Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Хокан Нессер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Вот значит как?

– Рейнхарт шлет особый привет: советует вышибать клин клином.

– Спасибо. Ну что?

«Уже на крючке?» – удивился Мюнстер и сел на стул для посетителей. Он открыл портфель. Достал конверт и прислонил его к вазе:

– Здесь лежат вырезки из газет. Вернее их ксерокопии. Получение судебных протоколов займет некоторое время, но я постараюсь принести их завтра.

– Хорошо, – сказал Ван Вейтерен. – Я все посмотрю, когда ты уйдешь.

– Комиссар, может быть, лучше сначала как следует отдохнуть, когда…

– Заткнись, – перебил его Ван Вейтерен. – Не болтай ерунду, Мюнстер. Я с каждой секундой чувствую себя лучше. А голова у меня, черт возьми, всегда была в порядке. Рассказывай, что вы успели!

Мюнстер вздохнул и начал рассказ. Доложил о поездке в Каустин и осмотре дома Верхавена.

– Мы еще не получили ответа из лаборатории, но тем не менее всё говорит о том, что это Верхавен. Кажется, он пробыл дома всего один день… в августе прошлого года. Мы нашли газету, кое-какие продукты питания с датой изготовления и еще некоторые мелочи. Всё от двадцать четвертого числа, это день его освобождения. Несколько свидетелей видели, как он вернулся… внизу в деревне то есть. Возможно, он успел переночевать, это видно. По крайней мере, он лег в постель. Тюремная одежда осталась на месте.

– Хм… подожди… Хотя нет, продолжай!

– Мы не нашли ничего примечательного. Ничего, что указывало бы на то, что он умер там, то есть ни следов крови, ни орудия убийства, ни признаков борьбы. Но, конечно, прошло восемь месяцев.

– Время лечит, но не все раны, – сказал Ван Вейтерен и погладил себя по животу.

– Согласен. Может, что-то и есть. Увидим. Его могли убить и там в тот же день… или ночь, а разделать где-то еще. Где угодно.

– Хм… – снова произнес Ван Вейтерен, и Мюнстер облокотился о стену и замолчал. – Подними-ка меня! – приказал комиссар, и Мюнстер повторил процедуру с подушками. Ван Вейтерен, корчась, сел под другим углом. – Болит, – прокомментировал он, показывая взглядом на живот.

– А вы, комиссар, ждали чего-то другого?

Ван Вейтерен пробормотал что-то неразборчивое и выпил еще два глотка воды.

– Хейдельблум, – выдал он наконец.

– Что?

– Так звали судью, – пояснил Ван Вейтерен. – Хейдельблум. Он рассматривал оба дела. Ему, должно быть, уже за восемьдесят, но ты должен его найти.

Мюнстер записал имя.

– Говорят, он дядька неплохой, – добавил Ван Вейтерен. – Жалко, что Морт уже умер.

Комиссар Морт был предшественником Ван Вейтерена и, как Мюнстер понял, занимался вторым делом. А может быть, и обоими. Сам Ван Вейтерен не играл главной роли ни в одном из них, это Роот уже проверил.

– А потом, конечно, мотив.

– Мотив? – удивился Мюнстер.

Комиссар кивнул.

– Я устал. Изложи, пожалуйста, свои мысли по поводу мотива.

Мюнстер немного подумал. Прислонился головой к стене и взглянул на ничего не говорящий квадратный рисунок ламп на потолке.

– Ну, – начал он, – есть несколько вариантов.

– Например?

– Во-первых, какая-нибудь тюремная история. Что-то могло произойти, пока он мотал срок. Какое-нибудь происшествие.

Ван Вейтерен кивнул.

– Правильно, – согласился он. – Тебе надо выяснить, чем он занимался за решеткой. Кстати, где он сидел?

– В «Ульментале», – ответил Мюнстер. – Роот туда уже едет.

– Хорошо. А еще? Я имею в виду мотив!

Мюнстер откашлялся. Подумал еще немного.

– Да, если это не связано с тюрьмой, то, возможно, идет из прошлого.

– Возможно, – согласился Ван Вейтерен, и Мюнстеру показалось, что сероватая бледность на секунду сошла с его лица. – Каким образом? – продолжал комиссар. – Черт возьми, интендант, не говори, что не думал об этом! Прошло уже больше суток, как вы узнали.

