Текст книги "Чары Шанхая"

Автор книги: Хуан Марсе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

5

На похороны капитана явилось несколько бледных привидений, которых я знал всю жизнь. Жалкие испуганные тени, те самые бессловесные собеседники капитана, которые терпеливо выслушивали его разглагольствования, попивая терпкое вино у стойки бесчисленных кабачков Грасии, Ла-Салуд и Гинардо. В церкви я встретил Форката с сеньорой Анитой, явились братья Чакон, несколько жильцов нашего дома и, разумеется, донья Конча, которую держала под руку моя мать. Один фельдшер, эстремадурец по фамилии Браулио, – мать познакомилась с ним в больнице и несколько раз приглашала к нам на ужин – взял на себя хлопоты, связанные с похоронами, а также помог сеньоре Конче; мать была ему очень за это признательна, и с тех пор он пользовался у нее особым расположением.

Как-то вечером я вернулся домой раньше матери. На столе меня ждал ужин, рядом лежала записка, где сообщалось, что она с Браулио пошла в «Рокси» на фильм с Шарлем Буайе. Это звучало так забавно, что я улыбнулся, но не скажу, что новость меня обрадовала. Меня раздражала склонность матери забывать о прошлом и будущем, живя одним днем, ее растущая набожность и внезапно вспыхнувшая симпатия к некоторым обитателям нашего квартала – в частности, к этому фельдшеру. Я включил радио, сел ужинать и вдруг вспомнил, как капитан Блай понуро сидел на краешке тротуара на улице Лаурель, а ветер перебирал белоснежные волосы на его поникшей голове, и мне пришло в голову, что, быть может, в последний момент он думал не о доме, ставшем для него тюрьмой, не о терпеливой и работящей сеньоре Конче и даже не о мертвых сыновьях, заблудившихся в туманах Эбро и так никогда и не умерших окончательно, но о том единственном, чем он, как ему казалось, владел на самом деле, о самом сокровенном, родном – о потертой папке, которую он надеялся найти, единственном свидетельстве о царящих в мире несправедливости и лжи; папке, которая была лишь порождением его бессильного гнева и поврежденной памяти, плодом мучительных размышлений о другой гнусной отраве, о которой многие предпочитают не вспоминать…

Глава восьмая

1

Ким решает бросить вызов судьбе.

Оказавшись в «Желтом небе», он незаметно проскальзывает к краю стойки и некоторое время неподвижно стоит в тени, прижавшись спиной к желтому дракону, извивающемуся на колонне рядом с дверью, которая ведет в личные апартаменты Омара. Вокруг полно народу, места у стойки заняты, но он туда и не стремится – зачем привлекать к себе внимание? Мимо него проходит официант с подносом, уставленным напитками, он направляется к синей двери, толкает ее локтем и исчезает внутри. Ким подходит к двери и ждет. На противоположном конце танцплощадки, вспыхивающей красными огоньками, оркестр доигрывает последние аккорды «Бесаме мучо» и тут же раздается «Континенталь», старая веселая мелодия, под чьи звуки когда-то давным-давно они с Анитой самозабвенно мечтали о настоящей жизни, полной любви и приключений. Ким неожиданно вспоминает тот бар на Рамбла-де-Каталунья, который по странному совпадению тоже назывался «Шанхай», барселонскую зиму 1938 года, когда на город падали бомбы; в ту далекую холодную ночь Ким получил увольнительную и купил Аните поддельную манильскую шаль у смазливой бесстыжей цыганки, бродившей по залу от одного столика к другому, предлагая погадать, а вдобавок обменял новенькую кожаную куртку на колье из стекляшек, поверив, что это бриллианты…

