Текст книги "Голем и джинн"

Автор книги: Хелен Уэкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Я видела картинки у папы в журналах. Но наверное, на них все не так, как на самом деле.

Из комнаты до них донесся шум, и оба вздрогнули. Кто-то стучался в дверь ее спальни. Мужчина пригнулся, словно готовился опять вспрыгнуть на перила.

– Подождите, – шепнула София.

На цыпочках она вернулась в комнату, смяла простыни на кровати и громко попросила:

– Минутку.

Низко наклонившись, она потрясла головой, чтобы привести волосы в беспорядок и вызвать легкий румянец, а потом, изобразив на лице страдание, открыла дверь.

В коридоре стояла горничная с охапкой выглаженного постельного белья. Увидев Софию все еще в халате и шали, она широко раскрыла глаза:

– Мисс София, ваша мать сказала, что гости начнут прибывать уже через полчаса.

– Мария, боюсь, что я приболела. У меня голова раскалывается. Пожалуйста, передайте моей матери, что я немного полежу, но потом обязательно спущусь к гостям.

– Что ты сказала?

Обе женщины испуганно оглянулись: к ним подходила хорошо известная в светском обществе Нью-Йорка Джулия Хамильтон-Уинстон, в голубом широком платье и пока еще в бигуди.

– Мама, – умоляюще простонала София, – я правда плохо себя чувствую. Извини.

– Вздор. За обедом ты была в полном порядке.

– Все началось внезапно. Голова просто раскалывается.

– Прими аспирин, – отрезала женщина. – Я не один бал промучилась от головной боли, тошноты и прочих болезней. Ты чересчур изнеженная, София. И слишком часто пренебрегаешь своими обязанностями.

– Пожалуйста, – взмолилась девушка. – Прошу тебя, всего полчасика. Если я немного посплю, мне станет легче. А иначе мне будет совсем плохо.

– Гм. – Мать коснулась ладонью лба девушки. – Да, похоже, действительно горячий. – Она убрала руку и вздохнула. На лице ее все еще было написано недоверие. – Хорошо. Только полчаса. Ты меня поняла? А потом я велю Марии силой вытащить тебя из постели.

– Спасибо, мама.

Она закрыла дверь, постояла, прислушиваясь к удаляющимся шагам матери, и вернулась на балкон. Незнакомец стоял в той же позе и смотрел на нее с усмешкой:

– Ловко. И часто вы такое проделываете?

София вспыхнула:

– Иногда мы с мамой не понимаем друг друга. Мы слишком разные люди. И хотим от жизни разного.

– И чего же вы хотите от жизни?

Она стояла неподвижно и только заставила себя посмотреть ему прямо в глаза. Она не будет больше краснеть и не отведет взгляда.

– Зачем вы пришли сюда? На самом деле, зачем? Не надо этой ерунды об извинениях.

– Потому, что вы заинтересовали меня, и потому, что вы очень красивы.

Она все-таки покраснела, и отвернулась, и отошла от него на шаг:

– Вы куда откровеннее большинства мужчин.

– Вам это неприятно?

– Нет, я просто не привыкла. – Она вздохнула. – По правде говоря, я очень устала от мужчин, которые не умеют говорить откровенно. Сегодня их тут будет полный дом. – Она опять смотрела прямо на него. – Пожалуйста, расскажите мне о своей родине, о пустыне.

– По ней можно путешествовать целыми днями, месяцами и годами, ни разу не встретив ни одной живой души, – тихо заговорил он. – А когда захочешь компании, можно поискать других жителей пустыни или попытаться выследить загадочных существ, которые предпочитают оставаться невидимыми, – джиннов, например, – он улыбнулся своим мыслям, – но это, конечно, не очень просто. Если тебе доступен дар полета, можно путешествовать вместе с птицами, ястребами и пустельгами. Можно даже научиться, как и они, спать на лету. – Он помолчал немного. – А теперь я задам вопрос вам. Почему ваш дом будет полон мужчинами, которые не хотят быть откровенными?

