Текст книги "Траектория краба"

Автор книги: Гюнтер Грасс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Затем мать добавляла: когда грохнуло опять, в родильном отделении появился доктор Рихтер. «Но тут уж началось светопреставление!» – восклицала она всякий раз, дойдя в своей бесконечной истории до третьего взрыва.

Последняя торпеда попала в среднюю часть корпуса, в машинное отделение. Сразу же не только остановились двигатели, но и погасло внутреннее освещение на палубе, отказала прочая техника. Все остальное происходило в темноте. Правда, несколько минут спустя включившееся аварийное освещение позволило кое-как сориентироваться в панике, которая быстро распространялась по лайнеру, имевшему десятиэтажную высоту и насчитывавшему в длину, более двухсот метров; однако сигнал SOS подать не удалось, поскольку судовая радиостанция также вышла из строя. Один лишь миноносец «Лёве» безостановочно сигналил в эфир: «Густлофф» тонет после трех торпедных попаданий!» Затем на протяжении часов повторялись координаты тонущего лайнера: «Район Штольпебанк. 55 градусов 07 минут северной широты, 17 градусов 42 минуты восточной долготы. Просим помощи...»

На подлодке С-13 попадание торпед в цель и вскоре установленное ее погружение было встречено сдержанным ликованием. Маринеско приказал подлодке, уже находившейся в притопленном положении, уйти на глубину, сознавая, однако, что вблизи от берега, особенно в районе отмели Штольпебанк, укрыться от глубинных бомб очень сложно. Но сначала нужно было обезвредить торпеду, застрявшую во втором аппарате; готовая к детонации, с запущенным двигателем, она могла взорваться даже от легкого сотрясения. По счастью, глубинных бомб никто не сбрасывал. Миноносец «Лёве», заглушив мотор, осматривал прожекторами смертельно раненный лайнер.

На нашей глобальной игровой лужайке, якобы служащей последним оплотом человеческой коммуникации, редактор сайта, связанный со мною родственными узами, именовал советскую подлодку С-13 не иначе как «лодкой-убийцей». И весь экипаж этой боевой единицы Краснознаменного Балтийского флота был заклеймен здесь как «свора душегубов, убивающих детей и женщин». Мой сын брал на себя в Сети роль судьи. Возражения его противника-приятеля Давида, которому в голову не приходило ничего, кроме антифашистских трафаретов и ссылок на наличие высокопоставленных нацистов, военного персонала, а также тридцатимиллиметровых зениток, установленных на солнечной палубе лайнера, не могли противостоять лавине комментариев, хлынувших в чат со всех континентов. Участники дискуссии писали в основном по-немецки, вплетая нередко обрывки английского. Мой монитор захлестнули обычные злобные тирады, порой вперемежку с благочестивыми апокалиптическими заклинаниями. Восклицательные знаки под страшным итоговым счетом жертв. Для сравнения приводилось количество жертв при других морских катастрофах.

Драма «Титаника», ставшая сюжетом многих кинофильмов, претендовала на первенство. За ним следовала «Лузитания», потопленная немецкой подлодкой во время Первой мировой войны, что якобы обусловило или ускорило вступление в войну Соединенных Штатов Америки. Некий одинокий голос напомнил о судне «Кап Аркона» с заключенными из концлагерей, потопленном английскими бомбардировщиками в Нойштедской бухте за несколько дней до конца войны; эта катастрофа, повлекшая за собою семь тысяч жертв, возглавила рейтинговую таблицу в Интернете. И все-таки в конце концов победителем из этих цифровых баталий вышел «Вильгельм Густлофф». Со свойственной ему дотошностью моему сыну удалось на собственном сайте привлечь внимание особенно своих сторонников к этому забытому кораблю и его человеческому фрахту; с помощью схемы, на которой звездочками обозначались попадания торпед, он сделал эту трагедию зримой, она стала символом человеческих бедствий глобального масштаба.

