Текст книги "Семь красавиц"

Автор книги: Гянджеви Низами

Туркестанская   царевна
      Повесть вторая

 Воскресенье

 
В час, когда нагорий ворот и пола степей
Позлатились ярким блеском солнечных лучей,
 
 
В воскресенье, словно солнце поутру, Бахрам
В золотое одеянье облачился сам.
 
 
И подобен солнцу утра красотой лица,
Он вошел под свод высокий желтого дворца.
 
 
Сердце в радости беспечной там он утопил,
Внемля пенью, из фиала золотого пил.
 
 
А когда померк лучистый тот воскресный день
И в покое брачном шаха воцарилась тень,
 
 
Шах светильнику Китая нежному сказал,
Чтоб она с прекрасным словом свой сдружила лад.
 
 
Попросил кумир Турана повесть рассказать
Сказочную, – дню, светилу и дворцу под стать.
 
 
Просьбу высказав, он просьбы исполненъя ждал.
Извинений и уверток шах не принимал.
 
 
И сказала дочь хакана Чина – Ягманаз:
«О мой шах, тебе подвластны Рум, Туран, Тараз.
 
 
Ты владык земли встречаешь пред дворцом твоим,
И цари хвалу возносят пред лицом твоим.
 
 
Кто тебе не подчинится дерзостной душой,
Под ноги слону да будет брошей головой».
 
 
И рассказ царевны Чина зазвучал пред ним;
Он струился, как кадильниц благовонный дым.
 

 Сказка

 
«В некой городе иракском, я слыхала, встарь
Жил и правил добрый сердцем, справедливый царь.
 
 
Словно солнце, благодатен был и ясен он,
Как весна порой новруза, был прекрасен он.
 
 
Всякой доблестью в избытке был он наделен,
Светлым разумом и знаньем был он одарен.
 
 
Хоть, казалось, от рожденья он счастливым был,
В одиночестве печальном жизнь он проводил.
 
 
В гороскопе, что составил для него мобед,
Он прочел: «Тебе от женщин угрожает вред».
 
 
Потому и не женился он, чтоб не попасть
В бедствие, чтоб не постигла жизнь его напасть.
 
 
Так вот, женщин избегая, этот властелин
Во дворце и дни и ночи проводил один.
 
 
Но владыке жизнь такая стала докучать,
По неведомой подруге начал он скучать.
 
 
Несколько красавиц юных он решил купить.
Только не могли рабыни шаху угодить.
 
 
Он одну, другую, третью удалить велел,
Ибо все переходили данный им предел.
 
 
Каждая хотела зваться – «госпожа», «хатун»,
Жаждала богатств, какими лишь владел Карун.
 
 
Б гоме у цяря горбунья старая жила,
Жадной, хитрой, словно ведьма, бабка та была.
 
 
Стоило царю рабыню новую купить,
Как старуха той рабыне начинала льстить.
 
 
Начинала «госпожою Рума» называть,
Принималась о подачке низко умолять.
 
 
И была любая лестью гой обольщена,
И владыке неприятна делалась она.
 
 
А ведь в мире этом речи льстивые друзей
Многим голову кружили лживостью своей.
 
 
Лживый друг такой – в осаде, не в прямом бою,
Как баллиста, дом разрушит и семью твою.
 
 
Шах иракский, хоть и много разных он купил
Женщин, но средь них достойной все не находил.
 
 
На которую свой перстень он ни надевал,
Видя: снова недостойна, – снова продавал.
 
 
С огорченьем удаляя с глаз своих рабынь,
Шах прославился продажей молодых рабынь.
 
 
Хоть кругом не уставали шаха осуждать,
Не могли его загадки люди разгадать.
 
 
Но в покупке и продаже царь, от мук своих
Утомившись, утоленья страсти не достиг.
 
 
Он, по воле звезд, супругу в дом ввести не мог,
И рабыню, как подругу, в дом ввести не мог.
 
 
Провинившихся хоть в малом прочь он отсылал,
Добродетельной рабыни, скромной он искал.
 
 
В этом городе в ту пору торг богатый был,
И один работорговец шаху сообщил:
 
 
«От кумирен древних Чина прибыл к нам купец
С тысячей прекрасных гурий, с тысячей сердец.
 
 
Перешел он через горы и пески пустынь,
Вывез тысячу тюрчанок – девственных рабынь.
 
 
Каждая из них улыбкой день затмит, смеясь,
Каждая любовь дарует, зажигает страсть.
 
 
Есть одна средь них... И, если землю обойти,
Ей, пожалуй, в целом мире равных не найти.
 
 
С жемчугом в ушах; как жемчуг, не просверлена.
Продавец сказал: «Дороже мне души она!»
 
 
Губы, как коралл. Но вкраплен жемчуг в тот коралл
На ответ горька, но сладок смех ее бывал.
 
 
Необычная дана ей небом красота.
Белый сахар рассыпают нежные уста.
 
 
Хоть ее уста и сахар сладостью дарят,
Видящие этот сахар люди лишь скорбят.
 
 
Я рабынями торгую, к делу приучен,
Но такою красотою сам я поражен.
 
 
С веткой миндаля цветущей схожая – она
Верная тебе рабыня будет и жена!»
 
 
«Покажи мне всех, пожалуй, – шах повеселел. —
Чтобы я сегодня утром сам их посмотрел!»
 
 
Тот пошел, рабынь привел он. Шах при этом был,
Осмотрел рабынь, с торговцем долго говорил.
 
 
И, хоть каждая прекрасна, как луна, была,
Но из тысячи – прекрасней всех одна была.
 
 
Хороша. Земных красавиц солнце и венец, —
Лучше, чем ее бывалый описал купец.
 
 
Шах сказал торговцу: «Ладно! Я сойдусь с тобой!
Но скажи мне – у рабыни этой нрав какой?
 