Она вздохнула:

– Потому, что мне пора выходить замуж. И потому, что мой отец очень-очень богат. И все они мечтают сделать выгодную партию. Поэтому они будут восхищаться моей необычайной красотой и умом. Будут расспрашивать друзей о моих вкусах, а потом выдавать их за свои. Я стану чем-то вроде охотничьего трофея, но на самом деле они хотят вовсе не меня. Я – просто средство для достижения цели.

– Почему вы так в этом уверены? Если мужчина говорит вам, что вы красивы, разве вы ему не верите?

– Наверное, это зависит от мужчины, – поколебавшись, ответила она.

Они стояли совсем близко друг к другу. Кипарисы, растущие на краю сада, скрывали город, и, если не поворачивать головы, можно было подумать, что она не в Нью-Йорке, а где-то на берегу Средиземного моря. Слабый шум, доносящийся с улицы, вполне можно было принять за шелест прибоя. И стоящий рядом мужчина был ей совсем незнаком. На его месте мог быть кто угодно.

Ей казалось, она слышит, как утекают отпущенные ей секунды. Он ждал, спокойный и терпеливый, и молча смотрел на нее. Она вздрогнула.

– Замерзла? – спросил он.

– А ты?

– Я редко мерзну.

Он оглянулся на стеклянную дверь в комнату, но не стал спрашивать, хочет ли она вернуться туда. Вместо этого он подошел к ней еще ближе и медленно – достаточно медленно для того, чтобы она могла возмутиться или сказать, что не хочет этого, – положил руку ей на талию.

От его прикосновения словно теплый цветок распустился внизу ее живота. Через складки халата и шали она чувствовала жар его руки. Ее глаза закрылись. Она пододвинулась вплотную к нему и запрокинула лицо.

Позже она вспомнит, что он совсем не удивился ее смелости, не спросил, правда ли она хочет этого, – словом, не сделал ничего из того, что делают мужчины, когда хотят снять с себя ответственность. В какой-то момент ей показалось, что он собирается подхватить ее на руки и отнести в комнату, туда, где стояла кровать, но она замотала головой, потому что не хотела расставаться с ночью и с этим темным садом и боялась, что в привычной, знакомой с детства спальне мужество может оставить ее. И потому ее первое любовное свидание состоялось в темном углу балкона, где она все время чувствовала спиной холод шершавой гранитной стены. Она закинула концы своей шали ему за спину и изо всех сил прижала его к себе. Его руки были везде, его губы обжигали ей кожу, когда он осыпал поцелуями ее шею и плечи. Она чувствовала восторг и одновременно ужас оттого, что минуты стремительно убегают, и все скоро кончится, и ей придется вернуться к своей прежней жизни и к последствиям того, что она совершила. И в тот момент, когда перед глазами у нее взорвались звезды, а тело охватило огнем, она уткнулась лицом ему в плечо и с трудом подавила крик радости и невыносимой печали.

Наконец она опять стояла на ногах. Его нежные пальцы зарывались ей в волосы, а губы прижимались к ее лбу. Она никак не могла посмотреть на него. Глаза наполнились слезами. Если не двигаться, если стоять совершенно неподвижно, возможно, время не будет бежать так быстро…

В дверь ее спальни опять стучали.

– Мне надо идти, – шепнула она и, вырвавшись из его объятий, убежала.

На следующий день разделы светской хроники всех городских газет назвали состоявшийся накануне в особняке Уинстонов прием «настоящим триумфом». И в самом деле, это был один из тех редких вечеров, когда случайное сочетание собравшихся гостей, вина и разговоров создает в результате атмосферу непринужденного веселья, дружелюбия и удовольствия. Однако наибольшим сюрпризом стало удивительное преображение дочери хозяев. До этого вечера про Софи Уинстон говорили, что она, конечно, прелестна, но совершенно не старается.Ее мечтательный, несколько отрешенный вид и отсутствие у нее кружка близких друзей приписывали снобизму. Среди ее знакомых имелось немало девушек из столь же богатых семей, но из-за проблем с разделом наследства или бизнеса их будущее не было так надежно обеспечено, как ее. И естественно, эти девушки недолюбливали ее за то, что считали демонстративным нежеланием играть в традиционные игры, в которых грезы о любви переплеталась с тонким расчетом.

