Текст книги "И эхо летит по горам"

Автор книги: Халед Хоссейни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Он говорит, он приехал прекратить воевать.

Готовясь к встрече, мать Роши забила двух кур, наварила большой котел риса с изюмом, купила свежие гранаты на рынке. Когда дядя прибыл, они с отцом Роши поцеловались и обнялись. Отец Роши так крепко обнял брата, что аж оторвал его от ковра. Мать Роши плакала от облегчения. Семья устроилась есть. Все просили второй добавки, а за ней – третьей. Все наелись граната. А затем был чай с тянучками. Дядя попросил разрешения выйти в туалет на двор.

А вернулся он с топором в руках.

– Каким дерево рубят, – говорит Амра.

Первым удар получил отец Роши.

– Роши сказала, что отец даже не успел понять, что происходит. Ничего не видел.

Один удар по шее, сзади. Чуть не отрубил голову начисто. Дальше наступил черед матери. Роши видела, как мать пыталась защититься, но несколько ударов в голову и в грудь – и тишина. Дети уже кричали и убегали. Дядя погнался за ними. Роши увидела, как одна сестра несется в прихожую, но дядя поймал ее за волосы и прижал к полу. Другая сестра успела добежать. Дядя погнался за ней, и Роши слышала, как он выбивает дверь в спальню, крики, затем – тишина.

– Ну. Роши, она решить сбегать с маленьким братом. Бегут из дома, бегут к дверям, а они закрыты. Дядя закрыл, конечно.

Они побежали на задний двор, от паники и отчаяния забыв, вероятно, что калитки наружу там нет, никакого выхода, а стены слишком высокие, не перелезть. Когда дядя вылетел из дома и погнался за ними, Роши увидела, как ее пятилетний брат прыгает в тандыр, а там всего час назад мать пекла хлеб. Роши слышала, как он кричит в огне, и тут споткнулась и упала. Она повернулась на спину как раз вовремя – увидела синее небо и падающий топор. А потом ничего.

Амра умолкает. Внутри Леонард Коэн поет вживую «Кто огнем».

Даже если б он мог говорить – а сейчас никак, – Идрис не знал бы, что тут уместно сказать. Может, выразил бы свою бессильную ярость, если б это устроили талибы, или «Аль-Каида», или какой-нибудь маньяк-моджахед. Но тут не свалишь на Хекматияра, муллу Омара, бин Ладена, Буша и его «Войну с террором». Обыденная, бытовая причина резни делает ее кошмарнее, намного тоскливее. Приходит на ум слово бессмысленный, но Идрис отметает его. Люди всегда так говорят. Бессмысленный акт насилия. Бессмысленное убийство.Как будто можно совершить осмысленное убийство.

Он думает о девочке Роши в больнице, свернувшейся калачиком под стеной: пальчики на ногах поджаты, детское выражение лица. Трещина в макушке ее обритой головы, а из нее выпирает поблескивающая масса мозга, с кулак величиной, будто узел на сикхском тюрбане.

– Она сама тебе это рассказала? – спрашивает он наконец.

Амра тяжело кивает:

– Она помнит очень ясно. Каждую деталь. Она может рассказать тебе каждую деталь. Желаю, чтобы она может забыть, потому что плохие сны.

– А с братом что случилось?

– Слишком много ожогов.

– А дядя?

Амра пожимает плечами.

– Они говорят – будь осторожна, – говорит она. – В моей работе они говорят – будь осторожна, будь профессионал. Нехорошо привязываться. Но Роши и я…

Тут музыка вдруг умолкает. Опять вырубили электричество. Несколько мгновений темно, один лунный свет. Идрис слышит, как люди в доме ворчат. Быстро оживают галогеновые фонари.

– Я воюю за нее, – говорит Амра. Взгляда не поднимает. – Я не останавливаюсь.

На следующий день Тимур с немцами едет в город Исталиф, известный своими гончарнями.

– Давай с нами.

– Я останусь, почитаю, – отвечает Идрис.

– В Сан-Хосе почитаешь, братан.

– Мне надо отдохнуть. Я, похоже, перебрал вчера вечером.