 
Знай, купец, когда по нраву будет мне она,
И тебе двойная будет выдана цена...»
 
 
Отвечал купец китайский шаху: «Видишь сам —
Хороша она, разумна, речь ее – бальзам.
 
 
Но у ней – дурная, нет ли – есть черта одна:
Домогательств не выносит никаких она.
 
 
Видишь ты: тюрчанка эта дивно хороша,
Истинно она, скажу я, во плоти душа.
 
 
Но откроюсь я: доныне, кто б ни брал ее,
Вскоре – неприкосновенной – возвращал ее.
 
 
Кто б ее ни домогался, шах мой, до сих пор,
Непреклонная, давала всем она отпор.
 
 
Коль ее к любви хотели силою склонить,
На себя она грозила руки наложить.
 
 
Нрав несносный у рабыни, прямо я скажу,
Да и сам, о шах, придирчив ты, как я гляжу.
 
 
Если так ты непокладист нравом, то навряд
С ней дела пойдут, о шах мой, у тебя на лад.
 
 
Если ты ее и купишь и к себе возьмешь,
То, поверь, ко мне обратно завтра отошлешь.
 
 
Прямо говорю – ты эту лучше не бери,
Из моих рабынь другую лучше присмотра,
 
 
Если выберешь согласно нраву своему,
То с тебя я за покупку денег не возьму».
 
 
Шах всю тысячу красавиц вновь пересмотрел,
Ни одной из них по сердцу выбрать не сумел.
 
 
Вновь он к первой возвратился. В сердце шаха к ней
С каждым взглядом страсть живая делалась сильней.
 
 
Полюбил ее, решил он в дом рабыню взять,
 Хоть не знал еще, как в нарды будет с ней играть.
 
 
Раз увидев, не хотел он расставаться с ней.
Ласково решил он мягко обращаться с ней.
 
 
Он свою предосторожность в сердце усыпил,
В нем любовь возобладала, деву он купил.
 
 
И велел он казначею заплатить скорей
Серебром за ту, чьи ноги серебра белей.
 
 
Чтоб убить змею желанья, взял рабыню он,
Но ему разлуки с нею угрожал дракон.
 
 
Периликая, в гареме шахском поселясь
Как цветок на новой почве в доме прижилась.
 
 
Как бутон, она раскрылась – в ярких лепестках,
Но ни в чем ее влюбленный не неволил шах.
 
 
И в домашние заботы вся погружена,
Исполнительной хозяйкой сделалась она.
 
 
Все она в своих покоях двери заперла,
Только дверь одна – для шаха – отперта была.
 
 
Хоть вознес ее высоко шах, как кипарис,
Но она, как тень, клонилась головою вниз,
 
 
И явилась та горбунья и взялась ей льстить,
Чтоб согнуть тростник высокий и ее сгубить.
 
 
Что ж рабыня? Волю гневу тут дала она;
Разбранив в сердцах, старуху прогнала она.
 
 
«Я невольница простая, не царица я,
Быть не госпожой, служанкой доля здесь моя!»
 
 
Падишах, когда все это дело разобрал,
Понял все он и старуху из дому прогнал.
 
 
А к невольнице такая страсть горела в нем,
Что своей рабыни вскоре сам он стал рабом.
 
 
И, прекрасную тюрчанку сильно полюбя,
Он любви не домогался, сдерживал себя.
 
 
Хоть в ту пору, несомненно, и сама она
Уж была, должно быть, втайне в шаха влюблена.
 
 
С нею был в опочивальне как-то ночью шах,
Завернувшись в шелк китайский, кутаясь в мехах.
 
 
Окружил ее – как крепость, скажешь, ров с водой,
Страстью изнывал влюбленный рядом молодой.
 
 
И не менее, чем в шахе, страсть пылала в ней.
И, открыв уста, с любовью так сказал он ей:
 
 
«О трепещущая пальма в шелесте ветвей,
О живое око сердца и душа очей!
 
 
Кипарис перед тобою крив, – так ты стройна!
Как отверстие кувшина пред тобой луна!
 
 
Знаешь ты сама – тобою я одной дышу...
На вопрос мой дать правдивый я ответ прошу.
 
 
Если от тебя услышу только правду я,
То, как стан твой, распрямится и судьба моя».
 
 
Чтоб ее расположенье разбудить верней,
Розы свежие и сахар стал он сыпать ей.
 
 
И такую рассказал он притчу: «Как-то раз
О Балкис и Сулеймане слышал я рассказ.
 
 
Радостью их и печалью сын прелестный был,
Только не владел руками он и не ходил.
 
 
Молвила Балкис однажды: «О любимый мой,
Посмотри – здоровы телом оба мы с тобой.
 
 
Почему же сын наш болен? Силы рук и ног
Он лишен! За что так горько покарал нас бог?
 
 
Надо средство исцеленья для него открыть.
Ты премудр, и ты сумеешь сына исцелить.
 
 
И  когда придет от бога Джабраил к тебе,
Расскажи ему о нашей бедственной судьбе.
 
 
А когда от нас на небо вновь он улетит,
Пусть в скрижаль запоминанья там он поглядит:
 
 
Есть ли средство исцеленья сына твоего?
Пусть он скажет: что за средство? Где достать его?
 
 
Может быть, наш сын любимый будет исцелен,
Может – жар моей печали будет утолен!»
 
 
Сулейман с ней согласился и поклялся ей
Все исполнить. Джабраила ждал он много дней.
 
 
И когда к нему спустился с неба Джабраил,
Он его об исцеленье сына попросил.
 
 
Скрылся ангел и вернулся вскоре в дом его,
От кого же? Да от бога прямо самого.
 
 
Джабраил сказал: «Два средства исцеленья есть—
Редкие, но под рукою оба средства здесь, —
 
 
Это – чтобы, сидя рядом со своей женой,
Был ты с ней во всем правдивым, а она с тобой.
 
