Текст книги "Выверить прицел"

Автор книги: Хаим Саббато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Я вошел в палатку. Дежурный связист возился у коммутатора, мигали оранжевые лампочки. Одна трубка была зажата около уха, в другую он говорил, одновременно обеими руками переключая телефонные провода. Он взглянул на меня и (я не успел еще ничего сказать), чуть поколебавшись, встал с места, снял наушники и подошел ко мне.

– Танкист, – сказал он, – ты меня, конечно, не помнишь, но зато я помню тебя и никогда не забуду. Я тебя сразу узнал. Не думал, что встречу снова. Не знал, что случилось с тобой во время войны. Не знал, жив ли ты и числишься ли еще в нашем батальоне... Прости меня. Я прошу у тебя прощения. Сейчас расскажу почему.

Я был первым, кого ты встретил на базе Ифтах, когда спустился с Голан, чтобы присоединиться к экипажу другого танка. Ты выглядел ужасно. Усталый, весь в копоти, лицо черное, глаза воспаленные, в нелепо болтающемся перепачканном комбинезоне, в руках – "узи" без ремня. Только взгляд твой был совершенно трезв и ясен. Я спросил тебя, что происходит на плато. Ты стал взволнованно рассказывать, что почти все танки вашей роты вышли из строя, что сирийцы в Нафахе, что они поджигают наши танки ракетами, что они сбивают наши самолеты. И много чего еще. Я тогда стоял на дежурстве у дверей столовой вместе с еще одним парнем, кладовщиком. Мы слушали тебя и перемигивались. Не верили ни одному твоему слову, но ты этого не понял. Мы решили, что ты просто в шоке, с молодыми бойцами такое случается. Мы об этом читали. Я сказал тебе тогда: "Пойди выпей чего-нибудь, успокойся, танки не так-то легко подбить, и самолеты ЦАХАЛа так просто не падают, все будет в порядке, еще несколько дней – и эта война закончится". То, что ты рассказывал, казалось неправдоподобным.

Связист отключил какого-то настырного абонента и продолжал:

– А потом вы попросили разрешения – ты и другой танкист, что был с тобой – пройти в столовую. Мы ответили, что это невозможно: столовая обслуживает только постоянный контингент базы. Мы действительно получили такое распоряжение. Нам объяснили, что танкистам выдан сухой паек и они едят в полевых условиях. Мне потом было так стыдно за эти слова. Если бы их можно было вернуть назад, проглотить, я бы сделал это. Кто тогда знал, через что вы прошли?

Длинный звонок и мигание оранжевой лампочки вернули связиста к коммутатору. Я его не помнил, но то, как мне и Эли не дали поесть в столовой на нашей базе, помнил отлично. Спешившие добраться сюда после того, как наш танк подбили, чтобы пересесть на другой и вернуться в бой, – мы стояли перед входом в столовую в роли нарушителей, которым делают выговор. Усталые и голодные, мы смотрели на входивших в столовую и выходивших из нее солдат, беззаботно болтающих между собой. Никто из них не сказал нам ни слова. Подошел командир роты моторизованной пехоты нашего батальона. Они все еще сидели на базе. Заместитель командира полка сказал, что на сей раз эта война не для них и он не даст им рисковать собой без надобности. Сейчас они просто бесполезны. Увидев нас, командир роты спросил, что случилось, и отвел в офицерскую столовую. Ни на возмущение, ни на обиду у нас тогда не было сил.

Марциано, кладовщик, искал меня: "Танкист! Где ты? Я же говорил тебе, чтобы ты не исчезал! Я отправляюсь. Не жду ни минуты!"

До нашей роты в Тель-Хирус доехали быстро. Наша рота – это четыре палатки и маленькая будка из жести. В одной из палаток спали командиры, в трех остальных солдаты – по два экипажа в палатке. Обещали, что через несколько дней прибудет к нам из полка пополнение – еще два танка. Тот, кто не стоял на посту, обычно находился в палатке. Большинство дней лил дождь или дул сильный ветер, так что выходили только для несения охраны или ухода за танками. Иногда залезали в будку, чтобы приготовить из наших пайков горячую пищу и поесть вместе. Там хватало места на шесть-семь человек. Там же, в будке, тарахтел маленький генератор, Ханан занимался им по нескольку часов ежедневно: стучал молотком, тянул провода, смазывал, подливал горючее, но ничего не помогало – то одно, то другое выходило из строя.

