Текст книги "Сердце бури"

Автор книги: Хилари Мантел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Да, отвечали ему министры, отныне все – аристократы, духовенство и простой люд – будут платить земельный налог. Пагубной системе налоговых освобождений придет конец. Торговля станет свободной, внутренние таможенные пошлины упразднятся. К тому же придется уступить мнению либеральных кругов: о принудительном крестьянском труде нужно будет забыть. Король хмурился. Нечто подобное он уже слышал. Это напоминает мне мсье Неккера, заметил он. Задумайся он глубже, это напомнило бы ему также мсье Тюрго, однако к тому времени король окончательно запутался в своих мыслях.

Дело в том, заявил Людовик министрам, что, даже согласись я с подобными мерами, парламент никогда их не одобрит.

Бесспорно, отвечал мсье Калонн, его величество с присущим ему безошибочным чутьем зрит в корень.

Однако, если его величество сознает необходимость перемен, должна ли непокорность парламента его сдерживать? Не пора ли перехватить инициативу?

Э-э-э, промямлил король, заерзал в кресле и выглянул в окно, посмотреть, что там с погодой.

Следует созвать собрание нотаблей, не унимался Калонн. Что-что? – изумился король. Калонн продолжал настаивать. Нотабли, осознав плачевное экономическое положение, поддержат любое начинание, которое его величество сочтет своевременным. Это сильный ход, заверил Калонн, создать орган, который, по сути своей, стоит выше парламента, орган, чьи инициативы парламенту придется поддержать. Это будет ход, достойный Генриха IV.

Король размышлял. Генрих IV был самым мудрым и почитаемым из монархов. Именно ему он, Людовик, хотел подражать.

Король обхватил голову руками. То, что изложил Калонн, звучало заманчиво, но министры всегда гладко стелют, а на деле все оказывается гораздо сложнее. А потом, королева и ее клика… Он поднял глаза.

Королева считает, сказал он, что в следующий раз, когда парламенты выступят ему наперекор, их следует распустить. Парижский вместе с провинциальными: покончить с ними раз и навсегда.

Услышав такое, мсье Калонн задрожал. Это приведет к разгулу насилия, десятилетию ожесточенных споров, вендетт и мятежей! Мы должны разорвать этот порочный круг, ваше величество, поверьте мне, просто поверьте, никогда еще положение не было таким отчаянным.

Жорж-Жак пришел к мсье Шарпантье и открыл карты.

– У меня есть незаконнорожденный ребенок, – заявил он. – Сын, четырех лет от роду. Мне следовало сказать вам раньше.

– С чего бы это? – Мсье Шарпантье пытался собраться с мыслями. – Приятные сюрпризы можно и придержать.

– Я чувствую себя лицемером, – продолжил д’Антон. – Сам только что отчитал малыша Камиля.

– Продолжайте, Жорж-Жак. Я весь внимание.

Они познакомились в карете, в его первый приезд в Париж. Она дала ему свой адрес, и спустя несколько дней он пришел ее проведать. Вероятно, мсье Шарпантье легко догадается, что было потом. Нет, они уже не вместе, все позади. Мальчик с няней в деревне.

– Полагаю, вы предлагали на ней жениться?

Д’Антон кивнул.

– Почему она отказалась?

– Вероятно, ей опротивело мое лицо.

Мысленным взором он видел, как Франсуаза меряет шагами спальню вне себя от ярости, что ее постигла печальная судьба всех женщин: я хочу выйти замуж за достойного человека, не за какого-то писаря, не за пустое место, а ты, с твоей горячностью и заносчивым нравом, ты начнешь бегать за юбками, не пройдет и месяца. Даже когда ребенок уже толкался у нее внутри, это казалось ему досадной случайностью, не имеющей к нему никакого отношения: то ли будет, то ли нет. Бывает, дети рождаются мертвыми или умирают в первые же дни. Он не рассчитывал на такой исход, но всякое бывает.

Однако ребенок рос у нее в утробе и вскоре появился на свет. В свидетельстве она указала: «Отец неизвестен». А сейчас Франсуаза нашла мужчину, который, по ее мнению, годился ей в мужья, – некоего мэтра Юэ де Пези, королевского советника. Мэтр Юэ раздумывал о продаже должности – собирался заняться чем-то другим, д’Антон не спрашивал, чем именно. Должность он хотел продать д’Антону.

