает напротив обзора пахучей приманки, а подходы к стеклу засекретит ловушками. Зверь песец агрессивен с сородичами. Он едва ли потерпит в своей суверенной округе пришельца. Защищая приманку-еду, он утрачивает прежнюю осторожность. Зверь во плоти скалит зубы, угрожая «пришельцу», сближается с ним. Срабатывают замаскированные ловушки. Говорят, старый ненец добывал перед зеркалом в шесть раз больше песцов, чем обычным проверенным способом. Так предание гласит...

– Побрехеньки...– сказал заведующий факторией из Белых Яров львовский парень с охотоведческим высшим образованием.– У зверей обоняние на ближнего своего...

– Охотничий фольклор,– поддержала его местная радиожурналистка.

Рыжеусый, в собачьей дохе старожитель сих мест заворочался, покрутил головой:

– Не скажите, ребятушки... Не торопитесь... Я, конечно, с песцом не испытывал, а с петухом – очевидец. Как сейчас помню» У тещи на юге гостил... Затеяли в доме побелку... Повынесли мебель, ковры, раскладушки... Среди прочих доспехов – и зеркало. Лопни глазыньки! Шел степенный, серьезный петух. Шел он, шел и вдруг вопросительную реплику издал:

«Ко-ко-ко! Ка кой это фраер к хохлаткам моим набодряется!» Клюв к земле, по обычаю, перо зонтиком – и внаскок. Взаправдашняя беспощадная драка была! Наблюдал я с крылечка за этой потехой, пока зеркало в склянки не рухнуло. Раздолбал, доступил-таки клювом противника. Почему же вы думаете, что песец хладнокровно пройдет! Э-э-ээ... Только тень мелькни, думаю.

Душеспасительный сей разговор имеет место в салехардской конторе охотничьего хозяйства. Упомянуто зеркало. По аналогии упомянут петух... Еще кое-что, из былого и дум. И все это не от доброй жизни, не от пресловутой охотничьей слабости – «потравить» на досуге. Цифры, цифры к тому подвели.

Год от года клонится на убыль промысел дикой пушнины. Стареют и вымирают охотники – «стрельцы скорые и гораздый», как именовала когда-то ненцев «Новгородская летопись». Старики вымирают, а молодые «стрельцы», проучившись по восемь, по десять лет в школах-интернатах, приобретают, как правило, современные штатные должности, внекочевные профессии. И глохнут, безлюдеют охотничьи тропки, забываются вековые навыки, хиреют родовые традиции. Ритм жизни, зовы цивилизации, крутая ломка экономики Севера, в связи с открытием нефтяных и газовых месторождений, ассимилируют извечную профессию племени ненцев – охоту. Напуганный гулом идущей индустрии, зверь теснится в глубинки, скрывается в недосягаемых, а вернее – недосягнутых крепях, и тощает, тощает в отчетах цифирь – «полевая пушнина».

Вспоминается восьми-девятилетней давности страница из «Крокодила». Художник изобразил на ней скучающую монументальную особь из племени завсегдатаев – обывательниц меховых ателье, рядом с которой – булавки в зубах – мучится творчеством модный портняжка.

«Куда бы еще одну лису присобачить!» – примеривает он вдоль клиенткиного, круто взлелеянного бедра шестую, никак, чернобурку.

Не так много прожито лет со дня выхода этого номера, но многое переменилось на свете. Сегодня желанную чернобурку можно увидеть в мультипликационном фильме, послушать о ней бабушкину сказку, но тщетно стоять за ней в очередь, искать ее на торговых прилавках и в меховых ателье. Так случилось – красавицы наши славянки вознамерились дружно и разом побыть снова немножко, как в прошлом... древлянками. Походить в настоящих зверях, в натурах, «выкунеть» из искусственных ширпотребских мехов. Мы стали богаче, требовательнее к своей внешности, и сегодня не крокодильская «монументальная особь», а заводская девчонка, студентка, доярка, запенсионная бабушка ищут соболя, выдру, норку, лисичку, песца. Они и впрямь красивее, милее в мехах, рабочие наши подруги: оттеняется ярче природный румянец, совсем по-иному «играют» прически, бездна таинственности, обаяния сокрыта под хищным кусучим зверьком. Про улыбки молчи... Голубой или черный мех и белые, словно январские зайчики, зубы любимой. Меха элегантны, красивы, практичны и модны, но!.. Хоть бери зимой отпуск, покупай фузею в «три кольца» и сама поезжай в баргузинские дебри, в сибирский звериный урман.

