Текст книги "Чары Шанхая"

Автор книги: Хуан Марсе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

3

Подойдя к роялю, Ким берет розу и пристально изучает ее, словно в увядших от зноя лепестках, в ее остывшем желтом огне скрывается ключ к тайне. Вчера вечером эта роза украшала один из столиков в «Желтом небе». Здесь, на рояле, она появилась уже после того, как он лег спать.

Он расспрашивает Айи, но ничего не может добиться. Дэн уверяет, что ему тоже ничего не известно, но под взглядом Кима растерянно опускает глаза и робко отвечает, что розу, вероятно, принесла горничная-сиамка… Ким хватает слугу за лацканы.

– Дэн, слушай меня внимательно. Я отвечаю за безопасность мадам Чень и буду выполнять свою работу на совесть, даже если это не угодно тебе, кому-то еще, а может, и ей самой. Так что ради безопасности госпожи выкладывай все, что знаешь, или я отдам тебя на съедение крокодилам, несчастный китаец… Я не шучу. Вечером госпожа легла, жалуясь на мигрень, и сказала, что никуда не пойдет. Но она изменила свое решение. Я прав? Отвечай!

Испуганный Дэн сдается:

– Да, господин. Примерно через час после вашего ухода… Она с кем-то поговорила по телефону, потом оделась и ушла, предупредив, чтобы я ничего вам не говорил…

– В котором часу она вернулась?

– Очень поздно. Около пяти утра…

Дэн видел, как она пришла. Ему не спалось, и он так переживал за госпожу, что, несмотря на ранний час, встал и вышел из комнаты. Он сразу смекнул, что мсье Франк приехал из Франции по просьбе мсье Леви, чтобы охранять мадам Чень, и хотел ему помочь, но мадам приказала держать язык за зубами, и он послушался, хотя потом раскаивался. Сообразив, что уже очень поздно, он встревожился и хотел разбудить мсье и все ему доложить, как вдруг появилась мадам с розой в руке, попросила бокал с водой и поставила розу на рояль; увидев мадам Чень, он вздохнул с облегчением, потому что никогда бы себе не простил, если бы этой ночью с ней что-нибудь стряслось.

Ким убеждает Дэна, что их главная задача – безопасность мадам Чень: о каждом ее перемещении, в особенности если она хочет отлучиться по секрету, слуга должен немедленно сообщать ему.

– Обещаю вам, этого больше не повторится, – уверяет старик – Только, пожалуйста, не говорите мадам, что я вам все рассказал…

– Договорились, Дэн. Можешь идти.

Некоторое время Ким задумчиво рассматривает поникшую розу. Он очень встревожен и решает перейти к действию, однако в течение трех последующих вечеров Чень Цзин из дома не выходит. Ее навещают подруги, а по вечерам, запершись в своей спальне, она подолгу разговаривает по телефону с Парижем. В первой половине дня занимается домом и дает указания прислуге, а после обеда подолгу читает, сидя на террасе.

Как-то вечером Чарли Вонг, узнав, что Ким хочет приобрести пару шелковых кимоно, предлагает ему отправиться в лавку жены, расположенную в старой части Шанхая, неподалеку от театра «Грейт Уорлд». Чень Цзин уверяет, что этот вечер она тоже собирается провести дома, тем не менее Ким дает Дэну четкое указание:

– Если госпожа пожелает уйти, немедленно звони, я буду в магазине мадам Вонг.

Со Линь, жена Вонга, помогает Киму выбрать несколько кимоно и, улыбаясь, как ни в чем не бывало, берет с него деньги и даже скидки не делает, зато дарит еще одно кимоно, которое со временем он отдаст мне, – вот оно, я ношу его по сей день. Покидая лавку, Вонг намекает, что если вдруг Киму станет одиноко и он пожелает расслабиться за трубочкой опиума в приятном женском обществе, пусть не раздумывая обращается к нему… Вежливо поблагодарив, Ким отказывается и в тот самый миг, когда они останавливаются посреди шумной, запруженной машинами улицы, замечает Крюгера: тот выходит из белого автомобиля с откидным верхом и тотчас исчезает за какой-то дверью, над которой висит большой стеклянный фонарь, окруженный красными гирляндами из шелковой бумаги. Ким поворачивается к Вонгу.

