Текст книги "Их было 999. В первом поезде в Аушвиц"

Автор книги: Хэзер Дьюи Макадэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Женщины с первого транспорта из Словакии

Гуменне

Эдита Фридман, № 1970

Лея Фридман, сестра Эдиты, № 1969

Гелена Цитрон, № 1971

Ирена Фейн, № 1564

Марги (Маргита) Беккер, № 1955

Рена Корнрайх (родом из Тылича, Польша), № 1716

Эрна Дрангер (родом из Тылича, Польша), № 1718

Дина Дрангер (родом из Тылича, Польша), № 1528

Сара Блайх (родом из Крыницы, Польша), № 1966

Рия Ганс, № 1980

Майя (Магда) Ганс, № неизвестен

Адела Гросс, № неизвестен

Жéна Габер, № неизвестен

Михаловце

Регина Шварц (с сестрами Цилей, Мими и Геленой), № 1064

Алиса Ицовиц, № 1221

Попрад

Марта Мангель, № 1741

Этта Циммершпиц, № 1756

Фанни Циммершпиц, № 1755

Пири Ранд-Слоновиц, № 1342

Роза (Эдита) Граубер, № 1371

Прешов

Магда Амстер, № неизвестен

Магдушка (Магда) Гартман, № неизвестен

Нюси (Ольга, или Олинька) Гартман, № неизвестен

Ида Эйгерман (родом из Новы-Сонча, Польша), № 1930

Эди (Эдита) Фридман, № 1949[6]6
  Не имеют никаких родственных связей с Эдитой и Леей Фридман.


[Закрыть]

Элла Фридман, № 1950^*

Елена Цукермен, № 1735

Като (Катарина) Данцингер (упоминается в письмах Герцки), № 1843

Линда (Либуша) Райх, № 1173

Йоана Рознер, № 1188

Матильда Фридман, № 1890^*

Марта Ф. Фридман, № 1796^*

Стопков

Пегги (Маргарита) Фридман, № 1019*

Берта Берковиц, № 1048

Ружена Грябер Кнежа, № 1649

Женщины со второго транспорта из Словакии

Доктор Манци (Манца) Швалбова, № 2675

Мадж (Магда) Геллингер, № 2318

Данка Корнрайх, № 2775

Часть первая

Карта Словакии в границах времен Второй мировой войны. Указаны некоторые города, откуда евреек депортировали в Аушвиц.

© Хэзер Макадэм; рисовала Варвара Ведухина.

Глава первая

Да, невеселые дела. Это, пожалуй, даже хуже, чем звезды, которыми они нас заклеймили… Ведь на сей раз жертвами станут наши дети.

Ладислав Гросман. Невеста

28 февраля 1942 года

Этот слух родился так же, как обычно рождаются слухи. Просто у кого-то появилось опасение. Нехорошее предчувствие. Но все равно – ведь это лишь слух. Разве можно сделать евреям еще хуже, чем сейчас? Даже погода, похоже, была против них. Зимы суровее здесь не помнили. Сугробы – выше человеческого роста. Обладай правительство хоть каплей здравого смысла, низкорослым уже запретили бы выходить из дома, чтобы они не утонули в снегу. Результаты разгребания завалов успели сказаться на кое-чьих задах: детишки тут же приспособили обочины для игр и за неимением санок съезжали со снежных гор прямо на своих мягких местах. Наряду с катанием по льду это сделалось новой национальной забавой.

За метелями шли морозы и порывистые ветры с Татр. Ветер насквозь продувал и хлипкие пальтишки, и толстые шубы; он не делал разницы между бедняками и людьми более состоятельными, одинаково безжалостный и к тем, и к другим. Он проникал сквозь любую одежду, пробирая до самых костей. Кожа на руках и губах трескалась, покрывалась корками. Чтобы носом не шла кровь, ноздри смазывали остатками гусиного жира. Ледяные сквозняки задували сквозь щели в окнах и под двери, и измученные родители девочек с радостью принимали у себя не менее изнуренных соседей, чтобы посидеть у огня и вместе попереживать по поводу тех самых слухов – ведь огонь в очаге горел далеко не у всех: раздобыть дров даже на растопку было непросто. Некоторые еврейские семьи жили впроголодь. Кому-то лучше, кому-то хуже, но плохо – всем.

