Текст книги "Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)"

Автор книги: Хуан Рульфо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Сусана привстала и потянулась туда, где стоял падре Рентериа.

– Пусть мое отчаяние послужит тебе щитом! – воскликнула она, прикрывая пламя руками.

Падре Рентериа смотрел, как она ограждает горящую свечу ладонями, приближая лицо к зажженному фитилю. Лишь запах опаленной плоти вынудил его отдернуть свечу; в тот же миг пламя погасло.

Испуганная темнотой, Сусана кинулась к спасительному убежищу постели.

– Я здесь, чтобы даровать тебе утешение, дитя, – сказал падре Рентериа.

– Тогда прощай, – ответила она. – И больше не приходи. Я в тебе не нуждаюсь.

При звуке удаляющихся шагов на нее вновь, как всегда, накатила волна ледяного страха.

– Если ты умер, зачем являешься ко мне?

Затворив за собой дверь, падре вдохнул ночной воздух. Ветер по-прежнему не унимался.

Однажды в Медиа-Луну прискакал человек по прозвищу Заика и стал искать Педро Парамо.

– Зачем он тебе?

– Н-надо поговорить.

– Нет его.

– Передай, к-когда вернется, что я н-насчет дона Фульгора.

– Я его поищу, но придется подождать часик-другой.

– Скажи, д-дело срочное.

– Так и передам.

Не слезая с коня, Заика ждал Педро Парамо, которого ни разу в глаза не видел. Прошло немало времени, прежде чем тот наконец явился.

– Чего тебе?

– У меня д-дело к хозяину.

– Я хозяин. Какое еще дело?

– А т-такое, что дона Фульгора С-седано убили. Я вместе с ним был. Поехали мы водостоки ос-сматривать – дознаться, почему вода уходит. Тут нам н-навстречу люди какие-то, целой толпой идут. И один из них голос возвысил: «Этого я знаю. Он управляющий из М-медиа-Луны». Меня будто и не за-заметили. А дону Фульгору приказали с коня слезть. Назвались революционерами. Пришли, мол, за вашей землей. «Б-беги, говорят, к хозяину и передай, чтобы в гости ждал!» Дон Фульгор с перепугу и дернул. Не слишком резво – потому как тяжел на п-подъем, – но побежал. На бегу-то его и за-застрелили. Так и помер с одной поднятой ногой. Я как вко-вкопанный застыл. Дождался, когда с-стемнеет и сразу к вам, доложить.

– Считай, доложил. А теперь пошевеливайся. Скачи к этим и сообщи, что я здесь и готов их выслушать. Пускай приезжают, потолкуем. Но сначала заверни в «Ла Консаграсьон». Знаешь Аспида? Он, наверное, там. Скажи, надо увидеться. А сброду этому передай, что я к их услугам в любое время. Революционеры, говоришь?

– Не знаю. Так они себя н-называют.

– Пускай Аспид летит сюда во весь дух.

– Б-будет исполнено, хозяин.

Педро Парамо вновь заперся в кабинете. Он чувствовал себя дряхлой развалиной. Не из-за смерти Фульгора – в конце концов, старик уже стоял одной ногой в могиле и свое давно отслужил; хотя, надо признать, исполнителен был до крайности. «Ничего, Аспид с этими идиотами церемониться не станет».

Куда больше его мысли занимала Сусана Сан-Хуан, которая никогда не покидала своей комнаты и если не спала, то грезила наяву. Минувшую ночь он провел стоя, прислонившись к стене и наблюдая при тусклом свете ночника за метаниями Сусаны; ее лицо покрывала испарина, руки шарили по простыням, мусолили подушку.

С тех пор как Сусана жила здесь, все ночи, проведенные с ней, были одинаковы: исполненные беспокойства и неизбывной муки. Он спрашивал себя, когда этому придет конец. И надеялся, что такой день наступит. Ничто не вечно; даже самые глубокие переживания со временем тускнеют.

Если бы, по крайней мере, знать причину ее душевных терзаний… Что ее гложет? Из-за чего она ворочается без сна до полного изнеможения?

Он думал, что знает ее. А хоть бы и нет, разве недостаточно, что она самое дорогое для него существо на земле? Больше того – он видел в ней светоч, который озарит последние годы его жизни и разгонит призраков прошлого.

Однако мир, где обреталась Сусана, так и остался для Педро Парамо неразрешимой загадкой.

