Текст книги "Все хорошо, пока хорошо (сборник)"

Автор книги: Хьелль Аскильдсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Бескрайний пустынный ландшафт

Мне помогли перебраться на закрытую веранду. Моя сестра Соня подложила мне под ноги подушки, и боль почти не чувствовалась. Стоял теплый августовский день, моя жена вот-вот должна была быть предана земле, я лежал в тени и смотрел на матово-синее небо. Я отвык от света, у меня заслезились глаза, тут с очередной проверкой подошла Соня. Я попросил ее принести солнечные очки – а то заметит мои мокрые глаза и насочиняет себе не знамо что. Она пошла поискать их. Мы с ней были вдвоем, все уехали на похороны. Она вернулась и нацепила мне очки. Я сложил губы, изображая поцелуй. Соня улыбнулась. Знала бы ты! – подумал я. Очки были такие темные, что я мог незамеченным разглядывать ее стати. Когда она ушла, я снова уставился в небо. Где-то далеко стучал молоток, звук успокаивал, я не люблю, когда совсем тихо. Как-то я обмолвился об этом Хелен, моей жене, а она сказала – это проявление твоего слишком сильного чувства вины. С ней невозможно было говорить о таких вещах, она тут же принималась ковыряться в человеке. Стук давно стих, я так и лежал себе, полеживал, как вдруг ясное небо зачернила тьма – у меня сердце ухнуло в пятки от необъяснимого страха. Хоть я тут же спохватился, что просто смотрю на тучу сквозь темные очки, но на душе засаднило, стало как-то одиноко и неуютно – тут пришла Соня, и я попросил лекарство. Еще рано, сказала она. Я настаивал, тогда она сняла с меня очки. Верни на место, сказал я. И закрыл глаза. Она надела на меня очки. Потом спросила: тебе плохо? Да, сказал я. Она ушла. И быстро вернулась с лекарством и стаканом воды. Она приподняла меня за непокалеченное плечо, положила мне в рот пилюлю и поднесла к губам стакан. Я окунулся в Сонин запах.

Вскоре мама, оба моих брата и жена одного из них вернулись с похорон. Чуть позже появились отец Хелен, две ее сестры и тетя, мне почти не знакомая. Все подходили ко мне, говорили слова. Лекарство начало действовать, я лежал, защищенный черными очками, и чувствовал себя крестным отцом мафии. Я не считал себя обязанным отвечать обстоятельно, поэтому все приписывали мне невыразимую скорбь, еще бы! – откуда им было знать, что я ощущал полнейшее безразличие. А когда отец Хелен подошел ко мне с каким-то замечанием, я с удовлетворением почти подумал, что теперь, когда ее не стало, он мне больше не тесть, а ее сестрицы – не свояченицы.

Чуть погодя одна из них и жена брата взялись накрывать большой стол в саду подле веранды, и всякий раз, минуя меня по дороге в дом, они кивали и улыбались, хотя я делал вид, будто не замечаю их. Потом я, очевидно, отключился, и разбудило меня воркование голосов в саду, я видел головы, девять почти неподвижных голов. Исполненная умиротворения сцена: девять голов в тени раскидистой березы, а во главе стола лицом ко мне – Соня. Немного выждав, я поднял руку, чтобы обратить на себя ее внимание, но она не заметила. Мой младший брат поднялся и пошел в дом. Я закрыл глаза и притворился спящим. Я слышал, как он задержался около меня на пути в гостиную, и подумал: до чего же мы беспомощны.