Голос разума гасил вспышки беспокойства, рожденного неизвестностью. Если это не слухи, – говорили самые рассудительные, – и правительство впрямь заберет девочек, их же не увезут слишком далеко. А коли и далеко, то совсем ненадолго. Всего на весну, ежели она вообще наступит. И то – если это не просто слухи.

«Если» выглядело столь материальным, что его не смели произносить, дабы оно не обрушилось всем весом и не накликало беду. Это просто слухи, вот и все. Кому и зачем может понадобиться увозить куда-то девушек и девочек-подростков?

На улице заснежило, а еврейские мамы и в Гуменне, и по всей Восточной Европе тем временем готовились зажигать субботние свечи. Глава семейства Фридманов Эммануил появился в дверях, хлопая в ладоши и напевая: «Шаббат шалом! Шаббат шалом! Шалом! Шалом! Шалом!» Дети тоже захлопали и запели. Потом вся семья собралась вокруг субботнего стола посмотреть, как мать зажигает свечи. Три раза она обвела их круговыми движениями рук, затем легким жестом направила огонь в сторону своего сердца – ведь именно женщина должна нести в дом свет, – а потом накрыла ладонями глаза и почти шепотом произнесла благословение:

Барух ата Адо-най Эло-ѓэйну Мэлэх ѓаолам ашер кидшану бэмицвотав вэцивану леѓадлик нэр шель Шаббат кодэш. [Благословен Ты, Господь наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и заповедавший нам зажигать субботние свечи!]

Сестры Эдита и Лея благоговейно наблюдали, как мать трижды опускает веки, вознося безмолвную молитву. «Гут Шаббес!»[7]7
  (Идиш) Хорошего Шаббата!


[Закрыть] – Глаза матери теперь открыты. Дочери обняли ее, и каждую – в порядке старшинства, от старших к младшим – мать благословила поцелуем, но на лбах старших – Леи и Эдиты – ее губы задержались чуть дольше. Ведь бывали и другие слухи, – говорила она себе, прижимая дочерей к сердцу, – которые так и остались слухами. В своей тайной молитве она просила Бога, чтобы и эта молва оказалась ложной.

За окном громыхал гром, словно били в гигантский небесный барабан. Сверкали молнии. Снег валил сплошной стеной. Такой зимней грозы здесь не бывало с незапамятных времен.

К субботнему утру вьюга навалила целый фут снега, а к обеду его набралось уже по пояс. Как обычно в таких случаях, нашлись трудолюбивые люди, принявшиеся разгребать снег, рассудив, что лучше сделать дело в два приема, чем ждать, а потом потратить вдвое больше сил. Вход в табачную лавку был расчищен. Да что там – она и сама работала. Для заядлого курильщика погода – не преграда.

Чтобы городской глашатай выходил на площадь в субботу – такое случалось еще реже, чем гроза в метель. Обычно официальную информацию оглашали в базарные дни – в пятницу или в понедельник. Но в ту субботу после обеда у ратушей по всей Восточной Словакии забили барабаны, и, невзирая на вьюгу, некоторые неевреи из горожан остановились послушать. Сильный ветер и огромные сугробы заглушали бой барабана. В еврейских районах Гуменне на пологих берегах речушки, протекающей через южную окраину городка, этот бой не услышал никто. И всё из-за погоды, которая, конечно, той зимой вообще не баловала, но в тот день превзошла саму себя.

В жидкой группе, собравшейся вокруг глашатая, стоял и Ладислав Гросман (на то время ему был 21 год), который – по причинам, известным лишь ему одному, – оказался на площади, а не в синагоге или не дома с семьей. Ладислав был из тех людей, что скорее улыбнутся, чем нахмурятся, скорее рассмеются, чем заплачут. Темноглазый, с открытым лицом, поэт в душе, он, быть может, после семейной трапезы решил полюбоваться девственным белым покровом площади, морщась от морозных уколов снега на щеках. А может, просто вышел покурить. Так или иначе, Ладислав, заслышав барабан глашатая, поспешил присоединиться к тем немногим, кто брел, пробираясь сквозь снег, послушать последние новости.