Официант возвращается с пустым подносом, Ким незаметно проникает за дверь и, утопая в мягком красноватом свете, поднимается по устланной коврами узкой лестнице. Ему кажется странным, что его никто не остановил, – по-видимому, лестницу не охраняют. Он доходит до площадки с двумя дверями, одна из них заперта, за другой открывается небольшая уютная прихожая в сиреневых тонах, ведущая в бледно-голубые покои; по стенами развешаны гравюры, ксилографии, гобелены ручной работы, картины на шелке, нарисованные тушью и прозрачной акварелью; повсюду книги, фигурки из слоновой кости и нефрита, ширмы и диваны… Откуда-то доносится слабое позвякивание – так стучат коклюшки для плетения кружев, которыми он в детстве играл в бабушкином саду в Сабаделе, но доносящийся до него звук кажется нежнее и мелодичнее. Вот и последняя комната. Его пальцы проскальзывают под пиджак и нащупывают рукоятку браунинга. В полумраке он видит нишу, обитую ярко-красной тканью и отгороженную бамбуковой ширмой, на которой нарисована оскаленная тигриная морда. До Кима доносится приторно сладковатый запах опия, он медленно движется сквозь прозрачную пелену голубоватого дыма, похожего на душистую тонкую марлю; подвески бамбуковой ширмы трепещут, овеваемые вентилятором, – это они издают тот мелодичный звон; тигриная морда оживает, словно зверь наступает на Кима, и вот наконец рука его взлетает и разрывает тигра пополам, и он видит перед собой Омара – в кимоно, босого и непричесанного; его обращенный на Кима взгляд полон сдержанной ярости и удивления.

Позади, в красноватом сумраке алькова кто-то поспешно прячется среди шелковых подушек, смятых простыней и слоистого дыма, но еще до того, как Киму удается разглядеть испуганное лицо, он уже знает, что это Чень Цзинфан.

2

Не знаю, правильно ли я пересказываю эту историю. Я постарался как можно точнее описать все события, объяснить их причину, а также чувства и переживания, которые им сопутствовали; однако не уверен, что мне удалось передать ту особую атмосферу, возможно, я упустил кое-какие детали… Дело в том, что Форкат был наделен необыкновенным даром – мы видели всё, что он нам говорил, ибо рассказ его был обращен не к разуму, а к сердцу. В основу истории легли признания, слетевшие с уст самого Кима, а со временем она, я думаю, обросла дополнительными подробностями – сначала в дни горькой и одинокой ссылки в Тулузе, затем здесь, в гостевой комнате и даже, быть может, в постели сеньоры Аниты. Тщательно отобрав эпизоды, отшлифовав детали, снабдив свой рассказ подробным перечнем географических названий, диковинных имен, описанием сцен и эмоций, он подарил его Сусане, неторопливо разматывая день за днем нить повествования; так или иначе, головокружительная интрига, которая перенесла Кима из его убежища на юге Франции, в душную шанхайскую спальню, где пахло опиумом и изменой, проделала столь долгий, тяжелый и рискованный путь, что воображение сбило с толку память, перепутав правду и вымысел.

Поэтому, как и прежде, слово берет сам Форкат.

3

Он пришел в такую ярость, увидев любовников вместе, что решил немедленно прикончить обоих, но я-то знаю, что это был лишь минутный порыв – Ким не был убийцей. Не стоит забывать, что привело его сюда, с какой целью и от чьего имени он пришел, память о каких почти забытых страстях и стремлениях, тенях и призраках привела его в этот дом. Однако спокойствие немца, его надменный и в то же время покорный взгляд, будто он заранее знал, что Ким придет к нему в эту ночь, заставляют Кима действовать осмотрительно. Чень Цзин одевается за спиной у неподвижного Омара; она затягивает кимоно, расшитое цветами лотоса, в сумерках ее алый рот похож на открытую рану – именно таким Ким представлял его, глядя на страницу книги в каюте капитана Су Цзу.

– Отлично. – В голосе Омара слышатся печаль и горечь. – Теперь вы можете обо всем сообщить Леви.

– Разумеется, Крюгер. Но сперва…

– Меня зовут не Крюгер.

– Сперва я закончу дело, начатое мною в апреле сорок третьего в оккупированной Франции. Точнее говоря, в Лионе.

Он расстегивает пиджак и машинально касается кобуры, однако вовсе не для того, чтобы выхватить пистолет. Но Омар истолковывает этот жест иначе:

– Ваше дело – убивать.

– В последние десять лет других дел у нас не было, – отвечает Ким. – Как, впрочем, и у вас, полковник.

– О каком полковнике вы говорите?… С какой стати вы меня так называете?

Неожиданно Чень Цзин встает между ними и обнимает Омара, словно желая заслонить его своим телом. Она с ужасом смотрит на Кима.