– Только половина с тех пор, как появилась уверенность, – стал оправдываться Мюнстер.

Ван Вейтерен усмехнулся.

– Мотив! – повторил он. – Давай думай!

– Кто-то мог решить, что наказания тюремным сроком недостаточно, – предположил Мюнстер.

– Возможно.

– Кто-то мог его ненавидеть. Может, кто-то из родственников убитых ждал, когда он вернется… Вообще-то сложно проникнуть в тюрьму и там кого-то убить.

– Очень сложно. Если не нанять кого-нибудь, кто уже сидит. Там есть такие, кого можно уговорить. Другие варианты?

– Это не варианты.

– Давай излагай все равно.

– У нас нет никаких доказательств.

– Но я все равно хочу услышать.

Кровь вновь прилила к лицу комиссара. Мюнстер откашлялся.

– Хорошо. Есть все же небольшая вероятность, что он был невиновен.

– Кто?

– Верхавен, конечно.

– Действительно?

– Хотя бы в одном из убийств, и если это каким-то образом связано… – Мюнстер запнулся, но Ван Вейтерен молчал. – Но это только предположение…

Дверь слегка приоткрылась, и в палату заглянула усталая медсестра:

– Позвольте вам напомнить, что время посещения истекло. Доктор Ратенау через пару минут придет осматривать пациента.

Комиссар злобно взглянул на медсестру, ее голова тут же исчезла, и дверь закрылась.

– Предположение, да. Вы позволите мне, интендант, высказать несколько предположений здесь, в доме для обреченных?

– Конечно, – сказал Мюнстер, вставая. – Разумеется.

– И если, – продолжал Ван Вейтерен, – окажется, что бедный старикан провел в тюрьме двадцать четыре года за то, чего не делал, тогда…

– Тогда?

– Тогда, черт меня побери, это будет самый крупный судебный скандал в этой стране за сто лет. Да какие сто лет, за всю историю!

– У нас нет никаких доказательств, – повторил Мюнстер, продвигаясь к выходу.

– Кальпурния, – проговорил Ван Вейтерен.

– Что? – не понял Мюнстер.

– Так звали третью жену Цезаря, – объяснил комиссар. – Достаточно лишь подозрения[2]2
  Цезарь развелся со второй женой Помпеей, когда на нее пало подозрение в связи с другим мужчиной.


[Закрыть]. А оно есть и здесь. – Он постучал пальцем по голове.

– Я понимаю. До свидания, комиссар. Я зайду завтра после обеда, как обещал.

– Я позвоню сегодня вечером или завтра утром и продиктую, что мне нужно, – произнес Ван Вейтерен. – Скажи Хиллеру, что с сегодняшнего дня этим делом занимаюсь я.

– Будет сделано, – ответил Мюнстер, выскальзывая за дверь.

«Ну что ж, – подумал Мюнстер, пока ждал лифт. – По крайней мере, он почти не изменился».

15

Первый ассистент криминальной полиции Юнг посмотрел на часы и вздохнул. Он договорился встретиться с Мадлен Хугстра у нее дома в четыре часа и, чтобы не прийти слишком рано, решил провести сорок пять минут в баре в том же квартале в пригороде Грунстада. Дорога заняла меньше времени, чем он рассчитывал, и стало ясно, что его по-прежнему преследует привычный страх опоздать.

Он сел за столик у окна с большой чашкой шоколада. Через полупрозрачную занавеску виднелись нечеткие контуры прохожих на тротуаре, и на минуту ему показалось, что он смотрит старый сюрреалистический фильм. Он тряхнул головой. Какой, к черту, фильм? Это просто усталость. Обычная тоскливая усталость копа.

Он помешал напиток в чашке и решил набросать вопросы в блокноте. Открыв блокнот, Юнг увидел, что тот с глоссарием французских глаголов – видно, он случайно унес его после того, как помогал с французским Софи.

Софи была тринадцатилетней дочерью Маурейн, с которой он с недавнего времени встречался.

В сущности, не так уж и недавно, хотя случались эти встречи довольно редко. Пока он сидел, пытаясь убить время, в голове стали роиться мысли, получится ли из этого что-то серьезное. Между ним и Маурейн. Он попробовал разобраться, есть ли у него самого такое желание.

И в первую очередь есть ли оно у Маурейн?