Обычно глашатай, прежде чем сделать объявление, ждал, пока соберется толпа. Но на этот раз не ждал ничего. Он начал сразу, чтобы убраться поскорее из-под этого снега, который таял на воротнике и студил шею. Снег валил на головы и евреев, и неевреев крупными мокрыми хлопьями – верный знак, что снежная буря вот-вот закончится.

Но для некоторых она только начиналась.

Стараясь перекричать шум ненастья, глашатай провозгласил:

– Всем еврейкам от шестнадцати и старше! Незамужним девушкам следует явиться на регистрационные пункты. Подробности медицинского обследования и цели всего этого дела будут официально сообщены в надлежащий срок.

Сказанного им почти никто не слышал – ведь на улице бушевала вьюга. Но те, кто присутствовал, тут же переглянулись – мол: «Я же говорил».

Не обладая никакой иной информацией ни о датах, ни о конкретном времени, ни об адресах, глашатай подтвердил объявление финальным ударом по барабану:

– Вот это вот и все, и из-за этого весь сыр-бор. Вот и все новости, которые должна принять к сведению публика. Точка. Ende. Финал. Fin. А теперь – все по домам: в такую чертову погоду хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит…

Не осталось больше никаких «если», «и» и «но» – слух оказался правдой. И на следующее утро – несмотря на то, что снегом завалило двери домов снаружи, – эту новость знали все. Объявление глашатая рухнуло людям на головы, словно лед с крыши, только с куда более роковыми последствиями.

Когда словацкое правительство начало вводить драконовские меры против евреев, оно, похоже, старалось переплюнуть даже немцев. Гардисты – юные молодчики, вступившие в ряды правого крыла нацистской Глинковой гвардии[8]8
  Андрей Глинка (1864–1938) – словацкий священник и политик-националист. Создатель Глинковой словацкой народной партии. – Прим. пер.


[Закрыть], – терроризировали и избивали еврейских юношей и мужчин постарше, которых теперь обязали носить нарукавные повязки с желтыми звездами. Надгробные памятники опрокидывали на землю или разбивали, а магазины и лавки покрылись антисемитскими лозунгами. В городах покрупнее националистические песни сопровождались летящими камнями, разбивающими вдребезги стекла. Газетные киоски распространяли Stuermer («Штурмовик») – пропагандистское издание, подпитывавшее расистскую идеологию клеветническими карикатурами, где носатые евреи насилуют словацких девственниц, готовят мацу из крови младенцев с перерезанными глотками, победоносно скачут верхом на земном шаре, словно на боевом коне, в то время как отважные немецкие солдаты изо всех сил бьются, чтобы одолеть дьявольского еврея, злого беса человечества.

«А рога где?» – однажды спросила Эдиту какая-то женщина на рынке. И была потрясена, когда Эдита продемонстрировала, что никаких рогов у нее нет. Как человек может быть настолько невежественным, чтобы поверить, что у евреев есть рога, что они пекут мацу с кровью младенцев или что они убили Бога? Ведь кто, как не евреи, этого Бога и придумали!

Как вообще можно верить пропагандистской газете?

В сентябре 1941 года словацкое правительство принялось за составление так называемого «Еврейского кодекса», сборника законов и установлений, которые в ту осень вводились все чаще и чаще, вплоть до того, что глашатай уже чуть не каждый день выходил на площадь с очередным объявлением о новых мерах против евреев.

«Настоящим мы доводим до общего сведения, что все евреи и все члены их семей в 24 часа должны зарегистрироваться в мэрии, а также подать список своего недвижимого имущества», – прочел глашатай в один из первых дней.

На следующий день:

«Евреи обязаны предоставить сведения по своим счетам в местных и иностранных банках, а также с сего момента им запрещается жить на центральных улицах. Они должны освободить свои дома и квартиры на таких улицах в течение семи дней».

Через неделю:

«Евреи должны носить на любой одежде повязки с желтой звездой размером 24×24 сантиметра.

Евреи не могут перемещаться между государствами и внутри страны без письменного разрешения Глинковой гвардии, стоимость которого составляет сто крон. Разрешение выдается только в том случае, если Глинкова гвардия сочтет причину запроса уважительной».