На другой половине будки мы варили горох и фасоль из банок, которые получали со склада. Пока варили, разговаривали – в основном обменивались слухами о сроках, когда должна закончиться наша служба. Один предполагал одно, другой – другое. Общим было то, что ошибались оба. Иногда делились чем-нибудь интересным, прочитанным в книгах. Ицик почти каждый день выспрашивал меня за ужином, сказано ли в Талмуде, когда придет Машиах, и не война ли Гога и Магога то, через что мы прошли. Я отвечал, что не знаю, и тогда он просил рассказать какую-нибудь талмудическую притчу. Говорил, что очень любит их слушать. Я рассказывал, что помнил. Старался подобрать такие, что вселяют в человека надежду, от которых теплеет сердце. Все слушали.

А бывало, кто-нибудь читал вслух, что написал ему его сынишка, или показывал присланный дочкой рисунок. О войне не говорили никогда. Каждый существовал наедине с пережитым. Один солдат устроил себе в углу будки подобие личного стола из ящика от боеприпасов и писал, стоя за ним, согнувшись и закрывая написанное рукой. Все смотрели на него заинтригованные. Кто-то решил, что он сочиняет стихи, кто-то – что рисует открытки детям, которые шлют ему письма через Комитет помощи солдатам, предполагали даже, будто, возмущенный тем, что произошло на этой войне, он пишет письма протеста и рассылает их всем влиятельным людям государства. Альфонсо же считал, что он ведет дневник, куда подробно заносит все, что с нами произошло. Глядишь, кто-нибудь и поверит.

Так проходил день за днем. Треть дня мы занимались танками. Другую треть проводили в ожидании грузовика из батальонного склада. С грузовиком прибывал кладовщик Марциано с запчастями, чистыми комбинезонами и выстиранными тряпками – на них шла старая рабочая одежда. Мы наматывали тряпки на шомпол и каждый вечер смазывали пушку, а по утрам вытирали ее насухо. Вместе с Марциано приезжал Кимель, офицер из отдела личного состава батальона, аккуратный человек в очках. Он привозил письма и газеты, некоторые товары из "Шекема", а иногда даже чеки из службы Национального страхования. Передавал приветы от друзей из других рот и штабные новости: когда уходим с передовой, кто должен нас сменить и что вообще ожидается. Всякий раз, когда приезжал Кимель, к нему подходил Зада с всегдашним вопросом – что будет с его хозяйством? Вот уже три месяца, как птичник практически без хозяина, смотреть за ним некому, компаньон тоже мобилизован. Он, мол, объяснял по телефону жене, что следует делать, но у нее не получается. Много цыплят перемерло. Кимель терпеливо выслушивал его, доставал из карманчика рубашки ручку и небольшую красную записную книжку и записывал. Никогда не забывал он сказать солдату теплое слово или потрепать по плечу, а однажды даже привез чек на имя Зады – компенсацию за десять цыплят.

Порой нам доставляли свежие фрукты и овощи, сигареты и сласти. Некурящие солдаты обменивали сигареты на шоколад. Шоколад хранили: когда придет их черед идти в отпуск на двадцать четыре часа, отвезут его детям. Письма перечитывались по пять-шесть раз.

Студент Еврейского университета пытался учиться по материалам, которые присылал ему университет. Если скоро освободимся, авось еще удастся спасти учебный год. На просьбу отложить экзамен ему ответили отказом. Написали, чтобы улаживал свои дела сам. Уважающий себя университет не откладывает экзамены из-за личных проблем студентов.

Цион раздобыл том Гмары, и мы, три йешиботника, договорились о совместных уроках. Каждый рассказывал, под каким новым углом зрения толковал определенный вопрос его рав. Мы учились и делились воспоминаниями о времени, проведенном в йешиве. Тора была для нас эликсиром жизни.