А может, лучше ничего и не желать. Отказаться от пирожного и довольствоваться изюминками, которые перепадают. Как всегда, одним словом. Именно как всегда.

Он вздохнул и попробовал шоколад.

Но Маурейн ему нравилась. Ему нравилось сидеть вечерами с Софи и помогать ей с математикой или французским… или чем угодно, что зададут; он помогал ей пока всего три-четыре раза, но успел впервые в жизни ощутить себя в некотором роде в роли отца.

И ему это нравилось. Это была новая для него ипостась. Она дарила ему чувство уверенности и защищенности, которыми до этого жизнь его не особенно баловала.

Пока неясно, насколько это действительно получилось, но что-то все-таки есть.

– Несомненно, est, – пробормотал он сам себе, одновременно удивляясь, откуда в его голове взялось такое идиотское выражение.

Вспоминая эти непритязательные вечера, это простое и значительное – просто помогать и брать на себя немного ответственности за подросшего ребенка… тут надо признаться, он надеялся, что однажды Маурейн спросит его напрямую.

То есть попросит остаться. Продолжать так во всем остальном. Переехать к ним и начать жить втроем одной семьей.

В какие-то дни эта мысль его до смерти пугала, и он понимал, что сам никогда не сможет об этом заговорить. И все же эта мысль не покидала его.

Как род тайной надежды – сокровенной мечты, смутность и хрупкость которой так велика, что никогда он не решится взять ее в руки и взглянуть на нее поближе. И никогда как следует не разглядит.

Жизнь вообще непредсказуема, и, конечно, далеко не всегда можно вернуться назад.

«Черт, что я хочу этим сказать?» – подумал он.

Он снова взглянул на часы и закурил. Еще пятнадцать минут. Он не горел желанием опрашивать госпожу Хугстра; если он правильно понял, речь шла о пожилой даме из высших слоев общества…

Строгая, избалованная женщина, с морем прав и отсутствием обязанностей. По крайней мере, так звучал ее голос по телефону. Хотя это и несколько озадачивало, если учесть ее связь с Верхавеном.

Кажется, тот не был представителем высшего общества?

В любом случае, она его будет пристально рассматривать. Почувствует этот стойкий запах холостяка – смесь табака и дешевого одеколона, заметит пятна на брюках и перхоть на плечах. Отнесет его к определенной категории, осознает свое превосходство и установит легкую, но заметную дистанцию, что на самом деле значит только то, что в ее круге полицейских воспринимают как род слуг. Которых эти люди наняли охранять себя и другие ценные для общества вещи – деньги, предметы искусства, право свободно располагать своим имуществом и тому подобное.

«Черт, – подумал он. – Это никогда не пройдет. Похоже, я буду мять в руке свою грязную шапку и кланяться до самой смерти.

Извините, что я врываюсь. Простите, что я должен побеспокоить вас, задав несколько вопросов. Простите, что моего отца выгнали с работы в типографии и он спился.

Нет-нет, мне, право, очень жаль, госпожа, видимо, я ошибся… Конечно, я хочу, чтобы меня похоронили на собачьем кладбище, там мне и место!»

Он допил шоколад и встал из-за стола.

«Я слишком много думаю, – решил он. – В этом вся проблема».

«Надеюсь, она хотя бы не станет угощать меня ромашковым чаем», – закончил он свои размышления.

Госпожа Хугстра слегка приоткрыла дверь и сняла цепочку, только когда он показал удостоверение.

– Простите, я от природы очень осторожна, – объяснила она, открывая дверь полностью.

– Осторожности много не бывает, – сказал Юнг.

– Пожалуйста, проходите.

Она первой прошла в гостиную, обставленную массивной мебелью. Знаком пригласила его сесть в одно из двух плюшевых кресел, которые, как троны, возвышались у камина. Рядом стоял основательно накрытый стеклянный столик с чашками, блюдцами, булочками, печеньем, маслом, сыром и вареньем.

– Я пью ромашковый чай, – сказала она. – Для желудка. Полагаю, это не совсем мужской напиток. Могу предложить вам кофе или пиво.

Юнг с благодарностью сел. Признал, что несколько предвзято судил об этой полноватой миниатюрной женщине. Что его опасения преувеличены и их источником был он сам. Видимо, как всегда.