«Теплый песок ласкал мое тело. Я лежала с закрытыми глазами, вытянув ноги и широко раскинув руки навстречу морскому бризу. А впереди до самого горизонта простиралось море, и пенистые языки прибоя лизали мне стопы…»

– Вот теперь снова она заговорила, Хуан Пресиадо. Не забудь же, передай мне, что услышишь.

«…Было раннее утро. Зеленоватые волны набегали на берег, сбрасывая с себя пену, и молчаливо отступали в прозрачной чистоте.

– В море я всегда плаваю нагишом, – объявила я. В тот первый раз он тоже разделся, вслед за мной, и его тело светилось после купания. Чаек не было, только те птицы, которых называют «мечеклювами»; их крики, напоминающие человеческий храп, затихли с восходом солнца. В тот первый раз он чувствовал себя одиноко, хотя я была рядом.

– Ты похожа на одну из этих птиц, – сказал он. – Мне больше нравится, когда мы лежим ночью на одной подушке, под простынями, в темноте.

И он ушел.

А я вернулась. Я бы вечно возвращалась. Море набегает до щиколоток и отступает; омывает колени, бедра; нежной рукой обвивает меня за талию, обхватывает грудь, обнимает за шею, сжимает плечи. Я погружаюсь в него целиком. Без остатка отдаюсь его пульсирующей силе, его нежному натиску.

– Я люблю плавать в море, – сказала я.

Но он не понял.

А на следующий день я вновь пришла к морю. Очиститься. Отдаться волнам».

С наступлением сумерек явились визитеры – человек двадцать, – снаряженные карабинами и перекрещенными на груди патронташами. Педро Парамо пригласил их поужинать. Не снимая шляп, они сели за стол и молча ждали, а во время трапезы шумно прихлебывали горячий шоколад и уплетали тортилью за тортильей, когда принесли фасоль.

Педро Парамо наблюдал за ними. Лица были незнакомые. В тени за его спиной притаился Аспид.

– Сеньоры, – сказал Педро Парамо, увидев, что с едой покончено. – Чем еще могу услужить?

– Это все принадлежит вам? – спросил один, обводя вокруг себя рукой.

Но другой оборвал его:

– Здесь я говорю!

– Хорошо. Что вам угодно? – вновь поинтересовался Педро Парамо.

– Как видите, мы взялись за оружие.

– И?..

– Разве этого недостаточно?

– Но почему?

– Потому что другие делают то же самое. Вы не слыхали? Погодите чуток, вот получим инструкции, тогда разъясним вам причину. А пока хватит и того, что мы здесь.

– Я знаю причину, – вмешался другой. – И скажу, коли хотите. Мы восстали против правительства и против таких, как вы, потому что сыты по горло. В правительстве одни тунеядцы, а вы и вам подобные – всего лишь кучка жалких бандитов и жуликов. А насчет сеньора губернатора я промолчу: все, что надо, мы ему сами выскажем – пулями.

– Сколько вам нужно для вашей революции? – спросил Педро Парамо. – Возможно, моя помощь будет не лишней?

– Гляди-ка, сеньор дело говорит, Персеверансио. Попридержал бы ты язык. Не худо нам заручиться поддержкой толстосума, который снабдит нас всем необходимым. Кого ж еще лучше сыскать? Касильдо, сколько нам нужно?

– Пускай даст, сколько не жаль.

– Да этот человек крошку для голодающего пожалеет. Раз уж мы здесь, надо вытрясти все, что у него есть, до последнего маисового зернышка из его поросячьего брюха.

– Полегче, Персеверансио. Попробуем договориться по-хорошему. Тебе слово, Касильдо.

– Ну, если навскидку, тысчонок двадцать для начала не повредит. Как по-вашему? Только, пожалуй, хозяину этого мало покажется – желания-то у него хоть отбавляй. Стало быть, сойдемся на пятидесяти. По рукам?

– Я дам сто тысяч, – сказал Педро Парамо. – Сколько вас?

– Триста человек.

– Хорошо. Я предоставлю еще триста для подкрепления вашего отряда. Через неделю вы получите и людей, и деньги. Деньги целиком ваши; людей даю на время. Когда в них исчезнет нужда, отправьте их обратно. Договорились?

– Еще бы.

– Значит, через неделю, господа. Рад нашему знакомству.

