Текст книги "Ингрид Лангбакке"

Автор книги: Хьелль Аскильдсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

За столом тишина, все ведут себя так церемонно, будто вкушение обеда, колбасок по-средиземноморски, – торжественное священнодействие. Звяканье ножей, вилок, жевание – все, других звуков нет. Давай, Ингрид, скажи что-нибудь, подстегивает она себя – но не знает, с какого бока зайти. Наконец выдавливает:

– Ну ладно.

Все поворачиваются к ней, но больше она ничего не говорит. Она бодро берет блюдо с картошкой, проворно кладет себе, потом энергично хватает салатник с маринованной капустой, лихо подцепляет шмоток и со стуком возвращает салатник на место. Ни на кого не глядя, решительно принимается за еду. Украдкой все косятся в ее сторону. Вдруг она со стуком откладывает нож и вилку, вскакивает, с шумом отодвигает стул. Она не кончила есть. Но со всей доступной демонстративностью она покидает гостиную и уходит на кухню, а потом дальше, на улицу. Ее трясет от ярости, и ноги сами несут ее к дубраве.

Унни перестает есть. Она поверенная тайны. Она прижимает указательный и средний пальцы к губам и так сидит, уставившись в тарелку. Кровь стучит в висках. Потом Унни встает.

– Сядь!

Она садится.

Сиверт Карлсен до смерти напуган, но может позволить себе только одно – сделать вид, будто ничего не случилось; поэтому он ест, пригнувшись к тарелке, чтоб меньше бросаться в глаза. Он знает, на каких условиях его держат в доме – чтоб видно не было, особенно когда здесь гроза, а сейчас громыхает, как никогда прежде. Единственный доступный ему способ обезопасить свое существование – это нагнуться к тарелке, притвориться невидимкой и запихивать в себя колбаски по-средиземноморски, картошку и маринованную капусту.

Турбьерн отпихивает тарелку, нож-вилку и встает. Унни тоже вскакивает и скрывается на кухне. Сиверт Карлсен исподтишка следит за зятем; тот устраивается на диване, спиной к нему. Тогда Сиверт поднимается, не скрипнув стулом, крадучись добирается до лестницы наверх, где его комната, проникает на второй этаж, шмыгает к себе и беззвучно поворачивает в замке ключ; он спасен. Именно так он это и чувствует: спасся.

* * *

Ингрид наново пережила свой бунт и успокоилась. На это ушло время. Сейчас она возвращается в дом. Она решает вести себя, как ни в чем не бывало, и отдать первый ход Турбьерну. Она заглядывает в кухню – никого. В гостиной на столе грязная посуда и Турбьерн на диване спиной к ней. Она принимается убирать со стола, снует между кухней и комнатой, Турбьерн не оборачивается. Она напускает воду в раковину и начинает мыть посуду.

Моет и думает, как ей теперь быть. Она чувствует себя зверьком в зоопарке. Вроде делай что хочешь – а ничего нельзя. Можно пойти пройтись, уйти в спальню, устроиться на кухне или подойти к Турбьерну. Выбор большой, но что она ни сделай, последствий не оберешься. И она просчитывает эти последствия.

Потом берет кофейник, две чашки и заходит к нему. Он не смотрит в ее сторону. Она наливает кофе и садится. Турбьерн подходит к телевизору, давит на кнопку, включает, времени половина восьмого вечера. У нее теплеет на сердце – разбирательство откладывается. Она пялится на экран, ничего не видя. Она полагает, что и Турбьерн также, что телевизор просто уловка, выход из положения. Она косит глазом в его сторону; лицо захлопнуто, узкий штрих рта, да, ничего хорошего он не скажет, сейчас нет.

Скрипит лестница, это спускается из своей комнаты Унни.

– Я съезжу к Бенте.

– Ладно. Только не поздно.

– Хорошо.

Унни уходит. Турбьерн не сводит глаз с экрана. Ингрид подливает в чашку кофе, тянется за журналом, берет его, листает, смотрит картинки. У нее такое чувство, что отчуждение раздувается, раздувается, скоро им с ним не совладать, чем дольше они молчат, тем труднее, и она говорит:

– Извини, что я так психанула.

Никакого ответа.

– Просто меня очень обидело, что ты ничего не сказал.

– В этом доме мне больше не для чего говорить.