Без сомнения, впечатление такое, что здесь присутствовала человечность. И тепло.

– С удовольствием выпил бы пива, – сделал он выбор.

«А возможно, и что-то еще, – подумал он, глядя ей вслед. – Что-то очень знакомое. Неужели банальное чувство вины?»

– Пожалуйста, рассказывайте, – попросил Юнг.

Блокнот с вопросами лежал пока в кармане. Вероятно, он и не понадобится совсем.

– С чего мне начать?

– С самого начала, наверное.

– Да, видимо, так будет лучше всего.

Госпожа Хугстра глубоко вздохнула и поудобнее устроилась в кресле:

– Мы никогда особенно не ладили. Понимаете, мы совсем перестали общаться после этих… историй с убийствами, но, по правде говоря, мы и до них почти не виделись. – Она сделала глоток чаю. Юнг положил кусок сыра на сухарик и ждал. – Нас было трое в семье. Мой старший брат умер два года назад, мне самой осенью исполнится семьдесят пять. Леопольд был, как говорится, последышем. Когда он родился, мне исполнилось семнадцать… и я и Жак уехали из дому до того, как он пошел в школу. Потом умерла мать. Ему было всего восемь… когда они остались вдвоем с отцом.

– В Каустине?

– Да, отец работал кузнецом… но в то время он конечно же воевал. Его демобилизовали за полтора года до конца войны, чтобы он мог растить Лео. Я тоже ему помогала, но я вышла замуж и родила своих детей. Мы жили в Швейцарии, ездить оттуда было непросто… Муж открыл свою фирму, и моя помощь ему тоже требовалась.

«Да, – подумал Юнг. – Чувство вины, видно, присутствует всегда».

– Но вы жили не в том доме, который потом принадлежал ему… Я имею в виду в детстве?

– Нет, мы жили в деревне. Кузница разрушена, но наш дом до сих пор стоит, – ответила госпожа Хугстра, и Юнг кивнул. – Леопольд купил этот дом, когда вернулся. Это было после завершения спортивной карьеры.

– Расскажите об этом, – попросил Юнг. – Я весь внимание.

Мадлен Хугстра вздохнула:

– У Лео было не самое счастливое детство. Он рос очень одиноким мальчиком. С трудом учился в школе и непросто ладил с детьми, насколько я помню, но об этом вам лучше расскажут другие. Он все равно бросил учебу после шестого класса. Около года работал в кузнице с отцом, а потом переехал в Оберн. Просто взял и уехал… должно быть, у них с отцом произошла размолвка, но мы не знаем почему. Ему было всего лет пятнадцать-шестнадцать. Если не ошибаюсь, это произошло в тысяча девятьсот пятьдесят втором году.

– Кажется, в Оберне он зажил неплохо?

– Да, неплохо. Он не боялся никакой работы, а ее хватало в то время на всех. А потом он вступил в спортивный клуб и начал бегать.

– Заниматься легкой атлетикой, – поправил Юнг, который интересовался спортом. – Он был блестящим легкоатлетом, да, я, конечно, слишком молод, но я читал о нем. В беге на средние дистанции и дальше.

Госпожа Хугстра кивнула:

– Да, в середине пятидесятых у него было несколько хороших лет. Казалось, что всё идет как надо.

– Он, кажется, установил несколько рекордов? Национальный рекорд, вроде на полторы или на три тысячи метров, если я не ошибаюсь.

Она пожала плечами с несколько извиняющимся видом:

– Простите, инспектор, но я не очень интересуюсь спортом. Все равно потом эти результаты пропали.

Юнг кивнул.

– Да, это был довольно крупный скандал. Пожизненно дисквалифицирован; должно быть, для него это оказалось тяжелым ударом… ужасно тяжелым. Вы общались в тот период?

Госпожа Хугстра опустила глаза.

– Нет. Не общались. Ни я, ни брат, – ответила она и на некоторое время замолчала. Юнг ждал. – Но это не только наша вина. Лео сам так хотел. Он был одиночкой, ему нравилось быть наедине с собой… причем всегда, с самого детства. Конечно, хотелось бы, чтобы все сложилось иначе, но что мы теперь можем сделать? А тогда мы что могли? – В ее голосе вдруг появилась сильная усталость.

– Не знаю, – сказал Юнг. – Вы можете продолжать?