Наконец они встали из-за стола, и то время, пока все, кроме мамы и Сони, собирались восвояси, я лежал с закрытыми глазами, изображая сон. Потом из гостиной вышла мама и подошла ко мне. Я улыбнулся ей, и она спросила, не хочу ли я покушать. Я не хотел. Болит? – спросила мама. Нет, сказал я. А душа? – сказала она. Нет, сказал я. Да, да, сказала она и подоткнула простыню, хотя она была аккуратно заправлена. Может, тебе лучше уехать домой? – сказал я. С чего это, спросила она, я тебе надоела? Нет, сказал я, просто ты, наверно, скучаешь без отца. Она не ответила. Отошла и села в кресло-качалку. В этот момент появилась Соня. Я снял темные очки. Она несла стакан вина. И протянула его маме. А мне? – сказал я. Вместе с лекарством нельзя, сказала она. Не вредничай, сказал я. Только один стаканчик, сказала она. И ушла. Мама сидела с бокалом в руке и смотрела в сад. Теперь это все твое? – спросила она. Да, сказал я, вступление в право собственности, наступившее в результате смерти законной супруги. Пусто и нескладно, сказала она. Я промолчал, не совсем уверенный, что она имела в виду. Появилась Соня с двумя бокалами и поставила один на низенький столик около мамы. Потом Соня подошла ко мне, приподняла меня и поднесла стакан к губам. Она наклонилась сильнее, чем в прошлый раз, и мне приоткрылись ее груди. Когда она убирала стакан, наши взгляды встретились, и – не знаю, возможно, она заметила нечто, чего раньше не замечала, – в ее глазах вспыхнуло и исчезло что-то похожее на гнев. Потом она улыбнулась, отошла и села рядом с мамой. Твое здоровье, мама, сказала она, скол! Скол, откликнулась мама. И они выпили. Я снова надел очки. Все молчали. Тишина казалась мне нехорошей, я бы предпочел разговор, но не знал, что сказать. Здесь совсем нет птиц, сказала Соня. У нас тоже нет, одни чайки, сказала мама, раньше были ласточки, тьма-тьмущая ласточек, а теперь пропали. Жалко, сказала Соня, а почему они пропали? Никто не знает, сказала мама. Они помолчали. Теперь мы никогда не знаем, ждать дождя или хорошей погоды, сказала мама потом. Есть же прогноз погоды, сказала Соня. Ему нельзя верить, сказала мама. На юге ласточки летают низко, даже когда дождь не собирается, сказала Соня. Значит, это другие ласточки, сказала мама. Вовсе нет, сказала Соня, те же самые. Тогда это странно, сказала мама. Соня промолчала и отхлебнула из бокала. Она правду говорит? – сказала мама. Правду, сказал я. Черт возьми, что ж ты никогда мне не веришь! – взвилась Соня. Будь любезна, мне кажется, ты могла бы обойтись без брани в такой день, как сегодня, сказала мама. Соня допила вино и встала. Хорошо, сказала она, я подожду до завтра. Ну вот, теперь ты грубишь, сказала мама. А ведь была в детстве такой примерной девочкой, подхватила Соня. Она подошла и напоила меня вином. Она едва приподняла меня, поэтому вино стекло в уголок рта и покатилось по подбородку. Соня неласково утерла его жестким уголком простыни, губы у нее были поджаты. Потом Соня ушла в гостиную. Что это на нее нашло? – сказала мама. Она взрослая, мам, ей не нравится, когда ее ставят на место. Но я же ей мать, возразила она. Я не ответил. Я желаю ей только добра, сказала она. Я не ответил. Она заплакала. Мам, ты чего? – сказал я. Все не так, как прежде, все стало таким… чужим. Заглянула Соня. Пойду пройдусь, сказала она. Думаю, она заметила, что мама плакала, но утверждать не буду. Соня ушла. До чего хороша! – сказал я. И что толку? – сказала она. Мама! – сказал я. Господи, хоть рта не открывай, сказала она. Если тебя тянет домой, сказал я, то Соня здесь побудет. Она опять заплакала, на этот раз громче и несдержанней. Я дал ей наплакаться, по-моему, вволю, потом спросил: чего ты плачешь? Она не ответила. Я почувствовал страшное раздражение, я подумал: тебе-то о чем слезы лить? Тогда она сказала: у отца другая женщина. Женщина? – сказал я, у отца? Я не собиралась рассказывать, сказала она, мало тебе своего горя. А какое у меня горе? – сказал я. Что ты такое говоришь? – сказала мама. Я не ответил. Я лежал и думал о мелком, тщедушном господине, который доводился мне отцом и который в возрасте шестидесяти трех лет… мужчине, в котором я никогда не мог заподозрить ни грана сексуальности сверх того, что неминуемо необходимо для зачатия меня, сестры и братьев. На мгновение я увидел его – голая задница меж женских бедер – и почувствовал тошноту. Мама унесла в дом пустые бокалы, но тут же вернулась, значит, хотела поговорить. Она стояла спиной ко мне и смотрела в сад. И что ты с этим делаешь? – спросил я. А что я могу сделать, он говорит, я вольна поступать, как хочу, тогда мне ничего не остается, сказала она. Ты можешь остаться здесь, сказал я. Я видел, что она плачет, и потому, что она, видимо, не хотела обнаружить передо мной своих слез, она стала спускаться с веранды в сад. Скорей всего, слезы