– Что вам нужно? Кто такой Крюгер?

– Он сам все расскажет, – отвечает Ким. – Смелее, полковник.

– Я не понимаю, о чем вы, – говорит Омар.

Ким не отрываясь смотрит на Чень Цзин.

– Спросите его, мадам, кто он на самом деле.

Китаянка смотрит на Омара, затем переводит взгляд на Кима.

– Я спрашиваю вас, мсье Франк кто такой Крюгер?

Интуиция подсказывает Киму, что здесь что-то не так; вероятно, его предали, однако кто же предатель? Он отвечает спокойно и невозмутимо:

– Этот человек – палач, который пытал вашего мужа. Хельмут Крюгер, полковник гестапо. Там, в Лионе, в подвале на площади Белькур, где находилось его логово, он творил страшные дела. Тогда ему не удалось прикончить Мишеля, и, по-видимому, он готов это сделать сейчас…

– Вы с ума сошли! – перебивает Омар. – Что за чепуху вы несете?

Но Ким смотрит не на него, а на Чень Цзин: она слушает молча, и губы у нее вздрагивают то ли от ужаса, то ли от гнева. Ким напряжен до предела, тем не менее старается сохранить голову холодной. Омар чувствует это и обращается к нему на испанском с легким аргентинским акцентом:

– Да, сеньор, я не могу похвастаться безупречным прошлым, мало кто вышел чистым из этой войны. Но я не тот человек, за кого вы меня принимаете. Мое настоящее имя – Ганс Мейнинген, я никогда этого не скрывал, оно стоит в моем аргентинском паспорте. Но в Шанхае все знают меня как Омара. В сорок третьем я был солдатом вермахта и воевал в Варшаве. Не стану рассказывать, что нас заставляло творить наше командование… Затем меня перевели в Касабланку, в личную охрану одного полковника, но к тому времени я уже достаточно насмотрелся и в конце концов дезертировал. Я дезертир, друг мой, и никогда не был во Франции. Два года прожил в Буэнос-Айресе, затем переехал в Чили и вот оказался здесь. Я не тот, кого вы ищете. Вы перепутали меня с кем-то другим, вы совершаете ужасную ошибку…

– Это не ошибка, любовь моя, – говорит Чень Цзин, прижавшись к нему. Ее умоляющие глаза ловят взгляд Кима. – Мы догадывались, что муж прислал вас следить за мной, но я не придала этому большого значения… Теперь я понимаю, что у него была иная цель, им владела не просто ревность, а нечто куда более страшное… Мишель сказал вам, будто Омар и есть тот самый палач, чтобы оправдать его убийство. Но Омар вовсе не полковник Крюгер, мсье, он мой любовник, и муж отлично это знал, однако вам он предпочел изложить другую версию… Убить Омара, а вовсе не какого-то Крюгера – вот чего он хотел. Ревность превратила его в чудовище. Теперь вы понимаете?

Снизу глухо доносится музыка, слышен тонкий гнусавый голосок китайской певицы. Сумрачный взгляд Кима прикован к Чень Цзин, он смотрит на нее не мигая, лицо его неподвижно.

– Повторите, – говорит он. – Я хочу услышать это еще раз, мадам.

– Вы пришли убить Омара, – отвечает она. – Здесь нет никакого полковника Крюгера.

Не в силах отвести глаз от искаженного лица Чень Цзин, угадывая в ее твердом и нежном голосе любовь и готовность пожертвовать всем ради человека, которого она заслоняет, Ким некоторое время молчит, затем медленно оборачивается и что-то ищет глазами, должно быть, пепельницу, потому что в этот миг он достает портсигар и не спеша закуривает. Его поведение обманчиво: он холоден и непроницаем, словно происходящее не имеет к нему никакого отношения, на самом же деле внутри него кипит ярость. Он вновь и вновь видит искру отчаяния в ускользающем взгляде Леви во время их беседы в безукоризненно белой палате клиники «Вотрен», пытаясь представить, что его друг – предатель, но перед его внутренним взором возникает лишь калека в инвалидном кресле, терзаемый ревностью и болью, измученный одиночеством и страхом смерти.