Курят, роняют до срока русые кудри в ямалоненецкой конторе охотничьего хозяйства. Вспоминают про ненцево зеркало... про-про-про... пра-пра-пра...

– Вахнина, погодите, за всю нашу охотничью добычь вот-вот отчитается. Всех «стрельцов» подомнет,– говорит рыжеусый товарищ в собачьей дохе.

Ярсалинский совхоз – оленеводческий. Есть, правда, три десятка коров, ради «собственного молока», несколько лошадей и одна звероферма. Возглавляет ее зоотехник Валентина Александровна Захнина – покровительница и повелительница запроволочного городища, на которое изливает сполохи сияние студеного Севера.

Повелительнице «всея звериные» тридцать девять лет, хотя на вид, на свежий, непредумышленный взгляд она выглядит много моложе. Во всю щеку – ненаколдованный отечественный румянец, русый волос без модных затей, голубые глаза и застенчивая до смущения улыбка. Смущается и хорошеет. Смущается и хорошеет. А какой же русский не любит женской смущенной улыбки!!

– Женственность у нее обманчивая,– улыбается второй секретарь Ямальского райкома Джура.– Напускная, можно сказать. Сам видел: сгребла под каждую руку по мешку комбикорма и, как недельных котят, понесла. Станом не дрогнула, не присогнулась... Северная, брат, женственность!

– Коня, стало быть, на скаку!..

– Оленя, с ручательством...

В юности Валентина окончила Салехардский зооветеринарный техникум, где профилирующей животиной был красавец Ямальской тундры олень. Стала Валя тогда молодым-молодым зоотехником. Семь лет со стадами оленей каслала в просторах немереных тундр_, была на уральских пологих «подошвах», жгла у самого Карского моря костры. Маршруты стад, растелы, прививки, овод, «попытка», забой – вот краткий перечень ее тогдашних тревог и обязанностей. Походя изучила ненецкий язык, познала быт и характер народа, обрела собственный опыт работы с «живыми оленями».

Замуж вышла за зоотехника.

Муж остался «оленьим специалистом», а Валентину назначили заведовать зверофермой. После кротких оленьих морд, после их печально-задумчивых взоров попала она в окружение зеленых пронзительных глаз, в настороженный мир стремительных белозубых пастей, в «дичь и хищь» таинственных звериных инстинктов.

В первый же день Валентину слегка покусали. Хотела потрогать красавца песца карандашиком, а он взвился и запросто тяпнул за палец ее, «должностное лицо».

С трудом находила кой-какую литературу по звероводству. «На ощупь работала, с завязанными глазами»,– признает свою тогдашнюю несостоятельность Валентина Александровна.

К счастью, вскоре ее направляют учиться в Тобольский зверосовхоз, знаменитое в области и по Союзу хозяйство. Работала там рядовым звероводом. Жадно, пытливо училась. По опыту передового совхоза, по своему небольшому опыту Валентина угадывала большое будущее заполярного звероводства. Ничтожными были пока его достижения. В совхозе «Россия», где она приняла звероферму, от каждой так называемой штатной самки получено четыре и две десятых щенка. В других хозяйствах Ямала – того безутешнее результаты. В Ярсалинском совхозе в 1961 году получено три щенка голубого песца. «Папа_, мама и я» – такой приплод называют. В промфинпланы хозяйств зверофермы закладываются «планово-убыточными». Сколько может так продолжаться?..

Работает, учится, пальцы в бинтах, в пальцах блокнот, карандаш – такою запомнилась Валя тобольским коллегам.

Возвратившись с учебы, впервые на Ямале она получила по шесть и четыре десятых щенка. Это была победа, успех, окрыленность, Работать бы да работать ей на звероферме совхоза «Россия», но мужа переводят в другое хозяйство. В Панаевский совхоз. Там тоже есть звероферма, да ведь опять начинать с трех-четырех щенков.