Тем не менее то, что реально произошло на «Вильгельме Густлоффе» 30 января 1945 года начиная с 21 часа 16 минут, имеет лишь косвенное отношение к указанной выше конкуренции чисел в киберпространстве. Скорее уж Франк Висбар в своем черно-белом фильме «Ночь над Готенхафеном» сумел, несмотря на затянутую прелюдию, отчасти передать тот панический ужас, который охватил людей на всех палубах после того, как три торпеды поразили лайнер и он стал погружаться носом, одновременно заваливаясь на левый борт.

Упущения мстили за себя. Почему не были заранее подготовлены к спуску спасательные шлюпки, которых и без того не хватало? Почему не проводились регулярные противообледенительные работы на шлюпбалках и талях? К тому же сказалось отсутствие части экипажа, оставшейся за задраенными переборками в носовой части корабля. Ведь курсанты учебного дивизиона не отрабатывали спуска спасательных шлюпок. Доступ к спасательным шлюпкам имелся только с солнечной палубы, а она обледенела, была скользкой, как каток, к тому же накренилась, и масса людей, хлынувшая с верхних палуб, не могла удержаться на ногах. Кое-кто, потеряв опору, уже падал за борт. Далеко не на каждом был спасательный жилет. В панике на прыжок в воду отваживались и другие. Внутри корабля стояла жара и духота, поэтому те, кто выскакивал на солнечную палубу, были слишком легко одеты, а при восемнадцати градусах мороза и соответственно низкой температуре воды – плюс два-три градуса? – мало у кого были шансы преодолеть температурный шок. И все же люди прыгали за борт.

С капитанского мостика последовал приказ оттеснить толпу на застекленную нижнюю прогулочную палубу, закрыть там двери и выставить вооруженную охрану в надежде на прибытие судов, идущих на спасение. Приказ был неукоснительно исполнен. Вскоре в стеклянную витрину длиной в сто шестьдесят шесть метров, опоясывающую правый и левый борт, набилось более тысячи человек. Лишь в последний момент, когда уже было слишком поздно, в некоторых местах удалось изнутри расстрелять бронированное стекло этой западни.

Происходившее внутри корабля неописуемо. Когда мать говорит об этой неописуемости, что у нее «нету слов», то можно догадаться, что именно я смутно имею в виду. Поэтому не буду пытаться представить себе кошмарные сцены, чтобы запечатлеть их в отчетливых картинах, как бы ни подталкивал меня мой Заказчик к выстраиванию череды отдельных судеб, к эпической повествовательности, к глубокому сопереживанию и одновременно эмоциональному лексическому накалу, достойным масштабов этой трагедии.

Черно-белый кинофильм сделал попытку запечатлеть ее в кадрах, снятых в кулисах киностудии. На экране обезумевшая толпа, забитые людьми переходы, смертный бой за каждую ступеньку трапа, ведущую вверх, на экране переодетые пассажирами статисты изображают тех, кто оказался заперт на застекленной прогулочной палубе, угадывается сильный крен лайнера, внутри корабля вода прибывает, в ней барахтаются и тонут. А еще на экране дети. Дети, оторванные от матерей. Дети с куклами в руках. Дети, затерявшиеся в уже опустевших переходах. Детские глаза крупным планом. Впрочем, даже одни лишь финансовые соображения не дают возможности отразить в фильме каждого из более чем четырех тысяч погибших младенцев, детей и подростков, поэтому сама цифра была и остается некой абстракцией, как и измеряющиеся тысячами, сотнями тысяч, миллионами другие числа, которые и прежде, и теперь поддавались и поддаются лишь весьма приблизительным оценкам. Нулем на конце больше, нулем меньше – какая, собственно, разница; в статистике за цифрами прячется смерть.