– Этот элегантный господин и есть знаменитый Омар, не так ли?

– Вы правы, – отвечает Чарли Вонг. – А в эту дверь он вошел в поисках того приятного времяпрепровождения, о котором я вам только что говорил, дорогой друг.

– Это один из его борделей?

– Нет. Это курильня опиума, хотя…

– Подождите, – перебивает его Ким, снова останавливаясь посреди улицы. – Вы общаетесь с этим человеком?

– Мм… Время от времени, – лукаво улыбается Вонг. – В определенном смысле он незаменим.

– Это его заведение?

– Думаю, да. Хотите заглянуть?

– Был бы рад познакомиться с Омаром. Вы можете это устроить?

– Разумеется, – говорит Вонг.

Курильня напоминает улей, освещенный разноцветными огнями. Диваны и лакированные ширмы, трубки и подносы с чаем, проворные официанты и лежащие курильщики – все плавает в желтом пахучем дыму, который ласкает виски и веки, точно горячие и опытные женские пальцы. Старик-китаец предлагает уютное местечко и трубку, но Вонг говорит, что им сначала хотелось бы побеседовать с господином Омаром, а уже затем, быть может, выпить чашечку чаю… Ким проходит внутрь. Многие клиенты, распростершись на лежанках, спят глубоким сном, другие пьют чай или подогретое вино.

Омар Мейнинген, облокотившись о спинку дивана и подперев кулаком щеку, явно скучает. Перед ним, стоя на коленях, молодая китаянка набивает трубку и нагревает ее над пламенем свечи.

Вонг представляет Кима Омару, и тот, не вставая с дивана, вежливо протягивает руку.

– Если вам нужно что-нибудь особенное, – говорит он, глядя на Вонга, – не стесняйтесь…

– Вы очень любезны, – отвечает Ким. – Но я всего лишь хотел с вами познакомиться. Говорят, если не знаком с герром Мейнингеном, значит, не знаешь Шанхая.

– Я тоже хотел познакомиться с вами, сеньор Франк. – Ким удивлен: Омар говорит с ним на превосходном испанском. – Как видите, я знаю ваш язык.

– Я слышал, вы несколько лет прожили в Южной Америке.

– Правильно. Что еще вам обо мне известно? – улыбается он. – Знаете ли вы, например, что я вам завидую? Ведь вы самый популярный персонаж в Шанхае, точнее говоря, в ночном Шанхае. С тех пор как вы здесь, вы только и делаете, что всюду появляетесь с сеньорой Чень Цзинфан. А это большое везение, подарок госпожи удачи.

– На самом деле я не достоин такого счастья, – говорит Ким, улыбаясь ему в ответ. – Просто мы с ее мужем старые друзья. Полагаю, вы это знаете.

Несколько секунд Омар изучающе на него смотрит, затем обеими руками берет трубку, протянутую молодой китаянкой.

– В таком случае, – говорит он, отводя взгляд, – нашему другу Леви повезло вдвойне. Кстати, Вонг, когда мы отправимся в Ханчжоу на утиную охоту?

– Когда вам будет угодно, – отвечает Вонг.

– Вы любите охоту, сеньор Франк?

– Утки не моя слабость, – говорит Ким, наблюдая, как немец раскуривает трубку, осторожно держа ее ухоженными тонкими пальцами. – Впрочем, по большому счету, не все ли равно, на кого охотиться? Не важно, белый кот или черный, главное, чтобы он поймал канарейку, – так, если мне не изменяет память, звучит китайская пословица.

Омар облокачивается на диван, на его губах играет тонкая улыбка.

– Верно, только в этой пословице, сеньор Франк, речь идет не о канарейке, а о мышке. Самой обыкновенной мышке. А сейчас, господа, прошу меня извинить… Надеюсь как-нибудь увидеть вас в моем клубе, сеньор Франк, был бы рад выпить с вами по рюмочке.

– Непременно заеду.