Альфонсо, заряжающий танка 2-Бет, с головой ушел в чтение толстенного тома на испанском языке, одновременно через наушники слушая Шуберта и Моцарта. Альфонсо говорил, что здесь, с нами, присутствует только его тело, а сам он пребывает совсем в ином месте. Два экипажа день и ночь дулись в карты. Прочие проводили время просто так, ожидая, когда их отпустят.

В Тель-Хирусе очень рано темнело, зажигать огонь было запрещено, месяц кислее стоял жутко холодный, поэтому еще до наступления темноты мы ужинали и расходились по палаткам. Укрывались зимними куртками и армейскими одеялами пока не наступала очередь дежурить под проливным дождем. Был среди нас один экипаж – командир, заряжающий и наводчик, – который не выходил из палатки даже днем, отказываясь что-либо объяснять и не отвечая ни на какие вопросы. Не принимали они участия и в общих наших "званых обедах", которые время от времени мы готовили из армейских пайков – макрели, зажаренной в собственном жире на самодельной, из жестяной банки, сковороде, фасоли в соусе и долек грейпфрута на десерт. Когда приезжал грузовик, они, забрав свою долю, тотчас возвращались в палатку. Когда приходила их очередь дежурить, брали оружие и шли, не говоря ни слова. По утрам, как все, проводили обычный техосмотр танка и уходили в палатку. Не участвовали они и в легкой физзарядке, которую мы делали каждое утро. В ответ на вопросы Ханана, ротного командира, лишь отрицательно качали головой.

Ханан на них не давил. Все понимали: всякое может случиться с людьми, побывавшими на войне. Они не покинули палатки даже тогда, когда к нам прибыл командир полка с радостным известием, что можно поочередно уходить в отпуск на двадцать четыре часа. Мы позвали их тянуть жребий – кто будет первым. Они попросили сообщить им, если жребий падет на них. Они нам доверяют. Зада однажды рассказал мне, что у этих ребят подбили танк в Хан-Арнабе. Они сумели из него выбраться, а водитель – нет. Ему помешала пушка. С тех пор они молчат. Саша утверждает, что Зада все перепутал: такой случай произошел не в Хан-Арнабе, а в Нафахе, и совсем с другим экипажем. Саша и Зада заспорили между собой (им и в голову не пришло пойти и выяснить, кто из них прав), а я закрыл глаза и увидел Дова. Не знаю почему. И снова нет мне покоя, и снова и снова я спрашиваю себя: что же случилось с Довом? Его танк вышел из Ифтаха в воскресенье днем и был подбит по дороге на каменоломню, так я слышал.

Что же произошло с ним? Как это может быть, что экипаж не знает? И о каком танке рассказывают Зада с Сашей?

ХЭТ

Прошли три недели с тех пор, как я вернулся из отпуска. Считаю дни до следующего. Месяц кислев. Похоже, что и ханукальные свечи будем зажигать здесь. В один из пасмурных дней на этой неделе приехала в роту мобилизованная армией гражданская машина. Из нее вышли трое молодых офицеров. В отутюженной новенькой форме, со значками участников войны на груди. Наш командир роты Ханан всегда ходит в рабочей одежде. Ни разу мы не видели на нем офицерских погон. Значки участников войны у нас тоже есть. Как-то вечером собрал нас Ханан и протянул полную горсть этих значков. Их прислали из администрации штаба. Сказал: "Возьмите себе". Мы взяли и положили в рюкзаки. Ни один не нацепил на себя. Тогда же передал нам Ханан, что каждому из нас присвоили звание младшего сержанта. И когда он спросил в штабе: "С чего это вдруг?" – ответил ему Мики, начальник отдела личного состава полка, что нельзя же пройти такую войну и оставаться в рядовых.

Приехавшие спросили ротного командира. Мы указали на будку, где Ханан колдовал над генератором. Он вышел оттуда вместе с ними, и все они направились в командирскую палатку. Некоторое время спустя Ханан обошел все палатки, сообщая, что офицеры хотят с нами поговорить. Их прислали из округа. Через два месяца после войны. Они занимаются расследованием. Собирают свидетельства участников войны. Один – из отдела истории, один следователь и один – из службы психического здоровья. Хотят с нами побеседовать о том, через что мы прошли.