 
Коль правдивыми друг с другом сможете вы быть,
Вы сумеете мгновенно сына исцелить».
 
 
Встал тут Сулейман поспешно и Балкис позвал,
Что от ангела он слышал, ей пересказал.
 
 
Радовалась несказанно тем словам Балкис
И что средства исцеленья сыну их нашлись.
 
 
Молвила: «Душа открыта пред тобой моя!
Что ни спросишь ты, отвечу только правду я!»
 
 
Сулейман – вселенной светоч – у нее спросил:
«Образ твой желанья будит, всем очам он мил.
 
 
Но скажи мне, ты желала только ли меня
Всей душой и сердцем, полным страстного огня?»
 
 
И ответила царица: «Верь душе моей:
В мире ты источник света! Кто тебя светлей?
 
 
Но хоть молод и прекрасен ты и мной любим,
Хоть никто с тобой в подлунном мире несравним,
 
 
Хоть красив ты, добр и нежен, повелитель наш,
Хоть велик и лучезарен, ,словно: райский страж,
 
 
Хоть над явным всем и тайным назван ты главой,
 И хоть властен над вселенной дивный перстень твой
 
 
Хоть прекрасен ты, как солнце яркое в лучах,
Хоть счастливый ты владыка и вселенной шах,
 
 
Но коль юношу-красавца вижу – то, не лгу:
Побороть своих желаний все ж я не могу!»
 
 
И едва лишь прозвучало слово тайны сей,
Сын ее безрукий с ложа руки поднял к ней:
 
 
«Мать! Руками я владею! – громко крикнул он. —
Исцелен я и от чуждой помощи спасен!»
 
 
Потрясенная смотрела пери на него,
Исцелившегося видя сына своего.
 
 
И сказала: «О владыка духов и людей,
Ты всех доблестней, всех выше в мудрости своей!
 
 
Ты открой мне тайну, сына нашего любя!
Ноги исцелить – зависит ныне от тебя.
 
 
На единственный вопрос мой дай ты мне ответ:
Счета нет твоим богатствам, и числа им нет.
 
 
Горы золота собрал ты, перлов, серебра,
Молви: втайне ты чужого не хотел добра?»
 
 
И пророк творца вселенной так ответил ей:
«Да, богат я, всех богаче я земных царей.
 
 
И сокровища от Рыбы все и до Луны
Под моей лежат печатью в тайниках казны.
 
 
Здесь меня богатством щедро вечный одарил,
Но и все же, кто б с поклоном в дом мой ни входил,
 
 
На руки ему смотрю я: с чем, мол, он идет?
 И хороший ли подарок мне, царю, несет?»
 
 
Только Сулейман великий те слова сказал,
Сын пошевелил ногами, поднялся и встал.
 
 
Он сказал: «Отец! Взгляни-ка, вот я стал ходить!
Ты меня сумел, премудрый, словом исцелить!»
 
 
«Если сам посланник бога, – деве шах сказал, —
Сухоруких и безногих дивно исцелял,
 
 
То правдивыми, конечно, нам не стыдно быть
И стрелу в добычу прямо с тетивы спустить.
 
 
О единственная в мире, о моя луна,
Я люблю тебя, но что же так ты холодна?
 
 
Я страдаю и тоскую, мукой я горю,
На тебя в томленье сердца издали смотрю.
 
 
Ты прекрасна несравненной, дивной красотой!..
Почему же так сурова и жестка со мной?»
 
 
И красавица владыке своему вняла,
B ответа лучше правды чистой не нашла.
 
 
«Это все, – она сказала, – не моя вина!
А у нас в роду, к несчастью, есть черта одна:
 
 
Мать, и бабка, и прабабка у меня, о шах,
Все, едва лишь выйдя замуж, умерли в родах.
 
 
Знать, на нас  на всех проклятье – в браке умирать,
Потому – мужчине сердце я боюсь отдать.
 
 
Не хочу я, мой владыка, – я не утаю, —
Ради радостей мгновенных жизнь губить свою.
 
 
Жизнь дороже мне. И лучше мне безмужней жить,
Чем испить отраву страсти и себя сгубить.
 
 
Не любви, о шах, я жажду – жизни жажду я!
Вот тебе и явной стала тайна вся моя.
 
 
Крышку с тайны сняв, как хочешь, так и поступай,
У себя оставь, коль хочешь, а не то продай.
 
 
Вот, о царь, я все сказала, правду возлюбя,
Я не спрятала, не скрыла тайны от тебя.
 
 
Я надеюсь, шах вселенной, что и ты теперь
Предо мной своей загадки приоткроешь дверь:
 
 
Почему рабынь прекрасных падишах берет
В дом к себе– и их меняет чуть не сотню в год?
 
 
И недели не живет он ни с одной из них,
И души не отдает он ни одной из них?
 
 
Приголубит и приблизит к своему лучу,
А потом ее поспешно гасит, как свечу?
 
 
До небес сперва возносит, холит и дарит,
И с презрением отбросит, и не поглядит?»
 
 
Шах ответил: «Путь возвратный открывал я им,
Так как не был ни одною искренне любим.
 
 
Поначалу все бывали очень хороши;
А потом – куда девалась доброта души?..
 
 
В царском доме, как царицы, привыкали жить.
Мне они переставали преданно служить.
 
 
Ведать меру должен каждый, кто душой не слеп,
Не для всякого желудка годен чистый хлеб.
 
 
Нет, железный лишь желудок может совладать
И с несвойственною пищей, чтоб не пострадать.
 
 
Если к женщине мужчина страстью ослеплен,
Много ей недостающих свойств припишет он.
 
 
Но ведь женщина – былинка, ветер мчит ее, —
Как же сердцем положиться можно на нее?
 
 
Если золото увидит, то – в конце концов —
Голову она склоняет чашею весов.
 