Но у многих ли евреев найдется сотня крон, а тем более – знакомый из Глинковой гвардии, который мог бы утвердить запрос?

«В двадцать четыре часа евреи обязаны сдать все свои ювелирные изделия в главное управление Глинковой гвардии.

Евреям запрещено иметь домашних животных – ни единой кошки! – а также радиоприемники и фотокамеры, дабы не распространять ложь, передаваемую «Би-би-си».

Евреи обязаны сдать все свои меха в главное управление Глинковой гвардии.

Евреи обязаны сдать свои мотоциклы, легковые и грузовые автомобили.

Больницам запрещено оказывать евреям медицинские услуги, включая хирургические операции.

Евреи не могут посещать старшую школу или делать какие-либо запросы в государственные учреждения».

Даже сегодня Эдита горько качает головой, вспоминая о тех законах, поставивших крест на ее образовании. «Мои братья и сестры еще не доучились до пятого класса. Когда они его закончили, то – по закону – должны были ходить в школу до 14 лет». То есть им пришлось трижды посещать пятый класс! А Эдита и Лея уже не входили в эту категорию, поскольку были старше, и, несмотря на их живой ум и тягу к знаниям, путь в старшую школу им был заказан.

Потом вышел еще один закон.

«Евреям нельзя появляться в общественных парках».

И еще один:

«Евреям нельзя нанимать на работу арийцев, общаться с арийцами, посещать театры, выставки или иные культурные мероприятия, а также собираться больше пяти человек. Евреям запрещено выходить на улицу позднее 21 часа».

Никто прежде и подумать не мог, что еврейских предпринимателей ждет аризация, которая позволит неевреям отобрать у евреев их бизнес, «а также любую деловую практику, дабы обеспечить скорейшую передачу указанного бизнеса арийским собственникам» на абсолютно законных основаниях.

«Евреям оставили только право на самоубийство», – говорила мать Ивана Раухвергера.

А теперь властям еще понадобились их дочери?

Какой в этом смысл? Если для работы, то зачем хоть кому-то девочки-подростки? Подростки ленивы и вечно перечат. Тем более девочки. Хуже вообще не придумаешь! Вот они хихикают, а вот они тут же уже рыдают. У них сплошные месячные и капризы. Их больше волнуют волосы и ногти, чем выполнение простых дел. Вон Пришку попросили подмести пол, и вы только гляньте на этот пол, это называется «подмести»? Или вон посуда – на тарелках так по бокам и остался кугель, ведь она вместо того, чтобы мыть, глазела в окно на Якоба, сына рабби. Если при ней не будет матери, которая научит, как правильно прибираться и гордиться своим трудом, девочка и пальцем не пошевельнет! Да и какой подросток любит работать?

Но тем не менее именно девочки вращают этот мир. Когда они милые и добрые, то милее и добрее них нет никого. Когда они обнимают тебя, то чувствуешь, что ты – самое ценное и любимое существо на планете. Даже звезды в небесах замирают. «Вы только посмотрите!» – говорят они. Мы все зависим от наших дочерей, от их света, их лучистости, их надежды. Их невинности.

Именно поэтому так трудно было поверить в этот слух, который разнесся по словацким городам и весям, слух, который воплотился в закон. Зачем хоть кому-то для общественных работ понадобились девочки-подростки? Почему не взять мальчиков?

– Да, невеселые дела… – то и дело повторяли все.

Глава вторая

Где словак, там песня.

Словацкая поговорка

Фридманы были чем-то вроде еврейского варианта известной семьи фон Траппов, этакой словацкой версией «Звуков музыки». В утренних заботах по дому Эдита и Лея всегда пели, украшая своим пением день, какая бы погода ни стояла на дворе. И зачем нужно радио, когда у девочек такие голоса?