– Турбьерн.

– И сказать мне нечего.

– Конечно, есть.

– Я живу там один всю неделю только для того... а теперь ты вдруг собралась на работу... тебе денег мало?

– Ты один? Это я торчу целыми днями одна и скоро свихнусь, ты этого хочешь?

– А как же Унни?

– Унни?

– Да, Унни. Она должна перебиваться сухомяткой только потому...

– Только почему? И с чего ты взял, что ее я заброшу... уж не говоря о том, что Унни сама советует мне пойти на эту работу, да и вообще, зачем ты приплетаешь сюда Унни, ведь ты же имеешь в виду совсем другое?

– Да ради Бога, делай как знаешь. Я здесь больше не живу.

Она не отвечает: хорошего ей сказать нечего, а для остального злости не хватает, больше всего ей хочется, чтобы улеглось ожесточение в душе, чтобы они примирились. Но Турбьерн говорит:

– Ты думаешь, я ради себя завербовался на стройку?

Она не отвечает. Сердце бешено колотится, лучше выждать.

– Я сделал это, чтобы вам с Унни было хорошо.

Она не сдерживается:

– Возможно. Хотя я была против – ты помнишь?

– Ты не понимала положения дел.

– Чего такого я не понимала? С чего бы я не могла разобраться в ситуации? Разве не я сказала, что коли денег не хватает, я тоже пойду работать, и разве не ты ответил тогда вопросом: не хочу ли я тебя унизить? Этого я никак не хотела.

– А теперь бы не отказалась?

Ингрид берет паузу, сердце стучит в ушах, потом говорит:

– Тебя унижаю не я.

Он вскакивает, стоит, смотрит на нее, глаза злющие. Буравит ее взглядом, но ничего не говорит. Потом дергается в сторону телевизора, выключает его и широким шагом выходит из комнаты. Что ж теперь, думает Ингрид. Потом она слышит, как хлопает дверь пристройки, встает, подходит к окну и успевает увидеть, как он уходит по дороге.

Домой он возвращается ночью, пьяный в дым. Ингрид просыпается, ей кажется, будто в дом ломится огромный зверь. Посомневавшись, она встает, надевает халат, спускается в гостиную, оттуда на кухню. Он сидит за столом, уронив на него голову, так что лица ей не видно.

– Тебе бы лучше лечь, – говорит она негромко.

Он издает звук, будто силится ответить, но не может. Она обхватывает его, чтобы помочь подняться, говорит:

– Турбьерн, идем.

Он поднимает голову – та половина лица, что ближе к ней, залита кровью.

– Господи! Что ты с собой сделал?

Он кривит рот в ухмылке и передразнивает ее:

– Что ты с собой сделала?

– Турбьерн!

– Иди и ложись.

Она берет полотенце, смачивает его теплой водой и хочет стереть кровь. Он отталкивает ее:

– Иди ложись!

Она понимает, что это не порез, на взгляд кажется, будто он пропахал щекой по бетонной стене.

Она оставляет полотенце на столе и уходит. Потом лежит, ждет, но он не идет, и она незаметно для себя погружается в сон. Под утро он приползает, но так тихо, что она понимает, что не должна просыпаться.

* * *

– Что это было с отцом ночью? – спрашивает Унни.

– Хватил лишку и поцарапал лицо. Мы тебя разбудили?

– Он подрался?

– Больше похоже, что упал.

– Он как приедет, сразу завихривается.

– Это я могу понять.

– Потому что тут твоя вина, ты это хочешь сказать?

– Отец сейчас не в себе, ты же видишь.

– Из-за тебя? Да?

– Унни!

– Почему ты не хочешь поговорить со мной?

– Что ты имеешь в виду?

– То, что меня это тоже касается. Ты по своей глупости считаешь, что я ничего не понимаю. А на самом деле – это ты ничего не понимаешь! Блин!

– Не смей так выражаться!

– Хочу и буду! Почему мне нельзя разговаривать дома так, как я привыкла?! Или здесь вообще нельзя выражаться ясно? И почему ты не можешь объяснить, что у вас? Я бы хоть могла решить, как себя вести. Или мне и решать не положено, я ж соплячка!

– Что ты такое несешь?