Немцы забирают Тимура, Идрис лежит некоторое время на кровати, смотрит на поблекший рекламный плакат шестидесятых, висящий на стене: четверка улыбчивых светловолосых туристов шагает по берегу озера Банде-Амир – пережиток его кабульского детства, еще до войны, до развала. После полудня отправляется гулять. Обедает кебабом в маленьком ресторане. Трудно есть с удовольствием: чумазые детские лица обращены к нему через стекло, смотрят, как он обедает. Невыносимо. Идрис признает, что Тимуру с этим проще, чем ему. Тимур устраивает из этого игру. Как сержант на плацу, свистает нищую ребятню, выстраивает в очередь и извлекает из «бакшишной котомки» несколько банкнот. Вручает каждому по одной, всякий раз щелкает каблуками и салютует. Дети обожают эту забаву. Салютуют в ответ. Зовут его «кака». Иногда виснут у него на ногах.

После обеда Идрис ловит такси и просит отвезти его в больницу.

– Но сначала заедем на базар.

Он несет коробку по коридору, мимо граффити на стенах, мимо палат с пластиковыми занавесками вместо дверей, мимо шаркающего босыми ногами старика с повязкой на глазу, мимо пациентов, лежащих в удушающе жарких комнатах без лампочек. Всюду кислый запах тел. В конце коридора он останавливается перед шторой, прежде чем отдернуть ее. Чувствует, как екает сердце при виде ребенка – девочка сидит на краю кровати. Перед ней на коленях Амра, чистит ей зубки.

На другой стороне кровати сидит худощавый, обожженный солнцем мужчина, у него всклокоченная борода и колючие темные волосы. Когда появляется Идрис, он быстро вскакивает, прикладывает ладонь к груди и кланяется. Идриса вновь поражает, как легко местные вычисляют озападнившихся афганцев, как запах денег и могущества наделяет его в этом городе незаслуженным почтением. Человек говорит Идрису, что он – дядя Роши, по материнской стороне.

– Ты вернулся, – говорит Амра, обмакивая зубную щетку в чашку с водой.

– Надеюсь, это ничего.

– Почему нет, – говорит она.

Идрис прокашливается.

– Салаам, Роши.

Девочка взглядывает на Амру – за разрешением. Говорит она нерешительным, тонким шепотом.

– Салаам.

– Я принес тебе подарок.

Идрис ставит коробку, открывает. Глаза у Роши оживляются: Идрис достает маленький телевизор и видеомагнитофон. Показывает четыре фильма, которые он ей купил. В основном в магазине были индийские или приключенческие киношки, с восточными единоборствами, – Джет Ли, Жан-Клод Ван Дамм, все фильмы со Стивеном Сигалом. Но ему удалось найти «Инопланетянина», «Четвероногого малыша», «Историю игрушек» и «Стального гиганта». Он все их смотрел со своими детьми.

Амра спрашивает у Роши на фарси, какой фильм она хочет смотреть. Роши выбирает «Стального гиганта».

– Тебе понравится, – говорит Идрис. Ему, оказывается, трудно смотреть на нее. Взгляд постоянно сползает на ужас у нее на голове – на блестящую шишку мозговой ткани, на сетку вен и капилляров.

В этом конце коридора нет розеток, Амра какое-то время ищет удлинитель – и вот наконец появляется картинка на экране, и губы Роши разъезжаются в улыбке. В этой улыбке Идрис видит, как мало он знает о мире, даже в свои тридцать пять, – о его дикости, жестокости и безграничном зверстве.

Амра уходит к другим пациентам, Идрис садится рядом с Роши на кровать и смотрит с ней фильм. Дядя – молчаливое, непроницаемое присутствие. На середине фильма отключают электричество. Роши принимается плакать, дядя склоняется, дотягивается до нее со стула и грубо хватает за руку. Шепчет ей на пуштунском, обрывисто, резко, Идрис не знает этого языка. Роши отшатывается, пытается вырваться. Идрис смотрит на ее маленькую ручонку, утонувшую в дядиной хватке с побелевшими костяшками.

Идрис надевает куртку:

– Я завтра еще приду, Роши, и мы посмотрим другое кино, если захочешь. Хорошо?

Роши сворачивается в комок под одеялом. Идрис смотрит на дядю, представляет, что бы Тимур с ним сделал, – Тимур, в отличие от Идриса, не способен сдерживать простые эмоции. «Дай мне десять минут с этим человеком», – сказал бы он.