Ганна Фридман слушала, как поют дочери, и с тревогой представляла себе безмолвие, которое настанет в их доме, когда правительство заберет девочек. Кто же будет выводить эти трели – мелодичные трели жаворонка Эдиты или гортанные трели воробушка Леи? Девочки не знали, с какими чувствами прислушивается сейчас к их песням мать, и пели себе на два голоса, пока мыли посуду после завтрака, подметали и протирали пол в кухне, а потом открыли входную дверь и впустили в дом немного свежего, морозного воздуха. С улицы уже доносились крики и смех детей, играющих в снегу. Выбив из пуховых одеял пыль и остатки ночного сна, Ганна сложила их возле кроватей, чтобы матрасы тоже проветрились.

Мир за окном после снегопада обретал сказочные черты. На снегу сверкали радуги: это солнечные лучи преломлялись сквозь сосульки, окаймлявшие крыши. Черные ветви деревьев принарядились в сказочное снежное кружево. Тусклое солнце проглядывало сквозь редеющие тучи, а на фоне еще более тусклого неба ветер рисовал снегом белые узоры.

В обычный базарный день Эдита и Лея отправились бы в центр города, взявшись с двух сторон за ручку корзины, куда они сложат покупки для Баби, как они называли свою бабушку. По пути поболтали бы с друзьями и соседями, узнали бы свежие сплетни, почитали бы объявления на специальной доске и в других местах на площади… Но сегодняшний день отнюдь не обычный. Во-первых, на рынке будет мало продавцов, поскольку фермеры еще явно не разгребли весь снег. А когда привезут товар на санях и санках, все по дороге уже успеет промерзнуть. Ну так это же зима! Однако сегодняшний день был непохож на другие даже не поэтому. Нынче все шли на рынок послушать, нет ли у глашатая дополнений к субботним сообщениям, – ведь тех объявлений почти никто не слышал, но всем пришлось поверить в их реальность.

Девочки ни о чем не знали. По крайней мере, пока. К тому же Эдите и Лее – после длившейся более суток снежной блокады – не терпелось увидеть подруг. Они выскочили из дверей и помчались вперед матери, таща раскачивающуюся между ними корзину.

По дороге к площади под их ногами хрустел свежий снег; вдоль всей улицы распахивались и захлопывались двери, из домов выбегали молодые мужчины и женщины, пробираясь сквозь сугробы по полурасчищенным дорожкам. До кого-то долетел чей-то еле различимый шепот, и единственным способом разузнать, что же происходит на самом деле, было докопаться до истины самим. Девочки услышали бы, как их окликает Анна Гершкович, одна из лучших Леиных подруг. В тот необычный базарный день Анна – в вязаной шапочке на пшеничного цвета волосах – захотела бы побежать на площадь вместе с сестрами Фридман.

Анна Гершкович была жизнерадостной, словоохотливой девочкой с огромными карими глазами и белоснежной кожей. Красавица из красавиц. В те времена, когда мир еще не повернулся к ним злой стороной, Анна с Леей любили ходить в кино. Как истинные киношницы, они постоянно копили деньги, чтобы не пропустить очередную премьеру – пока кинотеатры не вошли в число многочисленных мест, куда вход евреям заказан.

Березы вдоль узких берегов Лабореца в ту пору стояли, украшенные разноцветными бутылками на обрезанных ветках – для сбора сока, который пойдет с наступлением тепла. Из-за мороза в бутылках не было ни капли на донышке. Но потепление – не за горами, а пока бутылки лишь звенели на ветру, словно колокольчики, ожидая весенних струек сладкой, освежающей жидкости.

Мальчишки, конечно, выстроили форты из сугробов по бокам от железной дороги и пуляли друг в друга снежками, ведя в своем микрокосмосе сражение, вторящее большой европейской войне. Их битва, однако, завершится перемирием, лишь только обе воюющие стороны переберутся на санки. Проходящие мимо девочки вооружались снежками: будет, чем пригрозить, если кто из мальчишек вдруг решит атаковать. Но это не касалось девочек постарше, так что Эдита с Леей могли спокойно, без опаски идти через ведущий к городу мостик и свернуть за мостом влево, в сторону Штефаниковой улицы, перекинуться парой слов с подругами – Деборой и Аделой Гросс.

Штефаникову улицу все местные любовно называли «улицей Гроссов» – ведь одиннадцать домов на ней занимали многочисленные дети и внуки зажиточного лесоторговца Хаима Гросса. Причем на улице Гроссов жила и семья Ладислава Гросмана, которая никаких родственных связей с Гроссами не имела.