– Ты прекрасно знаешь! Ты думаешь, я дура? Ты не хочешь вмешивать меня во все это, но хоть отдаешь себе отчет, каково мне? Или ты меня нарочно мучаешь?

– Замолчи!

– Нет, не замолчу, потому что мне надоело быть пай-девочкой, которой не положено рта раскрывать. Это такой же мой дом, как и твой. Мне тоже есть что сказать, а если нельзя – то и до свидания, я лучше свалю отсюда, а ты сиди тут со своими тайнами. Господи, мама, я же вижу, что между вами происходит, а ты вроде бы, чтобы оградить меня, говоришь: то, что ты видишь, – неправда. Мам, у тебя что, совсем головы нет? Я считала тебя умнее.

– Ты не можешь понять...

– Вот оно что, я не могу понять! Где мне, в моем-то сопливом возрасте! Тогда я тебе кое-что скажу: отец для тебя значит больше, чем я. Нет проблем, все понятно, но почему ты не можешь сказать это вслух? Чтобы я тоже могла что-то выбрать, а не...

– Это неправда. Это вообще нельзя сравнивать.

– Еще как можно. Но теперь тебе придется раз в жизни меня выслушать, потому что я не так глупа, чтобы не понимать, что говорю. Отец не хочет, чтобы ты выходила на работу, это при том, что его нет всю неделю, а тебе хочется работать. В отличие от него, я живу здесь постоянно, но я хочу, чтобы ты пошла работать, поскольку вижу, как тебе это важно. Отец думает только о себе, и ты это прекрасно знаешь, но тоже думаешь исключительно о нем. Отец не принимает тебя в расчет, но ты все равно подлаживаешься под него, а я – всего только дочка, эка важность, не хватало еще напрягаться говорить со мной. Знаешь, что я тебе скажу? Ты относишься ко мне так же, как отец относится к тебе.

Ингрид не отвечает. Унни встает, с грохотом отодвигает стул:

– Черт бы побрал всех этих родителей!

Потом она уходит, не забыв со всей силы хлопнуть дверью.

* * *

Турбьерн греется на солнце перед домом и смотрит на поля, которые он сдал в аренду. Ингрид стоит у окна в гостиной и смотрит на его спину. По дороге ковыляет Сиверт, он был в городе, ходил в церковь. Через пару часов Турбьерну возвращаться на стройку. Бедняга, думает, наверно, и какого черта я приезжал домой? – с внезапной жалостью понимает Ингрид. Крупный, здоровый верзила, а поди ж ты, какой слабак. Отпустить его, так ей совесть не позволяет, поэтому Ингрид решительно направляется к двери, распахивает ее – и замирает. Ну почему вечно я, вдруг обижается она, почему никогда не он? Но потом она все-таки наводит на себя дисциплину и спускается во двор. Молча встает с ним рядом. Ни о чем в такой ситуации не поболтаешь, а все слова вдруг кажутся ей непомерно значительными. Она отступает на несколько шагов, но недалеко, чтобы услышать, если он заговорит. Он долго молчит, потом разворачивается и уходит домой. Она семенит следом.

– Зачем ты так? – говорит она.

Он не отвечает.

– Ты хочешь, чтобы я отказалась от этого места?

Он не отвечает.

– Здорово свалить из дому, правда?

Тогда он поворачивается и смотрит на нее – ей делается страшно. Она останавливается, не идет за ним. Он поднимается по лестнице и скрывается за дверью.

Она остается на улице. Сначала она не может объяснить себе, что именно так напугало ее, только знает, что не надо попадаться ему на глаза; она обходит дом и спешит в свою дубраву. Тут, среди зеленых уже деревьев, ей открывается суть: он разлюбил меня. Просто больше он тебя не любит, объясняет она себе. Именно эта мысль почему-то никогда раньше не посещала ее, и она даже испытывает своего рода облегчение, что все объяснилось – поначалу.

Ингрид думала не возвращаться до его отъезда, но теперь она разворачивается и бредет домой.

Она опоздала, он ушел буквально минуту назад, часом раньше нужного времени. Она выходит из-за кустов и видит его внизу на дороге, она окликает его, дважды и так громко, что он не может не услышать, но он не оборачивается. Она звереет, бросается вдогонку и настигает его у моста перед большой дорогой; она запыхалась и не может вымолвить ни слова, зато он может и говорит:

– Если ты королева, то я – король.