Дядя провожает его. На лестнице он ошарашивает Идриса:

– Тут настоящий пострадавший – я, сахиб. – Он, вероятно, уловил выражение лица Идриса и поэтому добавляет: – Конечно же, она пострадала. Но и я тоже, вот что. Сами понимаете, вы же афганец. Но иностранцы эти, они не понимают.

– Мне надо идти, – говорит Идрис.

– Я – маздур, простой рабочий. Я зарабатываю доллар или два в хороший день, сахиб. И у меня самого пятеро детей. Один – слепой. А теперь еще это. – Вздыхает. – Иногда я думаю – да простит меня Господь, – говорю себе, может, Аллаху следовало дать Роши… ну, вы понимаете. Было бы лучше. Потому что я вас спрашиваю, сахиб, какой мальчик теперь на ней женится? Она никогда себе мужа не найдет. И кто тогда о ней позаботится? Придется мне. Вечно.

Идрис понимает, что загнан в угол. Достает кошелек.

– Чем можете, сахиб. Не для меня, конечно. Для Роши.

Идрис вручает ему пару купюр. Дядя смаргивает, смотрит на деньги. Начинает было:

– Две… – но захлопывает рот, словно опасаясь, что Идрис поймет свою ошибку.

– Купите ей приличную обувь, – говорит Идрис и спускается по ступенькам.

– Аллах благослови вас, сахиб, – кричит ему вслед дядя. – Вы хороший человек. Добрый, хороший человек.

Идрис является и на следующий день, и после. Вскоре это входит в обычай, и он проводит с Роши каждый день. Узнает всех санитаров по имени, медбрата, который обслуживает первый этаж, уборщика, тощих усталых охранников у ворот больницы. Он держит свои посещения в тайне, насколько может. Когда звонил домой, Нахиль о Роши не рассказывал. Тимуру он тоже не говорит, куда ходит, почему не ездит с ним в Пагман или на встречу с чиновником из Министерства внутренних дел. Но Тимур все равно узнаёт.

– Молодец, – говорит. – Достойно поступаешь. – Умолкает, а потом добавляет: – Только осторожней.

– В смысле – перестать туда ходить?

– Мы через неделю уезжаем, братан. Не стоит ее к себе слишком привязывать.

Идрис кивает. Размышляет, не ревнует ли его Тимур – хоть слегка – к Роши, а может, даже обиделся, что Идрис лишил его такой шикарной возможности изобразить героя. Вот Тимур появляется, как при замедленной съемке, из горящего здания с ребенком на руках. Толпа вопит от восторга. Идрис намерен не дать Тимуру выпендриваться за счет Роши.

И все же Тимур прав. Они через неделю возвращаются домой, а Роши уже зовет его «кака Идрис». Если опаздывает, она волнуется. Обвивает его за талию, по лицу – волна облегчения. Его посещений она ждет больше всего, сама ему сказала. Когда смотрят кино, она иногда вцепляется ему в руку обеими своими. Когда не с ней, он часто думает о светлых золотистых волосках у нее на руках, о ее узких светло-карих глазах, хорошеньких ступнях, круглых щечках, о том, как она складывает подбородок в чашечку ладоней, когда он читает ей детские книги, что купил в книжном магазине рядом с французским лицеем. Несколько раз он вскользь представил, как привезет ее в Штаты, как она сойдется с его мальчишками, Заби и Лемаром. В этом году они с Нахиль обсуждали возможность третьего ребенка.

– Что дальше? – спрашивает Амра накануне его запланированного отъезда.

В тот день Роши подарила Идрису картинку на листе больничной медкарты: две фигурки из палочек вместе смотрят телевизор. Он ткнул в ту, что с длинными волосами.

Это ты?

А это ты, кака Идрис.

У тебя были длинные волосы? Раньше?

Мне сестра их причесывала каждый вечер. Она знала, как надо, чтоб не больно.

Она хорошая была сестра.

Когда они отрастут, ты можешь причесывать.

Наверное, мне понравится.

Не уезжай, кака. Не уезжай.

– Такая милая девочка, – говорит он Амре. Так и есть. Воспитанная, скромная. Немного виновато думает он о Заби и Лемаре, давно признавшихся в нелюбви к их афганским именам, о том, что они быстро превращаются в маленьких тиранов, в капризных американских детей, а они с Нахиль клялись, что таких никогда не вырастят.