Наблюдательный глаз, трудолюбие, раздумья, новшества, риск. В Панаевском тоже плодится, растет и добреет зверье, процветают в «гроссбухах» солидные е цифры, а Валентина, уже увлеченная, влюбленная в дело, в «дыхание зверево», сама не подозревая того, создает собственную школу заполярного звероводства.

В Ярсалинский совхоз она пришла зрелым и умудренным мастером, во всеоружии науки и опыта. Своего «заполярного» опыта. До Валентины здесь ферма была планово-убыточной. «Щенячий потолок» не превышал здесь шести с половиной живых единичек на штатную самку. И вот год работы,– сюда входит гон, щенения, откорм «меховой», откорм, забой,– восемь и шесть десятых щенка! Еще год – девять и шесть десятых щенка! По-прежнему искусанный карандаш в ее пальцах... Министерство сельского хозяйства РСФСР издает брошюру «Опыт звероводческой фермы совхоза Ярсалинский». Тираж – 30 000. Бесплатно. Без единого то есть укуса, без единой царапины.

Вахнину приглашают возглавить в одном из хозяйств Подмосковья опытную звероферму. Настойчиво приглашают...

«Мягкое золото» и золото опыта

Песцы на Ярсалинской ферме разноплеменные, дальнородственные – «свежей крови», как здесь говорят. Поголовье зверей, и особенно гонных самцов, постоянно обновляется.

Обмен производится и внутриокружной – из хозяйства в хозяйство, и географический. Завезены песцы из Гатчинского и Воронковского зверосовхозов Ленинградской области, из Карельской АССР, из Кольского зверосовхоза Мурманской области. «Варяги» хорошо переносят ямальский климат, франтовато, неравнодушно посматривают до поры на своих азиатских подружек.

Успех закладывается и начинается с подготовки зверей к гону, с разумной его организации и проведения.

Раньше считалось: чем упитанней зверь, тем он производительнее. Соответственно и откармливали, соответственно и сочиняли меню. Мясо, печень, рыба, кровь, мозги, молоко, комбикорма, жир, куколка тутового шелкопряда, гидропонная зелень, дрожжи пекарские, витамин С – аскорбиновая кислота, ягоды клюква или брусника, каныга...

Ветхий дед, ходивший когда-то у рыбопромышленника Игнатия Монастырева «в молодцах», ознакомившись случаем с предгонным песцовым меню, заявил:

– Ежели бы меня купец так кормил... беда бы ему с дочерями... Куколка шелкопряда?.. Надо же!

– А каныга? Каныгу, дедушка!..

Дед заморщился, скосоротился, сбавил бравого духу.

Каныга – содержимое оленьих желудков. В совхозе забиваются тысячи голов оленей, и весь субпродукт – по-русски сказать, «осердье и требуха» – уходит на звероферму. Бросовый был раньше корм. Теперь он хранится в мерзлотнике, куда можно вместить 160 тонн зверояств.

Дед так рассудил, мол, допек бы купца, а песец рассуждает иначе. От обильного корма, от перекорма подчас зверь тяжелеет, ленивеет, нет в нем той должной прыти и злости, дрожи и трепета. Валентина начисто отказалась от неразумных предгоновых рационов, взяла под контроль живой вес идущего в гон поголовья. Молодая самка должна весить в этот период не более четырех с половиной килограммов, самка старше трех лет – не больше пяти. С самцов и вовсе индивидуальный спрос. Где-то надо его подкормить, «залить сала под шкуру», а где-то – вменить, прописать разгрузочный день.

Новшеством стало на ферме и то, что гон проводится «бригадным методом». Отобранная группа самок встречается с элитными и первоклассными породами самцов, тогда как остальная, вдовствующая колония грызет в это время от праведной ревности проволоку. Пусть, пусть потомятся. Подкормившись и отдохнув, самцовая элита снова готова к любовным игрищам. Так и очередуются. В результате – направленно избранный мех, здоровое, породистое, многочисленное потомство. Самочка Антю, ручная любимица фермы, подряд много лет приносила по 13 щенков. Бывало – пятнадцать, случалось – девятнадцать, и часто бывает – не хватает у звериной собачки потомству сосков.