– Ладно, – обратился к нему выходивший последним. – Но попробуйте только нарушить слово, и еще услышите о Персеверансио. То есть обо мне.

Педро Парамо протянул ему руку на прощание.

– Как по-твоему, кто у них главный? – спросил он Аспида немного погодя.

– Сдается мне, тот пузатый, что сидел посередине и глаз не поднимал. Чую, он это. А я редко ошибаюсь, дон Педро.

– Нет, Дамасио, главный у них – ты. Или не желаешь иметь дел с революционерами?

– Наоборот, уже не терпится. Вы же знаете, я в стороне от хорошей заварушки не останусь.

– Ну, стало быть, ты сам все видел и в моих советах не нуждаешься. Возьми с собой триста человек, которым доверяешь, и примкни к этим повстанцам. Скажи, что привел обещанных людей. Остальное – на твое усмотрение.

– А что насчет денег? Их тоже отдать?

– Возьмешь по десять песо на каждого. Только для насущных расходов. Передай, что остальное будет дожидаться их здесь. Времена нынче смутные, ни к чему таскать с собой такую кучу денег. Кстати, как тебе именьице на Пуэрта-де-Пьедра? По душе? Прекрасно. Отныне оно твое. Свезешь записку моему адвокату в Комале, Херардо Трухильо, и он тут же перепишет собственность на тебя. Что скажешь, Дамасио?

– Не вопрос, хозяин. Хотя я с удовольствием провернул бы это дельце и без ранчо. Как будто вы меня не знаете. Но в любом случае спасибо. Моей старушке будет чем заняться, пока меня дома нет.

– И еще: раздобудь заодно скотины несколько голов. Движения на том ранчо не хватает, жизни.

– Как насчет зебу?

– Выбирай на свое усмотрение, и пускай твоя жена за ними приглядит. Теперь вернемся к делам. Постарайся не отходить слишком далеко от моих земель, чтобы другие, если придут, видели, что место занято. И ко мне наведывайся по возможности или когда новости будут.

– Тогда до встречи, хозяин.

– Что она говорит, Хуан Пресиадо?

– Что прятала свои заледеневшие ступни между его ног, и они согревались, как в печке, где золотится хлеб. Говорит, он покусывал ей ноги, утверждая, что те похожи на вынутый из печи золотистый хлеб. Она прижималась к нему во сне, становясь единым целым, растворяясь в небытии, чувствуя, как поддается ее плоть, словно борозда, отверстая раскаленным железом, и вот уже сладостное тепло сильными толчками бьется о ее мягкую плоть, все глубже и глубже, вырывая у нее стон. Но его смерть причинила ей гораздо больше боли. Вот что она говорит.

– Кого она имеет в виду?

– Вероятно, того, кто умер раньше.

– Кто бы это мог быть?

– Не знаю. Она говорит, в тот вечер он опоздал; ей почудилось, что он вернулся очень поздно, возможно, на рассвете. Она смутно помнит, как ее сиротливые оледенелые ноги словно укутали во что-то и согрели. Проснувшись, она обнаружила, что ступни обернуты газетой, которую она читала, пока ждала его, и которую уронила на пол, не в силах бороться со сном. Этой самой газетой и были обернуты ее ноги, когда пришли сообщить, что он умер.

– Видать, ящик, в котором ее похоронили, развалился: доски вроде как скрипят.

– Да, я тоже слышу.

Той ночью она опять видела сны. Зачем этот бурный поток воспоминаний? К чему эта нежная музыка прошлого? Нет чтобы просто умереть…

– Сеньора, Флоренсио погиб.

До чего большим был тот человек! До чего высоким! А голос жесткий. Сухой-пресухой, как безжизненная земля. Его очертания расплывались, будто за пеленой дождя; или пелена опустилась потом? Что он сказал? Флоренсио? Какой Флоренсио? Мой? О, почему я тогда не заплакала и не утопила тоску в слезах? Нет Бога на свете! Разве не просила я Тебя, Господи, защитить его? Присматривать за ним? Но тебя заботят только души. А мне нужно его тело. Обнаженное, пылающее от любви; кипящее от желания; рождающее трепет у меня в груди, в руках. Я хочу прильнуть к нему своим прозрачным, невесомым телом, послушным его натиску. Что мне теперь делать со своими губами, если его рот не накроет их? Что станет с моими бедными губами?