Она отпила немного чаю и возобновила рассказ:

– Лео все бросил и вернулся в Каустин. Купил этот дом – видимо, ему удалось скопить некоторую сумму… и работая, и при помощи спорта… Его осудили и за допинг, и за… Как это теперь называется? Нарушение спортивных правил?

Юнг снова кивнул.

– Я читал об этом, – сказал он. – Он попался на чемпионате Европы, когда упал в забеге на пятитысячеметровую дистанцию. Ему обещали в случае победы крупную сумму, разумеется, втайне… И тут в больнице обнаруживают амфетамин и что-то еще. Кажется, он был одним из первых, кого поймали в Европе на допинге. Но простите, госпожа Хугстра, продолжайте.

– Так что, он купил этот дом. Когда мы были детьми, его называли «Густая тень», не знаю почему. Конечно, стоит он несколько в стороне от других. Он пустовал пару лет. Полагаю, он купил его недорого. И начал заниматься курами. Лео работал в этой отрасли в Оберне и видел возможности… Он мог быть довольно предприимчивым, если хотел. Обладал чутьем к коммерции… – Она снова замолчала.

Юнг сделал глоток пива и спросил:

– А потом появилась Беатрис?

На ее лице отразилось отчаяние.

– Мы должны говорить и об этом, инспектор?

«Не знаю, – подумал он. – К тому же я пока не инспектор. И может быть, никогда им не стану».

– Может быть, всего пару коротких вопросов? – предложил он.

Он кивнула и сцепила руки на коленях. Он нащупал во внутреннем кармане блокнот, но снова решил подождать.

– Вы с ней встречались?

– Только когда она была маленькой. Я видела ее девочкой в Каустине. Они были ровесники… учились в одном классе.

– Она тоже не осталась в деревне?

– Нет. Она уехала, а вернулась через несколько месяцев после Леопольда. Вроде жила какое-то время в Ульминге… и бросила там мужа.

Юнг задумался. Он вдруг перестал понимать, что ему нужно на самом деле. К чему все эти расспросы и что они могут дать? Ведь не может же эта пожилая, бедная сестра Верхавена быть каким-то образом замешана в этом деле? Зачем сидеть здесь и мучить ее расспросами, заставлять вспоминать то, о чем она старалась забыть?

Хотя, конечно, никогда не знаешь.

– Она была красива? – спросил он наконец, когда пауза затянулась.

Она не сразу ответила.

– Да. С мужской точки зрения, она была очень красива.

– Но вы ведь ее никогда не видели.

– Только на фотографиях. В газетах.

Он сменил тему. Полностью.

– Почему вы так долго не обращались в полицию, госпожа Хугстра?

Он сглотнула:

– Я ничего не знала. Поверьте мне, инспектор. Я понятия не имела о том, что с ним случилось. Мы не поддерживали отношения… совсем… вы должны понимать.

– Вам не кажется странным, что ваш брат пролежал восемь месяцев мертвым и никто его не хватился?

– Согласна. Мне жаль… Это просто ужасно.

– Вы навещали его в тюрьме?

– Однажды на первом сроке. Но он решительно дал понять, что не желает дальнейших посещений.

– И вы с уважением отнеслись к его желанию?

– Да, с уважением.

– И ваш брат?

– Да. Он один раз попытался навестить его после второго раза, но Лео не захотел его видеть.

– Вы переписывались?

Он помотала головой.

– Но вы следили за домом?

– Нет, вовсе нет. У меня просто был ключ. Я была там два раза за последние двенадцать лет. Второй раз за неделю до его освобождения… Он написал открытку, в которой попросил оставить ему ключ.

– И на этом все?

– Да, – она посмотрела на него виновато, – боюсь, что на этом все.

«Тьфу ты, – думал Юнг через четверть часа, переходя наискосок улицу. – Надо не забыть позвонить сегодня вечером сестре. Так и правда жить нельзя».

Кстати, и Маурейн лучше тоже позвонить, если не просто так, то хотя бы по проводу блокнота с глоссарием.

Проехав уже несколько километров, Юнг вспомнил, что так и не спросил о несчастном случае с яичком, но, как ни размышлял над этим вопросом, он никак не мог понять, какое это может иметь значение. В любом случае для обсуждения этой детали можно воспользоваться телефоном.

И тогда не нужно будет сидеть так близко от нее.