Конечная продукция зверофермы – мех, качество опушения. Щенки подросли. Их отсаживают в клетки. Опять нужен глаз да глаз.

Случается – трое в клетке живут-уживаются, а бывает – двум тесно, мир не берет... Грызутся, кусаются, злобятся. Несовместимость. Таких надо срочно рассаживать. Иначе не мех с них получишь, а смех. До забоя еще со всевозможной взаимностью обдерут, обснимают друг друга. Беда и с вольерными сетками. Нужна оцинкованная проволока, ее не хватает. Обычная сетка ржавеет, накапливает на себе рыжий железный тлен. Зверю надобно почесаться – в первосортную шкурку въедается ржавчина. Брак.

Разработан на ферме и специальный мехогонный рацион, способствующий созреванию волосяного покрова, высокому качеству опушения. Кроме того, звероводы прочесывают каждую особь специальной щеткой– гребеночкой. В первый раз, в сентябре, удаляется вылинявший волос. Во второй – перед самым забоем – все прочее. Зверя надо бы взять прочесать на коленях – «дичь и хищь» супротивничает, огрызается, рвется, кусается, злобствует... Таких смиренниц, как самочка Антю, единицы. Нелегкое это дело – прочесывание. Запасайся йодом,

Но вот зверь забит. Раньше в подобный сезон призывали на ферму по этому случаю съемщиков шкурок. Дерут, дерут мужики, да и, глядишь, захмелятся. «Зверь шибко дерзко душной. Нос не вытерпливает»,– оправдание найдут. Поработают малость да еще раз сошлются на дерзкого зверя. Дерут, дерут – надерутся. Смотришь, в шкурках-то «сквознячки» – порезы. В одночасье занижена сортность мехов. А лелеяли, холили зверя полгода.

Теперь шкурки умеют снимать звероводы. Делают это бережно, чисто. Снятые шкурки скатывают мехом наружу, складывают в мешки и подвешивают. В таком виде они и морозятся. По мере надобности мешки вносятся в помещение для первичной обработки. Производится обезжиривание и обделка шкурки по меху.

Горячее время у звероводов – забой и доводка меха, С восьми утра и до двух часов ночи страдуют они, снимают истинный свой «золотой урожай».

И еще одна рискованная операция.

Снятые с тушек необезжиренные шкурки замораживали мездрой наружу. В этом виде подвешивали их на складские крючки. Мездра высыхала, лубенела от холода, затруднялось ее обезжиривание.

При переноске у таких шкурок обламывались лапки, хвосты, сами шкурки, случалось, растрескивались.

И вновь – рационы. Поиск рационального. Везде постоянный поиск. Зоркая, вдумчивая оценка природных звериных инстинктов.

Валентина отказывается от старых гнезд.

Вот что пишется об этом эксперименте в брошюре:

«В 1968 году в совхозе впервые проводили щенение без гнезд. Домик полностью набивали сеном, и самка сама делала гнездо, где выращивала щенков до отсадки. При таком методе, несмотря на холодную весну (температура воздуха доходила до –21 градуса), случаев замерзания щенков не было, тогда как в предыдущие годы замерзало по 300–500 голов. Щенение без гнезд намного облегчает труд звероводов, так как процесс установки гнезд сам по себе очень трудоемкий; кроме того, отпадает необходимость затрат материалов и средств на строительство гнезд».

Так пишется. А подсказал, подстрекнул сам зверь.

Валентина много раз наблюдала, как безжалостно выдирают тяжелые самки из своих брюшек пух. Согреть потомство. Гнездо обито кошмой – нещадно дерут и кошму. Образуются дыры, по ним сквознячки, доступ внешних температур. Зверь никак не довольствуется «человечьим» гнездом – ему надо свое, свое дельное, инстинктивное – вот отсюда и дыры в кошме. Щенки замерзали.