застлали ей глаза, и она оступилась, потому что она потеряла равновесие, рухнула вперед, и мне стало ее не видно. Я позвал ее, она не ответила. Я крикнул еще несколько раз. Попробовал встать, но мне не за что было уцепиться. Я сполз на сторону и спустил с шезлонга одну загипсованную ногу. Опершись на локти, я сел. И увидел ее. Она лежала лицом на гравии. Я поставил на пол вторую ногу, тоже в гипсе. Болью отозвались плечо и одна рука. Идти в гипсе было невозможно, поэтому я пополз. И дополз-таки до лестницы. Ничего больше я сделать был не в силах, но я не мог оставить ее так лежать. Я скатился с лестницы и пополз к ней. Я попытался перекатить ее на бок, но не смог. Потом подсунул руку ей под лоб. Он был мокрый. Гравий врезался в руку. Больше сил не было ни капли. Я лег рядом с ней. Она шелохнулась. Мама, сказал я. Она не ответила. Мама, сказал я. Она застонала и повернула ко мне голову, лицо было все в крови, испуганное. Где больно? – спросил я. О, нет! – сказала она. Пожалуйста, лежи, не шевелись, сказал я, но она перевернулась на спину и села. Потом увидела окровавленные колени и принялась вытаскивать камни из ранок. Да что ж это такое, говорила она, да как же я… Ты потеряла сознание, сказал я. Да, сказала она, все почернело. Потом она обернулась и посмотрела на меня. Вильям, сказала она, мальчик мой, что же ты натворил! Ладно уж, сказал я. Лежать было больно, и я переполз на траву, помогая себе здоровой рукой. А там лег на спину и закрыл глаза. Плечо рвало, как будто оно снова сломалось. Мать говорила, но у меня не было сил ответить. Я свое уже совершил, подумал я. Потом услышал, что она встает. Глаз открывать не хотелось. Мать застонала. Садись на траву, сказал я. А ты? – сказала она. Со мной все в порядке, иди сюда, Соня скоро появится. Я взглянул на нее. Она едва переставляла ноги. Дошла, осторожно села подле меня. Лучше я лягу, сказала потом. Мы лежали на солнце, было тепло. Спать нельзя, сказал я. Я знаю, сказала она. Мы помолчали. Не говори Соне про отца, попросила она. Почему? – сказал я. Это унизительно, сказала она. Для тебя? – спросил я, хотя знал: она имела в виду именно это. Да, сказала она, быть преданной тем, в кого ты верила сорок лет. Он вернется, сказал я. Если он вернется, он вернется другим человеком – и к другому человеку. Нет, сказал я и осекся. В дверях веранды стояла Соня. Она выкрикивала мое имя. Я зажмурился: все, теперь пусть заботятся обо мне. Мама! – кричала она. Услышав, что она стоит рядом, я открыл глаза, улыбнулся ей и снова их закрыл. Мать объяснила, что произошло. Я молчал, я хотел быть беспомощным, чтобы Соня со мной возилась. Она принесла подушки под плечо и голову, я попросил лекарство. Ее долго не было – скорей всего, тогда она и вызвала перевозку, но нам она, вернувшись, ничего не сказала. Она дала мне таблетку и спросила, как я себя чувствую. Отлично, ответил я чистую правду в надежде, что она не поверит. Плечо разламывалось, но все было отлично. Она внимательно посмотрела на меня, потом поднялась на веранду и принесла шезлонг. Маме. Поразмыслив, я подумал, что она поступила правильно, но все равно было обидно: она могла бы предложить шезлонг мне, чтобы у меня был шанс самому пожертвовать его маме. Она, кстати, запротестовала, она хотела, чтоб в шезлонг лег я. Нет, сказала Соня, в шезлонг сядешь ты. Я ничего не говорил. Я думал: я же сам сказал Соне, что со мной все отлично, что ж теперь. Соня помогла матери устроиться в шезлонге и ушла в дом. Трава оказалась жесткой для лежания, я гадал, сколько времени Соня собирается вялить меня на травке, я же не знал, что она уже созвонилась с госпиталем. Было совершенно тихо, потом я услышал, что перед домом остановился автомобиль, в дверь позвонили. Через некоторое время Соня в сопровождении двоих мужчин в белом прошла через веранду и спустилась к нам. Они направились прямиком к матери. Один заговорил с ней, а второй обернулся и посмотрел на мои ноги. Давно вы его носите? – спросил он и показал на гипс. Неделю, сказал я. Упали с крыши? – сказал он. Автомобильная авария, сказал я и отвернулся. Это ни к чему, произнесла мать. Мама, так надо, урезонила Соня. Тот, что говорил со мной, ушел за носилками, тогда второй подошел ко мне и справился о самочувствии. Нормально, сказал я. Соня, должно быть, предупредила его про плечо, потому что он схватился за него и нажал. Медбрат принес носилки, они положили меня на них и подняли. Они занесли меня на веранду, потом в спальню. Соня шла впереди и показывала дорогу. Они переложили меня на кровать и, все ушли, вместе с Соней. Чуть попозже она вернулась. Я еду с мамой в госпиталь, сказала она. Ладно, сказал я. Тебе ничего не нужно? – сказала она. Нет, сказал я. Она ушла. Я не собирался отвечать односложно, на самом деле не собирался, я понимал, что мать тоже в ней нуждается.