– По той же причине, – продолжает Чень Цзин, – он просил вас выкрасть книгу, которую я подарила капитану Су Цзу, когда между нами все уже было кончено и я собиралась выйти замуж… О том, что вы похитили книгу, мне рассказал сам капитан. Там есть надпись, посвященная Су Цзу, это не просто слова любви, мсье, они полны страсти, это очень смелые, дерзкие слова, – признается Чень Цзин, и в ее голосе звучит вызов. – Мой муж мечтал завладеть книгой, это превратилось у него в навязчивую идею… Все это очень грустно и немного смешно, но тем не менее это правда. Мишель болен не только физически, но и душевно. Я знаю, он был отважным патриотом, идеалистом, и у себя на родине его считают героем… В начале нашего брака он был великодушным, заботливым и любящим мужем, но его телесный недуг, мстительность, ревность, а главное, навязчивые мысли о бесчестье, которому я подверглась в юности, постепенно отравили его рассудок… Вы понимаете, мсье?

Омар нежно обнимает ее за плечи и пытается успокоить. Потом поворачивается к Киму.

– Вы заблуждаетесь и относительно моих намерений, сеньор. Я купил плантацию гевеи в Малайзии, собираюсь уехать туда и забрать Чень Цзин с собой. Нас ничто здесь не держит, скоро все изменится, и ни я, ни она не желаем быть свидетелями этих перемен. Завтрашний Шанхай не для нас.

Но безжалостный взгляд Кима по-прежнему устремлен на Чень Цзин, и она выдерживает его, не моргнув. Затем он резко поворачивается к ней спиной – вернее сказать, поворачивается лицом к себе самому, всматриваясь в свою душу, ища доверчивую тень прошлого, призрачное воплощение преданности по имени Ким Франк, которое привело его сюда и чью проклятую доверчивость он проклинает. Оказывается, человек, которого он так искренне любил и уважал, использовал его в собственных преступных интересах, чтобы уладить свои личные дела. Все чертовски просто: его друг пожелал избавиться от соперника, который наставил ему рога. Ким не знает, плакать ему или смеяться. Больнее всего то, что Леви, в своем он уме или нет, воспользовался идеалами, некогда сплотившими их в борьбе за свободу и справедливость, воспользовался мечтой, которая жила в Киме всю жизнь, наполняя смыслом действия и поступки, – она-то и привела его в Шанхай, где он рисковал своим будущим и даже жизнью, чтобы в конечном итоге запутаться в липкой паутине лжи в компании двух любовников, полных надежд и планов, и вместе с ними ужасаться коварству Леви…

А теперь, ребята, побудем немного рядом с Кимом и понаблюдаем, как он выдержал этот удар, с каким неколебимым спокойствием встретил свое поражение, с каким мужеством смотрит, как рассеиваются миражи, терпят крушение идеалы. Он не позволяет изумлению ослепить себя, в его глазах нет обиды или упрека, горечи или злости, его угнетает лишь разлад с самим собой, дремавший в его груди уже в тот миг, когда он ступил на пристань Шанхая, вечное несогласие меж сердцем и разумом, от которого ему никогда не удавалось избавиться, даже в бурные годы, когда его вдохновляли дружба и пламенные мечты, когда им владела надежда на будущее и вера в то, что он борется за правое дело, когда он и думать не думал о Шанхае и не родился еще тот алый скорпион предательства с огненным жалом. Решив, что сказано уже достаточно, особенно им самим, он чуть приподнимает указательным пальцем поля шляпы надо лбом, точно избавляясь от последних сомнений, потом склоняется над пепельницей на лакированном столике, со скрупулезной тщательностью расплющивает в ней сигарету, смотрит на застывших влюбленных, недоверчиво усмехается – не над ними, а над самим собой, – поворачивается и уходит.