– Сколько он просит?

Д’Антон ответил. Пережив второе за утро потрясение, Шарпантье заявил:

– Это немыслимо.

– Согласен, цена завышена, но в нее входит содержание ребенка. Мэтр Юэ признает отцовство, все будет сделано законным путем, и я смогу навсегда забыть об этой истории.

– Ее семье следовало бы заставить вас жениться. Что они за люди? – Шарпантье помедлил. – Конечно, с одной стороны, это решает проблему, но что насчет ваших долгов? Не уверен, что вы вообще сможете собрать такую сумму. – Шарпантье подвинул ему клочок бумаги. – Вот то, что могу дать я, будем считать, что в долг, но после подписания брачного контракта я готов о нем забыть.

Д’Антон склонил голову.

– Я забочусь о будущем Габриэль, она моя единственная дочь. Кроме того, ваше семейство тоже может поучаствовать. Однако этого все равно мало. – Шарпантье записал цифры. – Где взять остальное?

– Занять. Как сказал бы Калонн.

– Не вижу иного способа.

– Боюсь, в истории есть еще одно заинтересованное лицо. Вам это не понравится. Видите ли, Франсуаза сама предложила дать мне в долг. Она женщина весьма состоятельная. Мы не обсуждали деталей, но сомневаюсь, что она предложит низкий процент.

– Чудовищно! Господи, какая мерзавка! Вам не захотелось ее придушить?

– Захотелось. – Д’Антон улыбнулся.

– А вы уверены, что ребенок от вас?

– Она не стала бы мне лгать. Побоялась бы.

– Все мужчины так рассуждают… – Он заглянул д’Антону в лицо. Лгать такому? Нет, невозможно. Ребенок точно от него. – Это очень большая сумма. Непропорционально высокая плата за одну ночь. Долг будет преследовать вас годами.

– Ей хотелось выжать из меня все, что можно. Думаю, вы понимаете. – (В конце концов, это было ее болью, ее бесчестием.) – Я хочу уладить все в ближайшие месяцы. Мы с Габриэль должны начать с чистого листа.

– Я не назвал бы это чистым листом, – мягко заметил Шарпантье. – Совсем наоборот. Вы отдаете в заклад ваше будущее. А не могли бы вы…

– Нет, я не стану ей перечить. Когда-то я любил ее. К тому же мой долг – позаботиться о ребенке. Подумайте сами, поступи я иначе, вы бы приняли такого зятя?

– Не обижайтесь, но я стар и многое повидал на своем веку. Я беспокоюсь о вас. Когда вы должны погасить долг целиком?

– Она сказала, в девяносто первом, в первый квартальный день года. Должен ли я рассказать об этом Габриэль?

– Решайте сами. Надеюсь, до свадьбы вы будете вести себя благоразумно?

– Послушайте, у меня впереди четыре года, чтобы расплатиться за ошибки молодости! Я справлюсь.

– Безусловно, пост королевского советника приносит хорошие деньги.

Он молод, ретив, думал мсье Шарпантье, всё в его руках, но в глубине души он наверняка сомневается. Ему захотелось подбодрить будущего зятя.

– Знаете, мэтр Вино утверждает, что нас ждут трудные времена, а значит, количество тяжб вырастет. – Он сложил клочок бумаги. – Я уверен, до девяносто первого года случится что-нибудь, что выправит ваши денежные затруднения.

Второе марта 1787 года. Камилю исполнилось двадцать семь, и уже целую неделю никто его не видел. Кажется, ему снова пришлось сменить адрес.

Собрание нотаблей зашло в тупик. Кафе заполняли крикливые спорщики.

– Что именно сказал маркиз Лафайет?

– Он сказал, следует созвать Генеральные штаты.

– Но это пережиток! Генеральные штаты не созывались с…

– Тысяча шестьсот четырнадцатого года.