Но в тот вечер на глазах у всего высшего общества София Уинстон совершенно преобразилась. Она появилась довольно поздно и спустилась по величественной лестнице под взглядами сотен гостей. На ее щеках горел румянец, удачно оттененный темно-бордовым цветом обтягивающего платья. И хотя у нее по-прежнему был немного рассеянный вид, на этот раз казалось, что она просто ждет кого-то, кто вот-вот должен появиться, и это выражение ей даже шло. Многие из присутствовавших молодых людей впервые по-настоящему обратили на нее внимание, а некоторые из них даже решили, что женитьба на деньгах – не такая уж злая участь. Мать Софии не преминула заметить обращенные на дочь заинтересованные взгляды и была крайне этим довольна.

Сама же София провела вечер словно в тумане, не в силах поверить в то, что она совершила, и чувствуя поочередно то восторг, то раскаяние и ужас. Она бы решила, что все это приснилось ей, если бы не настойчивая память тела. Стоило ей подумать о том, что случилось на балконе, у нее начинала кружиться голова и подступала паника; она старательно загоняла эти мысли в самый дальний угол сознания, как вдруг посреди какого-нибудь разговора они вырывались оттуда, заставляя ее краснеть, заикаться и просить ближайшего молодого человека принести ей льда.

К концу приема София осталась совершенно без сил. Послушно стоя рядом с родителями, она проводила последнего гостя и только потом поднялась к себе наверх. Она не ожидала, что Ахмад все еще будет там, но рука ее дрожала, когда она взялась за ручку двери.

На балконе было темно и пусто. Дождь, который собирался весь день, наконец-то пошел, и его капли мерно стучали по листьям.

На гранитных перилах что-то блеснуло. Она пригляделась и увидела миниатюрного золотого голубка, спящего в кружевной клетке.

* * *

Дождь совершенно преобразил город. Он смыл грязь с тротуаров и усилил свет газовых фонарей, которые теперь отражались в лужах. Он колотил по туго натянутым маркизам и из водосточных труб каскадами обрушивался на пустые улицы. Давно уже наступила полночь, и даже те, кому некуда было идти, попрятались по подвалам и темным углам подъездов.

Джинн в полном одиночестве бежал по спящему Нью-Йорку.

Опасность ему не грозила. В любой момент он мог нырнуть в какую-нибудь подворотню и дождаться конца ливня. Но больше всего ему хотелось продолжать свой бег. Он решил не останавливаться до самой Вашингтон-стрит или до тех пор, пока не свалится с ног.

После того как ушла София, он еще немного постоял на балконе, глядя на спящий сад и наслаждаясь ощущением мира и равновесия, таким хрупким, что он предпочел его не анализировать. Снизу, из окон большого зала, до него доносились звуки музыки и шум множества голосов. В другой раз он непременно воспользовался бы случаем и осмотрел роскошный особняк, пока его хозяева заняты с гостями, но сейчас почувствовал, что на сегодня, пожалуй, хватит испытывать свою удачу. Повинуясь внезапному желанию, он достал из кармана золотую клетку с голубком и поставил ее на перила, где София ее обязательно найдет. А почему нет? Он не испытывает к этой безделушке никакой особой привязанности, а подарок вполне достойный, даже для девушки из такого богатого дома. Потом тем же путем, что поднимался, он спустился на улицу и повернул на юг. Дойдя до станции надземки, он обнаружил, что ночью поезда не ходят. Придется идти пешком.

Не важно. Он был в прекрасном настроении, а прогулка пойдет ему только на пользу.

А потом начался дождь. Сперва тот просто освежал и вроде бы ничем не грозил, но постепенно становился все сильнее, а каждая попадавшая в Джинна капля превращалась в маленький болезненный удар. Он понял, что недооценил расстояние, отделявшее его от Вашингтон-стрит. Он пошел быстрее, а потом и побежал под проливным дождем, с застывшей на лице гримасой, которая могла означать и боль и удовольствие. Падавшие на обнаженную кожу капли тут же испарялись с тихим шипением. Если бы какой-нибудь полицейский или бродяга, которым не повезло задержаться в этот час на улице, взглянули пристальнее, они увидели бы беззвучно бегущего человека, за которым следовало облачко пара.