 
Скажем: жемчугом незрелый полон был гранат,
А когда созрел он – зерна лалами горят.
 
 
Женщина, что виноградник, – нежно зелена,
Недозрев; когда ж созрела, то лицом черна.
 
 
Наполняет ночь сияньем яркий блеск луны,
И в достоинстве мужчины чистота жены.
 
 
Все рабыни, что бывали здесь перед тобой,
Были заняты всецело только лишь собой.
 
 
Мне из всех из них служила только ты одна,
Вижу – истинным усердьем ты ко мне полна.
 
 
Хоть любви твоей лишен я, все же я не лгу, —
Без тебя теперь спокойно жить я не могу».
 
 
Много шах своей рабыне слов таких сказал,
Но к желаемому ближе ни на пядь не стал.
 
 
От него она, как прежде, далека была.
Как и прежде, не попала в цель его стрела.
 
 
И под бременем печали этот властелин
Шел по каменистым скалам день за днем один.
 
 
Рядом был родник желанный, жаждой он горел
Нестерпимой. Проходило время, он терпел.
 
 
Та горбунья, что когда-то во дворце жила
И которую рабыня в гневе прогнала,
 
 
Услыхала, что несчастье дома терпит шах,
Что пред собственной рабыней он склонен во прах,
 
 
Что лишился, околдован, сил могучий муж,
И сказала: «Ну, старуха! Мудрость обнаружь!
 
 
Не пора ли на гордячку чары навести
И заставить эту пери в дивий пляс пойти?
 
 
Я то в паланкине солнца живо брешь пробью!
Не гордись, луна! Разрушу крепость я твою,
 
 
Чтобы мною не гнушались, чтоб ничья стрела
Угодить в мою кривую спину не могла!»
 
 
Весь свой ум пустила бабка в ход и наконец
Умудрилась и проникла к шаху во дворец.
 
 
Чтобы пал и посрамился гордый тот кумир,
К хитрости она прибегла древней, словно мир.
 
 
Шаху молвила: «Неужто с молодым конем
Ты не сладишь, чтоб ходил он под твоим седлом?
 
 
Ты послушайся старуху: два-три дня пред ней
Ты оседлывай бывалых под седлом коней.
 
 
Иль тебе не приходилось самому, видать,
Норовистого трехлетка в табуне хватать?»
 
 
И попался шах на хитрость и подумал:
«Что ж, Из такой колодки будет и кирпич хорош!..»
 
 
Вскоре новая явилась дева во дворце —
Огнеокая, с улыбкой милой на лице.
 
 
Хороша она, учтива и ловка была,
Нравом добрая, живая, всем она взяла.
 
 
В доме живо осмелела, осмотрясь, она,
И игрой азартной с шахом занялась она.
 
 
Сам хозяин ставить нарды стал проворно ей
И проигрывать все игры стал притворно ей.
 
 
С первой девою, как прежде, дни он проводил,
Со второй – в опочивальню на ночь уходил.
 
 
Целый день бывал с одною, ночь бывал с другой.
Нежен был с одной, желанья утолял с другой.
 
 
Оттого, что со второю уходил он спать,
Стала первая пожаром ревности пылать.
 
 
И хоть шаха ревновала все сильней она
И мрачилась, как за тучей ясная луна,
 
 
Но она ему, как прежде, преданной была,
Ни на волос от служенья шаху не ушла.
 
 
Думала: «Судьба, как видно, чудеса творит!
Не из печки ли старушки мне потоп грозит?»
 
 
И терпела и таила жар она в крови,
Но – ты знаешь – от терпенья пользы нет в любви.
 
 
Улучивши время, к шаху раз она пришла
И такую речь смущенно с шахом повела:
 
 
«Ты со мной однажды начал правду говорить,
Так со мной и дальше должен ты правдивым быть.
 
 
Если радостны и ясны дни весны с утра,
Так зачем же так ненастны, мглисты вечера?
 
 
Я хочу, мой шах, чтоб вечно дни твои цвели,
Чтоб тебе любовь и счастье вечера несли.
 
 
Поутру ты мне напиток сладкий дал...
Так что ж Ты мне этот едкий уксус вечером даешь?
 
 
Не вкусив, ты мной пресыщен и меня отверг.
В жертву льву меня ты отдал, в пасть дракона вверг.
 
 
Был так нежен ты, но что же стал ты так жесток?
Иль не видишь, что от муки дух мой изнемог?
 
 
Ты змею завел, – ты хочешь гибели моей?
Коль убить меня задумал, так мечом убей!
 
 
В дом к себе меня привел ты, сильно полюбя...
Кто такой игре жестокой научил тебя?
 
 
Так открой же мне всю правду! Я изнемогла! —
Коль не хочешь, чтобы здесь я тут же умерла!
 
 
Заклинаю, шах мой, жизнью и душой твоей —
Если правду скажешь – снимешь ты замок с дверей, -
 
 
Я и свой замок открою, небом я клянусь,
Что во всем тебе, о шах мой, нынче ж покорюсь!»
 
 
Шах, ее в своих оковах крепких увидав,
Эти речи, эти клятвы девы услыхав,
 
 
Ничего от милой сердцу укрывать не стал,
Все, что нужно и не нужно, он ей рассказал:
 
 
«Страсть к тебе – давно, как пламя, обняла меня,
Довела до исступленья и сожгла меня.
 
 
Я терпел, но все сильнее сердцем тосковал,
Я от муки нестерпимой полумертвым стал.
 
 
И горбатая старуха мне помочь пришла
И, как зелье колдовское, мне совет дала.
 
 
И велела мне похлебку бабка та сварить,
Той похлебкою сумел я душу исцелить.
 
 
Но была тебе, как видно, ревность тяжела.
Ты ее душой и сердцем, видно, не снесла.
 