И уходит, не оглянувшись. Она остается.

* * *

Вечером она затевает вафли, не совсем ясно понимая, что это на нее нашло. Радости, судя по ее виду, хлопоты ей не доставили, и сперва они, отец, она и Унни, сидят, не зная, что бы сказать. Потом тишина начинает давить, и они обмениваются ничего не значащими словами: приятности в воскресном ужине нет ни грана – на стол и сладости на нем легла тень Турбьерна. Вафли удались на славу, и отец, и Унни нахваливают их, но все сегодня горчит.

Внезапно Ингрид становится нестерпимо обидно, что Турбьерн ушел из дому так нехорошо, не по-людски; она выскакивает из-за стола, запирается в спальне, падает на кровать и разражается рыданиями. Она плачет долго, выплакивает слезы под сухую: ей жалко Турбьерна и себя жалко. Она лежит с сухими глазами и прислушивается к голосам в гостиной, они долетают как приглушенное, неразборчивое бормотание.

– Он сложил свою сумку и ушел, ни слова не сказав, – рассказывает Сиверт Унни. – Он стал спускаться по дороге, потом я услышал, как твоя мать окликнула его, потом я увидел, что она бежит за ним, а он идет как ни в чем не бывало – когда он скрылся за углом, она еще его не догнала, потом она тоже пропала из виду, а немного погодя вернулась, вот и все, что я знаю. Но ей плохо, я вижу.

Ингрид встает с постели, она понимает, что, если задержится дольше, ей придется объясняться, а она не в силах ничего формулировать. Она тужится выдумать что-нибудь нейтральное, отвлекающий маневр, и входит в гостиную со словами:

– Ой, я так боюсь завтра, хоть от места отказывайся!

– Не вздумай! – говорит Унни. – Правда, Сиверт?

– У-у.

– Видишь? Даже не думай!

Ингрид радует энтузиазм Унни, но она отвечает:

– Легко тебе говорить.

– Все равно, нас трое против одного.

– Трое?

– Да. Мы трое против одного отца.

– Унни, не надо.

– А что, неправда?

– Давай не будем об этом.

– Давай не будем об этом! – взвивается Унни. – Ясный перец! А самое лучшее – вырвать язык и уши законопатить. Пожалуйста, отказывайся от места, чего ж не смешать себя с грязью.

– Хватит.

– А почему? Это мое мнение!

– Ты стала несносной. Я тебе не понимаю. И вообще все не так.

– Не все, а только одно, сама знаешь. Но с этим придется мириться, так? Потому что это ведь папочка ведет себя как... как последний... а тут уже все надо спустить на тормозах.

– Не смей так говорить о собственном отце!

– Господи, какая же ты дура! Что с того, что он мой отец? Может, он святым от этого сделался? Или у него крылышки выросли? Я что, должна ему ноги целовать за то, что он случайно меня заделал? Ты представляешь, что вообще было бы с миром, если бы все смотрели своим родителям в рот?

Ингрид растерянна, от этого в ней закипает злость, она говорит:

– Сказала так сказала, весь умишко напоказ.

– Вот именно. И по счастью, я набиралась ума-разума в других местах, не дома.

– Довольно!

Унни вскакивает:

– Счастливо оставаться!

– Ты собралась на улицу?

– Да!

– В такое время?

– Да!

Унни забегает в свою комнату, хватает кошелек, ключи, спускается, выскакивает из дому, немилосердно шарахнув дверью, оседлывает велосипед и гонит вниз по дороге, будто опаздывает. Но она собиралась провести вечер дома, и ее нигде не ждут.

Унни и Анна стоят у автовокзала. Унни продрогла, но домой не идет. Времени половина одиннадцатого. Она стреляет у Анны сигарету, выпускает дым через нос.

– Чего-то тебя плющит, – говорит Анна, – дела пришли?

– Пришли. Блин!

– У-у.

– А чего б ты делала, если б те, кто тебя знает, могли б читать твои самые тайные мысли?

– Но они ж не могут.

– Я знаю. Но если б?

– Удавилась.

– Вот именно.

Унни бросает сигарету на асфальт, растирает ее ногой:

– Бывай.

– Пока.

Унни ведет велосипед за руль, торопиться ей некуда.