Он бежал все быстрее и быстрее, на запад, а потом снова на юг. Постепенно его начала охватывать слабость, какая-то сладостная лень, зовущая остановиться, лечь на землю и позволить дождю мягко и безболезненно принести свободу. Но Джинн гнал эти мысли прочь, заставлял себя думать о всегда горячей печи в мастерской Арбели и продолжал свой бег.

Наконец он нашел Вашингтон-стрит и пронесся мимо пустого Фултонского рынка. Дождь все не унимался. Бег уже не был ровным, Джинн запинался и несколько раз чуть не упал, но продолжал движение. Уже на исходе сил он одолел последний квартал перед мастерской.

Свадьба Сэма и Лулу давно закончилась. Тарелки были перемыты, и в кофейне Фаддулов снова установился обычный порядок. Арбели вернулся в мастерскую, чтобы немного поработать и отвлечься от тревожных мыслей о том, куда подевался Джинн. Он сам чувствовал, что становится смешным и ведет себя как беспокойная наседка. День перешел в вечер, и тревога сменилась раздражением, потом злостью, а когда начался дождь – и самым настоящим страхом. Арбели утешал себя только тем, что, где бы ни был Джинн, у него наверняка хватит ума спрятаться от дождя.

Вдруг дверь мастерской распахнулась. В нее ввалился Джинн, пролетел три ведущие вниз ступеньки и ничком рухнул на пол.

– Господи! – бросился к нему Арбели.

Джинн не шевелился. От его мокрой одежды поднимались завитки пара. В панике Арбели схватил его за плечи и перевернул на спину.

Глаза Джинна открылись, и он слабо улыбнулся своему наставнику.

– Привет, Арбели, – прохрипел он. – У меня был чудесный вечер.

8

Пришел октябрь, и летнее тепло окончательно покинуло Нью-Йорк. Листья на деревьях в Центральном парке едва успевали пожелтеть, а через пару дней садовники уже сметали их в большие мокрые кучи и увозили на тележках прочь. С серого неба сыпался бесконечный мелкий дождик.

Оживленный перекресток Деланси-стрит и Аллен-стрит, на котором находилась пекарня Радзинов, в эти дни напоминал шевелящийся серо-коричневый лоскутный коврик. Пешеходы, закутанные в пальто и шали, брели по грязным тротуарам, низко пригнувшись, чтобы хоть немного защититься от ветра и дождя. Жирные клубы дыма поднимались из стоящих на краю улицы бочек, у которых останавливались погреть руки мальчишки-посыльные и старьевщики. Но в самой пекарне атмосфера была совсем другой. Холодный ветер не проникал дальше порога, напуганный жаром двух огромных, постоянно топящихся духовок. Только что зашедшие покупатели дрожали и топали ногами, чтобы согреться, а сам Мо Радзин работал в рубашке с короткими рукавами, потемневшей на спине от пота. Середину пекарни занимали два больших, постоянно присыпанных мукой стола, на которых Тея Радзин и ее помощницы месили и раскатывали тесто, сплетали его в косички и лепили буханки. Большая витрина в передней части пекарни была заставлена ржаными и пшеничными буханками и булочками, сладкими пирогами, миндальным печеньем и сладкими как мед штруделями с изюмом. Весь район знал, что хлеб у Радзина неплохой и стоит недорого, а с их сдобой не может соперничать ни одна пекарня в округе.

Пекарня жила, подчиняясь своему давно установившемуся ежедневному ритму. Каждое утро ровно в пять Мо Радзин отпирал переднюю дверь, выметал из печей вчерашнюю золу, засыпал туда новый уголь и разводил огонь. Тея с их детьми, Сельмой и сонным маленьким Аби, появлялась в пять тридцать. Они раскрывали тесто, поднимавшееся всю ночь, месили его и начинали лепить первые буханки. К шести приходили помощницы: Анна Блумберг и новенькая, Хава.