Чень Цзин не выходит из дома ровно пять дней и пять ночей. И вот в пятницу после ужина – стоял жаркий душный вечер – она едет в кинотеатр «Метрополь», и Ким отправляется вместе с ней. Они смотрят снятый в Шанхае китайский фильм с китайскими актерами под названием «Spring River flows East», что в переводе означает «Весенняя река течет на восток». Ким с трудом понимает, что происходит на экране, но его трогает неповторимая гармония выразительных взглядов и тонких чувств. Выйдя из кино, Чень Цзин предлагает заглянуть в «Цилиндр», элегантный ночной клуб с танцплощадкой под открытым небом, где она надеется встретить Со Линь с мужем, а быть может, и еще кого-то из знакомых.

Спустя полчаса, пока Чень Цзин в окружении поклонников сидит за столиком в «Цилиндре» вместе с супругой Вонга, кто-то из их компании подводит Кима к стойке и знакомит с испанским инженером, который вот уже двенадцать лет живет в Китае и работает на одну английскую текстильную компанию, владеющую несколькими хлопчатобумажными фабриками в Гонконге и Шанхае. Эстебан Климент Комас, так зовут испанца – веселый красивый мужчина приблизительно того же возраста, что и Ким. Вскоре обнаруживается еще одно удивительное совпадение: оба в одно и то же время учились в школе инженеров-текстильщиков в Террасе. Ким хочет по такому случаю угостить Климента, тот очень любит мартини и один за другим выпивает три бокала. Себе Ким заказывает виски с содовой. Они вспоминают студенческие годы, потом Ким рассказывает о своей дружбе с Мишелем Леви и признается, что хотел бы найти в Шанхае работу.

Вскоре внимание Климента привлекает Чень Цзин, сидящая с друзьями за столиком возле стойки.

– Какая восхитительная женщина и какой редкий темперамент! – говорит он, любуясь. – А знаешь ли ты, что, когда ей было шестнадцать, ее изнасиловали японцы, а потом отправили в солдатский бордель? Два года назад, когда я с ней познакомился, она была безумно влюблена в капитана торгового судна, который сейчас работает на ее мужа.

– Наверное, это был капитан Су Цзу, – говорит Ким. – Его корабль привез меня в Шанхай.

– Странная история. Твой приятель Леви буквально вырвал ее из объятий капитана и женился на ней. Я много раз задавался вопросом, как ему это удалось.

Еще через полчаса Чень Цзин подходит к стойке и осторожно говорит Киму: она прекрасно понимает, что у него сегодня праздник – ведь он встретил земляка, а раз так, то, может, он останется в клубе, а ее супруги Вонг отвезут домой на своей машине?…

Ким замечает лукавую искорку в глазах медового цвета и в тот же миг принимает решение.

– Вы хотите ехать прямо сейчас?

– Да, я устала, – говорит Чень Цзин. – Чарли довезет меня до дома.

– Пообещайте, что ляжете спать.

– Обещаю, – говорит она покорно и добавляет, глядя на Климента: – Господин Франк считает, что бедная одинокая китаянка не умеет вести себя, как подобает здравомыслящей женщине… Он хуже самого ревнивого мужа!

Она смеется на прощанье и в сопровождении Чарли Вонга и Со Линь покидает клуб. Ким просит у бармена еще один виски и мартини, подносит зажигалку Клименту, прикуривает сам и смотрит на часы: прежде чем он начнет действовать, должно пройти по крайней мере часа два.

Эстебан Климент, который неплохо знает светскую жизнь иностранцев в Шанхае, вкратце рассказывает Киму свою историю. В 1933 году он бросил работу на принадлежавшей отцу текстильной фабрике в Сабаде-ле и уехал в Англию по приглашению одной манчестерской фирмы, заинтересовавшейся усовершенствованным челноком его конструкции, а вскоре англичане отправили его на Дальний Восток налаживать новое производство на тамошних фабриках; сперва он работал в Японии, потом в Гонконге, а в августе 1937-го, как раз когда японцы бомбили Шанхай, переехал сюда. Он жил тогда в отеле «Мир» и до сих пор помнит, что оркестр играл «Кукарачу», когда на город упали первые бомбы…