Вскоре по дому расползлась тишина. Я лежал, вперившись в одну точку, и видел бескрайний пустынный ландшафт – смотреть на него было больно: нескладный пустырь без конца и без края, который выстлал во мне все закоулки и теперь укутывал меня снаружи. Я открыл глаза, чтобы сморгнуть видение, но я так устал, что глаза слиплись опять. Все из-за лекарства. Я не боюсь, сказал я громко, просто чтобы что-нибудь сказать. Так я повторил это несколько раз. А больше я ничего не помню.

Проснулся я в сумерках. Гардины были задернуты, будильник показывал половину пятого. Дверь спальни приоткрыта, в зазор падает свет. На столике у кровати приготовлена бутылка воды, горшок поставлен так, чтобы я смог дотянуться до него здоровой рукой. Никаких уважительных причин будить Соню. Я включил свет и начал читать «Мегрэ и покойницу», оставленных для меня Соней. Вскоре я проголодался, но звать Соню было еще рано. Я стал читать дальше. К тому времени, как стрелки будильника доползли до половины седьмого, я потерял терпение и накопил досаду. На Сонином месте можно было догадаться намазать мне пару бутербродов, она же понимала, что я проснусь посреди ночи. Я лежал и вслушивался, но в доме было тихо. Я представил себе Соню, и во мне проснулся голод иного рода. Я видел ее отчетливее, чем мне довелось в жизни, и я не гнал от себя видения. Так я лежал долго, пока не зазвонил будильник. Я взял книгу, но не стал читать. Я ждал. Наконец позвал Соню. Она пришла. Запахнувшись в розовый банный халат. Я лежал с книгой в руках, чтобы она сразу увидела, что я проснулся давным-давно. Будильник звонил, сказал я. Ты так хорошо спал, сказала она, мне не хотелось тебя будить, боли есть? В плече, сказал я. Принести лекарство? – сказала она. Да, пожалуй, сказал я. Она ушла. Она была босая. И не цокала каблучками по полу. Я отложил книгу на ночной столик. Она вернулась с лекарством и стаканом воды. Приподняла меня за плечо. Мне было видно одну грудь. Потом я попросил подложить мне еще одну подушку под плечо. Ты такая красивая, сказал я. Так лучше? – сказала она. Да, спасибо, сказал я. Завтрак сейчас будет, только оденусь, сказала она. Не спеши, сказал я. Ты не голоден? – сказала она. Даже очень, сказал я. Она смерила меня взглядом, которого я не понял. Потом она ушла. И ее долго не было.

Когда она принесла завтрак, она была тщательно одета. На ней была свободная рубашка, задраенная доверху. Она заявила, что мне пора начинать сидеть прямо, и сунула мне за спину ворох подушек. Она изменилась. Она смотрела на что угодно, лишь бы не на меня. Поставила поднос с бутербродами и кофе на простыню передо мной, сказала: крикнешь, если что, – и ушла.