* * *

Ингрид слышит, что Унни вернулась. Ингрид думает спуститься вниз, помириться. Но ее не хватает на это. Жизнь и так очень усложнилась. Завтра она ввяжется в новую глупую игру, но так надо. Ее решение спорное, но верное.

Ночью ей снятся крысы. Она поймала двоих в ловушку, убивать их ей претит. Она решает уморить их голодом. Через несколько дней она спускается в подвал убрать трупы. Но крысы прогрызли дыру в ловушке и отъелись как здоровые коты. Они набрасываются на нее, намертво вцепляются в груди, она вскрикивает и просыпается.

Она боится засыпать, сон еще теплится в ней. На часах половина шестого, она встает. Ей надо на работу, начинается новая жизнь – как раз в эту секунду ей мало чего не хочется так, как этого. Она сидит с чашкой кофе и слушает дождь. Время замерло.

* * *

Босс не пришел. Юрун Хансен провожает ее в служебное помещение: здесь раздевалка и тут же перекусывают. Юрун говорит, чтобы в первый день она просто присматривалась и привыкала. Появляется босс, он дружелюбен и повторяет то же самое.

– Учи цены, – говорит он, – и смотри, что делает фру Хансен.

Она кивает, она сама признательность. До конца дня она зубрит цены и следит за Юрун Хансен, которая стоит за прилавком и продает хлеб и пирожные, это кажется нетрудно. Ингрид тоже пробует упаковать пирожные в коробку, это не так просто. Ближе к часу дня она продает два батона и четыре пирожных «наполеон» и чувствует себя счастливой.

Идут дни, Ингрид втягивается в работу, покупатели ее не раздражают, но от Турбьерна – ни слуху ни духу. Через две недели она начинает тревожиться. Она пишет ему письмо, но не отсылает его. Лето в разгаре, через три недели у Турбьерна отпуск, что тогда? Три дня погодя она пишет новое письмо. Она рассказывает, что ей нравится работа и она успевает управиться и по дому тоже. Заканчивает она словами: «Надеюсь, ты приедешь в пятницу. Нежный привет. Ингрид. P.S. Вовсе я не королева». Дурацкое письмо, сетует она, но отсылает его.

Он не приезжает и никак не объявляется. В воскресенье после обеда она поднимается в спальню и бросается на кровать. Спать она не хочет, она лежит и смотрит в потолок. Она ни о чем не думает, мысли являются и пропадают, не увлекая ее. Так же спонтанно перед глазами возникает равнина, пустая, ничем не примечательная, но она наступает на Ингрид, заползает в нее, заполоняет ее целиком, погружая в тоскливое одиночество: вдруг оно запускает маховик страха, беспощадного, как лавина, которая обрушивается на нее. Ингрид тщится выбраться и не может, так продолжается неизвестно сколько, потом Ингрид вскакивает, бежит в ванную, включает кран и плещет в лицо холодной водой.

Мысль о том, что она может сойти с ума, даже не закрадывалась ей в голову. Теперь, когда она смотрит на себя в зеркало над рукомойником, эта мысль пронзает ее.

Ингрид нравится в кондитерской, четыре с половиной часа за прилавком пролетают незаметно, и она получает 117 крон в день. Она не зарабатывала деньги девятнадцать последних лет и, впервые взяв в руки зарплату, она радуется, как ребенок. Душа поет! Ингрид бессильна с этим бороться, она летит домой на велосипеде и мурлычет себе под нос, но внезапно падает духом: этого Турбьерн не поймет никогда. Эта мысль как дегтем замутняет ее радость, но радость такая сама по себе чистая, что все черные мысли растворяются в ней.

Но возвращаются потом.

До его отпуска чуть больше недели, думает Ингрид, а вестей от него так и нет. Что бы это значило, прикидывает она, заранее настраиваясь на тяжелое. Она чувствует, что не сможет посмотреть ему в глаза как раньше, что будет вести себя, как человек с нечистой совестью.

Но получку я отдам ему, решает она. Не истрачу из этих денег ни эре, все пойдет в общий котел – на его счет.

Она все чаще спрашивает себя, любит ли она его, и отвечает то да, то нет. И оба ответа окутаны роем оговорок и сомнений.

Она часто возвращается к той мысли, что пришла ей в голову по дороге домой: что Турбьерн никогда ее не поймет. Так оно и есть, все отчетливее осознает она.