– Спасибо, д’Антон, – сказал мэтр Перрен. – Чем они могут нам помочь? Духовенство будет заседать в одной палате, дворяне – в другой, а простолюдины в третьей. И что бы ни предложили простолюдины, два других сословия проголосуют против. И какого прогресса…

– Поймите, – перебил его д’Антон, – даже устаревший общественный институт способен принять новую форму. Ему необязательно повторять пройденное.

Собеседники хмуро смотрели на д’Антона.

– Лафайет молод, – заметил мэтр Перрен.

– Он примерно ваших лет, Жорж.

Однако пока я корпел над томами в конторе Вино, подумал д’Антон, он вел за собой армии. Я бедный адвокат, а он – герой Франции и Америки. Ему суждено стать вождем нации, а мне – вечно сводить концы с концами. И теперь этот невзрачный молодой человек, скромный, светловолосый, предложил идею, и д’Антон, который чувствовал к нему необъяснимую неприязнь, был вынужден ее защищать.

– Генеральные штаты – наша единственная надежда, – сказал он. – Они обеспечат нам представительство, нам, третьему сословию. Очевидно, что дворяне не заботятся об интересах короля, стало быть, и ему глупо защищать их интересы. Он должен созвать Генеральные штаты и передать власть третьему сословию – не просто дать право высказывать суждения или раздавать советы, а власть принимать решения.

– Не поверю, пока не увижу собственными глазами, – заметил Шарпантье.

– Не будет этого, – сказал Перрен. – Но куда больше меня волнует предложение Лафайета расследовать налоговые мошенничества.

– А также сомнительные закулисные спекуляции, – добавил д’Антон. – Грязные операции на рынке.

– Особенно горячо его поддержат те, у кого нет облигаций, но кто не отказался бы их иметь, – сказал Перрен.

Тут что-то отвлекло мсье Шарпантье. Он посмотрел через плечо д’Антона и улыбнулся.

– А вот и человек, который нам все разъяснит. – Раскинув руки, он двинулся к двери. – Мсье Дюплесси, редкая птица. Позвольте представить вам жениха моей дочери. Мсье Дюплесси, мой старый друг, служит в казначействе.

– В наказание за мои грехи, – подхватил мсье Дюплесси с мрачной улыбкой и кивнул д’Антону, как будто слышал его имя прежде.

Мсье Дюплесси было за пятьдесят. Он был высокий, со следами былой красоты, опрятно и просто одетый. Казалось, его взгляд задерживается по дальнюю сторону предметов, словно имеет свойство беспрепятственно проникать сквозь мраморные столешницы, позолоченные кресла и облаченные в черное конечности столичных адвокатов.

– Значит, Габриэль выходит замуж. Когда ждать счастливого события?

– Мы еще не определились с датой. В мае или в июне.

– Как летит время!

Мсье Дюплесси вылеплял банальности, как дети лепят куличики из песка. Затем он улыбнулся – впечатление было такое, будто это требует от него мышечного усилия.

Мсье Шарпантье протянул гостю кофе:

– Я слышал о вашем зяте, соболезную.

– Да, тяжкое горе, большое несчастье. Моя дочь Адель только что вышла замуж и уже овдовела, а сама еще такой ребенок. – Он обращался к Шарпантье, глядя ему через левое плечо. – С Люсиль мы спешить не станем. Хотя ей уже пятнадцать-шестнадцать. Маленькая дама. От дочерей одни заботы. Впрочем, как и от сыновей, хотя у меня их нет. От зятьев тоже хватает хлопот, особенно если им случится умереть. К вам это не относится, мсье д’Антон. Уверен, от вас хлопот не будет. У вас очень здоровый вид. Даже слишком.

Как можно держаться с таким важным видом и нести такую дикую ахинею, подумал д’Антон. Интересно, он такой всегда или только сегодня? Дефицит бюджета или домашние заботы так ослабили его разум?

– А как поживает ваша дорогая жена? – спросил Шарпантье. – Как ее здоровье?

Мсье Дюплесси задумался. Казалось, он пытается вспомнить лицо супруги.

– Как всегда.

– Не откажетесь отужинать с нами? Разумеется, вместе с дочерями, если они окажут нам честь.