Однако ночь приготовила ему еще один сюрприз. Сорок минут спустя, когда он войдет в освещенную пустую гостиную Чень Цзин, зазвонит телефон. Это звонок из клиники «Вотрен» под Парижем, где сейчас семь часов вечера. Он услышит лишь несколько слов: «Мы вынуждены с прискорбием сообщить вам, что мсье Леей скончался на операционном столе…»

Но сейчас, шагая сквозь раскаленную душную ночь по Цзюцзян-роуд, Ким об этом еще не знает, его мысли далеки и от Парижа, и от судьбы его коварного друга. Он не спеша сворачивает на бульвар Банд, останавливается и, облокотившись о парапет набережной, смотрит на темные воды неторопливой Хуанпу. Ким смотрит, но глаза его ничего не видят, да он и не стремится что-либо разглядеть в этой кромешной тьме. Он не замечает, как прямо перед ним в грязной уснувшей воде разверзается омут – зоркий бессонный глаз, маленький водоворот, порожденный глубинным речным течением, который мгновенно поглощает все, что оказывается рядом с ним на поверхности. Ким смутно ощущает, что у него нет времени почти ни на что – только добраться домой… Домой? А где его дом? С причала доносится усталый плеск воды и сладковатый запах машинного масла и гниющих цветов, уснувшие отзвуки минувшего дня. Волнистые змейки света поблескивают на поверхности реки, отражаясь в испачканных маслом бортах кораблей, а вниз по течению один за другим проплывают его друзья, умершие или пропавшие без вести в кровавой пучине минувшего десятилетия – в окопах, тюрьмах, в партизанской войне или газовых камерах Маутхаузена и Бухенвальда; он читает имена на замшелой могильной плите воспоминаний, и кровь его вновь будоражат обещания, которые когда-то, во времена не столь отдаленные, каждому из них шепнула жизнь, так ничего и не исполнив. Тягостное молчание утопленников поднимается над рекой, и он вновь пристально вглядывается в грязную маслянистую воду, будто желая с ней слиться, утонуть и исчезнуть, но сердце его остается глухо. В горькие годы эмиграции он то и дело пристально всматривался в зеркало прошлого, но в один прекрасный день решил разбить его и отныне смотреть только в грядущее, где были лишь он, да ты, да сеньора Анита, да несколько старых песен, которые он никогда не забывал, – видишь, какой легкой внезапно стала его ноша; но сейчас, стоя у реки, он чувствует, что уже слишком поздно…

Почему не сумел он предвидеть и предотвратить новое поражение? Он заглядывает в реку времени, спрашивая себя: где мы ошиблись? Где сбились с пути? Как могла наша вера и сила духа разбиться о лицемерие и мелочный эгоизм?

В этот миг ливень хлынул на пристань и пышную зелень Банда, и насыщенный аромат мокрой листвы смешался со зловонием Хуанпу. Прежде чем продолжить свой путь, Ким подносит руку к сердцу, затем касается висящего под мышкой браунинга, словно хочет швырнуть то и другое в темную речную воду, но я-то уверен, что он хотел избавиться только от пистолета, так что успокойся, детка, история на этом не кончается, – с улыбкой сказал Форкат, подмигнув своим косым глазом Сусане и нежно беря ее за руку…

Глава девятая

1

Не знаю, откуда он донесся, этот запах, – с улицы или из сада, а быть может, из далекой еще весны, о которой грезила Сусана, или же его принес с собой ураган приключений, по-прежнему бушевавший в таинственном городе на другом конце света; так или иначе, терпкий запах сырой земли внезапно проник на террасу, и Форкат умолк Это было в среду вечером, в последний день августа; запах нас удивил, потому что дождя не было, а сад еще не поливали. Сеньора Анита хлопотала на кухне, как вдруг раздался звонок в дверь.

Мы не видели, кто вошел в сад, потому что жалюзи были опущены. Послышался мужской голос – кто-то разговаривал внизу с сеньорой Анитой, и, услышав его, Форкат побледнел, выпустил руку Сусаны и, пересев к столу, принялся внимательно изучать мой почти уже завершенный рисунок Я сидел на противоположном конце кровати и тоже вскочил, сам не зная почему.

– К нам гость. Похоже, твой знакомый! – крикнула сеньора Анита из гостиной. Форкат не поднимал глаз от рисунка. Он по-прежнему сидел неподвижно, погрузившись в себя, и сеньора Анита осторожно добавила: – Говорит, что его зовут Луис Денисо и что он приехал из Франции.

Когда незнакомец показался в дверях террасы, Форкат опустил голову и медленно положил руки на мой рисунок, словно желая уберечь его от порыва ветра, укрыть от дождя или взгляда незваного гостя, спасти от ненависти и отчаяния, которые привели незнакомца в наш дом: Форкат ощутил это, едва заслышав его голос.