«Видно, я все же немного стеснителен», – подумал он и включил радио.

16

По дороге в «Ульменталь» инспектор Роот почему-то задумался о расстояниях; позже он поймал себя на том, что эти мысли возникли, когда он проезжал Линзхаузен и бросил взгляд на названия «Каустин» и «Верен», помещенные на одном указателе.

Каустин – 16 километров.

Верен – 38 километров.

Хоть и в разные стороны, естественно. Каустин в направлении северо-запада, Верен скорее прямо на юг. Даже его зачаточных знаний геометрии хватило на то, чтобы рассчитать, что расстояние между этими населенными пунктами не меньше… пятидесяти километров.

Почему убийца решил бросить тело именно там? В Берене. Маленьком городке с… сколько их там? Двадцать пять тысяч жителей? Ну не более тридцати тысяч, это точно.

Чистая случайность?

Очень возможно. Если целью убийцы было отвезти тело как можно дальше от Каустина, чтобы связь с Верхавеном прервалась… да, тогда этого, наверное, достаточно. С другой стороны, естественно, большее расстояние послужило бы такой цели еще лучше.

Потому что похоже, что Верхавена действительно умертвили в собственном доме. Можно исходить из этого предположения? Или нельзя? В деле по-прежнему много неясного. Или он мог покинуть дом не замеченным соколиным взглядом фрау Вилкерсон? А вдруг это случилось в другом месте?

Разумеется, преступник тоже мог уйти. Например, ночью. Или через лес. Глаза имеет только дорога в деревню, да и сама деревня, конечно.

Верхавен вполне мог и сам добраться до Берена… или другого места… и там встретить убийцу. Без сомнения.

Он свернул на шоссе.

Следующий вопрос. Как? Как в таком случае он добрался в Верен… или куда-то еще?

Своей машины у него больше не было. Значит, автобусом или на такси, больше, наверное, нечем… А если так, то выяснить это будет не так уж сложно. По крайней мере, со временем.

Пока им удавалось держать на расстоянии средства массовой информации; конечно, это радовало, если принять во внимание обстановку вокруг расследования, но рано или поздно все равно придется прибегнуть к их помощи. И само собой, со временем сарафанное радио из Каустина разнесет слухи по округе. А вскоре новость распространится по всей стране, и это будет и хорошо, и плохо одновременно. Как всегда.

«Журналисты, они как коровье дерьмо», – говорил обычно Рейнхарт. Роот не то чтобы восхищался подобными высказываниями, но все же считал, что в них есть доля истины.

«Так что, если есть некий шофер, – думал Роот, – или водитель автобуса, который вспомнит пассажира, отправившегося из Каустина как-то августовским вечером или ранним утром, возможно, впрочем… почему бы и не в Верен, да, тогда бы, конечно, количество вариантов заметно сократилось».

Круг бы немного сузился.

Он поддал газу и похлопал по рулю.

На данный момент без ответа остается множество вопросов. И из каждого дурацкого вопроса вытекает по три новых. Или больше.

Как медуза Горгона, или как там ее звали.

«Ай, лучше подумать о чем-нибудь другом», – решил он и провел рукой по бороде. Или скорее ее пригладил.

Как там сказал де Брис? Издыхающий морской свин?

Зато до «Ульменталя» осталось восемнадцать километров. Надо будет перекусить на ближайшей заправке, хотя бы в этом нет никаких сомнений.

Кабинет директора тюрьмы Бортсмы был светлым, просторным и даже в некоторой степени уютным, благодаря украшенным спортивными дипломами и перекрещенными теннисными ракетками стенам. Сам Бортсма оказался плотным мужчиной в синей футболке поло, как предположил Роот, около пятидесяти лет, с загорелыми руками и молодящими его волосами цвета льна.

У большого панорамного окна с видом на верхний край тюремной стены, обрамленной колючей проволокой, и свободную долину за ней стоял красный пластиковый стол с легкими стальными стульями с желтыми и синими сиденьями. На одном из них сидел полноватый лысеющий мужчина с пятнами пота под мышками. Лицо его выражало недовольство.

Роот и директор тоже сели.

– Йоппенс, наш куратор, – представил его директор.

– Роот.

Они пожали друг другу руки.