– Борец, – говорит Амра.

– Да.

Амра прислоняется к стене. Двое санитаров спешат мимо, толкают каталку. На ней мальчик с пропитанной кровью повязкой на голове и с какой-то открытой раной на бедре.

– Другие афганцы из Америки, из Европы, – говорит Амра, – приходят, делают фотографию. Видео. Обещают. А потом едут домой и показывают семьям. Будто она зоопарковый зверь. Я позволяю, потому что думаю, может, помогут. Но забывают. Потом от них не слыхать. Я спрашиваю опять, что дальше?

– Ей нужна операция? – говорит он. – Я готов ее организовать.

Она смотрит на него нерешительно:

– У нас в сети есть нейрохирургическая больница. Я поговорю с начальником. Мы организуем ее перелет в Калифорнию, сделаем операцию.

– Да, но деньги.

– Найдем финансирование. В худшем случае я сам оплачу.

– Из бумажника.

Он смеется:

– Обычно говорят «из своего кармана», но да.

– Нам нужно разрешение от дяди.

– Если он еще хоть раз явится. – Дядю не было ни видно ни слышно с того дня, когда Идрис дал ему двести долларов.

Амра улыбается ему. Он никогда ничего подобного не делал. Есть что-то восхитительное, опьяняющее, даже эйфорическое в таком безоглядном обещании. Бодрит. Он едва не задыхается. К его изумлению, слезы щиплют ему глаза.

–  Hvala, – говорит она. – Спасибо. – Встает на цыпочки и целует его в щеку.

– Отымел одну голландку, – говорит Тимур. – Которая с вечеринки.

Идрис отрывает голову от иллюминатора. Он любовался столпившимися далеко внизу мягкими бурыми вершинами Гиндукуша. Поворачивается к Тимуру, тот сидит у прохода.

– Брюнетка. Закинулся витамином V и гонял ее до самого утреннего призыва на молитву.

– Иисусе. Ты когда-нибудь вырастешь? – спрашивает Идрис, раздраженный тем, что Тимур опять обременил его знанием о своих проделках, неверности, гротескном общажном фиглярстве.

Тимур ухмыляется:

– Помни, братец, что случилось в Кабуле…

– Умоляю, не договаривай.

Тимур хохочет.

Где-то в хвосте самолета что-то празднуют. Кто-то поет на пуштунском, кто-то стучит в пластиковую тарелку, как в бубен.

– С ума сойти, – бормочет Тимур. – Мы напоролись на старого Наби. Иисусе.

Идрис извлекает прибереженную в нагрудном кармане таблетку снотворного и глотает ее, не запивая.

– Я через месяц опять приеду, – говорит Тимур, скрещивая руки на груди, закрывая глаза. – Может, и потом еще пару раз, но вроде все на мази.

– Ты доверяешь этому Фаруку?

– Ни хера. Потому и возвращаюсь.

Фарук – нанятый Тимуром юрист. Он специализируется на том, что помогает сбежавшим афганцам восстановить права на их собственность в Кабуле. Тимур болтает о том, какие бумажки Фаруку предстоит собрать, и о судье, который, есть надежда, будет вести слушанья, – он троюродный брат жены Фарука. Идрис вновь прижимается виском к окну, ждет, когда подействует снотворное.

– Идрис? – тихонько говорит Тимур.

– Да.

– Во мы насмотрелись-то грустной херни, а?

Ты – сама проницательность, братан.

– Ага, – говорит Идрис.

Скоро голова у Идриса начинает гудеть, в глазах плывет. Засыпая, он думает о прощании с Роши: как он держал ее за пальцы и говорил, что они еще обязательно увидятся, и как она тихонько, почти неслышно плакала ему в живот.

По дороге из аэропорта Сан-Франциско Идрис с нежностью вспоминает психованный хаос кабульского автовождения. Так странно вести «лексус» на юг по аккуратным полосам трассы 101 – без выбоин, кругом такие услужливые дорожные знаки, все вежливые, сигналят, пропускают. Он улыбается при мысли о бесшабашных подростках-таксистах, которым они с Тимуром вверяли в Кабуле свои жизни.