Заглянем сегодня к звериной собачке в новое гнездо. Оно мягкое, уплотненное изнутри, не продуваемое снаружи, с единственным узеньким лазом, согретое теплом материнского тела, дыханием самих же щенков. Рай в сравнении с кошмой, которая тратилась раньше многими сотнями метров.

Не подсчитано, сколько прибыли и экономии дают звероферме описанные нововведения, но результаты отличные.

1970 год дал 1432 сверхплановые шкурки и 68 тысяч рублей чистой прибыли. Каждый рубль, затраченный на звероводство, приращивает к своей стоимости двадцать четыре с половиной копейки. Каждый человек, работающий на звероферме (21 человек) дал по 3115 рублей чистой прибыли. Это при отменно высокой оплате труда звероводов.

Графа «планово-убыточная» канула в небытие.

Высоко ценят здесь мастерство, творческую направленность поисков Валентины Александровны, ее человеческую простоту, обаяние. Уважают – не то даже слово. Ее любят. Ровный характер, внимательное отношение к национальной молодежи, терпеливая передача опыта, знаний, участливое отношение к быту, жизни и судьбам людей.

«Валя нам все равно как сестра».

«Валя снает ненецкий ясык».

«Валя снает про всяка сверь».

«Хоросая людя Валя... Хоросая русская зенсина».

Что я добавлю еще?.. Добавлю, что на звероферме все учатся. Готовит и проводит занятия чаще всего Валентина Александровна. Сегодня у нее целая библиотека по звероводству. Книги с дарственной надписью, с богатыми иллюстрациями. Иллюстрации в цвете. Песец «голубой», песец «светло-голубой». Норка «финский топаз», норка «жемчужная», лисица «платиновая». Не зря, стало быть, мягким золотом мы называем меха, коль такими же драгоценными сравнениями разнообразят их прелесть в иных языках. Финский топаз!

Один северянин, побывавший недавно за рубежом, рассказывал мне:

– Увижу леди-миледи, синьору в песце, ну вот чудится-мнится: ямальский песец! Вроде бы земляка повстречал. «Привет, лапа!» – охота сказать. Продан, стало быть, за валюту! Государственный зверь...

...Приехала Вахнина Валентина в Москву. Побывала она в Подмосковье. Посмотрела «свою» новую опытную звероферму. «Ну, а как же Ямал! – заскорбела душа.– Как девчонки! Зверей же скоро вычесывать...»

По душе и к рукам

Рассказывала Валентина Александровна. Отстал лебедь, не взмыть ему в небо с подбитым крылом. Озеринку, где он поселился, схватили закраинки льда, и почуткие песцы-дикари впрок окружили могучую белую птицу. Выходили сторожко на лед, хищно скалились, терпеливо облизывались. На лебединое озеро пришли ненецкие дети, братик с сестренкой, в пушистых кухлянках. Их родители ставили невдалеке чум. Завидев детей, шакалки-песцы разбежались, попрятавшись вблизости, а лебедь, обламывая тоненький лед, пошел к мальчику с девочкой. Дети испугались белого великана и побежали к чуму. Лебедь торопко пошел вслед, сторожа зорким глазом скрадывавших его шакалок-песцов. Люди прикрикнули на собак, накормили птицу как могли, обласкали ее. Лебедь стал жить в чуме. Часто можно было видеть, как её большой клюв, прядка по прядке, перебирал девочке волосы, что-то искал в них, издавая при этом дробненький костяной стукоток. Мальчик смеялся. Ему думалось: лебедь учится заплетать сестренке косички. Девчонка обнимала его гибкую шею, пела звонкие песенки. Доверчивая близость большой дикой птицы наполняла души ребят какой-то особенной, избранной радостью, невнятным, но светлым уже осознанием своего единения с природой, живыми порывами доброты, покровительства.

Наступили холода. Белый друг стал скучать, начал мерзнуть, закоптил возле огнища крылья, опалил, закурчавил местами перо. Он теперь равнодушно смотрел на наглеющих псов и совсем не хотел выходить наружу, на снег.

Дети упрекали маму, жаловались бабушке, плакались горько отцу.

– Видишь! Ну, видишь!! – указывали они на загрустившего лебедя.– Он заплачет сейчас...