Если Ладислав вместе с братом Мартином в тот день разгребали дорожку от снега, они наверняка поздоровались с девушками – впрочем, Ладислав едва ли обратил бы внимание на Эдиту, худющего подростка. Все воскресенье семейство Гроссов, не тратя времени даром, занималось лишь одним делом – официальной помолвкой Мартина с Деборой. После того как сестры Фридман и их спутница Анна Гершкович поболтали с Деборой и Аделой, грядущая свадьба стала главной темой городской молвы.

Нетрудно вообразить, сколь оживленной могла быть беседа 19-летних девушек, которые не видели друг друга уже целые сутки. Добавьте к этому новость о свадьбе, и сами можете представить все эти объятия и «мазл товы». «Дебора не попадала под новый закон и как внучка богатого деда, и как член семьи Мартина», – вспоминает Эдита. – Двойная защита». Кроме того, забирали только незамужних. Приходило ли Лее в голову как-нибудь по-быстрому состряпать брак, или вся эта ситуация казалась недостойной лишней суеты? Наверное, странным казалось радоваться хорошим новостям, если их, словно аперитив, подали перед плохими.

В отличие от их сестер, Леи и Деборы, 17-летняя Эдита и Адела не были такими уж близкими подругами. Они не учились в одном классе, а разница в год – это граница, которую подросткам порой трудно пересечь. У Аделы – почти идеальный овал лица, обрамленный клубами рыжих завитушек, и полные губы, а у Эдиты черты более тонкие. У девочек их возраста, которым еще только предстояло по-женски расцвести, до брака обычно еще далеко.

Ирена Фейн, мечтательная, начитанная девушка, прежде работала ассистенткой в теперь ариизированной фотостудии. Ирена была увлечена фотографией и оттачивала мастерство, делая снимки друзей и подруг. И Адела с ее уверенной статью кинозвезды, каштаново-рыжими локонами и светлой кожей вполне могла представляться Ирене идеальной моделью. Так что очень может быть, что именно Ирена Фейн была автором фотографий, на которых Адела застенчиво улыбается, глядя в объектив «лейки», – всего за год до принятия «Еврейского кодекса», запретившего евреям иметь фотокамеры.

Адела Гросс, прим. 1940 г. Фото предоставлено Лу Гроссом.

Лу Гросс, прим. 1941 г. Фото предоставлено Лу Гроссом.

В семействе Гроссов Лу – трехлетний двоюродный брат Аделы – был вечно лишним. В тот день он понесся по снегу к старшим кузинам, упрашивая их поиграть с ним. Девочки наверняка со смехом его потискали, но роль нянек в их намерения не входила. Пусть даже тот день не был «базарным», но рынок все же работал. У девочек имелись свои планы.

Предчувствуя, что сейчас деревянная лошадка снова станет его единственным товарищем по играм, Лу на своих крепеньких ножках бросился к девочкам, называя их самыми ласковыми именами – «Аделинка! Дуци!» – драматично, но напрасно дуясь и оттопыривая нижнюю губу.

– Льяко! – няня назвала малыша его домашним именем и уволокла в дом, где укутала потеплее, так что он сделался круглым, как зефирина, а потом отправила назад во двор.

Не все юные женщины, спешившие в тот день на рынок в центре Гуменне, были словацкими еврейками. В 1939 году – после германской оккупации Польши – многие польские евреи отправили своих дочерей в относительно безопасную Словакию, где у евреев оставались еще кое-какие права, а еврейские девушки могли не опасаться изнасилования.

Дина и Эрна Дрангер были двоюродными сестрами из тихого польского местечка Тылич неподалеку от словацкой границы, которое сразу после начала оккупации наводнили немецкие солдаты. Первой в Словакию перебежала их лучшая подруга Рена Корнрайх. Следом отправились и сестры Дрангер. И у Рены, и у Эрны младшие сестры жили и работали в словацкой столице Братиславе. До Гуменне добралась, по меньшей мере, еще одна польская беженка – Сара Блайх, выросшая в Крынице – расположенном поблизости курортном городке с горными минеральными источниками, куда и сегодня можно «приехать на воды». Все эти девушки явно знали друг друга.