 
А ведь воду нагревают только над огнем,
И железо размягчают только над огнем.
 
 
С горечью на это средство все ж решился я,
И прости – твоею болью исцелился я.
 
 
Охватил от малой искры жизнь мою пожар,
А старуха, как колдунья, раздувала жар.
 
 
Но теперь, когда со мною ты чиста, как свет,
Больше в старой той колдунье надобности нет.
 
 
Надо мной сегодня солнце подошло к Тельцу.
И, как видно, зимний холод не грозит дворцу».
 
 
Так он много слов прекрасных деве говорил
И вниманием тюрчанки очарован был.
 
 
Звезды счастья над главою шахскою сошлись,
Он с любовью тонкостанный обнял кипарис,
 
 
Соловей на цвет, росою окропленный, сел,
И расцвел бутон, певец же сладко опьянел.
 
 
Попугай взлетел из клетки, как крылатый дух,
И поднос сластей увидел без докучных мух.
 
 
Рыба вольная из сети в водоем ушла,
Сладость фиников созревших в молоко легла.
 
 
Сладостна была тюрчанка, прелести полна,
Отвечала страстью шаху своему она.
 
 
Шах завесу с изваянья золотого снял,
Под замком рудник, сокровищ полный, отыскал,
 
 
Драгоценностей нашел он много золотых,
Золотом своим богато он украсил их.
 
 
Золото нам наслажденья чистые дарит,
И халва с шафраном, словно золото, горит.
 
 
Не гляди на то, что желтый он такой – шафран!
Видишь смех, что вызывает золотой шафран?
 
 
Золото зари рассветной по душе творцу,
Поклонялись золотому некогда тельцу.
 
 
И в румийскнх и багдадских банях – только та
Глина ценится, что, словно золото, желта».
 
 
Так кумир прекрасный Чина сказку завершил,
Шах Бахрам ее с любовью обнял и почил.
 

Славянская   царевна
  Повесть четвертая

   Вторник

 
В некий Дея месяца день, что был короче Ночи
Тира месяца, самой краткой ночи,—
 
 
Хоть все дни недели он красотой затмил,
Это пуп недели был – красный вторник был,
 
 
День Бахрама – рдел он, блеском равен был огню,
Ну, а шах Бахрам был тезка и звезде и дню...
 
 
В этот день все красное шах Бахрам надел,
К башне с красным куполом утром полетел,
 
 
Там розовощекая славянская княжна —
Цветом сходна с пламенем, как вода – нежна —
 
 
Перед ним предстала, красоты полна,
Словно заблистала полная луна.
 
 
Только ночь высоко знамя подняла
И на своде солнца шелк разорвала,
 
 
Шах у девы-яблони, сладостной, как мед,
Попросил рассказа, что отраду льет
 
 
Слушателю в сердце. И вняла она
Просьбе, и рассказывать начала она:
 
 
«Ясный небосвод – порог перед дворцом твоим,
Солнце – только лунный рог над шатром твоим!
 
 
Кто стоять дерзнет пред лучом твоим?
Пусть ослепнет тот под лучом твоим!»
 
 
И, свершив молитву, яхонты раскрыла
И слова, как лалы, к лалам приобщила.
 

 Сказка

 
Начала: «В земле славянской был когда-то град,
Разукрашен, как невеста, сказочно богат.
 
 
Падишах, дворцы и башни воздвигавший в нем,
Был единой, росшей в неге, дочери отцом,
 
 
Околдовывавшей сердце, чародейноокой,
Розощекой, стройной, словно кипарис высокий.
 
 
Чье лицо, как светлый месяц, нет – еще милей.
Дан был солнцем и Бурджейсом светлый разум ей.
 
 
И от зависти великой мускус изнывал
И слабел, когда дыханье кос ее впивал.
 
 
Словно сон нарцисса, томна темь ее очей,
Аромат цветка несрина – раб ее кудрей.
 
 
А вздохнет – и кипарисом всколыхнется стан;
Лик прекрасный разгорится, как заря румян.
 
 
Не улыбкой   сладкой только и красой она, —
Нет, – она в любой науке столь была сильна,
 
 
Столь искушена, что в мире книги ни одной
Не осталось, не прочтенной девой молодой.
 
 
Тайным знаньям обучалась; птиц и тварей крик
Разумела, понимала, как родной язык.
 
 
Но жила, лицо скрывая кольцами кудрей,
Всем отказом отвечая сватавшимся к ней.
 
 
Та, которой в мире целом равной не сыскать,
Разве станет о безвестном женихе гадать? —
 
 
Но когда молва по свету вести разнесла,
Что с высот Ризвана к людям гурия сошла,
 
 
Что ее луна и солнце в небе породили,
А созвездья и планеты молоком вскормили, —
 
 
Каждый был великой страстью к ней воспламенен,
И мольбы любви помчались к ней со всех сторон.
 
 
Взять один пытался силой, золотом другой,
Ничего не выходило. Падишах седой,
 
 
Видя дочки непреклонность, выбился из сил,
Но спастись от домогательств средств не находил.
 
 
А красавица, которой был на свете мил
Только мир уединенья, чьей душе претил
 
 
Пыл влюбленных, отыскала гору в тех краях —
Крутобокую, с вершиной, скрытой в облаках.
 
 
Замок на горе воздвигла, где клубится мгла...
Скажешь ты: на круче горной выросла скала.
 
 
И она отца просила – отпустить ее,
Тот, хоть не желал разлуки, детище свое
 
 
Отпустил: как соты меда, спрятал в замке том,
Чтоб назойливые осы не влетали в дом.
 
 
Этот замок над обрывом каменным стоял,
В небо бронзовые башни грозно он вздымал.
 
 
В высоте над облаками он витал, как сон,
Опоясан пропастями, крепко защищен.
 
 
И оттоль княжна разбою тропы заперла,
Глотки алчные заткнула, хищных изгнала.
 