Анна Блумберг не давала своим нанимателям жить спокойно. Дочь портного, она в шестнадцать лет покинула родной Цинциннати и одна отправилась в Нью-Йорк с намерением поступить в Еврейский театр и стать второй Сарой Адлер, хотя главным образом ее поманили в дорогу не эти честолюбивые планы, а сам город. После двух неудачных прослушиваний она пожала плечами, махнула рукой на артистическую карьеру и начала искать работу. Ее взяли к Радзинам, и она очень быстро подружилась с двумя другими работницами. Поэтому их недавнее увольнение, последовавшее одно за другим, стало для нее настоящим ударом.

Сам Мо Радзин относился к потере сразу двух помощниц со смешанными чувствами: с одной стороны, рабочих рук в пекарне, конечно, не хватало, но с другой – он уже с трудом выносил непрерывный поток сплетен и откровенное кокетство девушек с клиентами, а потому после их ухода вздохнул с облегчением. А когда старый раввин пришел поговорить с Мо и привел с собой высокую, серьезную и явно неопытную девушку с коробкой домашней выпечки, он не знал, радоваться ему или огорчаться.

Мо Радзин не принадлежал к числу тех, кто старается видеть в других людях только хорошее, а потому, поглядев на девушку и на равви, решил, что Мейер, по крайней мере отчасти, исказил истину. Девушка, очевидно, переживала не лучшие времена – одежда у нее была дешевой и плохо подогнанной, а украшения и вовсе отсутствовали, – но вся эта история об умершем муже вызывала сильные сомнения и очень походила на выдумку. Скорее всего, она была обнищавшей любовницей самого равви. Ну и что с того? У мужчин есть свои потребности, даже у святых. Гораздо важнее другое: если он даст ей работу, равви будет у него в долгу. А кроме того, принесенная сдоба оказалась великолепной.

Скоро стало ясно, что девушка – настоящая находка. Она работала без остановки и, казалось, никогда не уставала. Сначала им даже приходилось напоминать ей о том, что пора сделать перерыв.

– Мы ведь здесь не каторжные, дорогуша, – сказала ей Тея в первый же день, когда девушка простояла у стола шесть часов без передыху.

В ответ та смущенно улыбнулась:

– Извините. Просто мне так нравится работать, что не хочется останавливаться.

Миссис Радзин, обычно не одобрявшая всех нанятых мужем работниц, прониклась к новой девушке симпатией с первого взгляда. Тея была женщиной толстокожей, но сентиментальной в душе, и история молодой вдовы глубоко растрогала ее. Как-то вечером Мо Радзин имел неосторожность высказать вслух свои подозрения насчет отношений девушки с равви и в ответ выслушал множество неприятных вещей касательно своего цинизма, недоверчивости и характера в целом. После этого Мо предпочитал держать собственное мнение при себе, но даже он не мог не восхищаться неистощимой энергией Хавы. Иногда казалось, что ее руки двигаются с какой-то немыслимой скоростью, а слепленные ими плетенки и претцели получались удивительно ровными и абсолютно одинаковыми. Он собирался нанять двух новых работниц вместо двух уволившихся, но через несколько дней обнаружил, что одной новенькой вполне достаточно, дабы производительность пекарни не уменьшилась. Один работник вместо двух – это значит в пекарне будет немного просторнее, а кроме того, можно сэкономить одиннадцать долларов в неделю на жалованье. Радзин решил, что предыдущие девушки тратили на флирт и сплетни еще больше времени, чем он подозревал.

Только Анна отказывалась восхищаться новой работницей. Она впала в уныние, когда подряд уволились две ее подруги, а тут еще эта новенькая возомнила себе, что может заменить сразу двух. Конечно, с ней случилась замечательно трагическая история, но с какой стати она вечно молчит и демонстрирует свое трудолюбие? Анна наблюдала за тем, как девушка работает, и понимала, что самой ей никогда не достичь такого мастерства.

Анне было бы приятно узнать, что Хава совсем не так уверена в себе, как могло показаться. Постоянно выдавать себя за человека было тяжело. Уже через несколько недель, вспоминая тот первый день, когда она проработала шесть часов без перерыва, она удивлялась, как можно было быть такой неосторожной и наивной. Она легко настраивалась на ритм работы, отмеряемый ударами кулаком по тесту и дребезжанием дверного колокольчика, а настроившись, забывала о времени и осторожности. В последние дни она научилась иногда намеренно делать ошибки и размещать печенья на противне не такими ровными рядами.