Нетрудно вообразить, как Эрна с Диной рука об руку идут на рынок по Штефаниковой улице, возбужденно обсуждая грядущую свадьбу Рены. Та занималась поисками достойной ночной сорочки для брачной ночи – из-за этого обстоятельства сестры, скорее всего, хихикали с румянцем на щеках. До Песаха оставалось всего пара недель, и девушкам не терпелось послать гостинцы – орехи с сухофруктами – родителям, которых они не видели уже больше года.

Польки были постарше сестер Фридман, к тому же они вращались в другом обществе. Будучи частью еврейской общины Гуменне и принадлежа к уважаемой местной семье, девочки Фридман вели устроенную жизнь, в то время как польские беженки обычно работали нянями у зажиточных людей. Но проходя мимо дома Гроссов, польки, завидь они кого-нибудь во дворе, наверняка помахали бы приветственно. Невозможно было не запомнить россыпь веснушек на Аделином лице, волны золотых волос, ее улыбку – ведь в синагоге девушки вместе сидели на хорах. Пусть сестры Гросс и происходили из весьма богатой семьи, они никогда не смотрели на других свысока. Они придерживались убеждения, что надо жить в мире нравственности и добродетели, в мире, где помогают нуждающимся – тем, кому повезло меньше.

Название «Гуменне» происходит от общеславянского слова, означающего «гумно», «задний двор». На свете нет, пожалуй, другого городка, которому бы так шло его имя. «Мы жили, как большая семья, – рассказывает Эдита. – Все знали друг друга. Все без исключения!»

Гуменне некогда был важным пунктом на торговом пути между королевствами, которые потом стали Польшей и Венгрией, культурным центром, известным своими ремеслами и ярмарками, своим рынком. Над коваными воротами особняка в конце площади подергивали каменными хвостами мраморные львы – правда, «площадь» – не вполне верное слово, ведь речь идет о вытянутом, прямоугольном бульваре, который считался сердцем города. Главная улица стояла немощеной: ее поверхность сглаживали с помощью конных катков с бревнами и цепями, которые вдавливали гравий в грязь. По одну сторону росли молодые деревца, а по другую стояли городские магазины и лавки. И эта площадь служила местом собраний, куда стекались местные жители – и евреи, и неевреи. На весь город имелся один-единственный автомобиль – такси.

По периметру площади на фоне высящихся сугробов стояли малочисленные, самые непоколебимые торговцы и фермеры. Ветер морозил голые руки мясника-нееврея, раскачивая последние висящие над ним палки колбасы. Головки сыра лежали, накрытые марлей. Весенних овощей еще не было – только картошка, брюква да пастернак. Словацкая военная полиция – то есть Глинкова гвардия – тяжелой поступью вышагивала среди сугробов с таким видом, словно обходить дозором снежные заносы для гардистов – святой долг. В сапогах, перетянутые ремнями, в черных шинелях и галифе, они всячески старались придать себе угрожающий вид. Но эти мальчики – совсем юные, некоторые еще даже не брились – не внушали ужаса ни Аделе, ни другим девушкам. Чего тут, собственно, бояться? Ведь они выросли вместе. А мальчики всегда любят играть в войну. Но все равно казалось странным, что в ответ на приветствия девушек их бывшие одноклассники либо делали вид, будто не слышат, либо обращали на них свирепый взгляд.

Мир в этих местах тесен. Не поздороваться с соседями – такое невозможно представить, но в последнее время приветствия стали осторожнее и сдержаннее, радушные оклики сменил шепот. «А потом вдруг неевреи вовсе перестали с нами разговаривать, – рассказывает Эдита. – Они даже не отвечали, когда моя мать с ними здоровалась!» Как можно быть столь неучтивыми с соседями? Но в то время все были постоянно на нервах.

В обычный базарный день Эдита с Леей беззаботно входили на рынок под звуки привычного стаккато торговцев, нахваливающих свой товар, и оживленной мелодии голосов торгующихся покупателей. Но сегодня базарный день был далеко не обычным. Хотя сестры все равно вполне могли быть в веселом настроении и хохотать на свежем воздухе: ведь они пребывали в счастливом неведении, не замечая исполненных сожаления взглядов, непрошеной слезы на чьей-то щеке, сочувствия во взгляде пожилого полицейского.