Ханан говорил умоляюще: "Я прошу вас проявить понимание, нечего делать, это распоряжение коман7 дира полка. Покончим с этим, и баста".

Воспринято это было с полнейшим равнодушием. Мы с трудом заставили себя выйти из палаток. Альфонсо появился с книгой и в наушниках; Цион – в цицит, с раскрытым трактатом Гмары; экипаж 2-Бет – не прерывая игры, с картами и деньгами в руках; Саша – как всегда небритый, с отросшими почти до плеч волосами, в желтой вязаной шапке с красным помпоном, которую он не снимал никогда. Увидев стоящих возле танков франтоватых офицеров в лейтенантских погонах, с папками в руках, он горько ухмыльнулся: "Поди объясни таким, через что мы прошли. Приехали из Генштаба. Сидят там за письменными столами, обложились книгами и пишут; как таким рассказать о войне? Они же полагают, что на войне все происходит в точности согласно описанному в летописях или в романах, вот пусть бы и продолжали их читать. Я тоже когда-то думал подобным образом. Того и гляди начнут спрашивать, почему в том или ином случае мы поступили так, а не иначе, почему не атаковали с фланга, почему не вызвали прикрытие с воздуха и не использовали артиллерийскую защиту – в соответствии с учебниками военного искусства. И это они явились к нам с расспросами? А я сам бы хотел их кое о чем порасспросить! Может быть, они нам, наконец, объяснят, что же все-таки произошло в Нафахе в понедельник утром? Кто в кого стрелял? Почему сирийцы вдруг приостановили наступление и не пошли на Тверию? Как случилось, что танки оказались неукомплектованными? Может быть, офицер-следователь расскажет мне, как можно идти в бой на танках, имеющих лишь вспомогательный генератор, с невыверенным прицелом и без бинокля? Поди объясни им, что делала рота Менахема полдня в воскресенье, под ураганным огнем, на перекрестке Васет. Стояла там просто так, без связи, без карт. Они могут это понять? Я и сам-то с трудом понимаю, через что прошел".

Ханан почти умоляет: "Ребята, давайте покончим с этим". Мы вняли просьбам и собрались у его танка. Трое офицеров стояли напротив. Мы продолжали обмениваться между собой горькими замечаниями. Ханан просил нас помолчать, но по нему видно было, что он с нами. Офицер-следователь объяснил: они хотят, чтобы каждый рассказал об одном дне войны. Что происходило с ним в течение двадцати четырех часов. Обо всем, что в тот день случилось. Нам нечего опасаться. Нет необходимости называть себя и давать какие-либо личные данные. Анонимность нашего свидетельства гарантирована. Перед тем как нас пригласят в будку для личной беседы, каждый должен заполнить привезенные ими бланки с вопросами: сколько снарядов он израсходовал, какого типа, с какого расстояния. Как давался приказ стрелять, сколько было попаданий в бронированные машины и сколько – в небронированные, сколько целей уничтожил первый снаряд и сколько – второй. Сколько пуль в среднем было в каждой пулеметной очереди. Какие приказы поступали по линии связи, с какой скоростью продвигался танк. Использовались ли индивидуальные санитарные пакеты, и какова их способность останавливать кровотечение. И другие вопросы. Следователь раздал нам ручки, карандаши и опросные листы. Листы походили на таблицы, разграфленные на множество столбцов и клеточек, тонкие и шелестящие, переложенные копировальной бумагой. Пять копий.

Затем заговорил офицер из службы психического здоровья. Очень спокойно и очень медленно, успевая между словами проверять реакцию на сказанное по выражению наших лиц. Так, видимо, его учили. Он представился нам по имени, сказал, что они никуда не торопятся, у них есть время и есть терпение столько, сколько нам потребуется. Им очень важно услышать во всех подробностях обо всем, что случилось лично с нами, о большом и о малом, существенном и несущественном. О том, как стреляли и чем стреляли, и как вели себя раненые, и кто их эвакуировал. Они хотят узнать, было ли нам страшно и что мы делали для того, чтобы страшно не было, о чем молились и о чем думали. Даже сны наши они тоже готовы выслушать.