Я могу лишь изложить то, что приводится в различных источниках в качестве свидетельства очевидцев, переживших эту катастрофу. Стариков и детей затаптывали насмерть на широких лестницах и узких трапах. Каждый думал только о себе. Заботившиеся о других пытались опередить мучительную смерть. Рассказывают об одном офицере-преподавателе, который застрелил в своей каюте из служебного пистолета сначала троих детей, потом жену, а затем застрелился сам. То же рассказывается и о партийных функционерах и их семьях, которые занимали спецапартаменты, предназначавшиеся некогда для Гитлера и его верного сподвижника Лея и ставшие теперь кулисами для акта самоликвидации. Вероятно, Хассан, пес корветтенкапитана, был также застрелен хозяином. Да и на обледенелой солнечной палубе применялось оружие, поскольку люди не подчинялись команде «В шлюпки – только женщины и дети!», в результате чего спаслись преимущественно мужчины, о чем сухо и без комментариев говорит подводящая итоги всему живому статистика.

В спасательную шлюпку на пятьдесят мест погрузился при спешном спуске на воду всего десяток матросов. Другая шлюпка из-за той же спешки перевернулась при спуске, повисла на тросе, все люди выпали в штормовое море, а трос лопнул, и шлюпка обрушилась на тех, кто барахтался в волнах. Лишь спасательную шлюпку №4, заполненную наполовину женщинами и детьми, удалось спустить по всем правилам. Тяжелораненые, лежавшие в «оранжерее», оказались в безнадежном положении, поэтому санитары постарались разместить на шлюпках хотя бы легкораненых – тщетно.

Даже командование лайнера думало только о себе. Рассказывают, как офицер высокого ранга вывел свою жену из каюты на кормовую верхнюю палубу и стал освобождать ото льда крепления мотобота, который использовался во времена СЧР для морских прогулок. Когда ему удалось выдвинуть шлюпобалку, случилось чудо – заработала электролебедка. При спуске вниз запертые за бронированным стеклом прогулочной палубы женщины и дети увидели практически пустой бот, а спускавшаяся пара на миг разглядела за стеклом эту человеческую массу. Они могли бы помахать друг другу руками. А вот то, что творилось внутри корабля, осталось незримым и потому невыразимым.

Знаю лишь, как спасли мать. «Только громыхнуло в последний раз, у меня начались схватки...» Когда ребенком я слышал ее рассказ, мне казалось, будто речь идет о некоем приключении. «Тогда дядя врач сделал мне укол...» Уколов она боялась, «зато схватки сразу прекратились...»

Видимо, это был доктор Рихтер; старшая медсестра родильного отделения помогла ему провести двух молодых матерей с младенцами по скользкой солнечной палубе, после чего всех троих женщин посадили в спасательную шлюпку, которая уже висела на шлюпобалке. Еще одну беременную женщину, а также женщину, у которой недавно произошел выкидыш, он сумел позднее разместить на одной из последних шлюпок – на сей раз уже без помощи сестры Хельги.

По словам матери, крен вскоре усилился настолько, что тридцатимиллиметровую кормовую зенитку вырвало из гнезда и она рухнула за борт, раскрошив вдребезги уже спущенную на воду шлюпку, битком набитую людьми. «Совсем рядом упала. Повезло нам...»

Итак, я покинул тонущий лайнер в материнской утробе. Наша шлюпка отвалила от него и, лавируя между плавающими живыми людьми и трупами, отошла на некоторое расстояние от кренящегося корабля, о котором – пока не поздно – мне хотелось бы поведать еще одну-другую историю. Например, о любимом всеми судовом парикмахере, собиравшем на протяжении нескольких лет все более редкие серебряные пятимарочные монеты. С этим кошелем на брючном поясе он и прыгнул в море, серебреники тут же потянули на дно... Но нет, рассказывать мне не дают...

Мне советуют быть более лаконичным, точнее, мой Заказчик настаивает на этом. Поскольку, дескать, у меня все равно нет слов для тысяч смертей в недрах корабля и в ледяных волнах, для немецкого реквиема, для этой морской «пляски смерти», то следует изъясняться менее многословно, а лучше сразу перейти к делу. Он имеет в виду мое появление на свет.