 
Ведь она в любой науке сведущей была,
Чудеса умом крылатым совершать могла.
 
 
Тайну всех светил небесных, мудрая, прочла,
И на тайну тайн арканом мысль ее легла.
 
 
Знала, что сухим и влажным делать надлежит,
Отчего вода пылает, пламя холодит,
 
 
Знала, что даруют звезды, что судьба творит,
Отчего, как яркий светоч, разум наш горит.
 
 
Отчего он, словно солнце, светит нам в пути;
Знала все, что может людям пользу принести.
 
 
Но когда в том замке стихли все тревоги в ней,
Диво-дева отвратила душу от людей.
 
 
И поставила у входа в горное нутро
Много грозных талисманов, созданных хитро.
 
 
Из гранита и железа – замка сторожа
Высились, мечи в ладонях кованых держа.
 
 
Смельчака, который входа в замок тот искал,
Талисман – меча ударом – тут же рассекал.
 
 
Кто дерзнул проникнуть в замок, сразу погибал.
Лишь один привратник тайну талисманов знал.
 
 
Этот, в тайну посвящений верный страж ворот,
Знал, куда ступать, и шагу вел особый счет.
 
 
Если бы со счета сбился хоть однажды он,
Сталью грозною мгновенно был бы поражен.
 
 
А врата твердыни, к небу высившей отвес,
Для людей незримы были, как врата небес.
 
 
Если б самый мудрый зодчий их сто дней искал.
Все же их, как врат небесных, нам не указал.
 
 
И была хозяйка замка – пери красотой —
Рисовальщицей китайской царской мастерской.
 
 
Челке гурии подобной – был калам ее
Полем раковин, дающим перлам бытие.
 
 
И княжна однажды краски и калам взяла,
В рост на белый шелк свой образ светлый нанесла.
 
 
На шелку, как бы из света, тело соткала,
И в стихах прекрасных надпись, как узор, сплела:
 
 
«Если в мире кто желает мною обладать
И твердынею, которой силою не взять,
 
 
Пусть, как бабочка, бесстрашно он летит на свет,
Пусть он будет храбрым. Места здесь для труса нет,
 
 
Жаждущий добычи этой, знай – тебе нужна
Жизней тысяча и больше, а не жизнь одна.
 
 
Пусть вся жизнь на трудный будет путь устремлена,
И четыре ты условья соблюди сполна:
 
 
Имя доброе, во-первых, доброту имей.
Во-вторых, умом раскинув, победить сумей
 
 
Чары грозных талисманов, ставших на пути,
В третьих, – коль, разрушив чары, сможешь ты пройти,
 
 
То найди ворота. Мужем станет мне лишь тот,
Кто ко мне не через крышу, через дверь войдет.
 
 
И четвертое: направься в город. Буду там
Ждать тебя я и загадки трудные задам.
 
 
Только тот, кто все условья выполнит вполне,
Только тот отважный витязь мужем будет мне,
 
 
Тот, кто все мои условья превозможет, – он
Сокровенным камнем счастья будет одарен.
 
 
Но погибнет тот, кто, взявшись, дела ее свершит.
Пусть он был велик, – унижен будет и убит.
 
 
И, в таком порядке надпись заключив, она
Слуг покликала. И, свиток им вручив, она
 
 
Отдала приказ: «Идите к городским вратам,
Этот свиток пригвоздите к городским вратам.
 
 
Пусть любой – и кто б он ни был, – лик увидев мой,
Пожелает, чтобы стала я его женой.
 
 
Пусть прочтет мои условья и сюда придет,
Овладеет мной и замком или же умрет».
 
 
К городским воротам лунный образ прикреплен,
Кто его хоть раз увидел – навсегда влюблен.
 
 
И молва о нем все страны мира обошла,
Вновь князей и падишахов с места подняла.
 
 
Бросив трон, презрев величье, из любой страны
Скачут, притчей необычной воспламенены.
 
 
Этих нрав сгубил горячий, молодость – других.
Всякий жизнь бросал на ветер. И не стало их.
 
 
Всякий, встав на путь опасный, был уж обречен.
Радуя врагов, несчастный – шел на гибель он.
 
 
Как бы кто ни домогался, как бы ни хитрил, —
Ни единый талисманов тайну не открыл.
 
 
А иной, познавший мощь их, муж – умом глубок —
Разбивал два-три, но прочих превозмочь не мог.
 
 
Свой позор, свое бесславье видя, шел под меч.
Там голов прекрасных, юных много пало с плеч.
 
 
Избавленья иль пощады было ждать нельзя:
учителю поведал, ничего не скрыл.
 
 
И старик его заветным знаньем подарил.
И всезнающего витязь возблагодарил.
 
 
Был слепой – вернулся зрячим он в родной предел,
Стал готовиться на подвиг, праздно не сидел.
 
 
Все обдумал, все припас он нужное в пути,
Чтоб опасным подземельем без вреда пройти.
 
 
Он волшебных талисманов силу разгадал,
Против каждого – особо – средство он достал.
 
 
В путь он выступил, одежды красные надев —
Крови знак и гневных жалоб на небесный гнев.
 
 
Ты сказал бы: в море крови плащ он обагрил,
И глаза его горели, как в ночи берилл.
 
 
Обуздал свои желанья, в помыслах велик,
И о горе и позоре мира вопль воздвиг.
 
 
Объявил: «Не для себя я путь пробить хочу,
Я за кровь ста тысяч храбрых отомстить хочу!
 
 
Или головы живущих сразу излечу
От безумья, иль своею жизнью заплачу!»
 
 
Вот за городской чертою, под пятою гор,
Пред   железным замком девы он разбил шатер.
 
 
И едва о том в народе протекла молва,
Что явился юный мститель мужественней льва,
 
 
Всяк ему в великом деле помогать хотел,
Чтоб скорее он чудесным замком овладел.
 