– Здорово, дружище.

Заместитель Кима в Тулузе похлопал Форката по плечу. Левую руку он держал в кармане пиджака, в движениях чувствовалась нарочитая развязность. Он поздоровался с Сусаной, вежливо поинтересовался ее здоровьем, ущипнул за подбородок и сказал, что она очень хорошенькая, – впрочем, он знал об этом и раньше от ее отца. Сусана обмахивалась шелковым веером, глядя на гостя с интересом и без тени смущения. На меня Денис даже не взглянул.

– Это друг моей дочери, – сказала сеньора Анита и принялась торопливо поднимать жалюзи, заметно нервничая. Последние лучи августовского солнца мягко освещали сад.

Я сразу обратил внимание, что хотя Денис не улыбался, глаза его смеялись; в то же время они блестели каким-то тревожным, болезненным блеском, странным образом сочетаясь с большим, четко очерченным печальным ртом, отчего лицо его становилось пугающе притягательным. Возможно, эти наиболее характерные особенности его несколько надменного и холодного облика, которые отметила также и Сусана, я осознал не в тот день, а чуть позже, когда личная драма, которая привела его в этот дом, стала известна всем. То была внешность человека, одержимого страстями, сжигаемого беспощадным огнем. Когда Форкат рассказывал о нем нам с Сусаной, мы так явственно видели, как он элегантно прихрамывает во время ходьбы, как тепло прощается с Кимом в Тулузе, отдавая ему смазанный пистолет и желая удачи, что этот занятный персонаж и его необычное прозвище нас очаровали и крепко засели в памяти.

На незнакомце был изумрудного цвета костюм и темно-зеленый галстук из искусственной змеиной кожи; он казался моложе, чем я себе его представлял, или, быть может, просто молодо выглядел. Красивый, статный, с немного запавшими глазами; во всем его облике чувствовалось юношеское желание нравиться.

Форкат по-прежнему сидел молча, и Денис удивленно разглядывал его разрисованное красными цветами китайское кимоно с широкими рукавами.

– Ишь как вырядился наш художник из Барселонеты, – сказал он наконец. – А ты, я смотрю, неплохо устроился. Мне говорили, что ты живешь в этом доме, как всегда, на чужой счет, но я и представить себе не мог, как ловко ты все это обстряпал.

– Ну а как ты? – перебил его Форкат, не поднимая глаз. Голос у него слегка охрип, он кашлянул, немного помолчал и, словно желая перевести разговор на другую тему, спросил: – Когда приехал?

– Пару недель назад. – Не вынимая рук из карманов, Денис прислонился к подоконнику и поймал взгляд сеньоры Аниты, которая присела на край кровати, однако произнесенные им слова предназначались скорее Форкату: – Тебя это удивляет? – Он подождал несколько секунд и добавил: – Ладно, перейдем к делу. Что тебе известно об этом мерзавце Киме? У вас есть какие-нибудь новости от него?

Сусана и сеньора Анита растерянно посмотрели на Форката, ожидая, что он ответит на вопрос или по крайней мере удивится. Но Форкат по-прежнему молчал. Тогда Сусана уставилась своими блестящими глазами на Дениса, бросила веер, прижала к груди плюшевого кота и грозно воскликнула:

– Почему вы так говорите о моем отце? Вы же знаете, что он далеко отсюда!

– Да что ты говоришь! И где именно?

Сусана посмотрела на него с вызовом.

– В Шанхае.

– Где? – Денис вытаращил глаза, изображая крайнее удивление. – Черт возьми, и вправду далеко! Надо же, куда его занесло! А почему не в Пекине, не в Багдаде, не у черта на рогах? Кто тебе сказал такую чушь, красавица? – Он вновь выразительно покосился на молчавшего Форката, затем перевел взгляд на сеньору Аниту. – Ну а вы что скажете, сеньора? Неужто и вы думаете, что этот сукин сын спрятался так далеко? Да я готов поклясться, что Кармен… – Его голос дрогнул, на мгновение он потерял свой апломб и, помотав головой, закашлялся с излишней энергией. – Она ни писать, ни читать толком не умеет, она этот ваш Шанхай и на карте-то не найдет, знает только, что это где-то на другом конце света, и вряд ли была бы рада очутиться так далеко… Нет, это просто издевательство. А ты что скажешь, Форкат, тихоня ты наш? Может, язык проглотил? До чего ж чудной тип… – К нему вернулся прежний апломб, и он снова уставился на испуганную сеньору Аниту. – Он, представьте себе, и латынь знает, и греческий… Чего только он не знает!