–  Успокойся, приятель! Мы вполне нормальные! – крикнул ему Зада.

–  Зависит от того, что принимать за норму, – шепнул Саша.

Следователь пригласил заходить по трое. Каждый со своей историей. Подошла наша очередь.

Три йешиботника вошли к ним в будку – Эльханан, Шломо и я. На войне Эльханан был водителем танка у Ханана, Шломо – наводчиком у Вагмана, заместителя командира батальона, а я – наводчиком у Гиди, заместителя командира взвода.

Следователь сидел в центре за столом, и перед ним в беспорядке лежало множество разных бумаг. Лицо напряженное. Справа от него – офицер-психолог. Перед ним стоял только стакан с водой и никаких бумаг. Он сидел свободно, подперев рукой голову, и рассматривал вошедших. Офицер-историк, с аккуратной тетрадью, в которую время от времени он что-то записывал, сидел слева от следователя. Ханан, как обычно, возился у генератора, стучал по нему рукой, пытаясь заставить его работать потише.

Я сел напротив офицеров. Следователь спросил, не подымая головы от бумаг:

–  Про какой день ты хочешь рассказать нам, солдат?

–  Про понедельник, – отвечаю. – С рассвета понедельника и до утра вторника.

Офицер что-то записал в своих бумагах и взглянул на меня вопросительно:

– Понедельник? Какого числа?

– Что значит – какого числа? – поразился я. – Понедельник! Второй день после Судного Дня! Какой еще может быть понедельник? На исходе Судного Дня мы сели в танки. В воскресенье – поднялись на Голаны в направлении перекрестка Васет. Перед вечером получили приказ идти как можно быстрее в Нафах, туда, где горят наши танки. Оттуда на рассвете в понедельник двинулись к каменоломне. Что это за вопрос: какого числа?

– Прости, но мы обязаны указать число, – извинился офицер. Он сверился с карманным календарем и что-то записал. – Теперь, пожалуйста, рассказывай.

Офицер-психолог поинтересовался, как меня зовут, и попросил говорить медленно, не опуская никаких деталей – даже тех, что кажутся мне второстепенными и маловажными. Ему все важно.

Офицер-историк не сказал ничего.

Я начал без каких-либо предисловий и ни разу не остановился. Офицеры сидели напротив и смотрели на меня с непроницаемыми лицами и отстраненными взглядами, время от времени делая записи. Я внимательно всматривался в их ничего не выражающие глаза, пытаясь понять лишь одну вещь: верят или не верят. Не понял. Они словно опасались чем-нибудь себя выдать. Только сидели и слушали. Я рассказывал:

"Рядом с нами подбили танки: 1-Бет, Далет, З-Алеф. Мы знаем, кто сидит в каждом из них. Мы прибыли сюда вместе. Вместе учились в йешивах, спорили, обсуждая трудные вопросы из Гмары или Маймонида. Вместе мобилизовались и вместе проходили курс боевой подготовки – тиронут. Часами, до полуночи, стояли на ногах и под крики старшины Гавриэли учились укомплектовывать в темноте подсумки пояса. Вместе – ноги подгибались от тяжести – тащили на себе носилки по вспаханным полям возле Регавим и Гиват-Ольги, стиснув зубы и помогая друг другу закончить марш-бросок. Вместе по нескольку раз обегали вокруг лагеря, держа на вытянутых руках оружие – в тиронуте это называют "туль", когда дежурный командир отделения стоит, уперев руки в бока и наблюдая за нами, и легким движением указательного пальца приказывает бежать дополнительный круг. Вместе нас отправили на курс танкистов: кто-то из отдела стратегических исследований Главного штаба пришел к выводу, что будущая война – война танков, а не пехоты. Те из нас, кто еще не успел сделать прыжки с парашютом, очень переживали, поскольку шли добровольцами именно в воздушно-десантные войска – им и во сне не снилось, что придется стать танкистами. Вместе, в песках Рефидима, учились действовать согласованно, как единый экипаж, и вместе собирались в синагоге Ифтаха в Йом-Кипур для пяти молитв и десяти покаяний..."