Когда после обеда евреям открывали доступ на рынок, мать Эдиты обычно ходила туда с матерью Ирены Фейн в сопровождении ее невестки, местной повитухи, с чьей помощью на свет появились и Эдита с Леей, и – наверняка – почти все дети семейства Гроссов. На рынке они часто встречали госпожу Беккер вместе с дочерью Марги. Юная Марги обладала острым умом и – вместе с Эдитой и Леей – играла в спектаклях, которые ставили в школе «Дом Иакова». Ее семья владела магазином на углу, рядом с домом Фридманов.

Несмотря на близкое соседство, Беккеры и Фридманы не особо дружили, поскольку Эммануил Фридман и Кальман Беккер в юности соперничали из-за девушки.

– Мать была не только писаной красавицей, – рассказывает Эдита, – но и самой умной девушкой в городе.

Ее сердце покорил Эммануил Фридман, и они поженились. Отец Марги после этого вовсе перестал разговаривать с отцом Эдиты. «И лишь раз в год, когда они встречались в синагоге для молитвы накануне Йом-Киппура, обменивались пожеланиями счастья, здоровья, богатства. Но в остальное время – ни звука», – усмехается Эдита.

Короче говоря, это была община в полном смысле слова. Люди могли ссориться и мириться, одни строго соблюдали религиозные традиции, другие придерживались более либеральных взглядов. Но всё это не имело особого значения. На рынке все друг друга знали. И потому госпожа Фридман наверняка поприветствовала страстно преданную идеям сионизма госпожу Рифку Цитрон во время общих попыток выудить хоть что-то из скудных остатков картошки – ведь картофельный сезон уже, считай, прошел. Цитроны были небогатой, но очень большой семьей. Некоторым из детей уже перевалило за 30, а другие еще и до 20 не доросли. Элегантный Арон и ослепительная Гелена вполне могли сойти за голливудских звезд – а слышали бы вы, как они поют! Сестра Гелены Ружинка недавно вернулась из Палестины с дочкой Авивой. Хоть ты еврей, хоть не еврей, но, глядя на семенящую за теткой четырехлетнюю Авиву, ты не смог бы сдержать улыбки. Копна белокурых кудряшек. Да и кожа у Авивы была куда белее, чем даже у большинства арийцев.

– Гитлер не знал бы, как тут быть, – смеялась мать Эдиты.

– Без шиксы в этом костре не обошлось, – подшучивали евреи.

Госпожа Фридман улыбнулась Гелене, которая обладала несомненным артистическим талантом и нередко играла в ежегодных школьных спектаклях вместе с Марги Беккер, Эдитой и Леей – в те времена, когда еще не приняли изменивший всё «Еврейский кодекс».

Когда они переходили площадь, юные гардисты вовсю глазели на них и ничего не могли с собой поделать. Круглощекая, с густыми темными волосами, Гелена, девушка в самом расцвете, внешне была абсолютной противоположностью племяннице Авиве. Сердца юношей испытывали муки даже без всякого флирта с ее стороны. Достаточно одного ее вида. А другая местная красавица, Адела Гросс, – если ей нравился парень, – лишь застенчиво улыбалась, потупив взор.

Где-то по пути между тележкой булочника и лавкой кошерного мясника Эдита могла встретить и бывшую одноклассницу Жéну Габер в компании с Марги Беккер. Поболтать со старой приятельницей всегда приятно, но беседа девушек прервалась, когда они заметили, что на стенах клеят какие-то объявления, а к помосту для оркестра приближается глашатай. Воздух заполнили удары его барабана, и гвалт еврейского рынка тут же стих. Замолкли даже торговавшиеся между собой продавцы и покупатели. Может, им, наконец, разъяснят новость, подсунутую втихомолку под покровом снежной бури? Теперь народу собралось более чем достаточно, и глашатай провозгласил свежую прокламацию, которую теперь прочно – дабы не сорвал ледяной ветер – приклеили на стены и где все было расписано черным по белому. Ну а для неграмотных глашатай прочел ее вслух. Дважды.