– Я бы… мне бы… столько дел… целыми неделями пропадаю в Версале и только сегодня выбрался… порой работаю даже в выходные. – Он обернулся к д’Антону. – Я прослужил в казначействе всю жизнь. Достойная карьера, но с каждым днем служба дается все труднее. Если бы аббат Терре…

Шарпантье подавил стон. Сколько можно? И ему, и всем присутствующим такой поворот разговора был не в новинку. Аббат Терре был лучшим генеральным контролером всех времен, фискальным героем Дюплесси.

– Если бы Терре остался, он бы нас выручил. Все замыслы и решения, которые нынче претворяют в жизнь, много лет назад были задуманы аббатом Терре.

В молодости, когда дочери были маленькими, каждый его день в казначействе был наполнен свершениями и смыслом, но парламент невзлюбил аббата: они обвинили Терре в спекуляциях зерном и заставили глупцов сжечь его чучело.

– Тогда еще все можно было исправить, положение не было таким безнадежным. И с тех пор они носятся всё с теми же идеями… – Мсье Дюплесси в отчаянии махнул рукой. Он принимал заботы королевского казначейства близко к сердцу, а с тех пор, как ушел аббат Терре, служба превратилась в череду каждодневных страданий.

Мсье Шарпантье наклонился подлить гостю кофе.

– Нет, мне пора, – сказал Дюплесси. – Я взял бумаги домой. Мы обсудим ваше приглашение. Как только минует кризис.

Дюплесси приподнял шляпу, поклонился и двинулся к двери.

– А когда он минует? – спросил Шарпантье. – Бог знает.

К мужу подскочила Анжелика.

– Я все видела, – заявила она. – Ты ухмылялся, расспрашивая его про жену. А вы, – она легонько похлопала д’Антона по плечу, – вы посинели от натуги, пытаясь не расхохотаться ему в лицо. Что я пропустила?

– Пустые сплетни, дорогая.

– Пустые? Вся наша жизнь состоит из сплетен!

– Это касается цыганистого приятеля Жоржа, мсье Преуспеть-в-обществе-любой-ценой.

– Что? Камиля? Ты меня дразнишь. Я не такая легковерная. – Она оглянулась на ухмыляющихся посетителей. – Аннетта Дюплесси? – спросила Анжелика. – Аннетта Дюплесси?

– Тогда слушай внимательно, – сказал муж. – Все очень запутано, все ненадежно, и нельзя сказать, когда этому придет конец. Некоторые покупают абонементы в Оперу, другие увлекаются романами мистера Филдинга. Лично я предпочитаю домашние развлечения, и, поверь мне, нет ничего более увлекательного, чем жизнь на улице Конде. Для ценителя человеческой глупости…

– Иисус Мария! Не хочу больше об этом слушать, – сказала Анжелика.

Глава 2
Улица Конде, вечер четверга
(1787)

Аннетта Дюплесси была женщиной находчивой. С проблемой, которая досаждала ей ныне, она ловко справлялась на протяжении последних четырех лет. Этим вечером она собиралась решить ее окончательно и бесповоротно. В середине дня поднялся холодный ветер, сквозняки свистели по комнатам, задувая в замочные скважины и дверные щели: то трепетали смутные знамена надвигающегося кризиса. Заботясь о фигуре, Аннетта выпила стакан яблочного уксуса.

Когда много лет тому назад она выходила за Клода Дюплесси, он был старше ее всего на несколько лет, а теперь, казалось, годился ей в отцы. И зачем только она согласилась? Аннетта все время спрашивала себя об этом. И приходила к заключению, что в юности отличалась излишней серьезностью и только с годами стала легкомысленнее.

Когда они встретились, Клод уверенно торил свой путь к вершинам гражданской службы, последовательно проходя все стадии и этапы чиновничьей табели о рангах: от мелкого служащего на побегушках до служащего средней руки, от чиновника, обладающего солидным авторитетом, до чиновника по особым поручениям, чиновника, наделенного исключительными полномочиями, чиновника in excelsis[3]3
  В вышних (лат.).


[Закрыть], чиновника всем чиновникам чиновника. Более всего она ценила его ум, его неусыпное и усердное радение о благе нации. Его отец был кузнецом, пусть и преуспевающим, а с рождения сына сам на кузнице не работал, однако успех Клода все равно заслуживал восхищения.