Я сижу напротив расследующих эту войну офицеров и стараюсь рассказывать по порядку. Но ничего не могу с собой поделать: картины всплывают сами по себе и отвлекают меня. Я на минуту замолк и закрыл глаза. Вот Шмуэль, бессменный хазан в йешиве, водитель танка З-Алеф. Когда колонна встала у моста Бнот-Яаков, он высунул голову и сказал Ицику, как рад он тому, что подымается на Голаны, очистившись в Судный День. Продолжаю рассказывать:

"...Сижу я в своем танке и знаю поименно всех, кто находится в каждом из подбитых танков. Но сейчас мы о них не думаем. И о себе тоже. Сейчас мы отыскиваем цель и стреляем. Мы на войне. Все свои силы я сосредоточиваю на прицеле, стараясь, чтобы никакая посторонняя мысль не проникла в мое сознание. Сирийские танки стоят на холме напротив. Авангард, идущий в прорыв на Хушние, проходит сейчас внизу, через вади, очень близко от сирийцев. Наша рота стоит около шоссе и должна прикрывать те танки, что внизу. Надо быть крайне осторожным, чтобы не попасть в своих. Вообще-то не так уж трудно отличить сирийские танки от наших: у них круглая башня, другая пушка и четкие опознавательные знаки. Но сегодня все так перемешано, свои, враги так близко друг от друга, и солнце бьет прямо в глаза. Перед каждым выстрелом я стараюсь как можно лучше определить цель. Но ведь и медлить нельзя! Каждая минута означает жизнь или смерть. Я должен полагаться на Гиди. Его голова всегда снаружи. Но ведь и он видит с трудом. Продолжаем стрелять. Пристреливаюсь и подбиваю танк. Он горит. "Цель", – передаю я и навожу на другой танк, что рядом. Стреляю с той же наводкой. Подбиваю его тоже. Воспрянул духом. Видим грузовики с сирийскими пехотинцами, стреляем по ним из пулемета. Трудно попасть, но вот один грузовик загорелся. Снаряды ложатся совсем близко от нас. Подбиты два наших танка справа. Эли говорит, что, по-видимому, сирийский танк обошел нас и стреляет с фланга. Гиди пытается определить его местонахождение, но безуспешно. Он приказывает продолжать стрелять в прежнем направлении – в соответствии с планом операции: прикрывать роту, которая внизу. Гиди говорит, что мы сумели уничтожить несколько целей. Солнце буквально ослепляет. Ничего невозможно опознать. Уже много времени мы стоим на одной и той же позиции. На учениях подчеркивали, что этого делать нельзя. Нельзя оставаться слишком долго на одном месте. Мы обязаны немедленно сменить позицию. Но Гиди запрещает уходить отсюда: сейчас ни один танк по нам не стреляет. Значит, можно оставаться. Мы обязаны продолжать прикрывать роту, которая движется вдоль лощины. Гиди командует: "Наводчик, огонь! Огонь!" Не уточняет ни расстояние, ни тип снаряда. Заряжающему говорит: "Заряжай тем, что у тебя готово, что под рукой". И Эли кричит мне: "Кумулятивный! Фугасный!". И я навожу на то, что вижу в смотровую щель, и стреляю. Расстояния сейчас настолько близкие, что одна цель занимает весь окуляр перископа. Нет надобности определять ее через окуляр, достаточно смотровой щели. Совсем рядом разорвался снаряд. Гиди приказывает найти танк, представляющий сейчас для нас угрозу справа. Я пытаюсь, но не могу: линза отсвечивает белыми бликами. Я должен. Я молюсь, чтобы скрылось солнце. Ну пожалуйста! Только на этот раз! Гиди кричит: "По нам стреляют! Наводчик, боевая дистанция! Огонь прямой наводкой! Водитель! Назад! Быстрее! Наводчик, молись!"

Я с трудом слышу его через помехи. Выстрелил и кричу: "Ты молись, Гиди!" А он в ответ: "Но я не умею!"

Я молился. Всем сердцем, всем своим существом: "Господи! Спаси нас!"