Сеньора Анита с ужасом смотрела на Дениса.

– О чем вы говорите? – воскликнула она чужим голосом. – Зачем вы вообще явились в мой дом?

Денис поднял брови и криво усмехнулся:

– Значит, вы и в самом деле ничего не знаете?

– А что я должна знать?

– Спросите Форката. Он расскажет, какого беса я здесь делаю и что за ветер меня сюда занес.

Форкат не шелохнулся, и тогда заговорил сам Денис. Он говорил холодно, сухо и без малейшей злости – очевидно, уже смирился с тем, что произошло. Он зашел узнать о Киме в надежде, что его праведное семейство все-таки получает от него весточки. Не думает ли его почтенная супруга, – нет, конечно, не о том, что он к ней вернется, это всегда было маловероятно, а теперь и вовсе невозможно, – что он по крайней мере должен вспомнить о своей дочери, приехать ее проведать или хотя бы написать письмо; возможно, Форкат или кто-то еще знает о том, где он находится, – в Каталонии или в какой-нибудь проклятой дыре на юге Франции, куда он сбежал с Кармен и сыном почти два года назад… Он говорил медленно, глядя на Форката, но его слова, его обида и досада были обращены к сеньоре Аните и Сусане. Он не знает, с чего все началось, и когда его лучший друг задумал предательство, он, Денис, сходил с ума, без конца представляя, как это случилось, лежа без сна нескончаемо долгими ночами… Вероятно, это произошло, когда Ким в последний раз повез деньги Кармен и родителям Дениса, «деньги, которых они так и не получили, – думаю, вы этого тоже не знаете», – добавил он, пристально глядя на Форката. Но он уверен, что снюхались они намного раньше, потому что Ким всегда ночевал у него дома в Орте, когда тайком пересекал границу и приезжал в Барселону, и Кармен жила там же, подавала ему еду, стелила постель… Когда они сошлись – не в тот ли самый день, когда он впервые у них остановился?

– Кто сделал первый шаг, выбрал удобный момент и перешел в атаку, после чего оба спятили и умчались черт знает куда? Может, это он совратил ее, заинтриговав своим загадочно-обреченным видом, который появился у него как раз в те самые дни? Или это она пришла к нему, нуждаясь в нежности и тепле, пусть даже на одну ночь? А может, они и впрямь полюбили друг друга, неожиданно для самих себя, мучаясь, что заставляют его страдать? После того как взяли Нюаляра, Бетанкура и Кампса – кстати, кто знает, не он ли сам на них донес? – в ту же ночь они собрали чемодан, взяли мальчика и перешли границу. Я сам попросил об этом Кима, я ждал, надеялся, но в Тулузе они так и не объявились, и больше я их не видел…

Денис старался держаться раскованно, но время от времени в его движениях все же проскальзывала тревога и настороженность, а во взгляде – печаль бесприютного одинокого эмигранта, обремененного горьким прошлым.

– Но, видит Бог, я не смирился, – продолжал он, глубже засунув руки в карманы, словно желая согреть их. – Я обшарил весь юг от Марселя до Тарба и от Тулузы до Перпиньяна, но они как сквозь землю провалились. Я даже не знаю, удалось ли им пересечь границу… Они могли осесть в какой-нибудь деревушке в Пиренеях или, наоборот, в крупном городе, где их никто никогда не найдет. Моя последняя надежда, что он попытается связаться с тобой, крошка. – Он посмотрел на Сусану печально и кротко. – Может, напишет тебе или захочет увидеться. Так или иначе, однажды он объявится, и тогда я буду рядом, потому что мне тоже не терпится его увидеть… Тебя он очень любит. Он все время говорил о своей милой девочке. Хотя на самом деле… – И на его губах впервые мелькнула невеселая улыбка. – На самом деле ты уже вовсе не та кроха. А вот мой сын Луис совсем еще мальчишка, а я его видел только на фотографии…