А кроме того, были покупатели, каждый из которых приносил с собой свой собственный внутренний ритм и свои проблемы. Каждое утро в половине седьмого небольшая толпа собиралась у дверей пекарни в ожидании открытия. Работая, женщина чувствовала их тоску по только что оставленной постели и теплым объятиям любимых, страх перед предстоящим трудным днем, приказами начальства и невыносимо тяжелой работой и одновременно с этим – предвкушение простого удовольствия от теплого хлеба или бублика и, возможно, сладкой булочки. В полдень приходили постоянные покупатели за плоскими булками с луком и толстыми ломтями хлеба. Повязанные платками женщины с детьми останавливались у витрины, раздумывая, что бы купить на ужин. Мальчишки-посыльные заскакивали в пекарню, сжимая в кулаке несколько заработанных монет, и выходили с миндальным печеньем или куском медовой коврижки. Стоявшие в очереди молодые люди и девушки откровенно флиртовали друг с другом, поминая в разговорах танцы, организуемые профсоюзом или еврейским землячеством: «Если будешь свободна, может, заглянешь?» – «Вообще-то, я ужасно занята сегодня вечером, Фрэнки, но, может, и загляну».

Голему были открыты все их мечты, надежды, страхи и желания, простые и сложные, легко исполнимые и несбыточные. Хуже всего были нетерпеливые покупатели – обычно женщины с детьми, хотевшие поскорее купить хлеб и уйти, пока дети не начали ныть и требовать пирожное. Несколько раз она уже выходила из-за стола и делала шаг в их сторону, чтобы помочь, но вовремя спохватывалась. После этого она пару минут стояла, сжимая и вытягивая пальцы – ее вариант глубокого вздоха, – и еще раз напоминала себе, что надо быть осторожнее.

Анна и миссис Радзин обслуживали покупателей по очереди. Особенно ловко управлялась за прилавком миссис Радзин, успевавшая сказать несколько слов каждому клиенту: «Добрый день, миссис Лейб, вам сегодня халу? А как здоровье вашей матушки? Ей не лучше? Ах, бедняжка! Вам с маком или без?» Она доставала с витрины нужный товар, практически не глядя, и заодно прикидывала, какая выпечка кончается и что надо срочно добавить. За десять проведенных в пекарне лет у женщины выработалось особое чутье на то, что будет пользоваться спросом именно сегодня.

Анна, напротив, никогда не помнила, что имеется в продаже, где что лежит и уж тем более какой товар кончается. У нее был совсем другой талант. Довольно скоро она обнаружила, что стоять за прилавком – это почти то же самое, что стоять на сцене. Для каждого покупателя у нее находилась улыбка, она делала комплименты женщинам, восхищалась мужчинами и строила смешные рожицы детям. Хава замечала, что, когда Анна стояла за прилавком, настроение у покупателей поднималось, и, в свою очередь, тайно завидовала девушке. Как она это делает? Можно этому научиться или она родилась с таким талантом? Она пыталась представить, как сама стала бы непринужденно болтать и шутить со всеми этими незнакомыми людьми. Такое даже вообразить было невозможно.

Тея Радзин объявила, что, перед тем как работать с клиентами, новенькая должна освоить весь процесс выпечки, поэтому первые несколько недель ей не пришлось стоять за кассой. Но как-то днем случилось то, что рано или поздно должно было случиться: миссис Радзин отправилась куда-то по срочному делу, Анна вышла в уборную, и мистер Радзин, не отходя от духовки, жестом послал Хаву к прилавку.

Она робко приблизилась к кассовому аппарату. Теоретически она знала, что надо делать. Все цены были указаны на табличках, а с цифрами у нее не было проблем: она давно уже обнаружила, что может с первого взгляда определить, сколько точно печений уместилось на противне или какую сумму составляет пригоршня мелочи. Пугало ее не это, а необходимость поддерживать разговор. Она представляла себе, что сделает какую-нибудь ужасную, непоправимую ошибку и ей придется убежать прочь и снова прятаться под кроватью у равви.