Наблюдая за беспокойными метаниями Сусаны Сан-Хуан, Педро Парамо стоял у двери и считал секунды очередного затянувшегося кошмара. Масло в лампе потрескивало, пламя мерцало все слабее и слабее. Скоро оно погаснет совсем.

Если бы она, по крайней мере, страдала от боли, а не от этих беспощадных, бесконечных, изнурительных снов, он бы нашел способ ее утешить. Вот о чем думал Педро Парамо, пристально глядя на Сусану, следя за каждым ее движением. Что, если и она угаснет вместе с этим тающим язычком пламени, при свете которого он за ней наблюдал?

Затем он вышел из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь. Снаружи чистый ночной воздух стер из его памяти образ Сусаны Сан-Хуан.

Перед рассветом Сусана проснулась в поту, сбросила тяжелые покрывала на пол и высвободилась из жарких простыней. Ее нагое тело овевал прохладный утренний ветерок. Вздохнув, она опять погрузилась в сон.

Так, обнаженной и спящей, падре Рентериа нашел ее несколько часов спустя.

– Слышали, дон Педро? Отряд Аспида разбили.

– Слышал только пальбу прошлой ночью, больше ничего. Откуда такие сведения, Херардо?

– Часть раненых добралась до Комалы. Моя жена помогала их перевязать. Они говорят, что находились с Дамасио и что много людей погибло. Похоже, напоролись на каких-то виллистов[73]73
  Сторонники Панчо Вильи, одного из лидеров Мексиканской революции 1910–1917 гг.


[Закрыть], как те себя называют.

– Скверная история, Херардо. Судя по всему, грядут смутные времена. Что думаешь делать?

– Подамся в Саюлу, дон Педро. Устроюсь там.

– Хорошо вам, юристам: взяли свой капитал с собой – и хоть на все четыре стороны, а не ждать, пока шею свернут.

– Если бы, дон Педро! У нас тоже проблем с лихвой. Да и жаль расставаться с такими людьми, как вы; щедрот ваших будет очень не хватать. Наш мир, скажем так, постоянно с ног на голову переворачивается. Где прикажете оставить бумаги?

– Нигде. Забери их лучше с собой. Ты ведь продолжишь вести мои дела на новом месте?

– Я ценю ваше доверие, дон Педро. И благодарю от чистого сердца. Однако, боюсь, это невозможно. Есть определенные препоны… Скажем так… сведения, которыми не должен обладать никто, кроме вас. Попади такие документы в чужие руки, их могут использовать вам во вред. Надежнее будет держать их при себе.

– Ты прав, Херардо. Оставь бумаги здесь. Я их сожгу. Так или иначе, разве кто-то посмеет оспорить мое право на собственность?

– Безусловно, никто, дон Педро. Никто. А теперь мне пора.

– Ступай с Богом, Херардо.

– Что вы сказали?

– Говорю: да поможет тебе Господь.

Херардо Трухильо медленно двинулся к выходу, словно через силу переставляя ноги. Не потому что был стар. Правда заключалась в том, что адвокат ждал награды. Он служил отцу дона Педро, дону Лукасу (земля ему пухом), а затем, до настоящего времени, – дону Педро; и Мигелю, сыну дона Педро. По правде сказать, он надеялся на некоторое признание своих заслуг. На щедрое вознаграждение.

– Иду попрощаться с доном Педро, – объявил Трухильо жене. – Будь уверена, он меня отблагодарит. Больше того: на деньги, которые он даст, мы сможем обосноваться в Саюле и жить с комфортом до конца наших дней.

И почему только женщины всегда сомневаются? Или они получают знамения свыше? Жена вовсе не была так уверена в удачном исходе.

– Опять будешь гнуть спину, чтобы чего-то добиться. А от него ни крошки не получишь.

– С чего ты взяла?

– Знаю – и все.

Он медленно шел к двери, все еще надеясь, что его окликнут: «Эй, Херардо! Я так замотался, что о тебе-то и не подумал. Но ты знаешь, я перед тобой в неоплатном долгу. Вот, прими этот скромный подарок».

Однако его не окликнули. Выйдя за ворота, он отвязал лошадь, забрался в седло и медленно направился по дороге в Комалу, стараясь не отъезжать слишком далеко и прислушиваясь, на случай, если позовут.

Когда Медиа-Луна исчезла из виду, он подумал: «А все-таки просить в долг было бы чересчур большим унижением».