Нахиль – на пассажирском сиденье, заваливает его вопросами. В Кабуле безопасно? Как еда? Он не болел? Он все сфотографировал и снял на видео? Он в ответ очень старается. Описывает ей разбомбленные школы, бездомных, обитающих в зданиях без крыш, нищих, грязь, ненадежное электричество, но это все равно что описывать музыку. Он не может вдохнуть в это жизнь. Живые, потрясающие нюансы Кабула – спортзал для бодибилдинга среди руин, к примеру, с картиной, изображающей Шварценеггера, в витрине. Такие детали бегут его, и его рассказы получаются общими, пресными, как репортажи «Ассошиэйтед Пресс».

Мальчишки на заднем сиденье поддакивают и слушают – или, по крайней мере, делают вид, но недолго. Идрис чувствует их скуку. Тут Заби, которому восемь, просит Нахиль включить кино. Лемар, на два года старше, пытается слушать чуть дольше, но вскоре до Идриса доносится гудение гоночных машинок с его консоли «Нинтендо».

– Что с вами такое, мальчики? – одергивает их Нахиль. – Отец вернулся из Кабула. Вам разве не интересно? Никаких нет к нему вопросов?

– Да ладно, – говорит Идрис. – Пусть играют.

Но его и впрямьраздражает отсутствие у них интереса, беспечное презрение к непроизвольности генетической лотереи, что даровала им их жизнь – лучше, чем у многих. Он ощущает раскол между собой и своей семьей, включая Нахиль, чьи вопросы о поездке сводятся к ресторанам и недостатку санитарных удобств в домах. Он смотрит на них с укором – так местные смотрели, должно быть, на него, когда он только приехал в Кабул.

– Умираю от голода, – говорит он.

– Чего тебе больше хочется? – спрашивает Нахиль. – Суси? Итальянское? Тут новую закусочную открыли около Оукриджа.

– Давай афганское, – говорит он.

Они едут в «Кебаб-хаус Эйба» в восточную часть Сан-Хосе, рядом со старым блошиным рынком на Берриэссе. Хозяин заведения Абдулла – седовласый человек слегка за шестьдесят, с подкрученными вверх усами и сильными на вид руками. Идрис пользует и его самого, и его жену. Семья входит в ресторан, и Абдулла машет им из-за кассы. «Кебаб-хаус Эйба» – маленькое семейное дело. Тут всего восемь столиков, накрытых частенько липкими виниловыми скатертями, меню заламинированы, на стенах постеры с Афганистаном, в углу старый автомат с газировкой. Абдулла встречает гостей, пробивает чеки, убирает. Его жена Султана – в кухне, она – главная волшебница. Идрису ее сейчас видно – склоняется над чем-то, волосы убраны под сетчатую шапочку, глаза прищурены от пара. Они с Абдуллой поженились в Пакистане в конце 1970-х, рассказали они Идрису, после того как коммунисты вошли в страну. В 1982-м им дали убежище в США – в тот год, когда у них родилась дочка, Пари.

Это она сейчас принимает заказы. Пари – дружелюбная и вежливая, у нее материна светлая кожа и тот же свет выдержки в глазах. У нее до странного непропорциональное тело: худая и грациозная в верхней части корпуса, ниже талии она отягощена обширным тазом, могучими бедрами и широкими лодыжками. На ней традиционная просторная юбка.

Идрис и Нахиль заказывают баранину с бурым рисом и болани. Мальчишки выбирают чапли-кебабы– самое близкое к гамбургерам из всего, что есть в меню. Пока они ждут заказ, Заби рассказывает Идрису, что его футбольная команда выбилась в финал. Он сам играет правым нападающим. Матч – в воскресенье. Лемар говорит, что у него гитарный концерт в субботу.

– Что играешь? – вяло спрашивает Идрис, ощущая, как его накрывает разница часовых поясов.

– «Крась черным».

– Очень круто.

– Не уверена я, что ты достаточно отрепетировал, – осторожно выговаривает ему Нахиль.

Лемар роняет бумажную салфетку, которую только что вертел.

– Мам! Да ладно? Ты же видишь, как я весь день занят? У меня столько дел!

В середине их трапезы к столу подходит Абдулла, поздороваться, утирает руки о фартук, повязанный на талии. Спрашивает, как им все нравится, может ли он еще что-нибудь предложить.