...На исходе Судного Дня в Ифтахе мы получили танки. Шая переходил от одного танка к другому, дошел до нас, вызвал Рони и меня. Мы в то время были заняты загрузкой снарядов: Рони спешно вскрывал деревянные ящики со снарядами и передавал мне, железные скобы ранили ему пальцы, и кровь капала на снаряды. Мимо проходил какой-то кладовщик, бросил нам тряпку и велел вытереть кровь: кровь на снарядах – плохой знак, так он слышал. Я стоял на башне, забирал у Рони снаряды и передавал Эли, который загружал ими танк. Он был весь внутри, только его цицит взлетали вверх и развевались на ветру. Шая сказал нам: "Помолитесь. Стоит помолиться перед тем, как поднимемся на Голаны".

Нас было трое йешиботников в экипаже: водитель, заряжающий и наводчик. Рони, Эли и я. Наш постоянный командир еще не прибыл, и вместо него нам дали в командиры милуимника из Кфар-Сабы – Гиди. Шесть лет он прожил в Лос-Анджелесе, забыл, что такое танк, не был знаком с устройством нового шлема. И с нами тоже – не был знаком совсем. И новой рацией, намного более совершенной, чем была в его время, ему не приходилось пользоваться никогда. Но ничего, всему этому он научится в пути.

–  Не беспокойтесь, – сказал Гиди, – я еще не забыл Шестидневную войну. У нас достаточно много времени до того, как придется выпустить первую пулю. Предстоит организация на месте сбора, должны прибыть приказы и карты и пароль военной связи. Выверим прицел. Пока прибудем на место, я успею вспомнить, как закрывается командирский люк и как отдается приказ стрелять. А вы сейчас проверьте систему управления стрельбой и загрузите как можно больше снарядов – в основном кумулятивных. Они самые лучшие. На фугасные я не надеюсь. Никогда им не доверял.

Он был занят установкой пулемета и проверял его согласованность с орудием.

Услышав, что Шая зовет нас на молитву, он поднял глаза и сказал:

–  Ребята, я хочу, чтобы вы знали, с кем вместе выходите на войну. Я атеист.

Но это он говорил давно. До того как мы поднялись на Голаны.

– Прямой наводкой: огонь!

Я выстрелил. Рони дал задний ход. Страшный удар. Перископ взлетел и сильно ушиб мне глаз.

(Когда я рассказывал про ушиб офицерам, я вдруг снова почувствовал острую боль в глазу. И даже сейчас, по прошествии стольких лет, когда я об этом пишу, боль возвращается.)

Танк трясет. Перископ ударяет снова. На этот раз в плечо. Что происходит?

– Экипаж, нас подбили! Экипаж, выпрыгиваем! – слышу я через наушники. Внутренняя связь пока работает, внешняя давно отключилась. Это голос Гиди, быстро соображаю я. Он приказывает прыгать, танк подбит. Гиди говорит: прыгать. Я беру с собой "узи" без ремня, который успел прихватить на складе в Ифтахе, перед тем как мы оттуда выступили.

Кладовщик полкового оружейного склада защищал его от нас буквально грудью: он не выдаст оружие, пока не будет заполнена бумага с подробными личными данными. В двух экземплярах. Иначе не пойдет. У него в этом деле достаточный опыт. И никто ему тут не указ, ни сержант, ни офицер. Здесь правила устанавливает он, и только он. Если что-то пропадет, спросят с него, и тогда не помогут никакие объяснения. Война или не война, никто не может его заставить. Он это знает, не первый день в армии.

Солдатская масса напирала на окошко. Все были в сильном напряжении. А он педантично спрашивал стоящего перед ним: "Личный номер, солдат?" – и записывал, светя себе маленьким фонариком. "Эта ручка не пишет. Что за ручки присылают на склад? Есть у кого-нибудь ручка?" Никто не отвечал. Кладовщик в сердцах отшвырнул ее и закрыл окно. Какой-то патрульный офицер пришел на склад за биноклем. Ему в джипе нужен бинокль. Увидел нас и крикнул: "В чем дело? Почему задержка?" Ему объяснили, что кладовщик ушел искать ручку. "Вы что, спятили? Не понимаете, что происходит? Люди там на Голанах гибнут, а вы ищете, чем писать?!" Не ожидая ответа, офицер с силой ударил по ящику с оружием. Ящик раскололся. Десятки смазанных "узи" вывалились и покатились по земле. Солдаты похватали их и побежали назад, к танкам. Ремни для "узи" лежали отдельно, в связке. Кто успел, тот взял.