– Дон Педро, я вернулся, ибо на душе у меня не-спокойно. С удовольствием продолжу вести ваши дела.

Он вновь сидел в кабинете Педро Парамо, откуда вышел менее получаса назад.

– Ладно, Херардо. Бумаги там, где ты их оставил.

– И еще позвольте… В связи с расходами на переезд… Попросить небольшой аванс за мои услуги… Сверх обычного, если вас не затруднит.

– Пятьсот?

– Нельзя ли немного, скажем, самую чуточку, побольше?

– Тысяча тебя устроит?

– Как насчет пяти?

– Что? Пять тысяч песо? У меня столько нет. Сам прекрасно знаешь: все вложено в землю и скотину. Соглашайся на тысячу. Тебе за глаза хватит.

Погруженный в раздумья, Херардо Трухильо сидел с поникшей головой и слушал, как на столе звенят отсчитываемые монеты. Он вспоминал дона Лукаса, который всегда откладывал выплату гонораров. И дона Педро, который открыл счет с чистого листа. И его сына: сколько хлопот доставил ему этот мальчишка!

Он вытаскивал Мигеля из тюрьмы раз пятнадцать, если не больше. А еще убийство того человека. Как его звали? Рентериа, точно. Они вложили пистолет в руку покойного Рентериа. Тогда Мигелито здорово струхнул, зато потом хохотал до упаду… Та история вылилась бы дону Педро в кругленькую сумму, дойди до судебного разбирательства. А как насчет изнасилований? Сколько раз ему приходилось раскошелиться из собственного кармана, чтобы замять дело. «Радуйся, светленького родишь», – говорил он девушкам.

– Вот, Херардо. Трать с умом, потому что деньги на деревьях не растут.

И он, все еще погруженный в свои размышления, ответил:

– Как и мертвецы не встают из могил. – И добавил: – К сожалению.

До рассвета было еще далеко, и затянувшийся мрак разгоняла только россыпь тучных звезд. Ненадолго показалась луна: невзрачная, непохожая сама на себя, повисела немного в небе, не давая никакого света, а затем скрылась за холмами.

Откуда-то из затерянной во тьме дали долетел бычий рев.

«Вот же бестии! Никогда не спят, – проговорила Дамиана Сиснерос. – Никогда. Подобно самому дьяволу, который ходит по земле в поисках душ, чтобы забрать их в преисподнюю».

Она перевернулась на кровати, лицом к стене. И тут услышала стук.

Затаив дыхание, Дамиана открыла глаза. Звук раздался вновь – три резких удара, словно кто-то стучал о стену костяшками пальцев. Не рядом с ней, а чуть поодаль, хотя по той же стене.

«Господи, помилуй! Никак святой Паскуаль Байлон троекратным стуком возвещает одному из своих прихожан, что час пробил».

На свой счет она не сильно тревожилась, поскольку из-за ревматизма давным-давно не ходила в церковь, и все же ей стало не по себе. Однако любопытство взяло верх.

Тихонько поднявшись с кровати, Дамиана выглянула в окно.

Хотя поля тонули в непроглядном мраке, она разглядела хорошо знакомую внушительную фигуру Педро Парамо у окна служанки Маргариты.

– Ох уж дон Педро! Все такой же ходок. Одного в толк не возьму: почему он любит делать это тайком. Дал был мне знать, уж я бы сказала Маргарите, что хозяину приспичило увидеться с ней ночью, – ему бы даже с постели вставать не потребовалось.

Заревели быки. Она затворила окно, снова легла и, с головой укрывшись одеялом, стала представлять, что сейчас происходит с Маргаритой.

Чуть позже ей пришлось скинуть сорочку: ночь сделалась невыносимо жаркой…

– Дамиана!

Она вернулась во времена своей молодости.

– Открой, Дамиана!

Сердце пойманной лягушкой запрыгало, затрепыхалось под ребрами.

– Что вам нужно, хозяин?

– Открой, Дамиана!

– Но я сплю, хозяин.

Затем она услышала, как дон Педро удаляется по длинному коридору, громко стуча каблуками, как обычно бывало, когда он злился.

На следующую ночь, не желая вызвать его гнев, она оставила дверь приоткрытой и даже легла спать без одежды, чтобы облегчить ему задачу.

Но Педро Парамо больше не приходил.

Вот почему и по сей день, будучи главной над всеми служанками в Медиа-Луне, заслужив уважение и состарившись, она по-прежнему думает о той ночи, когда хозяин позвал: «Дамиана, открой дверь!»