Немного оперившись, Клод начал задумываться о женитьбе и был совершенно сбит с толку царящим в умах легкомыслием. У Аннетты было хорошее приданое, она не знала недостатка в поклонниках, и по неведомым причинам Клод сначала проникся к ней уважением, а уже затем привязанностью. Даже различия между ними, казалось, свидетельствовали о глубине их чувств, и друзья предсказывали, что этот союз станет примером идеального брака.

Делая предложение, Клод не блистал красноречием. Его коньком были цифры. Тем не менее Аннетта верила в чувства, которые слишком сильны для слов. Он прекрасно владел лицом и надеждами, крепко держа их на стальной проволоке самоконтроля; Аннетта воображала, что все сомнения гремят у него в голове, словно костяшки на счетах.

Спустя полгода ее добрые намерения истощились. Однажды ночью Аннетта выбежала в сад в одной рубашке, выкрикивая яблоням и звездам: «Клод, какой же ты скучный!» Она помнила мокрую от росы траву под ногами и то, как вздрагивала, оглядываясь на светящиеся окна. Она думала, замужество освободит ее от родительского гнета, а выходит, она своими руками отдала Клоду свободу. Из тюрьмы не сбежать, сказала она себе, это кончается плохо, трупами в размокших полях. Затем вернулась, вымыла ноги и выпила теплого травяного чаю, чтобы вытравить последние остатки надежд.

После этого Клод еще несколько месяцев обращался с ней подозрительно и настороженно. Даже теперь, когда она хворала или капризничала, он мог намекнуть на тот давний случай, заметив, что, хотя давно смирился с ее взбалмошностью, в тот первый раз ее поведение застало его врасплох.

После рождения дочерей она ему изменила. Он был коллегой мужа, адвокатом, плотным и светловолосым, и, по слухам, нынче проживал в Тулузе, имея на иждивении краснолицую отечную супругу и пятерых дочерей в монастырской школе. Повторять она не захотела. Клод не стал допытываться. Если бы стал, все могло сложиться иначе, но, поскольку он и мысли не допускал об измене, Аннетте было незачем вновь пускаться во все тяжкие.

А впрочем, прокрутим годы вперед, не останавливаясь на том, что могло бы трактоваться как измена. Итак, Камиль возник в ее жизни, когда ему исполнилось двадцать два. Его привел старинный друг ее семейства Станислас Фрерон. Выглядел Камиль от силы лет на семнадцать, и ему оставалось четыре года до вступления в возраст, с которого разрешалось заниматься адвокатской практикой. Вообразить его в этой роли было непросто. Его разговоры представляли собой череду вздохов и запинок, колебаний и провалов. Порой у него дрожали руки. Он избегал смотреть собеседникам в глаза.

Камиль удивительный, сказал Станислас Фрерон. Когда-нибудь он станет знаменитостью. Казалось, ее присутствие, ее домашние пугали его. Однако он продолжал у них бывать.

В начале знакомства Клод пригласил его на ужин. Список гостей подбирался тщательно, для мужа ужин был прекрасной возможностью пространно изложить гостям свой экономический прогноз на ближайшие пять лет (мрачный) и предаться воспоминаниям об аббате Терре. Камиль напряженно молчал, лишь иногда позволяя себе тихо уточнить у мсье Дюплесси, откуда взялись цифры. Клод велел принести чернила, перо и бумагу. Отодвинув тарелки, он склонил голову над вычислениями. Ужин на одной половине стола был скомкан. Одарив этих двоих недоуменными взглядами, гости развлекали друг друга вежливой застольной беседой. Покуда Клод писал и бормотал, Камиль заглядывал ему через плечо, обсуждая упрощения и задавая пространные и обоснованные вопросы. Клод поминутно закрывал глаза. Цифры рассыпались с кончика его пера, словно скворцы на снегу.

Аннетта перегнулась через стол:

– Милый, ты не мог бы…

– Минутку.

– Это слишком сложно для…

– Здесь, здесь и еще здесь…

– …обсудить это позже?