Идрис говорит ему, что они с Тимуром только что вернулись из Кабула.

– Как дела у Тимура-джан? – спрашивает Абдулла.

– Как всегда – неправедные.

Абдулла улыбается. Идрис знает, как Абдулле нравится Тимур.

– А как дела по кебабной части?

Абдулла вздыхает:

– Доктор Башири, если хочу кого-нибудь проклясть, говорю: «Путь Господь даст тебе ресторан».

Они коротко посмеиваются.

Потом, когда они выходят из ресторана и забираются во внедорожник, Лемар говорит:

– Пап, а он всех бесплатно кормит?

– Нет, конечно.

– Тогда почему он у тебя деньги не взял?

– Потому что мы афганцы и потому что я его врач, – отвечает Идрис, но это правда лишь отчасти. Главная причина, подозревает он, в том, что он – двоюродный брат Тимура, а тот когда-то одолжил Абдулле денег на открытие ресторана.

Дома Идрис с изумлением обнаруживает, что ковры отодраны от пола и в гостиной, и в прихожей, на лестнице оголены половые доски и гвозди. И тут он вспоминает, что они устроили ремонт, заменяют ковры на половицы – широкие доски вишневого дерева того оттенка, который нанятая фирма по настилу полов назвала «чайниковой медью». Дверцы буфета в кухне отшкурили, а вместо старой микроволновки зияет дыра. Нахиль говорит, что в понедельник работает полдня и сможет утром встретиться с настильщиками и с Джейсоном.

– С Джейсоном?

И тут он вспоминает: Джейсон Спиэр, установщик домашних кинотеатров.

– Он придет замеры сделать. Уже добыл нам сабвуфер и проектор со скидкой. Пришлет троих ребят в среду, начнут работать.

Идрис кивает. Домашний кинотеатр – его идея, он давно такой хотел. Но теперь она его смущает. Он чувствует, что потерял связь со всем этим – с Джейсоном Спиэром, с новыми буфетами и полами цвета чайниковой меди, с кедами его детей по 160 долларов за пару, с шенильными простынями в спальне, с энергией, которую они с Нахиль во все это вкладывают. Плоды их устремлений теперь кажутся ему пустячными. Они напоминают ему лишь о жестоком контрасте его жизни – и той, что он увидел в Кабуле.

– Что такое, дорогой?

– Смена часовых поясов, – говорит Идрис. – Надо поспать.

В субботу он осиливает гитарный концерт, в воскресенье – почти весь футбольный матч Заби. Только во втором периоде приходится ускользнуть на парковку и полчаса подремать. К его облегчению, Заби не замечает. В воскресенье вечером на ужин приходят несколько соседей. Передают друг другу фотографии, сделанные Идрисом в поездке, вежливо отсиживают час снятого видео Кабула – на просмотре этой хроники, против желания Идриса, настаивает Нахиль. За ужином расспрашивают Идриса о путешествии, что он думает о ситуации в Афганистане. Он потягивает мохито и отвечает коротко.

– Не могу представить, каково там, – говорит Синтия. Она инструктор по пилатесу в спортзале, где занимается Нахиль.

– Кабул – это… – Идрис подыскивает правильные слова. – Тысяча трагедий на квадратную милю.

– Это ж какой культурный шок – такая поездка.

– Еще какой.

Идрис не уточняет, что настоящий культурный шок – возвращение.

Наконец все переходят к обсуждению недавнего обострения почтового воровства в их районе.

Лежа ночью в постели, Идрис говорит:

– Думаешь, нам все это нужно?

– Все это? – переспрашивает Нахиль. Он видит ее в зеркале над раковиной, она чистит зубы.

– Все это. Вещи.

– Нет, не нужно, если ты об этом, – говорит она. Сплевывает в раковину, полощет рот.

– Тебе не кажется, что всего этого слишком много, всего этого?

– Мы много работали, Идрис. Помнишь экзамены в медколледж, в юридическую школу, учебу, годы ординатуры? Никто нам это не подарил. Нам не за что извиняться.

– По цене этого домашнего кинотеатра мы могли бы построить в Афганистане школу.

Она приходит в спальню, усаживается на кровать снять линзы. У нее прекраснейший профиль. Ему так нравится ложбинка в том месте, где лоб переходит в переносицу, ее сильные скулы, стройная шея.