И она заснула, представляя, как, должно быть, счастлива в этот миг юная Маргарита.

Через некоторое время – опять стук: на сей раз колотили в ворота, словно пытались выбить их прикладами.

Дамиана отворила окно и выглянула в ночь. Она ничего не увидела, хотя ей почудилось шевеление земли, как после дождя, когда в ней кишат черви. И еще – нечто вроде жара, исходящего от множества мужских тел. Квакали лягушки и стрекотали сверчки, однако ночь выдалась тихой. Затем в ворота опять постучали.

Свет лампы выхватил из темноты лица нескольких мужчин и тут же погас.

«Меня это не касается», – пробормотала Дамиана Сиснерос и закрыла окно.

– Слышал, тебя разбили, Дамасио. Как ты это допустил?

– Вам неправильно доложили, хозяин. Со мной все в порядке. И люди мои целехоньки. Я привел семьсот человек своих и еще горстку добровольцев. А произошло вот что: «старички» соскучились без дела и, заметив отряд голодранцев, решили пострелять. Только там возьми да окажись целая армия. Виллисты. Слыхали?

– Откуда они взялись?

– Пришлые с севера. Ничего после себя не оставляют. Всю округу наводнили, видать, почву зондируют. Крепкие ребята, этого не отнять.

– Может, примкнешь к ним? Я ведь тебе говорил: надо быть на стороне победителей.

– Я уже с ними.

– Тогда зачем сюда явился?

– За деньгами, хозяин. Устали мы на одном мясе, уже в горло не лезет. А в долг никто не дает. Вот мы и пришли, чтобы вы нас провизией снабдили, не то народ грабить придется. Если б мы по чужим краям скитались, то и сами были бы не прочь «одолжить» у местных; а тут у всех родня, совестно людей обдирать. В общем, денег нам надо, еды прикупить; обычные лепешки с чили – и те сойдут. А от мяса воротит уже.

– Выходит, теперь ты требовать вздумал, Дамасио?

– Ни в коем случае, хозяин. Я не ради себя – о парнях пекусь.

– То, что ты о своих людях заботишься, похвально, только деньги ищи в другом месте. Я и так уже дал с лихвой. Конечно, не мое дело советовать, но тебе не приходило в голову нагрянуть в Контлу? Иначе толку-то, что ты в революционеры пошел? Лишь дурак будет выпрашивать подачки. С таким же успехом ты мог бы возле жены сидеть да за курами приглядывать. Устрой налет на какой-нибудь городишко. Черт! Если ты рискуешь своей шкурой, пускай и другие лепту внесут. В Контле полно богатеев. Пощипай их чуток. Или они думают, ты нянчиться с ними будешь да их интересы блюсти? Нет, Дамасио. Покажи им, что ты не в бирюльки играешь, а серьезным делом занят. Тряхни их немного, и сентаво посыплются на тебя как из рога изобилия.

– Слушаюсь, хозяин. Я всегда знал, что могу рассчитывать на ваш добрый совет.

– Что ж, воспользуйся им с умом.

Педро Парамо смотрел на отъезжающих. Перед ним, неразличимые в темноте, одна за другой проносились лошади. Дрожала земля. В воздухе висел запах пота и пыли. Когда вокруг снова замелькали огоньки светлячков, он понял, что мужчины уехали. Педро Парамо остался в одиночестве, похожий на еще крепкое с виду дерево с подгнившей сердцевиной.

Он подумал о Сусане Сан-Хуан, а затем – о молодой девушке, с которой только что переспал. О маленьком, испуганном, дрожащем теле и стуке сердца, которое, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. «Комочек плоти да и только», – сказал он и сгреб ее в охапку, пытаясь представить на ее месте Сусану Сан-Хуан – женщину не от мира сего.

С рассветом день постепенно оживает; медленно, со скрипом приходят в движение ржавые шестеренки старухи-земли: она вздрагивает, сбрасывая с себя темный покров ночи.

– Ты веришь в то, что ночь – вместилище пороков, Хустина?

– Да, Сусана.

– Но так ли это?

– Пожалуй, так.

– А разве жизнь не состоит из греха? Неужели ты не слышишь, Хустина? Не слышишь, как стонет земля?

– Нет, Сусана, я ничего не слышу. Мне это не дано, в отличие от тебя.