Первой в очереди стояла полная женщина в вязаной шали. Она внимательно рассматривала выставленные на витрине буханки. За ней выстроилась еще дюжина покупателей, и все они смотрели на нового продавца. В какой-то момент она запаниковала, но потом с усилием взяла себя в руки и сосредоточилась на полной женщине. Ей тут же стало ясно, что та собирается заказать: «Ржаной хлеб и кусок штруделя, пожалуйста».

– Что бы вы хотели? – спросила она у женщины, чувствуя себя немного глупо, потому что уже знала ответ.

– Буханку черного, – ответила та.

Хава ждала, что женщина продолжит заказ, но та молчала.

– И может, кусок штруделя? – подсказала она наконец.

Женщина рассмеялась:

– Вы заметили, что я на него смотрю, да? Нет, надо помнить о фигуре. Я уже не такая худышка, как когда-то.

Остальные покупатели слушали этот разговор с улыбкой. Смущенная Хава достала буханку ржаного хлеба. Какая же она бестолковая! Даже такую простую вещь не может угадать.

Она протянула покупательнице хлеб и сдачу с пяти центов.

– Ты ведь здесь новенькая? – спросила женщина. – Я видела, как ты месишь тесто. Как тебя зовут?

– Хава.

– Недавно в Нью-Йорке, верно? Не робей, скоро станешь настоящей американкой. Ты не особенно загружай ее работой, Мо, – обратилась она к мистеру Радзину. – С виду она крепкая, а на самом деле хрупкая. Я такие вещи сразу вижу.

– Да уж, такая хрупкая, что дальше некуда! – фыркнул Радзин. – За пять минут может сплести дюжину хал.

– Правда? – подняла брови женщина. – Тогда тем более надо о ней позаботиться.

Он снова фыркнул, но промолчал.

С ласковой улыбкой женщина повернулась к Голему.

– Береги себя, милая, – сказала она и вышла, унося с собой ржаной хлеб.

* * *

Закинув за спину тяжелый ранец и шагая прямо по лужам, равви Мейер медленно брел по Хестер-стрит в сторону дома. День клонился к вечеру, на улице было холодно, сыро и уже пахло скорой зимой. Он простудился еще при наступлении первых холодов и сейчас тяжело кашлял, поднимаясь по лестнице. А кроме кашля, его беспокоили внезапные приступы головокружения, которые в последнее время случались довольно часто: земля словно уходила из-под ног и все вокруг начинало вращаться. Обычно это продолжалось лишь несколько секунд, но потом он еще долго дрожал и чувствовал пугающую слабость. Силы оставляли его как раз тогда, когда были больше всего нужны.

В квартире было холодно и пусто, в раковине громоздилась гора грязной посуды. Голем жила теперь в пансионе на соседней улице, и в квартире равви быстро воцарилось прежнее запустение. Удивительно, как быстро он привык к присутствию женщины. Теперь, ложась спать, он не видел одинокой фигуры на ее обычном месте в уголке дивана, у окна, и чувствовал, что ему чего-то не хватает.

И все же. Снова и снова равви спрашивал себя, не совершил ли он ужасную ошибку. По ночам, лежа без сна, он думал о том, что может случиться по его вине, если Голем обнаружит себя или нанесет кому-нибудь вред. Он представлял себе, как толпа движется по Нижнему Ист-Сайду, выгоняет еврейские семьи из домов, грабит синагоги, таскает стариков за бороды. Это будет самый настоящий погром – от которого они и сбежали в Америку.

В такие моменты, представив себе эти страшные картины, он готов был немедленно броситься в пансион и уничтожить Голема.

Сделать это будет совсем нетрудно: достаточно произнести вслух одну-единственную короткую фразу. Просто знали эти слова очень немногие, да и сам он выучил их почти случайно. При йешиве, где он учился, жил старый каббалист, полубезумный старик, с головой погруженный в секретные науки. Старик проникся симпатией к шестнадцатилетнему Аврааму, принял его в ученики и даже приоткрыл ему некоторые тайны, на существование которых другие раввины только намекали, но не осмеливались их касаться. Тогда юный Авраам был слишком горд оказанной ему честью и не задумывался, станут эти знания благом или тяжелым бременем.