Но пока этот момент еще не наступил. Люди в той шлюпке, где сидела мать без родителей и без каких-либо вещей, но зато с приостановленными схватками, могли видеть на все большем удалении при каждом взлете волны накренившийся и тонущий лайнер. Судно сопровождения также держалось из-за сильного шторма несколько в стороне, обшаривая прожекторами палубные надстройки, застекленную прогулочную палубу, накренившуюся солнечную палубу, поэтому со спасательной шлюпки было видно, как люди по отдельности или целыми гроздьями падали за борт. А поблизости мать и остальные, все, кто хотел это видеть, могли увидеть, как плавают спасательные жилеты, иногда в них барахтались живые люди, которые кричали пронзительно или уже ослабевшими голосами, умоляя взять их в шлюпку, а среди них качались уже мертвые, похожие на уснувших. Ужаснее всего, по словам матери, был вид мертвых детей: «Все они падали с корабля головками вниз. Так они и застряли в своих громоздких жилетах ножками вверх...»

Позднее, когда ученики бригады столяров или очередной сожитель матери спрашивали ее, отчего у нее, совсем еще молодой женщины, так побелели волосы, она отвечала: «Это произошло, когда я деток увидела, как они вниз головками плавали...»

Возможно, только тогда или именно тогда она испытала настоящий шок. В мои ранние детские годы, когда матери было всего лет двадцать, ее короткие белые волосы служили ей чем-то вроде трофея. Всякий раз, когда о них заходил разговор, она затрагивала тему, запрещенную в рабоче-крестьянской стране: «Вильгельм Густлофф» и его гибель. Порой как бы мимоходом и осторожно она упоминала и советскую подлодку с тремя торпедами, причем в этих случаях мать выражалась несколько выспренне, называя командира С-13 и его экипаж «героями советского флота, с которыми наших трудящихся связывает нерушимая дружба».

В то время, когда, по словам матери, ее волосы внезапно побелели – это было примерно через полчаса после торпедных попаданий, – экипаж ушедшей на глубину подлодки замер, ожидая глубинных бомб, однако атаки не последовало. Не приближались шумы корабельных винтов. Не было ничего, что напоминает обычные драматические сцены в фильмах про подводников. Только акустик Шнапцев, обязанный с помощью наушников регистрировать все внешние шумы, слышал звуки, доносившиеся из корабельных недр: скрежет, с которым блоки двигателей вылезали из креплений, треск, с которым после короткого скрипа рушились под напором воды переборки, а также другие звуки, плохо поддающиеся идентификации. Все это он вполголоса докладывал командиру.

Тем временем была обезврежена посвященная Сталину торпеда, застрявшая во втором пусковом аппарате, на подлодке в соответствии с приказом командира воцарилась тишина, поэтому акустик смог уловить помимо звуков, доносившихся из гибнущего и безымянного для него корабля, отдаленный шум винта – это медленно двигалось судно сопровождения. Отсюда опасности ждать не приходилось. Человеческих голосов акустик не различал.

Это был миноносец, который на малых оборотах удерживал позицию, подбирая из воды спасательными стропами, укрепленными на леерных ограждениях, живых и мертвых. Единственный маленький катер обледенел, к тому же у него не заводился мотор, поэтому им нельзя было воспользоваться для спасательных работ. Вся надежда оставалась только на стропы. Таким образом на борт подняли около двух сотен уцелевших.

Когда в свете поисковых прожекторов миноносца «Лёве» появились первые спасательные шлюпки, с трудом сумевшие отойти от накренившегося и тонущего лайнера, оказалось, что из-за высокой волны им очень трудно пришвартоваться к миноносцу. Мать, сидевшая в одной из таких шлюпок, рассказывала: «Иногда волна подымала нас так высоко, что с гребня мы смотрели вниз на „Лёве“, а затем мы падали в провал, и тогда „Лёве“ взлетал над нами...»