– Ты бы испугалась. Поверь, испугалась бы, если бы услышала то же, что я.

Хустина тем временем наводила порядок в комнате: несколько раз прошлась тряпкой по мокрым половицам, вылила остатки воды из разбитой вазы, бросила осколки в ведро, а цветы подобрала с пола.

– Сколько птиц ты убила за свою жизнь, Хустина?

– Много, Сусана.

– А бывало тебе тоскливо?

– Да, Сусана.

– Тогда почему ты до сих пор не умерла?

– Я жду смерти, Сусана.

– Если только за этим дело стало, так она скоро придет. Не переживай.

Сусана Сан-Хуан сидела, откинувшись на подушки. Ее руки были сложены на животе, как бы защищая его, а беспокойный взгляд бегал по сторонам. Она слышала легкое, будто от крылышек, жужжание над головой. И скрип колодезного ворота. Звуки, сопровождающие начало нового дня.

– Ты веришь в ад, Хустина?

– Да, Сусана. И в рай тоже.

– А я верю только в ад, – сказала Сусана и закрыла глаза.

Когда Хустина вышла из комнаты, Сусана Сан-Хуан уже спала, а за окном вовсю сияло солнце. В коридоре Хустина столкнулась с Педро Парамо.

– Как себя чувствует госпожа?

– Плохо, – ответила она, склонив голову.

– На что-нибудь жалуется?

– Нет, сеньор, ни на что не жалуется; так ведь мертвые не жалуются. Считайте, она уже не с нами.

– Падре Рентериа заходил?

– Был вчера вечером, исповедовал. Теперь бы уж ей причаститься, но, похоже, в немилости она, потому что падре забыл Святые Дары. Обещал принести сегодня до зари, но сами видите, солнце встало, а его нет. Значит, не смилостивился он над ней.

– Кто?

– Господь.

– Не болтай глупости.

– Как скажете, сеньор.

Педро Парамо открыл дверь и встал рядом, наблюдая, как луч света упал на Сусану Сан-Хуан. Ее глаза были зажмурены, словно от угнездившейся глубоко внутри боли, а влажные губы приоткрыты; руки в забытьи отбросили простыни, явив взору нагое тело, забившееся в конвульсиях.

Он сделал пару шагов, отделявших его от кровати, и накрыл обнаженное тело, извивающееся во все более жестоких корчах. «Сусана!» – шепнул он ей на ухо и повторил: «Сусана!»

Открылась дверь. В комнату беззвучно вошел падре Рентериа.

– Я здесь, чтобы тебя причастить, дитя мое, – одними губами проговорил он умирающей.

Затем подождал, пока Педро Парамо поможет ей сесть и опереться на спинку кровати. Сусана Сан-Хуан, все еще полусонная, высунула язык и проглотила облатку. «Мы были так счастливы, Флоренсио», – промолвила она и снова погрузилась в могилу своих простыней.

– Донья Фауста, видите вон то окошко в Медиа-Луне, где всегда горит свет?

– Нет, Анхелес. Не вижу я никакого окна.

– Это потому, что в комнате сейчас темно. Может, у них беда какая стряслась? Ведь свет-то горел уже больше трех лет, из ночи в ночь. Те, кто там бывал, говорят, это комната жены Педро Парамо; бедняжка умом тронулась и темноты боится. И вот, пожалуйста: свет погас. Разве не дурной знак?

– Наверное, умерла она. Уж очень была хворая. Людей перестала узнавать и сама с собой разговаривала. Ох, и тяжкое бремя взвалил на себя дон Педро с такой-то женой.

– Поделом ему, Фауста. И даже мало будет.

– Глядите, в окне еще темно.

– Бог с ним, с окном, идемте-ка лучше спать. Поздно уже нам, старым, в такой час по улицам бродить.

И две женщины, вышедшие из церкви незадолго до одиннадцати, нырнули под свод галереи; однако их внимание привлекла тень человека, шагающего через площадь в направлении Медиа-Луны.

– Смотрите, донья Фауста. Вроде как доктор Валенсиа, вам не кажется?

– Похож. Хотя глаза у меня настолько плохи, что и не признала бы его.

– Да вспомните, он всегда носит белые брюки и черный пиджак. Держу пари, в Медиа-Луне случилась какая-то беда. Глядите, как торопится, будто подстегивает его кто.