Поев, я решил не звать Соню: на этот раз ей будет позволено навестить меня по собственному почину. Я поставил чашку с блюдцем на столик, а поднос уронил на пол, она наверняка слышала грохот. Потом изловчился и вытащил подушки из-за спины. И теперь лежал и ждал, уже долго, но она не шла. Я подумал, что не спросил ее о матери. И что когда я поправлюсь, то стану жить один. Чтобы весь дом был в моем распоряжении, и никто не спрашивал, когда я ушел, когда вернулся, что делал, – чтоб не таиться.

Она все же пришла. Лекарство давно начало действовать и смягчило мой гнев. Я спросил, как там мама, Соня сказала: скоро встанет. Я думал, она в больнице, сказал я. Нет, все ушибы оказались нестрашными. Я поделился тем, что мать рассказала об отце. Сначала она уставилась на меня, точно не веря, потом вся оцепенела, даже взгляд, и сказала: какая… какая… дрянь! Меня потрясла столь сильная реакция, она же молодая современная девушка. Такое случается, сказал я. Она посмотрела на меня, как на придурка. Потом подняла поднос и поставила на него чашку и блюдце резкими злыми движениями. Только не говори маме, что ты знаешь, сказал я. Почему? – сказала она. Она просила не говорить тебе. Зачем же ты сказал? Я считал, что ты должна знать, сказал я. Зачем? – сказала она. Я не ответил, меня скребло раздражение, я тоже не выношу, когда меня ставят на место. Чтоб у нас была маленькая общая тайна, да? – спросила она таким тоном, который никак не мог мне понравиться. Да, сказал я, а почему бы и нет? Она прошлась по мне взглядом, на это ей потребовалось некоторое время, потом сказала: я думаю, мы ошиблись друг в друге. Жаль, сказал я и закрыл глаза. Я слышал, что она ушла и хлопнула дверью. Ее не затворяли с того дня, как меня привезли из госпиталя, и Соня знала, что это я попросил держать ее открытой. Я и так был зол, а эта выходка с дверью раззадорила меня того пуще. Тоже мне цаца, катись отсюда, без тебя обойдусь! – думал я. Не настолько я беспомощен, чтоб сносить что угодно. Я тебе ничего не сделал!

На то, чтоб хоть немного успокоиться, ушло время. Потом я подумал, что она так взбрыкнула из-за новостей об отце, и когда у нее будет время поразмыслить, она поймет, как была несправедлива ко мне.

Но до конца я не утих и, самому себе я могу в этом сознаться, страшился ее возвращения. Мне постоянно чудились шаги за дверью, и я всякий раз зажмуривался и притворялся спящим. И каждый раз потом радовался, что она не пришла. Наконец я остался лежать с закрытыми глазами, я вслушивался, ждал, а потом я не помню ничего до тех пор, пока не увидел у кровати маму, она стояла и смотрела на меня, на лбу у нее была повязка, приклеенная пластырем, на голове – чепец. Тебе снился плохой сон? – спросила она. Я разговаривал во сне? – сказал я. Нет, но ты гримасничал – тебе больно? Да, сказал я. Пойду принесу лекарство, сказала она. Она едва шла. Я подумал, что Соне, конечно, стыдно за свое возмутительное утреннее поведение, поэтому она послала мать, но та, вернувшись с лекарствами, сказала: ну, вот и остались мы вдвоем. Она сообщила об этом, как о хорошо мне известном обстоятельстве. Я не ответил. Она дала мне таблетку и хотела приподнять меня, но я сказал, что это не нужно. Я сунул пилюлю в рот и запил водой из бутылки. Она села на стул у окна. Сказала: Соня так боялась, что мне будет тяжело, но она так томилась здесь. Я кивнул. Она сказала! что ты это поймешь. Да, сказал я. Она улыбнулась мне и сказала: ты не представляешь, как я тебе благодарна. За что? – сказал я, зная, о чем она. Когда я пришла в себя и увидела тебя рядом, я подумала, что по крайней мере Вильяму есть до меня дело. Еще бы, сказал я. И закрыл глаза. Через минуту я услышал, что она встала и ушла. Я открыл глаза и подумал: знала бы она!