– Времена были тяжелые, – вспоминает Климент, – но нынешние не лучше: когда войска коммунистов под командованием генерала Чень И выйдут на берега Янцзы, нынешний режим будет обречен, и даже если решающее сражение произойдет не сразу, концессиям придет конец. Живущие в Шанхае иностранные толстосумы уже трясутся от страха… Оглянись вокруг, – продолжает Климент, – посмотри на этих людей, посмотри, как они веселятся до рассвета и отплясывают в лунном свете, одурев от шампанского и коктейлей, посмотри, как все эти американцы и европейцы точно безумные кружатся по танцплощадке, напившись до беспамятства, только бы забыть, что их ожидает, если Господь Бог и Чан Кайши не примут особые меры… Вот они, те самые янки и французы, которые на своих роскошных яхтах катали по Янцзы Сонга, самого влиятельного банкира Азии и брата госпожи Чан Кайши… Теперь их это не спасет. Посмотри на них, дружище Франк, полюбуйся этими элегантными парочками, ослепленными, опьяненными, переполненными гордыней людьми, которые танцуют в своем заоблачном мире, запомни этот удивительный спектакль, который, скорее всего, Шанхай больше никогда не увидит.

– Трудно в это поверить, – с улыбкой отвечает Ким.

Перед ним открывается неповторимое зрелище. В ослепительном сиянии фонарей танцующие пары словно охвачены пламенем. Играет оркестр, хорошенькая хрупкая певица-китаянка тоненьким голоском простуженной девочки поет «Goodbye Little Dream, Goodbye».[22]22
  Прощай, маленькая мечта, прощай (англ.).


[Закрыть] Постепенно иллюзорность происходящего околдовывает Кима, и он завороженно смотрит вокруг сквозь сигаретный дым, не в силах оторвать глаз от удивительной сцены. Раскаленная звездная ночь, освещенный огнями сад; горящие петарды, источающие терпкий аромат, взвиваются в небо, будто огненные стрелы, обнявшиеся пары целуются, медленно переступая с ноги на ногу в лучах прожекторов; на газоне с бокалом в руке застыли элегантные господа в белых смокингах, похожие на гипсовые статуи в старинном парке. Но взгляд Кима безжалостен, происходящее его не трогает: обманчивый блеск, музыка и огни – это всего лишь ширма, которая скрывает бесконечную хронику разочарований, поражений и потерь. Все это он уже видел раньше, на нашей земле: до войны здесь тоже все казалось именно таким, но смертоносный шквал революции не пощадил ничего, кроме любви, дружбы и вечной правоты сердца. И вновь на какое-то краткое мгновение Киму приоткрывается будущее: он смотрит на осколки разбитого бокала или, быть может, кубики тающего льда, сверкающие в зеленой траве, словно упавшие с неба звезды, и видит, как гибнет старый мир.

– Впрочем, – добавляет Эстебан Климент, прервав раздумья Кима, – тебе нечего бояться и нечего терять.

– Да? Это почему же?

– Потому что жена Леви – родственница красного генерала Чень И, и когда он возьмет Шанхай, твой приятель наверняка воспользуется шансом, чтобы получить привилегии. Клянусь, Франк, твое будущее обеспечено по крайней мере на насколько лет вперед.

Ким делает глоток виски и задумывается.

– Ты знаешь Омара Мейнингена? – спрашивает он. – Хозяина «Желтого неба»?

– Немного.

– Что тебе о нем известно?

– У него сомнительная репутация, однако в Шанхае это никому не вредит. Кое-кто уверял меня, что в прошлом он был офицером вермахта, которому вовремя удалось бежать.

Ким спрашивает, верит ли он слухам о том, что Мишель Леви снабжает оружием коммунистов. Климент не отрицает такую возможность.

– Я же говорил тебе о его связи с генералом Чень И.

– А что тебе известно о чучеле по имени Ду Большие Уши?

– С этим чучелом надо держать ухо востро. Он один из главарей Триады. Знаешь, что это такое?