– Инспектор хочет задать несколько вопросов о Леопольде Верхавене, – пояснил Бортсма. – Я подумал, что неплохо бы и Йоппенсу поприсутствовать. – Он кивнул в сторону куратора. – Пожалуйста, инспектор.

– Спасибо, – начал Роот. – Опишите его, пожалуйста, кратко.

– Да, – отозвался куратор, – если кого-то и можно описать кратко, так это его. Вы можете получить исчерпывающее описание за полминуты… в письменном виде на половине страницы.

– Вот как? – удивился Роот. – Что вы хотите этим сказать?

– Я наблюдал за Верхавеном на протяжении одиннадцати лет и за это время не узнал о нем ничего больше того, что мне стало известно в первую встречу.

– Одиночка, – пояснил директор Бортсма.

– Он вообще ни с кем не общался, – продолжил Йоппенс. – Ни с одним из заключенных, ни с кем на воле, ни с охранниками, ни со мной – ни с кем.

– Звучит необычно, – сказал Роот.

– Он мог просидеть все это время и в одиночной камере, – продолжил Йоппенс. – Ему это было безразлично. Полный интроверт. Чертовски зацикленный на самом себе… хотя, конечно, своеобразный.

– Он не нарушал дисциплину? – спросил Роот.

– Никогда, – ответил Йоппенс. – И ни разу не улыбнулся.

– Он принимал участие в мероприятиях?

Куратор покачал головой:

– Раз в неделю плавал. Два раза ходил в библиотеку. Читал газеты и брал книги… Не знаю, можно ли это назвать мероприятиями.

– Но вы, должно быть, с ним разговаривали?

– Нет, – ответил куратор.

– Он отвечал, когда к нему обращались?

– Конечно. Доброе утро, спокойной ночи и спасибо.

Роот задумался. «Да, стоило провести за рулем целый день ради этого, – подумал он. – Придется поговорить еще немного. Раз уж я здесь».

– Ни с кем близко не общался во всей тюрьме?

– Нет, – ответил Йоппенс.

– Ни с кем, – подтвердил Бортсма.

– Письма?

Куратор немного подумал.

– Получил всего два… Думаю, от родственников. Сам отправил открытку за пару недель до освобождения.

– За двенадцать лет?

– Да. Открытка была его сестре.

– Тогда свидания?

– Два, – ответил Йоппенс. – Вначале как-то приехал брат. Верхавен не стал с ним встречаться. Даже не вышел в комнату для свиданий… Я тогда еще не работал, но мне рассказывал мой предшественник. Брат прождал его там целый день…

– А второе?

– Простите?

– Второе свидание. Вы сказали, что их было два.

– Это была женщина. В прошлом году, кажется… или нет, года два назад.

– Что за женщина? – спросил Роот.

– Понятия не имею.

– Но к ней он вышел?

– Да.

Некоторое время Роот рассматривал ракетки и дипломы.

– Мне кажется, все это довольно странно, – сказал он. – У вас много таких заключенных?

– Ни одного, – ответил директор. – Я никогда не встречал ничего подобного.

– Чудовищное самообладание, – сказал куратор. – Мы говорили о нем с коллегами, все с этим согласились… то есть внешнее. Внутри, конечно, явно какая-то загадка.

Роот кивнул.

– Почему к нему такой интерес? – поинтересовался директор. – Или это нельзя разглашать?

– Не то чтобы… – ответил Роот. – Рано или поздно все станет известно. Мы нашли его убитым.

Тишина, которая повисла в комнате, напомнила Рооту внезапное отключение света.

– Это просто… – Куратор потерял дар речи.

– Но что, черт возь… – начал было директор Бортсма.

– Об этом не следует распространяться до поры до времени, – прервал его Роот. – Если нам удастся поработать еще несколько дней в спокойной обстановке, без охоты на нас журналистов, мы будем благодарны.

– Разумеется, – ответил Бортсма. – Как он умер?

– Мы не знаем, – ответил Роот. – У нас пока нет головы, рук и ног. Кто-то его расчленил.

– Ой, ой, ой, – сказал Бортсма, и Рооту показалось, что его загар поблек на пару тонов. – Это не тот ли, о ком писали газеты?

– Именно он.

– И когда же он умер? – спросил куратор Йоппенс.

– Уже довольно давно, – ответил Роот. – Он пролежал восемь месяцев, прежде чем его обнаружили.