Собаки в Салониках

Утренний кофе мы выпили в саду. Почти не разговаривая. Беата встала, собрала чашки на поднос. Надо бы внести стулья на веранду, сказала она. Зачем? – сказал я. Дождь собирается, сказала она. Дождь? – сказал я, на небе ни облачка. Воздух пахнет дождем, сказала она, ты разве не чувствуешь? Нет, сказал я. Возможно, я ошиблась, сказала она. Поднялась на веранду и скрылась в гостиной. Я посидел минут пятнадцать, потом перетащил на веранду один стул. Постоял, вглядываясь в лес за оградой, но ничего не высмотрел. В открытую дверь веранды доносилось мурлыкание Беаты, она напевала. Просто она слышала прогноз погоды, смекнул я. Снова спустился в сад, обогнул дом и пошел проверил почтовый ящик у массивных, кованых ворот. Пусто. Я стал закрывать ворота, почему-то незатворенные, и обнаружил за ними кучу блевотины. Ну что за хамы, возмутился я. Сходил, прикрутил садовый шланг к крану в подвале, открыл воду на полную и потянул шланг к воротам. Струя ударила вкривь, смахнув часть кучи в сад и размазав остальное по асфальту. Стока поблизости нет, и все, чего мне удалось добиться, – сдвинуть желтое месиво метров на четыре-пять подальше от ворот. Ладно, спасибо и на том.

Я закрутил кран, намотал шланг на бобину и стал искать, чем себя занять. Вернулся на веранду, сел. Тут снова замяукала Беата; она, похоже, думала о чем-то приятном и не догадывалась, что мне ее слышно. Я кашлянул, стало тихо. Она вышла со словами: ты тут? Она накрасилась. Ты куда-то идешь? – сказал я. Нет, сказала она. Я отвернулся к саду и сказал: какого-то идиота стошнило у наших ворот. Да? – сказала она. Бывают мерзавцы, сказал я. Она не ответила. Я встал. У тебя сигареты нет? – сказала она. Я дал ей сигарету, потом прикурить. Спасибо, сказала она. Я спустился в сад и примостился у стола. Беата курила, стоя на веранде. Потом раз – швырнула недокуренную сигарету на гравий радом с лестницей. Ну зачем опять, сказал я. Прогорит, сказала она. И ушла в гостиную. Я тоже поднялся, я прямо-таки не находил себе места. Отворил калитку и, пройдя узким лугом, вошел в лес. Но тотчас притормозил, сел на опушке на пень – кусты почти полностью заслонили меня. На веранду вышла Беата. Она посмотрела в ту сторону, где я сидел, и позвала меня по имени. Значит, не видит меня, понял я. Беата спустилась в сад и обошла дом кругом. Вернулась на террасу. Снова взглянула в мою сторону. Ей никак не может быть видно меня, напомнил я себе. Она ушла в дом. Я поднялся и побрел в лес.

За обедом Беата сказала: он вернулся. Кто? – сказал я. Мужчина, сказала она, вон на опушке, у большой… нет, ушел. Я встал и подошел к окну. Где? – спросил я. Под большой сосной, показала она. Ты уверена, что это один и тот же мужчина? – спросил я. Мне кажется, да, сказала она. Сейчас там никого нет, сказал я. Сейчас нет, сказала она, ушел. Я вернулся к столу со словами: с такого расстояния ты никак не можешь различить, тот это мужчина или нет. Не сразу Беата ответила: тебя бы я узнала. Это совсем другое дело, сказал я, меня ты знаешь. Мы молча занялись обедом. Спустя время Беата сказала: а зачем ты не отвечал, когда я тебя звала? Звала меня? Я тебя увидела и позвала, но ты не ответил, сказала она. Я смолчал. Я же видела тебя! – сказала она. Для чего тогда ты обходила дом? – спросил я. Чтобы ты не подумал, будто я высмотрела тебя, сказала она. Я рассчитывал, что ты меня не заметишь, сказал я. Но почему ты не отвечал? – сказала она. Я был уверен, что меня не видно, – зачем же себя выдавать? С таким же успехом ты могла и обознаться. И вообще – сочинила проблему на ровном месте: если б ты меня не заметила или хотя бы не стала притворяться, что не заметила, ничего бы этого не было. Она сказала: милый, тут и нет никакой проблемы.