Все время, пока Денис говорил, Форкат не спускал глаз с Сусаны. Крепко прижав к себе плюшевого кота, она смотрела в пол. Мне хотелось, чтобы Сусана хоть раз взглянула на меня, но она не поднимала глаз. Я попытался представить себе, что она чувствует, и мне сделалось не по себе. Ее мать ходила взад и вперед по комнате, сложив руки на груди, а когда Денис умолк, остановилась перед Форкатом и посмотрела на него умоляюще.

– И ты все это знал? Скажи, знал? Отвечай, прошу тебя! – Она склонилась над ним и, опершись руками на стол, громким звенящим голосом повторила вопрос. Но тут же сникла, опустилась в кресло-качалку и почти беззвучно прошептала: – Прошу тебя…

Форкат ничего не ответил. Он сидел в той же позе, по-прежнему закрывая руками рисунок казалось, незамысловатые завитушки черного дыма, вытекающего из трубы, проникают сквозь покрытые пятнами пальцы, и он из всех сил пытается удержать их на белом прямоугольнике бумаги. Его глаза не мигали. Он ушел в себя, словно прислушивался к отголоскам того, воображаемого мира. Он чувствовал, что события, которые вдруг приняли непредвиденный оборот, подмяли его под себя, и теперь барахтался в силках собственной выдумки, ибо не мог переступить незримый порог, за которым красивая выдумка становится ложью. Властный взгляд его косящих зрачков временами словно ускользал, и едва ли он замечал, что творится вокруг; он видел одну лишь Сусану; однако не стыд и не раскаяние читал я в этих глазах, а одну лишь глубокую скорбь. «О чем он думал?» – спрашиваю я себя по сей день, понимая теперь, как понимал это он, что все мимолетно и, в сущности, нет никакой разницы между маской и лицом, сном или бодрствованием, но тогда, на террасе, где уже сгустились вечерние тени, все мы почувствовали, как грозно и безжалостно нависла над ним тишина. Сеньора Анита в отчаянии умоляла его хоть что-нибудь сказать.

– Оставьте его в покое, – сказал Денис, и в голосе его уже не слышалось ни гнева, ни враждебности. – Что он может ответить, бедолага!

Мне показалось, что руки Форката, лежащие на столе и словно защищающие портрет Сусаны, утратили дремавшую в них скрытую силу, которая их одухотворяла, даруя загадочную власть над телом и разумом сеньоры Аниты. Сейчас я думаю, что этот великий фокусник в глубине души всегда знал, что доверчивая, несчастная и ранимая женщина будет принадлежать ему лишь до той поры, покуда теплится огонек, заставляющий Сусану грезить наяву, до того момента, пока девочка не обнаружит, что «Нантакет» никогда не существовал на самом деле, а если и существовал, то, вероятнее всего, был старой, насквозь проржавевшей посудиной, которая и поныне гниет где-нибудь в Барселонете, где, думается мне, он случайно увидел ее туманной зимней ночью, бродя по берегу и не зная, что дальше делать со своей жизнью и памятью. И вот, сидя на причальной тумбе и размышляя над тем, как проникнуть в особняк, он неожиданно разглядел сквозь туман дряхлый корабль-призрак с надписью «Нантакет» на борту и, недолго думая, сплел романтическую паутину, куда в один прекрасный день угодили обе – и мать и дочь… Я представил себе, как еще весной, незадолго до своего появления в особняке, он все так же мыл стаканы и обслуживал посетителей в портовой забегаловке, принадлежавшей его замужней сестре, а в свободные часы смотрел на корабли, пришвартованные напротив, и набрасывал маршрут «Нантакета», бороздящего воображаемые моря; кимоно и вещицы, подаренные Сусане, он наверняка купил у матроса с раскосыми глазами, заглянувшего к ним в таверну или же окликнувшего его с палубы корабля, предлагая китайскую авторучку, табак, заморские открытки с видами Шанхая и Сингапура, а также чудесный шелковый веер в обмен на бутылку рома или коньяка, которую потихоньку стащил в таверне…