– Могу себе представить. Что-то вроде мафии.

– Он стоит во главе Кинг-Бана, одной из самых влиятельных и сильных группировок Но его песенка спета… Коммунисты выметут эту мерзость.

– Он работает на Омара?

– Вряд ли. У Ду свои делишки с видными иностранными промышленниками и финансистами – крупные шишки прибегают к его услугам в обмен на определенного рода поддержку. Он контролирует торговлю наркотиками, на что полиция смотрит сквозь пальцы, и, несомненно, использует денежки твоего друга Леви… Мой тебе совет – не суйся в это осиное гнездо. Что же касается Омара Мейнингена, то он, что называется, вольный стрелок, твердо знающий, чего хочет. Я слышал, что он собирается свернуть свои дела в Шанхае, перебраться в Малайзию и заняться торговлей каучуком.

Климент пьет мартини бокал за бокалом, он явно нервничает и то и дело смотрит на часы. В половине третьего он торопливо прощается с Кимом, говорит, что тот всегда может рассчитывать на него, после чего желает удачи и исчезает.

Ким медленно допивает виски и чуть позже уже шагает по Пекин-роуд, а затем по Кокин-роуд. Разговор с Эстебаном Климентом его раздосадовал; незнакомый, враждебный город угрюмо молчит, завтрашний день сулит неизвестно что. Даже сейчас он не знает, куда идет и что ждет его впереди. Он ускоряет шаг, и через некоторое время к нему возвращается прежняя уверенность в себе – не потому, что он выпил чуть больше обычного, и даже не потому, что принял наконец решение действовать – просто он не хочет поддаваться чувству разочарования и опустошенности, возникшему после разговора с Климентом. Он не может, не желает верить его мрачным пророчествам. Он не позволит унынию овладеть собой.

На Кантон-роуд он подходит к зажженному фонарю, проверяет, заряжен ли браунинг, – его рукоятка почти совсем не нагрелась – и закуривает. Вот и Шань-дун-роуд. Неоновые огни, словно призраки, мерцают пред ним в ночной тьме. Ким входит в клуб «Желтое небо».

4

Всего один раз удалось мне проникнуть в каморку за бутафорским платяным шкафом, где обитал капитан. В последнее время он скрывался за шкафом все реже и, скорее всего, прятался там от собственной супруги, а не от преследовавших его демонов. Убежище капитана представляло собой тесный закуток, где раньше была ванная комната, которую заставили цветочными горшками и деревянными ящиками с геранью и гвоздиками. Там стояли топчан, стул, ночной столик и странный деревянный агрегат, из которого в беспорядке торчали провода и обрывки проволоки; с виду он походил на грозное чудище, хотя это был всего-навсего старый распотрошенный радиоприемник. В наполненных землей унитазе и биде росла буйная сочная зелень, а из потемневшей треснувшей раковины склонялась до самого пола цветущая жимолость. В пышном цветочном убранстве угадывалась заботливая рука толстухи Бетибу. Если день был ясный, солнце нещадно палило в небольшое окошко, выходившее на улицу Сардинии, в котором виднелись крыши нашего квартала, за ним – башни Саграда Фамилиа, а еще дальше ослепительно сверкало море.

В тот день жена капитана попросила меня помочь старику вытащить из каморки пришедший в полную негодность топчан: в досках кишмя кишели клопы, и Бетибу решила их вывести. Когда я вошел, капитан что-то оживленно говорил, держа в руке огромный, как умывальный таз, микрофон с оборванным проводом. Увидев меня, он нисколько не удивился, однако тут же умолк и спрятал свое сокровище в столик Донья Конча руководила нами из гостиной, куда выходила наружная сторона платяного шкафа, из которого она предварительно убрала костюмы. Следуя ее инструкциям, мы с капитаном вынесли топчан на террасу и трясли до тех пор, пока оттуда не высыпались все клопы, которых Бетибу аккуратно собрала и сожгла вместе со старой газетой. Работа утомила капитана, и я втайне надеялся, что в это утро он не пойдет собирать подписи, однако не тут-то было.