Мы помолчали. Беата беспрестанно поглядывала в окно. Я сказал: дождем и не пахнет. Еще не вечер, сказала она. Я отложил прибор, откинулся на спинку стула и сказал: знаешь, иногда ты меня раздражаешь до безумия. Да? – сказала она. Да, и ты никогда не можешь признать, что была не права. В этом я согласна признаться, сказала она: я часто ошибаюсь, как и все люди – нет человека, который бы не ошибался! Мне было достаточно смерить ее взглядом – я видел: она сама понимает, что зашла слишком далеко. Она вскочила. Взяла соусник и пустое блюдо из-под овощей и исчезла в кухне. Назад она не вернулась. Тогда я тоже поднялся. Надел куртку, прислушался – тихо. Спустился в сад, обогнул дом и через главный вход вышел на дорогу. Я пошел на восток, прочь из города. Меня трясло. В садах перед домами по обеим сторонам дороги не было ни души, а из звуков до меня доносился только ровный рокот с шоссе. Я миновал дома и оказался на пустотном поле, тянущемся до самого фьорда.

На берег я вышел в двух шагах от небольшого летнего кафе и устроился за ближайшим к воде столиком. Я взопрел, но поостерегся снимать куртку – не хотел щеголять потными кругами под мышками. Посетителей кафе я не видел – я сидел к ним спиной, – а передо мной лежал фьорд, вдали бугрились лесистые склоны. От журчания голосов и обтекающей прибрежные камни воды я погрузился в дрему. Мысли растеклись своим собственным, мало упорядоченным, чередом, но это не раздражало, напротив, я был наверху блаженства, поэтому то, что именно в эту секунду меня как кипятком окатило ужасом: я же один, как перст! – необъяснимо вдвойне. И ужас, и одиночество ощущались столь абсолютно законченными, что я выпал из времени – нет, всего на несколько секунд: понятно, что потом работа органов чувств вернула меня к действительности.

Обратно я шел прежней дорогой, полем. Солнце катилось к горам на западе; над городом пенкой сгустилось марево, в воздухе не шелохнулось. Ноги нехотя несли меня домой, и вдруг в голове мелькнула четкая ясная мысль: чтоб она сдохла!

Но я не свернул с пути. Зашел в ворота нашего дома, обогнул его. Беата сидела за столом в саду, напротив помещался ее старший брат. Я подошел к ним, я отлично владел собой. Мы обменялись парой ничего не значащих слов. Беата не поинтересовалась, где я был, и они не предложили мне составить им компанию, хотя я непременно отказался бы от приглашения под благовидным предлогом.

Я ушел в спальню, разделся до пояса. Беатина сторона двуспальной кровати не была застелена. В пепельнице на столике валялись два окурка, рядом раскрытая книга. Ее я захлопнул, а пепельницу захватил с собой в ванну и спустил окурки в унитаз. Потом разоблачился, залез в душ, но вода шла чуть теплая, почти холодная, и вместо задуманного купания я лишь скоренько ополоснулся.

Одеваясь у окна в спальне, я услышал смех Беаты. Мигом приведя себя в порядок, я ринулся вниз, в цоколь – отсюда я мог незамеченным подсматривать за ней. Она сидела откинувшись на стуле, раздвинув ноги и задрав при этом платье выше некуда, руки она заложила за голову: прозрачная ткань облегла грудь. Меня покоробило, что она сидит в такой неприличной позе – вдвойне непристойной, поскольку мужчина, взору которого это представление предназначалось, приходился ей родным братом.

Я постоял немного, глядя на нее; она сидела метрах в семи-восьми, но, поскольку окно цоколя закрывает клумба, я был уверен, что она меня не видит. Я старался разобрать, о чем они беседуют, но они разговаривали слишком тихо, подозрительно тихо, если быть честным. Потом она встала, и братец тоже, и я поспешно метнулся наверх, на кухню. Пустил холодную воду, схватил стакан – но Беата не зашла, тогда я выключил воду и убрал стакан на место.