– Только бы и вправду ничего серьезного. Может, воротимся и скажем падре Рентериа, чтобы шел туда, не то умрет горемычная, не исповедавшись?

– И думать забудьте, Анхелес. Не приведи Господь! После всего, что она натерпелась на этом свете, кто пожелает ей отойти в мир иной без отпущения грехов и потом вечно страдать? Хотя знающие люди говорят, что сумасшедшим исповедь ни к чему: они даже с грехом на душе невиновны. Один Бог ведает… Смотрите! Свет в окне снова горит. Хоть бы обошлось. Вообразите: мы столько трудов положили, чтобы церковь засияла к Рождеству; если в этом доме кто-нибудь умрет, все пойдет прахом. При такой-то власти дон Педро нам в два счета праздник расстроит.

– Вечно вы, донья Фауста, о плохом думаете. Лучше берите пример с меня и оставьте все на волю Провидения. Помолитесь Пресвятой Богородице и увидите, что до утра ничего не произойдет. А там уж на все воля Господа. В конце концов, ей и самой, верно, жизнь не в радость.

– Честное слово, Анхелес, вы всегда сумеете утешить. С этими мыслями я и лягу спать. Говорят, во сне наши помыслы прямехонько на Небеса отправляются. Надеюсь, мои дойдут по адресу. До свидания.

– До завтра, Фауста.

Старухи скрылись за дверями своих домов, а селение вновь окутала ночная тишина.

– У меня полный рот земли.

– Да, падре.

– Не говори: «Да, падре». Повторяй за мной.

– Что? Вы снова будете меня исповедовать? Зачем?

– Это не исповедь, Сусана. Я пришел с тобой побеседовать. Подготовить тебя к смерти.

– Я уже умираю?

– Да, дочь моя.

– Тогда почему вы не оставите меня в покое? Я хочу отдохнуть. Или вас послали сюда затем, чтобы я не спала? Чтобы вы сидели тут, пока у меня весь сон не пройдет? И как мне потом обрести его вновь? Никак, падре. Так что лучше уходите и оставьте меня одну.

– Я оставлю тебя, Сусана. Но прежде повтори слова, которые я скажу, и незаметно уснешь, будто сама себя убаюкаешь. И тогда твой сон уже ничто не потревожит… Ты больше не проснешься.

– Хорошо, падре. Я сделаю, как вы велите.

Падре Рентериа присел на край кровати, возложил руки на плечи Сусаны Сан-Хуан и вполголоса, едва не касаясь губами ее уха, произнес, отчетливо выговаривая каждое слово: «У меня полный рот земли». Затем сделал паузу и посмотрел, шевелятся ли ее губы. Он различил какое-то бормотание, хотя с губ не слетало ни звука.

«Мой рот полон тобой, твоим ртом. Твои губы прижаты к моим, неумолимо впиваются в них…»

Она тоже остановилась и краем глаза посмотрела на падре: тот казался далеким, словно их разделяло запотевшее стекло.

И вновь его голос дохнул жаром возле самого уха:

– Я глотаю пенистую слюну, жую землю, кишащую червями: они извиваются у меня в горле и щекочут нёбо… Искаженные гримасой губы проваливаются, пожираемые моими же зубами. Нос теряет форму. Глазные яблоки растекаются. Волосы вспыхивают в пламени…

Его удивляло спокойствие Сусаны. Вот бы угадать, о чем она сейчас думает; проникнуть к ней в душу и увидеть, как та восстает против образов, которые он посеял. Заглянув Сусане в глаза, падре встретил ответный взгляд. Ему даже почудилось, что она выдавила улыбку.

– Это еще не все. Представь лик Божий. Мягкое сияние бескрайних небес. Восторг херувимов и пение серафимов. Радость в глазах Господа, которая в последний миг погаснет для тех, кто обречен на вечные страдания. И все это сопровождается земной мукой. Мозг наших костей обращается в горящие угли, а кровь наших жил – в огненные нити, причиняя нестерпимую боль, которая никогда не утихает, ибо постоянно раздувается гневом Божьим.

«Он согревал меня в своих объятиях. Дарил мне любовь».

Падре Рентериа обвел взглядом присутствующих: все застыли в ожидании последней минуты. Педро Парамо стоял у двери, скрестив руки на груди; тут же были доктор Валенсиа и другие мужчины. Чуть поодаль, в тени, небольшой группкой держались женщины, готовые начать молитву за упокой души.