– Восемь месяцев? – воскликнул Йоппенс и наморщил лоб. – Видно, это произошло вскоре после освобождения.

– Мы думаем, что в тот же день.

– Его убили в тот же день?

– Вероятно.

– Хм… – задумался Бортсма.

– Да, у нас тут все же в некотором роде безопасно, – заметил Йоппенс.

Повисла неловкая пауза. Роот почувствовал, что голоден, и подумал, почему ему, во имя всего святого, ничего не предлагают.

– Его отпускали на волю?

– Он никогда не просился, – объяснил Бортсма. – А мы никого не принуждаем.

Роот кивнул. О чем бы еще спросить?

– Значит, у вас нет никаких подозрений… – сказал он задумчиво, – никаких идей, кто бы мог желать ему смерти?

– А у вас есть? – спросил куратор.

– Нет, – признался Роот.

– И у нас нет, – сказал директор. – Ни малейшей догадки. Здесь он вообще ни с кем не общался. Ни по-хорошему, ни по-плохому… Видно, кто-то его поджидал.

Роот вздохнул:

– Видимо, так. – И на некоторое время замолчал. – Кстати, та женщина. Которая его навещала… в позапрошлом году… или когда там это было… Кто она?

Бортсма, посмотрев на куратора, сказал:

– Я не знаю.

– И я не знаю, – добавил куратор. – Надо посмотреть в журналах, если интересно.

– Почему бы нет? – согласился Роот.

Две сотрудницы архива довольно долго искали нужную запись, но в конце концов им удалось ее найти.

5 июня 1992 года. Пятница.

Анна Шмидт.

– Адрес? – спросил Роот.

– У нас его нет, – ответила та, что постарше. – Адрес не требуется.

– Только имя?

– Да.

Роот вздохнул:

– Как она выглядела?

Обе пожали плечами:

– Спросите об этом у охранников.

– Можно узнать, кто в тот день дежурил и кто мог ее видеть?

– Конечно.

Это тоже оказалось небыстро. Но Роот хотя бы успел заглянуть в столовую и купить пару бутербродов с сыром, пока они искали нужные фамилии.

– Вы Еммелин Вайгерс?

– Да.

– Вы дежурили пятого июня тысяча девятьсот девяносто второго года?

– Да, наверное.

– В тот день навестили Леопольда Верхавена. То есть это довольно-таки необычно.

– Да.

– Вы это помните?

– Да, хорошо помню.

– Но прошло почти два года.

– Я помню, потому что навестили именно его. Мы даже говорили об этом. Он был немного… особенный, вы, наверное, слышали.

– Его не навещали?

– Никогда.

– Вы можете описать посетительницу?

– Боюсь, что не очень хорошо. Не помню точно. Довольно пожилая, во всяком случае. Около шестидесяти, наверное… болезненного вида. Она была с клюкой.

– Вы бы ее узнали?

Она немного подумала:

– Нет, не думаю. Нет.

– Сколько они разговаривали?

– Точно не помню. Пятнадцать – двадцать минут, если не ошибаюсь. Не все время, это точно.

– Все время?

– Разрешается полчаса по правилам.

– Не было ли чего-то особенного, чтобы вам вспомнилось, когда вы об этом думаете? Какой-нибудь детали или чего-то еще?

Она подумала секунд десять.

– Нет, – сказала она наконец. – Ничего.

Роот поблагодарил и вышел.

Еще полчаса у него ушло на то, чтобы выйти из учреждения и добраться до дома номер четыре по аллее Раутенс в самом городке Ульменталь. Он припарковался у белого домика. Собрался с мыслями, вышел из машины и направился к выложенным камнем воротам. Позвонил.

– Да?

– Господин Шервуз?

– Да.

– Меня зовут Роот. Криминальный инспектор Роот. Я звонил вам.

– Входите. Или вы предпочитаете посидеть в саду? Погода сегодня хорошая.

– Да, с удовольствием.

– Красиво, когда цветут каштаны, – заметил Шервуз, наливая в два больших бокала пиво.

– Да, – согласился Роот. – Очень.

Они выпили.

– Что там насчет Верхавена?

– Вы дежурили, несли внешнюю вахту, как это называется, пятого июня тысяча девятьсот девяносто второго года. В тот день Верхавена навестила женщина. Конечно, прошло два года, но все же, может быть, вы ее помните?