– Так организуй и то и другое, – говорит она, поворачиваясь к нему, смаргивая глазные капли. – Не понимаю, почему бы и нет.

Несколько лет назад Идрис обнаружил, что Нахиль спонсирует колумбийского ребенка по имени Мигель. Идрису ничего не рассказывала, а поскольку она отвечала за их почту и финансы, Идрис годами понятия не имел об этом, покуда однажды не увидел, как она читает письмо от Мигеля. Оно было переведено с испанского какой-то монахиней. К письму прилагалась и фотография высокого, жилистого мальчишки на фоне соломенной хижины в обнимку с футбольным мячом, а вдали – ничего, одни тощие коровы и зеленые холмы. Нахиль начала поддерживать Мигеля, еще учась на юридическом. Одиннадцать лет чеки его жены тихонько ходили навстречу фотокарточкам Мигеля и его благодарным письмам, переведенным монахиней.

Она снимает кольца.

– Что с тобой такое? Подцепил там синдром виноватости выжившего?

– Я просто теперь смотрю на вещи чуть иначе.

– Хорошо. Тогда берись за дело. Но брось самокопания.

Разница во времени отнимает у него ночной сон. Он немного читает, смотрит в гостиной внизу фрагмент повтора «Западного крыла», добирается до компьютера в гостевой спальне, которую Нахиль превратила в кабинет. Обнаруживает электронное письмо от Амры. Она выражает надежду, что он вернулся живым и здоровым и семья его в порядке. В Кабуле «злобно» лило, пишет она, улицы забило грязью по самые щиколотки. Из-за дождя возникло наводнение, примерно двести семей пришлось эвакуировать вертолетом в Шомали, к северу от Кабула. Меры безопасности ужесточились: Кабул поддерживает войну Буша в Ираке, ожидаются ответные удары «Аль-Каиды». Последняя строка сообщения: Ты говорил уже с начальником?

К письму Амры добавлен краткий абзац от Роши – Амра его перевела, в нем вот что:

Салаам, кака Идрис,

Иншалла, ты добрался до Америки целым и невредимым. Уверена, что твоя семья очень рада тебя видеть. Я думаю о тебе каждый день. Каждый день я смотрю фильмы, которые ты мне купил. Они мне все нравятся. Мне грустно, потому что тебя тут нет, чтобы смотреть вместе. Я чувствую себя хорошо, и Амра-джан хорошо обо мне заботится. Пожалуйста, передай от меня салаам твоей семье. Иншалла, мы скоро увидимся в Калифорнии.

Кланяюсь,

Рошана

Он отвечает Амре, благодарит ее, пишет, что огорчается из-за наводнения. Надеется, что дождь прекратится. Говорит ей, что обсудит Роши с начальством на этой неделе. Ниже пишет:

Салаам, Роши-джан,

Спасибо тебе за милое письмо. Я очень обрадовался весточке от тебя. Я тоже много о тебе думаю. Я все рассказал о тебе своей семье, и они все очень хотят тебя увидеть, особенно мои сыновья – Заби-джан и Лемар-джан, они задали мне много вопросов про тебя. Мы все ждем твоего приезда.

Шлю тебе мою любовь.

Кака Идрис

Он выключает компьютер и отправляется в постель.

В понедельник в рабочем кабинете его ожидает куча телефонограмм. Запросы на обновление рецепта аж вываливаются из корзины, ждут его подписи. Ему предстоит разобрать более ста шестидесяти электронных писем, голосовая почта переполнена. Он вглядывается в свое расписание и с ужасом обнаруживает, что пациентов ему перебронировали – втиснули, как врачи это называют, – во все до единого места в его графике, на всю неделю. Что еще хуже: на сегодня после обеда к нему записана жуткая миссис Расмуссен – вздорная женщина, у нее в многолетнем анамнезе невнятные симптомы, не поддающиеся никакому лечению. От мысли, что ему придется иметь дело с ее неприязненной докучливостью, его пробивает испарина. И наконец, одно голосовое сообщение – от начальницы: Джоан Шэффер уведомляет его, что у пациента, которому он прямо перед отъездом в Кабул диагностировал пневмонию, выявлена острая сердечная недостаточность. Этот случай будут рассматривать в коллегиальном обзоре – ежемесячной видеоконференции, наблюдаемой всеми медицинскими учреждениями, в ходе которой на анонимных ошибках, совершенных врачами, учат остальных. Идрис знает, что анонимность эта – секрет полишинеля. Как минимум половина участников конференции узнает, кто виновник.