Лишь на несколько мгновений спасательные шлюпки поднимались на уровень леерных ограждений миноносца, за это время иногда удавалось переправить туда со шлюпки нескольких человек. Если прыжок не получался, человек исчезал в прогале между бортами. Матери повезло, она попала на борт этого военного судна, водоизмещение которого насчитывало всего 768 тонн; оно сошло со стапелей норвежской верфи в 1938 году под названием «Гиллер», числилось в норвежском флоте, но после оккупации Норвегии в 1940 году отошло как трофей немецкому военно-морскому флоту.

Как только два матроса перенесли на борт миноносца с упомянутой предысторией мать, потерявшую при этом обувь, едва они закутали ее в одеяло и поместили в каюту вахтенного механика, у матери вновь начались схватки.

Хорошо бы поиграть в исполнение желаний! Нет, я не хочу уклоняться от темы, как меня в этом подозревает сами знаете кто; однако, если бы у меня был выбор, я бы предпочел не быть рожденным матерью на миноносце «Лёве», а стать тем найденышем, которого через семь часов после того, как затонул «Вильгельм Густлофф», спас малый дозорный корабль VP-1703 Это произошло, когда другие пришедшие на помощь корабли, особенно миноносец Т-36, пароходы «Готенланд» и «Геттинген», выловили из бушующей ледяной каши, среди льдин и мертвых тел немногочисленных уцелевших.

Капитану малого дозорного судна VP-1703, находившегося в Готенхафене, доложили о получении сигнала SOS, который непрерывно давал в эфир радист с «Лёве». Капитан сразу же вышел в море на своей проржавевшей посудине, но нашел уже лишь множество плавающих трупов. Тем не менее он продолжал обшаривать прожекторами водную поверхность, пока не поймал лучом вроде бы пустую шлюпку. Спустившись в нее, обермаат Фик обнаружил рядом с окоченевшими трупами женщины и девочки-подростка свернутый шерстяной плед, превратившийся в ледяной ком; сверток перенесли на VP-1703, отодрали ледяную корку, размотали, и появился тот младенец, которым хотел бы быть я, – сирота-найденыш, последний из спасенных с «Вильгельма Густлоффа».

Случайно именно в эту ночь на малом дозорном судне находился дежурный врач флотилии, который нащупал у младенца еле заметный пульс, тотчас начал делать искусственное дыхание, рискнул впрыснуть камфору и не успокоился, пока младенец – это был мальчик – не открыл глаза. Оценив возраст найденыша в одиннадцать месяцев, врач занес все подробности во временную метрику: отсутствие имени и фамилии, неизвестное происхождение, примерный возраст, день и время спасения, фамилию и звание спасителя.

Вот чего бы мне хотелось: чтобы родился я не тогда, когда это произошло на самом деле, не в тот фатальный день 30 января, а в конце февраля или начале марта сорок четвертого года, в каком-нибудь захолустном уголке Восточной Пруссии, мать – Безымянная, папаша – Неизвестный, приемный отец – мой спаситель, обермаат Вернер Фик, который при первой же возможности, а именно в Свинемюнде, отдал меня под присмотр своей супруги. Вместе с приемными родителями, которые сами были бездетны, я переселился бы по окончании войны в британскую оккупационную зону, в разбомбленный Гамбург. Но спустя год мы перебрались бы на родину Фика, в Росток, который относился к советской оккупационной зоне и тоже был разбомблен, зато там Фик сумел найти жилье. Дальше все пошло бы параллельным курсом к биографии матери, все было бы так же – пионерский отряд с флажком, марши Союза свободной немецкой молодежи, только пестовало бы меня семейство Фиков. Мне бы это вполне понравилось. Отец и мать голубили бы меня, найденыша, пеленки которого не обнаружили никакого намека на мое происхождение; рос бы я среди панельных застроек, звали бы меня Петером, а не Паулем, я учился бы на инженера-кораблестроителя, позднее имел бы до самой «бархатной революции» падежную работу в качестве конструктора на ростокской верфи «Вулкан» и через полвека после собственного спасения, досрочно став пенсионером, принял бы участие один или с моими постаревшими приемными родителями в состоявшейся в курортном городе Дампе встрече уцелевших при катастрофе «Вильгельма Густлоффа», где меня, тогдашнего найденыша, торжественно пригласили бы на сцену для всеобщего чествования.