До начала его отпуска считанные дни, ее беспокойство взвинчивается, но приступы страха не повторяются. Ее страшит миг, когда Турбьерн появится в дверях, и она срывается на отце и Унни. Она раздражена и нетерпима; как-то она закатывает скандал Унни, что та не закрутила тюбик с зубной пастой, она кричит, что Унни – эгоистка и думает только о себе; устраивать такую выволочку из-за простой забывчивости не похоже на мать, Унии едва узнает ее. На языке у нее верится дерзкий, наотмашь, ответ, но она сглатывает его. Тогда Ингрид орет, и голос пресекается:

– Отвечай, когда с тобой говорят!

– Мам, у тебя неприятности?

Такого ответа Ингрид не выдерживает, она делает шаг к Унни и хочет отвесить ей оплеуху, но Унни отшатывается, и удар приходится по воздуху. Унни пятится дальше, глядя на мать с ужасом и недоверием:

– Что на тебя нашло?

Она уходит, Ингрид остается стоять посреди гостиной, на душе гадко.

* * *

Наступает день X, и Турбьерн приезжает. Он не задирается, наоборот, дичится и смущается, как в гостях. Между ним и Ингрид выросла стена из несказанного, но они обходят ее молчанием. Они обедают, пьют кофе, смотрят телевизор, все четверо намеренно дружелюбны. Все хорошо, всем плохо. Они сидят перед телевизором, и экран отражает, как при малейшей возможности они наперегонки спешат позаливистей расхохотаться.

Вечер идет, заканчивается вещание, Сиверт уходит спать. Ингрид уносит посуду, Унни помогает ей, потом тоже уходит. Ингрид придирчиво наводит порядок в гостиной: ноги не несут ее в постель к человеку, с которым она прожила девятнадцать лет. Они так отдалились друг от друга, она столько передумала в последнее время и зашла в своих размышлениях в такие дебри, что Турбьерну приходится иметь дело с совершенно неузнаваемым человеком, это она понимает.

Турбьерн поднимается, потягивается, играя мускулами, широко зевает и говорит, что пора по койкам. Ингрид дакает и тоже раздвигает рот в зевок. Они тушат свет, поднимаются в спальню, раздеваются, идут чистить зубы, укладываются. Ингрид дотрагивается до его плеча и желает доброй ночи, потом, не сразу, но и не затягивая, убирает руку, слышит его «спокойной ночи», еще какое-то время ждет – ничего не происходит, он не ищет ее близости.

* * *

Суббота, жарко. Турбьерн лежит в тени огромной березы у южной стены дома. Ингрид стоит у окна спальни и смотрит на него, она думает: лучше б я была королевой. А так я просто никто. Я даже не решилась отдать ему зарплату.

Но позже днем она собирается с духом: между прочим, как о чем-то обычном, она сообщает зашедшему попить Турбьерну:

– Кстати, моя зарплата.

Она выдвигает ящик, в который часом раньше положила деньги, и протягивает ему пачку банкнот. Он смотрит на деньги, не зная, похоже, что сказать, и не берет их.

– Неплохо, – говорит он.

– Почти две тысячи. Пожалуйста.

– Что ты имеешь в виду? Они твои.

– Наши. А финансами у нас ведаешь ты.

Он мнется, потом говорит:

– Я отвечаю за свои финансы, за деньги, которые зарабатываю. А своими занимайся сама.

– Но почему? У нас общий котел.

Он пожимает плечами.

– Или уже не общий?

– Мы живем на мою зарплату, а твоя – просто для тебя.

Слова повисают в воздухе, опять она королева.

Она опускает протянутую руку, прячет деньги в ящик, захлопывает его с шумом и говорит:

– Как угодно!

Турбьерн уходит.

Как угодно, повторяет она про себя. Все сказано, иллюзий не осталось. Забрезжила определенность.

Хотя полной ясности нет и в помине. Вечером Турбьерн отправляется в город. Ингрид места себе не находит, она внезапно падает духом. Оттого, что Турбьерн дома, но ушел, она ощущает свою несвободу по-новому, как ненадежную зависимость. Вечер теплый; она гуляет по меже между розданными по соседям полями и думает: если б Турбьерн не владел этими землями и этим хутором, он, возможно, не возомнил бы, что владеет и мной тоже. Его фраза саднит у нее в сердце: «Мы живем на мою зарплату, а твоя – просто для тебя». Вроде бы сказано от щедрого сердца, а на самом деле – крохоборская мелочность. Так может сказать только раб чего-то, который в свою очередь мечтает подмять под себя хоть кого-нибудь. Это видно невооруженным глазом. И за что мне такое, думает Ингрид, я достойна гораздо большего.