Он чувствует, как начинает болеть голова.

Утром он чудовищно отстает от графика. Пациент с астмой вваливается без договоренности – ему требуется лечение дыхательной системы, постоянная пневмотахометрия и измерение насыщения крови кислородом. Управленец средних лет, которого Идрис не видел три года, заявляется с передним инфарктом миокарда. Обеденный перерыв уже почти закончился, а Идрис все никак не может отвлечься и пообедать. В переговорной, где едят врачи, он устало вгрызается в сухой сэндвич с индейкой, одновременно пытаясь наверстать отставание в историях болезней. Отвечает коллегам на одни и те же вопросы. В Кабуле безопасно? Что афганцы думают об американском присутствии в стране? Он выдает сжатые, короткие ответы, в голове у него – сплошная миссис Расмуссен, неотвеченные голосовые сообщения, рецепты, которые еще предстоит утвердить, трое «втиснутых» в его послеобеденном расписании, грядущий коллегиальный обзор, а у него в доме пилят, сверлят и заколачивают гвозди рабочие. Он внезапно ощущает, что говорить об Афганистане – и он поражается, как быстро и неощутимо это случилось, – все равно что обсуждать недавно посмотренный неимоверно эмоциональный фильм, чье воздействие уже начинает выветриваться.

Неделя оборачивается одной из самых трудных в его профессиональной карьере. Хоть и собирался, но не находит времени поговорить с Джоан Шэффер о Роши. Всю неделю он в дурном настроении. Несдержан с сыновьями, раздражается из-за приходящих и уходящих рабочих и всего этого грохота. Сон все никак не нормализуется. Он получает еще два электронных письма от Амры, еще новости о кабульских делах. Вновь открылась «Рабия Балхи», женская больница. Правительство Карзая разрешит работу кабельных телеканалов – это вызов ярым исламистам, которые были против. В постскриптуме второго письма она сообщает, что после его отъезда Роши замкнулась, и снова спрашивает, поговорил ли он с начальником. Он уходит от компьютера. Он позднее вернется к этому письму, устыдившись того раздражения, которое оно вызвало, искушения – пусть и мимолетного – написать ей прописными буквами: «ПОГОВОРЮ. ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ».

– Надеюсь, все прошло хорошо. – Джоан Шэффер сидит за столом, сплела руки на коленях. Жизнерадостная женщина с круглым лицом и жесткими белыми волосами. Она смотрит на него сквозь узкие очки для чтения, посаженные на переносицу. – Вы же понимаете, что это не для того, чтобы поставить под сомнение ваши компетенции.

– Да, конечно, – говорит Идрис. – Я понимаю.

– И не казните себя. С любым могло случиться. Иногда ОСН и пневмонию на рентгене трудно различить.

– Спасибо, Джоан. – Он встает, собирается уходить, но у двери медлит. – Да, кстати. Я собирался кое-что обсудить с вами.

– Разумеется. Разумеется. Присаживайтесь.

Он снова садится. Рассказывает ей о Роши, описывает повреждение, недостаток ресурсов в больнице «Вазир Акбар-хан». Говорит о своем обещании, которое дал Амре и Роши. Выложив все это вслух, чувствует, как тяготит его это обещание – совсем не так, как в Кабуле, когда они с Амрой стояли в больничном коридоре и она поцеловала его в щеку. Он с тревогой обнаруживает, что чувствует нечто похожее на синдром покупательского раскаяния.

– Боже мой, Идрис. – Джоан качает головой. – Я вам сочувствую. Какой ужас. Бедный ребенок. Невообразимо.

– Я знаю, – говорит он. Спрашивает, не готов ли их холдинг покрыть расходы на процедуру. – Или процедуры. По моему ощущению, ей потребуется больше одной.

Джоан вздыхает:

– Было бы здорово. Но честно говоря, сомневаюсь, что совет директоров такое утвердит, Идрис. Очень сомневаюсь. Вы же знаете, мы в долгах последние пять лет. К тому же тут возникнут юридические вопросы – и непростые.