Но кто-то, должно быть треклятое провидение, оказался против. Иного варианта мне не дали. Не предоставилось шанса уцелеть в качестве безымянной находки. Запись вахтенного журнала гласила, что в благоприятный момент незамужнюю Урсулу Покрифке, беременную на последних сроках, удалось эвакуировать со шлюпки на борт миноносца «Лёве». Даже отмечено точное время: двадцать два часа пять минут. Пока смерть продолжала собирать на бушующем море и в недрах «Вильгельма Густлоффа» свою богатую добычу, уже ничто не препятствовало матери разрешиться от бремени.

Лишь еще одно замечание: рождение мое не было единственным. В арии «Умри и возродись!»[26]26
  Знаменитая строка из заключительной строфы стихотворения Гёте «Sehlige Sehnsucht»:
Und solang clu das nicht hast,Dieses: Stirb und werde!Hist du nur ein truber CastAuf der dunklen Erde.

[Закрыть] оказалось еще несколько строф. И до, и после меня на свет появлялись младенцы. В частности, на миноносце Т-36 или на пароходе «Гёттинген», который подоспел позднее; имевший водоизмещение шесть тысяч тонн и принадлежащий северогерманской компании «Ллойд», он взял на борт в восточнопрусском порту Пиллау две с половиной тысячи раненых и более тысячи беженцев, среди них около сотни грудных детей. Во время плавания родились еще пятеро младенцев, последний – незадолго до того, как этот пароход, шедший в составе конвоя, достиг усеянного трупами места катастрофы, где уже почти смолкли крики о помощи. Но именно в тот момент, когда лайнер ушел под воду, через двадцать шесть минут после торпедных попаданий, вылез из материнской утробы только я один.

«Точно в ту минуту, когда потонул „Густлофф“, – как утверждает мать, а я уточняю: когда „Вильгельм Густлофф“, опускаясь носом и сильно кренясь на левый борт, затонул и одновременно перевернулся, причем с верхних палуб в бушующее море посыпались люди и штабеля спасательных плотов, все, что уже не могло удержаться, в ту секунду, когда, словно по неведомо откуда поступившему приказу, среди темноты, воцарившейся вокруг после торпедных попаданий, внезапно вспыхнуло полное освещение, включая палубный свет, как это бывало в мирные годы и во времена круизов СЧР, когда глазам каждого зрячего предстала вся торжественная иллюминация, когда наступил конец всему, состоялись мои вполне нормальные роды на узкой койке офицера-механика; я вышел головой вперед, без каких-либо осложнений, или, по словам матери: „Выскочил без задержки, и все дела...“

Всего этого мать, находясь на корабельной койке, не видела. Ни торжественной иллюминации на накренившемся и тонущем лайнере, ни гроздьев человеческих тел, падающих с задравшейся кормы. Но матери запомнилось, что моим первым криком был заглушен тот донесшийся издалека тысячеголосый вопль, тот финальный вопль, который раздался отовсюду: из недр тонущего лайнера, с треснувшей застекленной прогулочной палубы, с захлестываемой волнами солнечной палубы, с быстро уходящего под воду носа, вопль разнесся над штормовым морем, где барахтались тысячи живых людей или дрейфовали, обмякнув в спасательных жилетах, мертвецы. Вопль раздался с заполненных или полупустых шлюпок, с плотиков, где теснились люди, они взмывали вверх на гребень вала и рушились вниз, в провалы, отовсюду несся этот вопль, к которому неожиданно присоединилась, создав жуть неимоверного двуголосия, корабельная сирена, чтобы так же внезапно умолкнуть. Это был неслыханный ранее коллективный вопль, о котором мать говорила и продолжает говорить: «Этот крик позабыть невозможно...»