 
Так заботами народа и умом своим
Он облекся, как надежным панцирем стальным.
 
 
И затем идти на подвиг разрешенья он
Испросил у падишаха, как велел закон.
 
 
Вот в ущелье талисманов удалец шагнул,
Брешь пробил и заклинанье первое шепнул.
 
 
Разом чары талисмана первого разбил,
Связи прочих талисманов он разъединил.
 
 
Друг за другом их арканом в пропасть повалил;
К башням замка несказанным путь себе открыл.
 
 
Он от чар очистил гору. И из всех мечей —
Только верх горы оставил, что меча острей.
 
 
И искать в стене ворота начал он, ремянной
Колотушкой ударяя в шкуру барабана.
 
 
Вслушался, как отдается звук вокруг стены.
И по отзвуку ворота были найдены.
 
 
Откликаясь барабану, пел подземный ход.
Он подвел подкоп и выше к створам тех ворот.
 
 
Лишь о том хозяйка замка мудрая узнала,
Тут же человека с вестью к витязю послала:
 
 
«О, подкопы подводящий, что тебя вело?
Знать, тебе достигнуть цели счастье помогло.
 
 
Если ты сумел осилить чары сторожей,
А потом нашел ворота крепости моей,
 
 
Ты теперь направься в город и еще два дня
Потерпи, – прошу об этом; подожди меня.
 
 
Я тебя в дому отцовском повстречать хочу, —
Я загадками твой разум испытать хочу,
 
 
У тебя четыре тайны стану я пытать;
Коль ответы на вопросы ты сумеешь дать, —
 
 
О, навек тогда ты другом будешь для меня.
И желанным и супругом будешь для меня».
 
 
И когда свою удачу витязь увидал,
Повернул коня и в город быстро поскакал.
 
 
Шелк сорвал с ворот высоких и рабу вручил,
Оживил в сердцах веселье, горе умертвил.
 
 
Головы со стен на землю опустить велел,
И оплакать, и с почетом схоронить велел.
 
 
И, благословляем всеми, воротясь домой,
Горожан велел к себе он звать на пир большой.
 
 
Люди толпами до ночи в дом его текли,
И дареными шелками стены расцвели.
 
 
И пред ним все горожане клятву принесли:
«Если шах тебе не выдаст Дочку, то внемли:
 
 
Шаха мы убьем и бросим шахский труп в пыли,
А тебя поставим шахом всей своей земли.
 
 
Ибо шах жестокосердный нас мечом казнил,
Ты ж от злого наважденья нас освободил».
 
 
А прекрасная невеста, как и весь народ,
Радовалась, что удачно сватовство идет...
 
 
Лишь растерла черный мускус меж ладоней ночь
Над ладьей луны, с подушек стала шаха дочь,
 
 
С сердцем радостным уселась в паланкин она.
И, дорогу озаряя, шла пред ней луна.
 
 
Во дворец подземным ходом дева прибыла,
Встретив деву, даже челядь замка расцвела.
 
 
И отец расцвел, как роза, детище обняв,
По единственной в разлуке дочке заскучав.
 
 
И рассказывала дева все, что было с ней,
Что судьба за это время совершила с ней.
 
 
Вспоминала тех, что в битве соиты ею были,
Яму рыли ей и сами в яму угодили.
 
 
О влюбленных, что отважно, словно львы, рвались
И вотще теряли силы и теряли жизнь.
 
 
Молвила, что бросить замок ей пришла пора,
Что пришел и стал пред нею витязь, как гора
 
 
Коль из четырех условий он исполнил три
И, разрушив талисманы, отыскал внутри
 
 
Скал – подземный ход и замка замкнутую дверь, —
Пусть четвертое условье выполнит теперь.
 
 
Шах спросил ее: «А в чем же трудности его?
И зачем условий столько? Хватит одного!»
 
 
Дочь сказала: «Коль рассудком он не обделен —
Пусть четыре мне загадки разгадает он.
 
 
Не скрываю – разгадать их очень тяжело.
Разгадает – увенчаю я его чело.
 
 
Но пускай, где знает, станет витязь на постой,
Коль его осел застрянет на дороге той.
 
 
Поутру, когда заблещет солнцем небосклон,
Пусть мне шах окажет милость и взойдет на трон;
 
 
Пусть придет и витязь, ставший женихом моим.
Лик закрывши покрывалом, сяду я пред ним.
 
 
И безмолвные вопросы буду задавать,
Он же мне без замедленья должен отвечать».
 
 
Шах сказал: «Все так и будет, – это решено
Все, что ты ни пожелаешь, будет свершено!»
 
 
Так старик отец беседу с дочкой завершил
И, уйдя в свои покои, мирно опочил.
 
 
Лишь эмалевое небо озарило мир, —
Утром, по обычаям кеев, шах устроил пир.
 
 
Много старых, именитых пригласил гостей,
Мудрых, в жизни искушенных, праведных людей.
 
 
Витязя того он принял на пиру своем
И его своим алмазным увенчал венцом.
 
 
Стол богатый был в чертоге для гостей накрыт,
Как столы у падишахов ставить надлежит.
 
 
Скажешь: все дары земные украшали стол.
Блюда, чаши золотые украшали стол.
 
 
И когда поели гости всласть ото всего,
И вкушавших утолилось пищей естество, —
 
 
Шах велел перед диваном, что был мудр и стар,
Златом тайн о камень знаний нанести удар.
 
 
Вот жених перед невестой сел лицом к лицу, —
Мол, в какой игре лукавый спор придет к концу?
 
 
Вот за витязем царевна стала наблюдать,
Им, как куклою таразской, начала играть.
 
 
Из ушей своих два перла вынула сперва
И такие казначею молвила слова:
 
 
«Гостю нашему два перла эти отнеси —
И ответа на вопрос мой у него проси».
 