Клод подбросил листок в воздух.

– Все это весьма приблизительно, – сказал он. – Не более чем приблизительно. С другой стороны, неточности финансистов рождают идеи.

Камиль взял листок, пробежал его глазами и, оторвавшись от бумаги, встретил ее взгляд. От избытка чувств Аннетту бросило в жар. Взглядом заботливой хозяйки она оглядела других гостей. Чего я решительно не понимаю, сказал Камиль, – вероятно оттого, что отчаянно глуп, – это как министерства взаимодействуют между собой и распределяют свои фонды. Нет, отвечал Клод, глупость тут ни при чем, хотите покажу?

Отодвинув кресло, он встал, возвышаясь над головами гостей, которые теперь смотрели на него снизу вверх.

– Уверен, никто из нас не откажется узнать об этом побольше, – заметил помощник министра.

Впрочем, когда Клод направился в другой угол столовой, на лице помощника проступило удивление. Когда муж проходил мимо, Аннетта вытянула руку, словно хотела предостеречь ребенка от шалости.

– Я только возьму корзину с фруктами, – сказал ей Клод, как будто это его оправдывало.

Взяв корзину, Клод вернулся на место и установил ее в центре стола. Апельсин соскочил на стол и медленно откатился, словно обладал собственным разумом и знал о своем тропическом происхождении. Все гости смотрели на апельсин. Не отводя глаз от лица Клода, Камиль вытянул руку, остановил апельсин и слегка подтолкнул его через стол. Словно зачарованная, она потянулась за апельсином. Теперь все гости смотрели на нее. Аннетту бросило в жар, словно пятнадцатилетнюю. Ее муж тем временем принес с бокового столика супницу и выхватил блюдо с овощами у слуги, который собирался его унести.

– Допустим, эта корзина представляет собой доход, – сказал Клод.

Теперь хозяин полностью владел вниманием гостей. А если, начал Камиль, и зачем…

– А супница – министр юстиции, который одновременно, разумеется, является хранителем печатей.

– Клод… – попыталась вмешаться Аннетта.

Муж шикнул на нее. Завороженные и парализованные гости следили за перемещениями еды по столу. Клод ловко выхватил бокал у помощника министра. Чиновник перебирал пальцами в воздухе, словно изображал арфиста в шараде, затем нахмурился, однако Клода было не остановить.

– Допустим, солонка – секретарь министра.

– Такой коротышка, – удивился Камиль. – Не думал, что они такие.

– А ложки – казначейские предписания. А теперь…

Хорошо, сказал Камиль, но не могли бы вы уточнить, не могли бы объяснить, просто вернуться к предыдущей мысли и… Разумеется, согласился Клод, но картинка должна нарисоваться у вас в голове. Чтобы восстановить равновесие, он потянулся за кувшином для воды, лицо сияло.

– Это лучше, чем кукольный театр мистера Панча, – прошептал кто-то из гостей.

– Так и ждешь, что супница заговорит скрипучим голосом.

Пусть он сжалится, взмолилась Аннетта, пожалуйста, пусть он перестанет задавать вопросы. Она видела, как Камиль, слегка рисуясь, подыгрывает Клоду, пока ее гости сидели, раскрыв рот, над разоренным столом, с пустыми бокалами или вовсе без бокалов – обойденные десертом, переглядываясь, пряча смешки. Скоро об этом конфузе узнает весь город, о них будут судачить в министерствах и во Дворце Сите, люди будут собирать гостей, чтобы позабавить их рассказами о моем званом ужине. Пожалуйста, пусть он прекратит, пусть что-нибудь случится, но что может случиться? Разве что пожар.

И все это время, пока Аннетта распаляла себя, осушив до дна бокал и промокнув губы носовым платком, горящие глаза Камиля сжигали ее над цветочными гирляндами, которые украшали стол. Наконец, кивнув гостям, она с умиротворяющей улыбкой на устах, адресованной вуайеристам, выскользнула из-за стола. Десять минут Аннетта просидела перед туалетным столиком, потрясенная направлением, которое приняли ее мысли.