Белый друг менял лапы. Постоит, постоит одноножкой на стылом, студеном полу и опять переступит, запрячет озябшую ногу под самое брюшко, под пух. Где-то там, куда улетают по осени лебеди, резвится, купается, чистит перо, сытно-лакомо ест его недосягнутая единоплеменная стая. Стая там, а его тихо, медленно здесь добивает теперь заполярная лютая стужа, гасит длинная-длинная ночь, гасит сумрачный день, бедствующие тоскующие глаза.

– Видишь! Ну, видишь!!

Мама смерила лебедю лапы. В длину и в ширину... Потискала лебединые перепонки и пальцы в горстях и вскорости сшила ему меховые кисы.

Дети визжали от восторга и радости.

А еще мама сшила ему меховую ягушку с застежками по лебединой груди и вдоль белого брюшка. Папа добыл ему горностая. И на длинную тонкую шею натянул, мехом внутрь, горностаеву шкурку. Птица стала похожа на важного-важного ненца. И по теплой погоде топтала кисами снега и опять воевала с собаками.

К весне в чуме кончился сахар, за сахаром хлеб, доели сушеную рыбу, отец на единственной тройке оленей уехал в далекий поселок за пищей.

Бабка спряталась в шкуры, тихо-тихо лежит и не просит еды. Мама злая, у мамы худые глаза, она прячет худые глаза от мальчика с девочкой, она чем-то теперь озабочена.

Прошло еще несколько дней, отец еще не вернулся. В эти дни в чуме вовсе не было пищи, дети голодали, голодал и их белый друг, но ни брат, ни сестра не просили у мамы еды.

Мальчик видел, как вынесла мама из чума топор – он первым обнял, прижал к себе лебедя.

– Ты тоже его обними, – прошептал он сестренке.

Когда мама вернулась в чум, три фигурки – мальчик, лебедь и девочка – сжались, сплелись воедино.

Тогда мама заплакала и занесла топор в чум...

Валентина Александровна смолкла.

Я тоже молчал.

Светлое, трогательное сказание... Как безыскусно и верно раскрывает оно душу маленького зверолюбивого племени ненцев, постоянно живущего взором к природе, ею вскормленного и сбереженного. Зверь– олень, зверь-собака и ненец. В триедином дыхании, в живительной близости издышали они свою горькую обособленную историю, и нам трудно представить духовные арсеналы народа, столь наполненные любовью и благодарностью к зверю-брату, зверю-кормильцу, союзнику. В песнях ненца, в сказаниях и «баюшках» трогательно и поэтично очеловечен зверь, а человек – старший и мудрый брат, всегда волен унять, утереть зверю слезы, настигнуть неправедного, наказать обидчика, утвердить мир, кого-то спасти, рассудить, пожалеть, уберечь.

«Ты тоже его обними»,– прошептал мальчик-ненец сестренке...

В статье, посвященной сорокалетию округа, секретарь Ямало-Ненецкого окружкома КПСС т. Тюрин писал: «По душе пришлась коренному населению Севера новая отрасль производства округа – пушное звероводство...».

– И по душе, и к рукам,– говорит Валентина Александровна.– Прирожденные няньки звериные... И природная тяга у них, любопытство к зверью.

Валентина Александровна рассказывает о своих звероводах, называет фамилии.

Татьяна Николаевна Салиндер, дочь кочевника, сама вдоволь покочевавшая. В ее обращении со зверями, в тихой ласковости чувствуется что-то близкое к мудрому материнскому покровительству. Подозреваются иные кроме долга и заработка незримые нити, связывающие ее с каждым комочком, карабкающимся по ту сторону проволочной сетки. Десять с половиной щенков на штатную самку получила Татьяна Николаевна, десять воротников от одной голубой заполярной собачки лягут на чьи-то умиротворенные плечи.

Татьяна Николаевна Салиндер, возможно, единственная из звероводов страны была избрана делегатом XXIV съезда КПСС. Вот о какой своей боли, тревоге и радости, поочередно пережитых ею в дни съезда, рассказывала она, возвратившись к себе на Ямал.