Он возвращается, когда она уже в постели. Он навеселе, но в пределах. Она видит, что у него есть планы на нее, но, когда он кладет руку ей на грудь, она отодвигается:

– Не сегодня, Турбьерн, мне не хочется.

Он отдергивает руку, точно обжегшись, но ничего не говорит, ни звука.

На утро он ведет себя как ни в чем не бывало, почти как раньше, думает она с облегчением, но и с досадой. Так все идет до после обеда, когда он вдруг бросает, легко и походя, как будто ответ не значит ровным счетом ничего:

– Ты хочешь развестись?

– Нет.

Жарко, они устроились в теньке попить кофе. Оба долго молчат. Ингрид косит в его сторону: воплощенное спокойствие, будто и не заводил такого разговора. Она вскидывается и говорит:

– А ты хочешь?

Он не отвечает. Она ждет, но он молчит, и она думает: небось уверен, что раздавил меня.

Она выжидает еще – вдруг дождется ответа. Но нет, он сидит царьком, не снисходя до ответа, и она порывисто встает и уходит.

Вечером Турбьерн снова сбегает в город. Возвращается он поздно, Ингрид притворяется спящей. Посреди ночи она просыпается оттого, что Турбьерн мечется во сне и выкрикивает что-то неразборчивое, но она не будит его.

* * *

Понедельник. Она возвращается с работы. Дверь пристройки заперта, дома никого. На полу в гостиной валяется раскрытая газета, она поднимает ее, складывает, несет на кухню, садится за стол. Это первый раз, что она уходила на работу, оставив дома его, и вот – никого нет, на душе у нее неспокойно, а почему, она не понимает.

Обед подавать рано, зато можно пройтись. Она уже давно не баловалась этим. Впереди чернеет тень, немного погодя прорезывается звук, похоже, кто-то дерется или рубит топором, хотя ритм более рваный. Она замирает на месте, вслушивается, потом медленно бредет дальше и вдруг понимает, что звук доносится со стороны старого, разваленного сарая чуть вбок от дороги, о котором Турбьерн давно говорит, что хорошо бы его разобрать. Она спускается с дороги и петляет среди деревьев, забивших былой луг. Доходит до каменной ограды, останавливается в нескольких метрах от нее и таращится во все глаза. Сарая больше нет, осталась одна стена. Турбьерн перекуривает, он сидит к ней спиной, с голым торсом, сутулится. Надо поскорей уйти, пока он меня не заметил, пугается она, но как это сделать – в лесу такая тишина, он услышит шаги; она не шевелится, ждет. Вдруг он встает, рывком переводит свое мощное тело в стойку, вытягивает руки над головой – и кричит. Это не крик, это рык, переходящий в вой, он ударяет в Ингрид как молния: это не может быть Турбьерн!

Она припускает домой, не чуя под собой ног.

Турбьерн появляется час спустя. Ингрид накрывает на стол, они обедают. Она не спрашивает его, где он был, сам он не рассказывает. Потом он говорит, что приляжет после обеда. Чтобы не отказывать ему еще раз, Ингрид принимается мыть посуду. Потом выходит пройтись. Вне дома она чувствует себя свободнее. Теперь, когда она присматривается к свободе, она ощущает свою зависимость острее прежнего, но не знает, что выбрать. Второй раз за этот день она меряет шагами дорогу и думает: а это мне надо? – раньше все было гораздо проще. Мне надо только позволить ему...

Вечером Турбьерн снова свинчивает в город. Она не спрашивает зачем, ей кажется, это не ее ума дело, теперь не ее.

Она укладывается рано, чтобы уже спать, когда он пожалует. Но сон не идет. Она мается. Думает: лучше б он не приезжал.

Однако Турбьерн возвращается, он не трезв. Он желает близости, она отвечает так же, как вчера. Но в этот раз он не унимается, похоже, он ждал отказа, но ему глубоко плевать на ее желания, он в своем праве. Ингрид не сопротивляется, ей страшно: любви в нем нет, зато силы через край.