Воцарившуюся потом тишину нарушало только мое хныканье. Но едва мне перерезали пуповину, умолк и я. Будучи свидетелем гибели лайнера, капитан миноносца зафиксировал точное время события в вахтенном журнале, после чего экипаж вновь принялся вылавливать из воды уцелевших.

Нет, все это неправда. Мать лжет. Уверен, что не на «Лёве»... Настоящее время было другим... Ведь уже тогда, когда вторая торпеда... И при первых схватках... Доктор Рихтер не делал укола, роды начались сразу... Все прошло гладко. На накренившемся столе. Все кренилось, когда я... Жаль только, что у доктора Рихтера не нашлось времени, чтобы заполнить от руки метрику: родился во столько-то часов и минут, на борту такого-то судна... Да, случилось это не на миноносце, а на чертовом лайнере, названном в честь Мученика, спущенном со стапелей, некогда белоснежном, весьма популярном, сулящем силу через радость, бесклассовом, трижды проклятом, переполненном людьми, покрашенном в серый военный цвет, пораженном торпедами, на до сих пор тонущем корабле родился я головою вперед и в накрененном положении. И уж только потом, когда новорожденному обрезали пуповину и завернули его в казенный шерстяной плед, мать с младенцем, опираясь на доктора Рихтера и старшую медсестру родильного отделения, перешла на участвовавший в спасательной операции миноносец.

Но ей не хочется, чтобы роды состоялись на «Вильгельме Густлоффе». Поэтому она выдумывает двух матросов, которые якобы занимались в каюте механика обрезанием моей пуповины. В следующий раз она вновь рассказывает о докторе, хотя тот на это время еще не находился на борту миноносца. Сама мать, которая обычно помнит все до мельчайших подробностей, колеблется в своих свидетельских показаниях, упоминая, кроме «двух матросов» и «дяди врача, который сделал укол», еще и третье лицо, активно способствующее принятию родов, а именно капитана миноносца «Лёве» Пауля Прюфе: в этой версии он обрезал пуповину собственноручно.

Поскольку сам я не располагаю какими-либо данными, подтверждающими ту или иную версию – я бы назвал их, скорее, «фантазиями на тему» моего рождения, – мне приходится руководствоваться фактами, изложенными Хайнцем Шёном, согласно которым доктор Рихтер попал на борт миноносца только после полуночи. Лишь тогда он сумел помочь при родах другого ребенка. Во всяком случае, достоверно то, что судовой врач «Вильгельма Густлоффа» выписал мне задним числом официальное свидетельство о рождении, датированное 30 января 1945 года без указания точного времени. Своим именем я обязан капитан-лейтенанту Прюфе. Мать настояла, чтобы меня назвали Паулем, «непременно так же, как звали капитана с „Лёве“, а фамилию мне, разумеется, дали – Покрифке. Впоследствии и в школе, и в Союзе свободной немецкой молодежи, и среди знакомых журналистов за мною закрепилась кличка „Пепе“, поэтому и свои статьи я подписываю инициалами „П.П“..

Кстати, мальчика, который родился на миноносце двумя часами позже меня, то есть уже 31 января, назвали по желанию его матери Лео – в честь корабля-спасителя.

Обо всем этом, о моем рождении, о тех людях, которые ему способствовали на том или ином судне, в Интернете не спорили; на сайте моего сына Пауль Покрифке вообще не упоминался, даже в виде инициалов. Насчет меня царило абсолютное молчание. Мой сын проигнорировал меня. В Сети меня не существовало. Зато вокруг еще одного судна, прибывшего в сопровождении миноносца Т-36 на место катастрофы в ту минуту, когда «Густлофф» затонул или чуть позже, вокруг тяжелого крейсера «Адмирал Хиппер», между Конрадом и его оппонентом, называвшем себя Давидом, разгорелись ожесточенные препирательства, которые получили отголоски глобального характера.