На одном из последних уроков старик протянул Аврааму кусок красновато-коричневой глины и предложил слепить голема. Юноша сделал из глины подобие человечка дюймов шесть высотой, с похожими на сосиски ручками и ножками и круглой головой, на которой изобразил точки зрачков и узкую щель рта. Старый раввин вручил Аврааму листок бумаги с написанной короткой фразой. С колотящимся сердцем молодой человек прочитал ее вслух, и в то же мгновение маленький глиняный человечек сел, огляделся, а потом встал и бодро зашагал по столу. Походка у него была странной, поскольку лишенные суставов ноги не сгибались, а одну Авраам сделал короче другой, и потому голем ходил вперевалку, как только что сошедший на берег моряк. От него явственно пахло сырой, свежевскопанной землей.

– Прикажи ему что-нибудь, – велел раввин.

– Голем! – позвал Авраам, и маленькая фигурка тут же застыла, повернувшись к нему. – Подпрыгни три раза.

Голем послушно запрыгал по столу. Авраам в восторге засмеялся.

– А теперь дотронься до головы левой рукой, – велел он, и человечек тут же выполнил команду, будто маленький солдатик, отдающий честь командиру.

Авраам огляделся, придумывая, что бы еще приказать. В углу комнаты, рядом со столом, большой паук лениво плел паутину между двумя пыльными бутылками.

– Убей этого паука, – сказал Авраам.

Голем не раздумывая спрыгнул со стола и упал на пол, но тут же вскочил и бросился в угол. Авраам последовал за ним с зажженной свечой. Паук, почувствовав приближение голема, попытался сбежать, но тот уже набросился на него, отшвырнув бутылки, и принялся колотить маленьким кулачком. Ошеломленный Авраам молча наблюдал за тем, как его создание снова и снова нападает на паука, пока от того не осталось только мокрое пятнышко на полу, но и тогда голем не успокоился.

– Голем, прекрати, – произнес Авраам чуть слышно.

Голем на мгновение поднял на него глазки, а потом продолжил неистово вколачивать останки паука в пол.

– Прекрати! – повысил голос Авраам, но на этот раз голем даже не взглянул на него.

Юноша ощутил подступающую панику.

Старый раввин молча протянул ему другой листок бумаги с новой фразой. Авраам с благодарностью принял его и прочитал вслух.

Голем взорвался в воздухе, не успев нанести очередной удар. Маленькое облачко пыли осыпалось на мертвого паука и упавшие бутылки. В комнате стало неожиданно тихо.

– Стоит голему почувствовать вкус к разрушению, – объяснил старый раввин, – его ничто не остановит, кроме того заклинания, которое его уничтожит. Конечно, не все големы такие примитивные и глупые, как твой, но суть у всех одинаковая. Они – орудие в руках человека и могут стать опасными. Сначала они избавляются от своих врагов, а потом могут ополчиться на хозяина. К их помощи можно прибегать, только когда другого выхода нет. Помни об этом.

Еще долго после этого случая Авраама преследовал образ нескладного глиняного человечка, охваченного страстью к убийству. Возможно, он совершил грех, оживив его? Сколько весит жизнь паука в глазах Всевышнего? Сам он бесчисленное количество раз давил пауков, даже не замечая, – так чем же эта смерть так отличается от тех? В тот год и еще много последующих лет он поминал и паука, и голема в молитвах во время Иом-кипура, но постепенно у него появлялись новые поводы каяться и просить прощения, и он уже не держал в голове давнее происшествие, но никогда и не забывал о нем. Тогда, в той темной комнате, ему было даровано право распоряжаться жизнью и смертью, и он никак не мог догадаться, зачем Всевышний допустил это. Смысл урока стал понятен ему только недавно, когда однажды днем, проходя по Орчард-стрит, он заметил небольшую толпу, а посредине ее – высокую, одетую в шерстяную куртку и грязное платье женщину, от которой явственно пахло свежевскопанной влажной землей.