Она хотела подкраситься, но не хотела видеть пустоты и потерянности в глазах. Уже несколько лет они с Клодом спали порознь. Какая разница? Отчего вдруг она это вспомнила? Может быть, ей тоже потребовать перо и бумагу, чтобы рассчитать дефицит собственной жизни? Клод говорит, если так будет продолжаться, то к восемьдесят девятому году страну ждет крах и нас вместе с ней. Аннетта разглядывала себя в зеркале, непрошеные слезы застилали глаза, и она вытирала их носовым платком, которым раньше промокала с губ красное вино. Возможно, я выпила больше, чем следовало, возможно, мы все выпили лишнего, за исключением этого ехидного мальчишки. И что бы мне ни пришлось прощать в будущем, я никогда не прощу ему, что сегодня он испортил мой званый ужин и выставил Клода на посмешище. Зачем я схватила этот апельсин? Она, словно леди Макбет, уставилась на свою руку. Как, в нашем доме?

Когда Аннетта вернулась за стол – ощущая кровь под ногтями, – представление было окончено. Гости отвлеклись на птифуры. Клод вопросительно посмотрел на нее. Он выглядел довольным. Камиль больше не участвовал в разговоре и сидел, уставившись в стол. Выражение его лица, с которым он посмотрел на одну из ее дочерей, показалось ей неестественно серьезным. На остальных лицах читались неловкость и скованность. Подали кофе – черный и горький, как упущенные возможности.

На следующий день Клод вернулся к событиям ужина. Насколько полезнее проводить время так, чем просто сидеть за столом, заявил он. Если бы все светские обязанности были таковы, он никогда бы не роптал на их избыточность, и, кстати, не могла бы она снова пригласить того юношу, чье имя он запамятовал? Он был так мил и любознателен, какая жалость, что он заика; возможно, он просто медленно соображает? Надеюсь, впрочем, что юноша не составил превратного впечатления о работе казначейства.

Какая, должно быть, пытка, подумала Аннетта, будучи дураком, понимать, что ты дурак. И как повезло Клоду, что он этого не понимает.

На следующем званом ужине Камиль не позволял себе смотреть на нее так, как в прошлый раз. Они словно сговорились: больше никаких безрассудств. Так-так, подумала она, интересно.

Он заявил ей, что не хочет быть адвокатом, однако стипендия накладывает на него ограничения. Подобно Вольтеру, он желает зарабатывать на жизнь исключительно своим пером.

– Ах, Вольтер, – сказала она. – Меня тошнит от этого имени. Думаю, скоро писательство станет слишком большой роскошью, и нам всем придется подражать Клоду.

Камиль небрежным жестом отвел волосы от лица. Ей нравился этот жест: очень характерный, бессмысленный, но такой притягательный.

– Это только слова. В глубине души вы в них не верите. Вы думаете, все останется как есть.

– Позвольте мне самой решать, что лежит в глубине моей души.

Время шло, и ее начала тяготить неуместность их дружбы. И дело было не столько в его возмутительной молодости, сколько в нем самом. Его друзья были безработными актерами или подпольными типографами. Они обзаводились незаконными детьми, исповедовали радикальные взгляды, бежали за границу, когда полиция выходила на их след. Все это было бесконечно далеко от жизни, протекавшей в приличных гостиных. Аннетта предпочитала ни о чем его не расспрашивать.

Камиль продолжал бывать у них, больше не позволяя себе никаких выходок. Порой Клод приглашал его погостить в Бур-ла-Рен, где у них была земля и благоустроенный сельский дом. Вот и девочки к нему привязались, думала она.

За прошедшие два года они виделись постоянно. Ее друг, который знал, о чем говорит, намекнул ей, что Камиль педераст. Она не поверила, но отметила это про себя на случай, если Клод выскажет неудовольствие. Впрочем, с какой стати? Камиль скромный воспитанный юноша, которого принимают в доме. И между ними ничего не было.

Однажды она спросила его:

– Вы хорошо разбираетесь в полевых цветах?

– Не особенно.

– Люсиль сорвала в Бур-ла-Рен цветок и спросила у меня, как он называется. Я не знала, но сказала, что вы знаете все на свете. Я вложила цветок, – она потянулась за книгой, – в словарь и обещала спросить вас.