Фактические обстоятельства, действительно, таковы, что «Адмирал Хиппер», тоже переполненный беженцами и ранеными, на краткое время застопорил двигатели, но затем продолжил движение курсом на Киль. Претендуя на компетентность в военно-морских делах, Конрад заявлял, что последовавшее с миноносца предупреждение о возможной атаке вражеской подлодки являлось вполне достаточным основанием для тяжелого крейсера, чтобы уйти с места катастрофы, однако Давид возражал: «Адмирал Хиппер» мог хотя бы спустить некоторые из своих мотоботов и оставить их для участия в спасательной операции. Кроме того, совершив маневр возврата на прежний курс, эта махина водоизмещением в десяток тысяч тонн затем полным ходом пересекла район катастрофы, отчего, дескать, десятки людей, плававших в воде, попали под водовороты кильватерной струи, а в ряде случаев их разрубило корабельными винтами.

На это мой сын заверил, что точно знает: радары судна сопровождения не только установили присутствие в районе вражеской подлодки, сам Т-36 непосредственно подвергся атаке, но сумел увернуться от двух торпед. Давид же выступил с контраргументами, излагая их с такой убежденностью, будто самолично находился тогда под водой: мол, добившись успеха, советская подлодка убрала перископ и затаилась, а потому не могла выпустить ни одной торпеды, зато глубинные бомбы, сбрасываемые миноносцем Т-36, действительно детонировали, разрывая в куски тех, кто держался в воде на плаву благодаря спасательным жилетам и молил о помощи. То есть уже после трагедии в качестве ее эпилога состоялось новое массовое убийство.

Далее Сеть явила безграничные возможности современной коммуникации. К спору примешались другие, как местные, так и заграничные голоса. Пришла весточка даже с Аляски. Настолько актуальной оказалась тема гибели давно забытого корабля. Сигналом «Густлофф» тонет!», приобретшим вполне современное звучание, сайт моего сына открыл для всего мира дискуссию, которой, даже по признанию Давида, «давно пора было состояться». Вот именно! Отныне каждый должен знать, что произошло 30 января 1945 года в районе Штольпебанк, и иметь возможность судить об этом; редактор сайта отсканировал карту Балтийского моря и весьма наглядно сумел указать маршруты всех кораблей, побывавших на месте трагедии.

К сожалению, оппонент Конрада не смог удержаться в конце глобально расширившейся перепалки от напоминаний о еще одном значении злополучной даты, а также о человеке, именем которого был назван корабль, охарактеризовав убийство партийного функционера Вильгельма Густлоффа студентом-медиком Давидом Франкфуртером «как факт, с одной стороны, прискорбный для его вдовы, но, с другой стороны, перед лицом страданий еврейского народа как необходимый и провидческий поступок»; более того, он увидел в победе маленькой подлодки над громадным лайнером продолжение «извечной битвы Давида с Голиафом». Далее в его сетевом выступлении патетика усилилась, в ход пошли даже выражения «родовое бремя исторического наследия» и «необходимость искупления». Он воздал хвалы снайперскому искусству командира подлодки С-13, назвав его достойным продолжателем дела меткого студента-медика: «Мужество Александра Маринеско и героизм Давида Франкфуртера никогда не будут забыты!»

Чат тут же захлестнули злобные тирады. «Еврейское отродье» и «лжецы, плетущие небылицы об Аушвице», были далеко не самой крепкой бранью. Если актуальной сделалась тема гибели лайнера, то не менее злободневным стал для Сети и клич «Бей жидов!». Потоки ненависти, водовороты злобы. Боже мой! Сколько же этого накопилось, сколько ищет выхода наружу, стремится стать реальным действием.

Впрочем, мой сын проявлял сдержанность. Его вопрос был сформулирован довольно вежливо: «А сам ты, Давид, не еврейских ли, случаем, кровей?» На что получил неоднозначный ответ: «Дорогой Вильгельм, если тебе угодно и если тебе станет от этого легче, можешь при первой же удобной возможности отправить меня в газовую камеру».