Гиди крикнул:

– Наводчик! Трогаемся!

Я схватил "узи". Ремень не успел.

В одной руке у меня "узи", в другой – фляга с водой. Опираясь обоими локтями о крышку командирского люка, я подтянулся и быстро спрыгнул на землю. Знал, что танк может взорваться каждую минуту со всеми снарядами вместе. Увидел снаружи измученного Эли: все утро, без передышки, подавал он снаряды. Лицо напряженное, закопченное, комбинезон пропах потом. В руках фаната. Гиди тоже выпрыгнул.

–  Стоп! – кричу я. – Где Рони? Он не вылез! Может быть, нарушена связь и он не слышал?

Вокруг нас свистят пули. Я подбегаю к кабине и изо всех сил кричу: "Рони, вылезай!" И он отвечает так тихо: "Не могу. Я заперт. Не могу открыть люк. Твоя пушка мешает".

Все танкисты это знают: когда пушка над люком водителя, он выйти не может. И вползти внутрь не может тоже. Водитель всегда напоминает наводчику, чтобы не забыл сдвинуть пушку. Когда проезжали мост Бнот-Яаков, Рони сказал мне: "Если случится что-нибудь, не забудь про люк". Я взобрался на танк, на свое место. Электрическое поворотное устройство не работало: альтернатор вышел из строя. Когда он нужен, он всегда не работает. Я попытался повернуть ручку. Поддавалась с трудом. Я бил по ней изо всех сил, торопился. Знал, что мы оба сейчас являемся прекрасной мишенью. Все наводчики любят стрелять по танку, который уже подбит. Удобная цель. А уж тот, кто подбил, наверняка выстрелит снова, и сейчас он целится повыше – в башню. По-видимому, приказы у них такие же, как у нас. Ручка немного поддалась. Я спрашиваю: "Рони, теперь ты можешь?" – "Нет, – отвечает он тихо, – продолжай крутить вправо, быстрее". Я стараюсь, но ручка не двигается. Что-то ей мешает. Очень болит рука. Я беру килограммовый молоток, который перед самым выходом из Ифтаха Эли нашел в сумке с инструментами, валявшейся на складе на полу. Я бью молотком. Ни о чем не думаю, только об этой ручке. Она двигается. Двигается. А сейчас – быстрее. "Рони! Ты можешь?" – "Да, – отвечает. – Почти. Нет, недостаточно. Поверни немного еще".

У меня в руках больше нет сил. Ручка продолжает сопротивляться. Еще раз молотком. И еще раз. "Я вышел!" – кричит Рони.

Я выпрыгиваю. Сейчас мы все четверо вместе. Гиди указывает направление. Туда. Скорее. Бегом. Бежим, пригнувшись, по базальтовым камням, под пулями. Нас увидели. Шпарят из пулеметов. Густой огонь. Над головами летят осколки камней. Я помню: под огнем надо бежать зигзагом, пригнувшись как можно ниже, чтобы мишень – ты! – стала меньше и трудноразличимой. Так нас учил Вальберг, суровый командир взвода, когда мы тренировались в прыжках с парашютом. Рота была смешанной: йешиботники и ребята из НАХАЛа35. "Я научу вас, что значит быть солдатом. Добьюсь, чтобы это вошло у вас в плоть и кровь. Тот, кто не пробежит как следует личную дистанцию, ночью будет взбираться вверх по холму с носилками. Сейчас вы воспринимаете это как измывательство – и негодуете, говорил Вальберг, – на войне скажете мне спасибо". Кто тогда думал о войне.

Эли опустился на землю. Он совершенно обессилел. Все утро беспрерывно заряжал.

–  Я дальше не побегу, – сказал он. – Если хотите, бегите. Все равно ничего поделать нельзя.