Кое-как успокоившись, я обосновался в гостиной: сел полистать технический журнал. Солнце закатилось, но свет можно еще не зажигать. Я полистывал журнал. Дверь на веранду была открыта. Я закурил сигарету. Вдалеке прогудел самолет, а так ни звука. В душе опять зазудело раздражение, я встал и вышел в сад. Никого. Калитка отворена. Я не поленился, захлопнул. И подумал: наверняка следит за мной из-за кустов. Вернулся к столу, передвинул один из стульев спинкой к лесу, сел. Взялся убеждать себя, что не заметил бы, если бы внизу в цоколе стоял человек и наблюдал за мной. Я выкурил две сигареты. Начало темнеть, но стоячий воздух был теплым, почти жарким. На востоке к небу прилепилась бледная соринка луны, было начало одиннадцатого. Я выкурил еще одну сигарету. Тихо скрипнула калитка, я не стал оборачиваться. Беата присела к столу, положила на него скромный букетик полевых цветов. Дивный вечер, правда? – сказала она. Да, сказал я. У тебя не будет сигареты? – сказала она. Я снабдил ее и сигаретой, и зажигалкой. Она произнесла тем по-детски просительным тоном, который всегда меня обезоруживал: я принесу бутылочку вина, да? – и прежде, чем я определился с ответом, она подхватила букет и заторопилась по газону к лестнице на веранду. Я подумал: теперь она станет вести себя как ни в чем не бывало. Потом вспомнил: но ведь ничего и не случилось. Ничего, о чем бы она знала. Когда она вернулась с двумя фужерами, бутылкой да еще скатертью в синюю клетку, гнев мой давно улегся. Она зажгла свет над дверью веранды, и я подвинул стул так, чтобы сидеть лицом к лесу. Беата наполнила фужеры, мы выпили. Вкусно, протянула она. На фоне пепельно-синего неба чернел массив леса. Как тихо, сказала она. Я сказал: да. Протянул ей сигареты, она отказалась, я взял одну себе. Посмотри, месяц народился, сказала она. Вижу, сказал я. Тонюсенький, сказала она. Да уж, сказал я. А на юге он бывает опрокинут на спину, сказала она. Я не ответил. Помнишь собак в Салониках, они не могли расцепиться после случки? В Кавале, сказал я. Ужас, сказала она, эта скворчащая толпа у кафе, в основном старики, все орут, матерятся, собаки воют, кувыркаются, тщатся распутаться. А когда мы выехали из города, на небе созрел такой же месяц, только он завалился на спину, и нам захотелось друг друга, помнишь? Помню, сказал я. Беата подлила вина. Мы помолчали, долго довольно. Ее слова растревожили мой покой, от тишины мне стало и вовсе не по себе. Я силился придумать, что сказать, чтобы отвлечь внимание, что-нибудь будничное. Беата поднялась. Обошла стол и встала у меня за спиной. Сердце екнуло: что-то у нее на уме? Вдруг она свела руки у меня на горле – я резко дернулся вперед головой и плечами. И, тут же сообразив, что произошло, сказал, не обернувшись к ней: ты меня напугала. Она не ответила. Я снова откинулся на стуле. Я слушал ее дыхание. Пока она не ушла.

Попозже и я собрался в дом. Стемнело совсем. Думая, что скажу, я прикончил бутылку, на это ушло время. Я захватил с собой фужеры и бутылку, а скатерть в синюю клетку, после тщательных раздумий, не тронул. В гостиной никого не было. Я прошел на кухню и составил посуду в мойку. Едва пробило одиннадцать. Я запер дверь веранды, погасил везде свет и пошел наверх в спальню. Ночник с моей стороны горел. Беата спала отвернувшись – или притворялась спящей. Мое одеяло было откинуто, на простыне лежала палка, с которой я ходил после аварии в тот год, что мы поженились. Я взял ее, собираясь сунуть под кровать, но передумал. И остался стоять с ней в руках, глядя на обрисованную тонким летним одеялом линию женских бедер, – мне вдруг чертовски захотелось ее! Я выскочил из комнаты, спустился в гостиную. Палку я держал в руке и, не знамо почему, что было сил хватил ею об колено и разломал надвое. От удара колено заныло, и я успокоился. Зашел в кабинет, зажег у кульмана свет. Потом погасил его, лег на диван, укутался в одеяло и смежил глаза. И тут же отчетливо увидел Беату. Я мигом открыл глаза, но она не исчезла.