Аннетта устроилась подле него с большим словарем, куда запихивала письма, счета и все, что считала нужным хранить, осторожно раскрыла его, боясь, что содержимое разлетится по комнате. Аккуратно подцепив ногтем, он перевернул сухой, как бумага, листок и нахмурился.

– Вероятно, самый обычный сорняк, – сказал он.

Затем обнял ее и попытался поцеловать. Больше от изумления, чем из чувства долга Аннетта отпрянула, выронила словарь, и бумажки рассыпались по полу. Уместно было бы залепить ему пощечину, подумала она, но какое клише, к тому же сначала нужно встать с дивана. Ей всегда хотелось ударить мужчину по лицу, но желательно кого-нибудь покрепче. Момент был упущен. Она вцепилась в диван и, пошатываясь, встала.

– Простите, – промолвил он. – Это было чересчур прямолинейно.

Аннетта слегка дрожала.

– Как вы посмели?

Он поднял руку ладонью вверх:

– Аннетта, я вас хочу.

– Это невозможно, – сказала она, глядя на разлетевшиеся бумажки.

Его стихи лежали рядом со счетом от модистки, который она решила не показывать Клоду. А вот Камилю, подумала она, никогда бы в голову не пришло спрашивать, сколько стоит женская шляпка. Он выше этого и одновременно ниже. Она решила отвернуться к окну (хотя стоял такой же промозглый зимний день, как сегодня) и прикусила губу, чтобы не дрожала.

С тех пор минул год.

Они болтали о театре, книгах и общих знакомых, но на самом деле все разговоры вращались вокруг одного вопроса: когда она согласится с ним переспать. Она говорила то, что обычно говорят в подобных случаях. Он отвечал, что ее доводы устарели, так рассуждают люди, которые боятся самих себя, боятся быть счастливыми, боятся Господней кары, люди, задушенные пуританством и чувством вины.

Аннетта думала (про себя), что из всех, кого она знает, больше всех себя самого боится именно он, и не без оснований.

Она заявляла, что никогда ему не уступит, а спорить можно до бесконечности. Строго говоря, не до бесконечности, возражал Камиль, а до тех пор, пока мы не состаримся и не станем никому не нужными. Англичане занимаются этим в палате общин. На ее лице отразилось изумление. Нет, не тем, о чем она подумала. Если кто-то вносит закон, который вам не по нраву, вы встаете и начинаете излагать все за и против, пока депутаты не разойдутся или не закончится сессия. Это называется «заболтать закон» и может тянуться годами.

– С другой стороны, – заметил он, – я так люблю наши беседы, что готов проговорить с вами всю жизнь. Но, откровенно сказать, я хочу вас сейчас.

После того, первого случая Аннетта держалась с прохладцей, умело пресекая его поползновения. Нельзя сказать, что он рвался ее коснуться. И редко позволял ей коснуться себя. Если ему случалось нечаянно задеть ее, он всегда извинялся. Лучше так, говорил он. Трудно спорить с человеческой природой, и вечера порой тянутся так долго: девочки отправились навестить подруг, улицы опустели, в комнате слышен лишь стук часов и биение сердец.

Поначалу она собиралась положить конец этому недороману плавно, когда сочтет нужным. В подобных отношениях есть свои плюсы. Однако то ли Камиль проговорился, то ли кто-то из приятелей мужа догадался, но вскоре о них судачили все подряд. Клод не знал отбоя от любопытных гостей. Их обсуждали в гардеробных (если не в Шатле, то в гражданских судах, называя скандалом года среди людей среднего достатка), в модных кафе и министерствах. Сплетники не ведали об их спорах, изящно уравновешенных взаимных соблазнах, сомнениях, угрызениях совести. Она была привлекательна, не первой молодости, томилась скукой. Он был юн и настойчив. Конечно, между ними все уже было, а вы сомневались? Вопрос, как давно. И когда Дюплесси решит, что пора перестать не замечать очевидного?

Возможно, Клод был глух, слеп и нем, но святым он не был, как не был и мучеником. «Адюльтер» – отвратительное слово. Пришло время положить этому конец, решила Аннетта: покончить с тем, что не начиналось.