В последний раз, думает она, когда он всаживается в нее. И когда отваливается, так же утешает себя: в последний раз! Он овладел ею силой – он за это заплатит.

Ингрид идет в ванную и садится на унитаз, чтобы вылить сперму. Господи, что мне делать? – плачет она. Это же тупик. Куда мне деваться. У меня здесь все. Унни. Отец. Все.

Это открытие камнем ложится на душу. У нее здесь все. Ей не сбежать.

Она встает под душ и принимается подмываться, медленно, тщательно, точно совершая ритуал, но теперь в ней нет той кичливости, той бунтарской заносчивости про последний раз, которой она утешала себя, пока он удовлетворял свои потребности.

Все следующие дни она избегает его и произносит только необходимые слова. На радость Ингрид, Турбьерн проводит вечера дома: больше всего она боится, как бы он не пришел домой пьяный. Она видит, как он затаился, и боится, что алкоголь смоет маску, обнажая подкорку, – такое она уже видела. Она напугана, но не в силах сыграть покорность, которая, возможно, настроила бы его на мягкий лад. У нее нет к нему добрых чувств. Она спрашивает себя, не чувствует ли она к нему ненависти, и отвечает то да, то нет. «Да» пугает ее. Случается, когда она украдкой разглядывает его, ее захлестывает сочувствие к нему, но это тут же проходит.

Наступает пятница; они обедают в полнейшей тишине. Унни бросает нож и вилку. Снова тишина. Унни сидит прямо, будто линейку проглотила, руки она держит под столом. Потом она говорит, ни на кого не глядя и слишком громко:

– Я не желаю больше жить в этом доме.

Никто не отвечает. Она встает.

– Сядь, – говорит Турбьерн.

– Нет!

– Сядь!

Она стоит как стояла. Турбьерн кладет вилку, откидывает стул, встает. Ингрид тоже вскакивает со словами:

– Не смей ее трогать!

Турбьерн идет к Унни, спокойно, вполне неспешно. Ингрид заслоняет ее. Турбьерн отталкивает Ингрид, роняя ее на пол. Унни заслоняет лицо локтем.

– Сядь!

Она стоит. У нее дрожат губы и блестят глаза, но она стоит.

Ингрид кричит ей:

– Сядь! Видишь, он не в себе!

Турбьерн медленно разворачивается и идет на ее крик. Унни взвизгивает. Но Турбьерн не останавливается рядом с Ингрид, он проходит дальше, к бару, над которым в серых рамках висят семейные фотографии: родители его и Ингрид, Унни в день конфирмации, свадебная фотография. Он лупит кулаком по свадебной фотографии и разбивает стекло. Большинство осколков остаются в раме, и Турбьерн методично и аккуратно вынимает их один за одним и кидает на ковер. Потом он выуживает из рамки правую половинку фото и рвет запечатленный фотографом союз надвое. Все так картинно, будто он срежиссировал сцену заранее. Ингрид болтается в рамке, себя он держит в руке. Потом он подходит к Ингрид, неся себя в руке, и начинает кропотливо рвать себя на тонюсенькие полоски, которые он швыряет в нее, а затем говорит срывающимся голосом:

– Вот так. Есть предел человеческому терпению. Ты думала, последнее слово будет за тобой. Изволь, можешь топтать этот сор – а меня топтать не выйдет.

Он идет в спальню и начинает паковаться, дверь нараспашку. Ингрид медленно встает, голова пустая. Она садится на диван ко всем спиной. Унни кажется, что спина прямая неестественно, как на вытяжке. Унни не решается подойти к матери, она не понимает, что происходит. Она видит, как медленно пробирается к себе наверх дед, он идет ощупью, как в темноте. Что же я наделала, думает она, все из-за меня. И совсем уже собирается уйти, но ее останавливает вид прямой спины в углу дивана. Унни садится на свое место за брошенным обеденным столом, на всех тарелках – еда. Отец ходит в ванную и обратно, она боится взглянуть на него. Она собралась уйти из дому – теперь уходит он. Отец появляется в дверях спальни с чемоданом в руке. Он ставит его на пол и подходит к ней. Унни не поднимает глаз, но она видит протянутую ей руку и хватает ее.