На улицу мы вышли позже обычного. Стояла духота, небо было подернуто облаками, и моросил мелкий дождь, однако убедить старика вернуться мне так и не удалось. Мы побродили по улице Когост, но петицию никто не подписал, и капитан, сжалившись, решил угостить меня газировкой. В таверне над стойкой играло радио.

– Добрый день, сеньоры, – сказал капитан с порога. – Вы, конечно же, слышали интересный, злободневный и правдивый политический репортаж, который только что передавали на пятнадцатой волне в программе «За независимый Ла-Салуд»?

Четверо посетителей – трое у стойки, один возле бочек с вином – поздоровались с капитаном, но отвечать не торопились. Повторив вопрос, капитан похвалил ведущего.

– Успокойся, Блай, – проворчал кто-то из посетителей. – Мы все слышали твою передачу.

– И каково ваше мнение, сеньоры? Блестящая речь, не правда ли?

– Ерунда.

– Ничего подобного, – в шутку возразил другой посетитель, – мне понравилось. Очень остроумно.

– Эй, не заводите его, – тихо посоветовал хозяин таверны.

– Ведущий – самый настоящий красный, но языку него подвешен неплохо.

– Рад, что вам понравилось, – сказал капитан.

– Дерьмовая передача, и все тут, – настаивал первый.

– Посоветовал бы вам, уважаемый, пересмотреть ваше мнение… – Капитан повысил голос: – …Ибо речь идет о грамотном и смелом анализе ситуации в стране и за рубежом. Ни одна другая программа, а уж тем более наша трусливая пресса не отважится на такой честный, искренний и своевременный репортаж о политической и военной обстановке в разрушенной Европе…

– Ты прав, Блай. – Посетителю с унылой физиономией явно хотелось подразнить капитана. – Что они понимают?

Хозяин попытался сменить тему, настойчивость капитана его явно встревожила. Я, как ни в чем не бывало, пил газировку. В таверне было сумрачно, от бочек несло кислятиной. Неожиданно плюгавый человечек, понуро сидевший над стаканом красного вина, выпрямился, пристально глянул на капитана, ухватился короткими пальцами за край стойки и заявил:

– А мне больше всего нравится передача «Такси-Кей».

– Понять не могу, Блай, на что жалуется этот ваш ведущий, – лениво перебил его первый собеседник, подмигнув хозяину. – По-моему, в этой стране никогда еще не жилось так спокойно и благополучно, как сейчас.

Человечек задумчиво покачал головой и пробормотал:

– Благополучие… Ах да, благополучие. – Он повторил это слово таким тоном, словно речь шла о выдержанном дорогом вине, чей вкус он пытался вспомнить, прикрыв глаза. – Как же, как же… Сеньор с забинтованной головой, пожалуй, прав.

– Вам теперь самое время порассуждать, после стольких-то стаканов, – ехидно заметил толстяк.

– Я, сеньор, между прочим, разбавляю вино газировкой.

– Рассказывайте сказки.

– Не ссорьтесь, сеньоры. Такова жизнь! – воскликнул капитан и пропел: – Я пьян тобой, а ты так равнодушна…

– Он еще и болеро распевает, – буркнул толстяк.

– Это вовсе не болеро, – возмутился человечек у стойки. – Это стихи, красивые и печальные.

– Ну да. А вы пьяница.

– Сеньоры, прошу внимания! – Капитан выхватил у меня папку и обратился к человечку, который только что опрокинул в рот целый стакан вина: – Вы, как я вижу, здесь новичок Прошу вас, подпишите этот замечательный документ, который поможет восстановить попранную справедливость.

Коротышка неизвестно почему почувствовал себя польщенным: важно кивнув, он поставил подпись, затем выпрямился и торжествующе глянул на толстяка.

– Идем, – сказал капитан, толкнув меня локтем, после чего добавил: – У них внутри газ, еще минута – и они взорвутся.

Он заплатил за мою газировку и свой стаканчик белого, и мы вышли на улицу. Таверна тем временем вновь погрузилась в сонную одурь: посетители вернулись к привычным разговорам, и все стало как прежде.