– День сижу, слушаю, два сижу, слушаю, а сама жду... Жду... Обо всем говорят – про песца покуда не говорят. Четвертый день слушаю, пятый день слушаю – про хлеб говорят, про животноводство, про нефть, электричество, уголь, жилые дома... Про сталь говорят, про железо, про обувь, одежду, холодильники упоминают, телевизоры – про песца пока слова нет.

Сижу, думаю: «Ты, старуха, как девочка: такая огромная пятилетка и маленький-маленький твой песец? Разве можно запомнить его? Разве надо его вспоминать! Пусть спокойно сидит в своей клетке. Успокойся, Татьяна, и ты». Потом – теперь смех – чуть я не подскочила. Чуть одна на весь зал в ладоши свои не захлопала.

«Пушнина тоже нужна»,– товарищ Косыгин с трибуны сказал. Праздник в тот день у меня получился...

Слушаешь бесхитростный рассказ этой женщины, и невольно высвечивается мысль: какой же воистину огромнейший механизм – наша девятая пятилетка и какую огромную, кропотливую, скрупулезную работу проделала перед съездом партия, до «гвоздя», до зверька обсчитав грандиознейшее, необъятное хозяйство страны.

– Не забыли песца! – счастливо улыбается с ямальских трибун «московская бабушка».– В Директивы потом про него записали: «Обеспечить дальнейшее развитие пушного звероводства». Так записали...

Если Татьяну Николаевну и звероводку Несово Серпиво зовут «бабушками», то «внучек» на звероферме в семь раз больше. Коллектив коммунистического труда зверофермы называют еще и комсомольско-молодежным.

Пермяковы Надя и Люба. Я знаю сестер-близнецов давно, с восьмого еще класса. Тем летом кочевали они по тундре в качестве ликвидаторов малограмотности. Устремленные девочки. Уже тогда радовало в них деятельное присутствие гражданского и общественного непокоя. Вот что рассказывала мне тогда одна из сестер:

«Прихожу в чум: давай, тетя Марья, учиться».

«Ходи проць. Я пол буду мыть».

Пол – всего три доски на земле.

Через полчаса девочка опять появляется в чуме:

«Давай, тетя Марья, учиться».

«Не видишь, я чай теперь пью!»

В третий раз...

«Не видишь, я платье девчонке резаю».

«Ты не так кроишь, тетя Марья».

«Как еще!»

Сшили платье, скроили другое... Сдружились. Тогда согласилась хозяйка учиться.

Близнецы – урожденные северянки. Окончили школу и пошли две тонкие веселые сестрички работать на звероферму. У Нади получено нынче почти по десять с половиной щенков. Люба чуть приотстала. Не помню, которая из сестер групкомсорг фермы.

Еще одна «внучка» – Эля Вануйто. Она не догнала бабушку Татьяну и русскую Надю – по десять щенков получила. Это в ее группе (шестьдесят два «основных» зверя) жила-была самочка Антю. Однажды у Эли был выходной, а на ферме в тот день разбрасывали отравленную крысиную подкормку. Глупая Антю! Как она дотянулась! Съела и околела. Ох, и поголосила же Эля! «Мокрый, как Обская губа, недель целый ходила»,– вспоминает Татьяна Николаевна.

Элю можно увидеть на ферме со щенком или парой щенят за пазухой – надо искусственно вскармливать маленького. Молоко подслащенное. Потом мясо начнет толкать ему в рот. Фарш. Намешает его кругляшками с домашней рисовой кашей... Все перепробует. «Индийцы,– смеется Валентина Александровна,– индийцы арабских скакунов рисовыми колобками кормили, а мы – щенков».

Еще одна «внучка» – Зоя Вануйто.

Зоя окончила десятилетку и работает у «зверей» старшим поваром. На кормокухне у Зои механизация. Электрические костедробилки, мясорубки, фаршемешалки, другие кормоприготовительные агрегаты – до пяти тысяч чутких носов, жорких пастей жадно внюхивают ветерки, доносящиеся с кормокухни.

Шестнадцать ненецких фамилий из двадцати одной разыщем мы в списке работников зверофермы.