Но спокойно вернуться домой нам было не суждено. Какая-то непонятная одержимость в тот день не давала капитану покоя, и мы уходили все дальше и дальше, пересекая унылые пустыри, где на серой окаменелой земле дымились мусорные кучи, миновали арену для боя быков и вдруг впереди, на одном из дальних пустырей увидели старый изрешеченный пулями железнодорожный вагон. Он стоял, слегка накренившись, под ним чернела лужа. Остатки рельсов, по которым он сюда когда-то прибыл, извивались двумя черными змеями. Они давно никуда не вели – железной дороги, которая некогда проходила по этой равнине, превратившейся в пыльный пустырь, покрытый колючками и сухим дроком, уже не существовало. Тем не менее это был самый настоящий вагон третьего класса с деревянными сиденьями, и кое-где в окнах даже уцелели стекла. Пошел дождь, и капитан предложил забраться внутрь. Сквозь разбитое днище пробивались заросли крапивы и чертополоха, а внутри, на одном из уцелевших сидений, прижавшись лбом к окошку и опершись подбородком на кулак, неподвижно сидел бродяга с голубыми глазами и темной морщинистой кожей. Было неясно, спит он или умер, в любом случае выглядел он так, словно сидел здесь вечно, глядя в окно на бесплодный, выжженный солнцем пустырь.

– Куда направляется этот поезд, дружище? – поинтересовался капитан, усевшись напротив нищего, который даже не пошевельнулся. Его молодые, четко очерченные губы ярко выделялись на грязном лице. По своему обыкновению, капитан не сдавался. Он похлопал нищего по коленке и добавил: – Готов поклясться, это тот самый поезд, который когда-то шел в Тулузу через Порт-Боу. Если это он, можете спать спокойно, приятель: мы на верном пути…

Ливень прекратился, снова выглянуло солнце. Я торопил капитана – мне не терпелось выбраться наружу, как вдруг стало темно, словно мы въехали в туннель, деревянные сиденья хрустнули, внизу что-то пронзительно заскрежетало, и вагон качнулся. Я сказал капитану, что мы приехали, он встал и, не говоря ни слова, понуро поплелся за мной. Мне стало не по себе.

– Похоже, этот человек умер, – сказал я ему, когда мы вышли.

– Ну и что? Какое это имеет значение? – спросил капитан. – Мертвые в своем мире живут не хуже нашего.

– Идемте домой, капитан, мы ушли слишком далеко. Некоторое время он размышлял, затем ответил:

– Просто этот несчастный голодает. Пора бы тебе научиться различать такие вещи.

На улице Аргентона он остановился, попросил у меня папку и внимательно изучил список подписей. Мы продолжали путь, капитан не расставался с папкой. На углу улиц Сорс и Лаурель он пожаловался на слабость и боль в коленях.

– Не знаю, что со мной сегодня стряслось, – ворчал он, опершись на мое плечо. – Что-то нездоровится. Спина просто разламывается, и голова кружится. Уж очень тяжелым оказался проклятый лежак. Я, наверное, надорвался… Давай-ка спустимся лучше в этот погребок.

Я размышлял о чем-то своем, но жара была такая, что думалось с трудом.

– Сейчас я почти уверен, – продолжал капитан, – что под городом пустоты, он заминирован, и мы вот-вот взлетим на воздух… Да, ну и денек сегодня…

– По-моему, лучше вернуться домой, капитан, – сказал я, когда мы вошли в таверну. – На вас лица нет.

– Это преждевременная старость, мой мальчик – Он остановился возле какого-то одинокого выпивохи и продолжил, обращаясь к нему: – Представьте, многие считают, что я состарился раньше времени. Да, я потрепан жизнью, но дело не в этом. Просто у меня всегда все было не как у людей, и преждевременная старость совпала с затянувшейся юностью, так что порой я совсем никуда не гожусь. И нет никого в целом свете, кто почесал бы мне спину.

Мы немного передохнули, капитан выкурил половину сигары и выпил стаканчик красного. Я пить не стал. Выйдя на улицу, мы поспешно перешли на другую сторону, укрываясь от солнца в тени акаций, но вскоре капитан уселся на тротуар возле канализационной решетки, чтобы завязать шнурок, которой волочился по асфальту за его стоптанной тапкой, как вдруг вспомнил, что папка с подписями и рисунок остались в таверне, и попросил меня вернуться. Я оставил его на тротуаре и пошел за папкой, однако на стойке ее не оказалось, и ни хозяин таверны, ни единственный посетитель ее не видели. Хозяин уверял, что никакой папки в руках у старого психа не было. Я попросил стаканчик воды и присел за столик, мысленно себя поздравив: больше мне не придется звонить в чужие двери, подниматься и спускаться по лестницам и валять дурака, зачитывая незнакомым людям проклятую петицию…

Когда я вышел на улицу, капитан сидел на прежнем месте, там, где я его оставил. Он сидел неподвижно, сгорбившись и уткнув голову в колени; пальцы правой руки опутывал развязавшийся шнурок У его ног струилась грязная мыльная вода, стекавшая в решетку, где застрял растрепанный букетик увядших белых роз. Еще издали я понял, что капитан мертв: я почувствовал это сразу, увидев его неподвижную руку, опутанную шнурком, и торчащие во все стороны седые патлы, которыми играл легкий ветер – ни его лицо, ни сердце уже не чувствовали этих освежающих дуновений.

Я бросился обратно в таверну. Хозяин выскочил на улицу, затем вернулся и позвонил в Красный Крест. По соседству с таверной был католический колледж для девочек из бедных семей, откуда вскоре пришли две монашки; одна из них перекрестила капитану лоб, другая, совсем молоденькая, сказала, что, может, он еще жив, но я-то знал, что это не так. Капитан сидел, напряженно склонившись над решеткой; казалось, он прислушивается к тихому шипению подземного газа, того самого смертоносного газа, который однажды на берегу Эбро затуманил его рассудок, но на сей раз он погрузился в свои размышления глубже чем когда-либо, словно завороженный ароматом гниющих цветов на канализационной решетке, ароматом увядших роз, запахом смерти, который, возможно, был ему в радость, потому что отныне его не мучили ни унижения, ни сомнения, ни заботы. На самом деле мифический газ, который шел из-под земли, чтобы отравить весь квартал, и несгибаемая уверенность старика в том, что он действительно существует, были всего лишь легким заблуждением. Как-то раз он признался, что все дикие выходки, за которые его ругали, все безобразия, совершенные им в этой жизни, были, по сути, лишь репетицией одного большого и самого главного безумства… на которое он так и не отважился, ибо не ведал, в чем оно заключается.

Как обычно, я не знал, что делать дальше. Я уселся возле капитана на тротуар и завязал злосчастный шнурок. Вскоре приехала «скорая помощь», его положили на носилки и увезли в больницу, а я побежал домой предупредить сеньору Кончу.

Пропавшая папка так и не нашлась. Если бы капитан был жив, он наверняка бы решил, что ее украли, и устроил публичное разбирательство. Думаю, он выронил ее на улице, и тот, кто подобрал и открыл ее, сочувственно улыбнулся, прочтя текст петиции и увидев несколько жалких подписей и беспомощный рисунок, после чего выбросил папку со всем ее содержимым.

Но кое-что все же осталось. Мы столько дней бродили вместе по кварталу, я так долго и терпеливо выслушивал бредни капитана, – несмотря на стыд и лень, умирая от желания бросить его прямо на улице и со всех ног помчаться к дому Сусаны, в царство мечты, в полное жара и сладости гнездо, кишащее микробами, где я ежедневно находил убежище от лжи и убожества внешнего мира, – что старому сумасброду удалось-таки передать мне загадочный вирус, поразивший его рассудок, и временами мне самому стало казаться, что я чувствую запах газа и вдыхаю едкую черную отраву, изрыгаемую трубой и разрушающую легкие Сусаны. Вот почему в последние две недели наших совместных прогулок по кварталу я совершенно искренне разделял его праведный гнев.

Шли годы, и я сам не заметил, как реальные события моего детства слились с откровенным вымыслом и так навсегда запечатлелись в моей памяти…