 
И посланец не замедлил выполнить приказ.
Гость объем жемчужин смерил, взвесил их тотчас.
 
 
И из драгоценных перлов, что с собой носил,
Три других, подобных первым, сверху положил.
 
 
Дева-камень, вместо первых двух увидев пять,
Взявши гирьку, также стала вес их измерять,
 
 
Взвесив и узнав, что равен вес у пятерым,
Той же гирькой раздавила, в пыль растерла их.
 
 
Пыли сахарной щепотку бросила туда,
Все смешала и послала гостю вновь тогда.
 
 
Но ему была загадка трудная легка,
У прислужника спросил он чашу молока,
 
 
Сахар с жемчугом в ту чашу всыпал, размешал.
Принял все гонец и чашу к госпоже помчал.
 
 
Этот дар пред ней поставил. Выпила невеста
Молоко, а из осадка замесила тесто.
 
 
И на пять частей, по весу равных, разделила.
И сняла свой перстень с пальца и гонцу вручила.
 
 
То кольцо надел на палец витязь и в ответ
Отослал пославшей перстень – дивный самоцвет,
 
 
Яркий, чистый и блестящий, как полдневный свет,
Изнутри лучил он пламень, блеском был одет.
 
 
Этот камень положила дева на ладонь,
Ожерелье распустила. Яркий, как огонь,
 
 
Самоцвет в нем отыскала, первому во всем
Равный, блещущий во мраке солнечным лучом:
 
 
Третьего не подобрать к ним, их не подменить:
На одну их нанизала золотую нить.
 
 
И послала перлы морю иль – сказать верней —
Солнцу отдала Плеяды в щедрости своей,
 
 
И когда на них разумный взоры обратил, —
Самоцвет от самоцвета он не отличил.
 
 
Дать себе он голубую бусину велел,
С самоцветами на нитку бусину надел.
 
 
Воротил их той, что с пери спорит красотой.
Та же – бусину на нитке видя золотой —
 
 
Сладко рассмеялась, губок распечатав лалы, —
Бусину на ожерелье тут же навязала,
 
 
Самоцветы в уши вдела и отцу сказала:
«Встань, отец, и делай дело, – спор я проиграла!
 
 
Но я рада, ибо рада счастью своему!
Вижу: счастье дружелюбно мне, как моему
 
 
Ныне избранному другу. Вижу: по уму
И красе нет в целом мире равного ему.
 
 
Мудры мы, и с нами дружат мудрые умы;
Но его познанье выше, чем достигли мы».
 
 
Падишах был околдован медом слов ее
И сказал: «О ты! Ты – ангел, детище мое!
 
 
Каждый твой вопрос я видел и его ответ,
Но молчанья покрывалом был их смысл одет.
 
 
По порядку, друг за другом, я прошу открыть,
Что вопросы и ответы те могли таить».
 
 
Вскормленная в поклоненьях, в холе, в неге сладкой,
Складки занавеса тайны над своей загадкой
 
 
Приоткрыла, отвечала: «Я с ушей сняла
Перлы и вопрос свой первый ими задала.
 
 
Две жемчужины послала я ему сначала:
«Жизнь – два дня лишь! Понимаешь?» – я ему сказала.
 
 
К двум моим он три прибавил. Это говорит:
«Если даже пять – так тоже быстро пролетит».
 
 
Я растерла и смешала сахар с жемчугом,
И в ответ ему послала сахар с жемчугом.
 
 
Пыль жемчужная, что с пылью сахарной смесилась,
Означает жизнь, что сильной страстью омрачилась,
 
 
Оторвать их друг от друга, разлучить нельзя,
Ни заклятьем, ни наукой отделить нельзя.
 
 
В чашу молока тогда он всыпал эту смесь,
И на дно тяжелый жемчуг опустился весь,
 
 
И растаял легкий сахар в чаше молока.
И была ему загадка трудная легка.
 
 
А как молоко из чаши этой испила,
Я Себя пред ним дитятей малым назвала.
 
 
А когда ему я перстень свой отослала,
Тем на брак со мной согласье витязю дала.
 
 
Самоцвет мне дав бесценный, он хотел сказать,
Что ему во всей вселенной пары не сыскать.
 
 
Я вернула вместе с первым равный самоцвет,
«Видишь, мы с тобою пара», – мой гласил ответ.
 
 
К самоцветам этим третий подбирать он стал,
Третьего ж на белом свете он не отыскал,
 
 
Бирюзой меня решил он чистой одарить,
Чтобы счастье от дурного глаза защитить.
 
 
И украсилась я тою светлой бирюзой,
Пред его склонилась волей, словно пред судьбой.
 
 
На моей сокровищнице вещая печать, —
Бусина любви да будет грудь мне украшать!
 
 
А за то, что пять сумел он кладов отыскать,
Музыку царей могла бы я пять раз сыграть».
 
 
Шах, увидев, что объезжен конь и укрощен,
Что под плеткой сыромятной выровнялся он,
 
 
По обрядам брачных празднеств, тут же поутру
Приготовил все, рассыпал сахар на пиру.
 
 
Как звезду Зухру Сухейлю, отдал дочь свою.
Пир устроил несказанный, как пиры в раю.
 
 
Благовоньями в чертоге пол осыпан был.
Там он кипарис и розу рядом посадил.
 
 
Вот последний гость покинул падишахский дом,
Витязь наконец остался с милою вдвоем.
 
 
И когда искавший лалы россыпей достиг,
Умирал и воскресал он в свой предсмертный миг.
 
 
Целовал в ланиты, в губы он стократ ее,
Он покусывал то финик, то гранат ее.
 
 
Совладел алмаз прекрасный с перлом красоты.
Сокол сел на грудь фазану, павши с высоты.
 
 
Талисман свой он увидел на груди ее.
Он любовь, и мир, и счастье в ней нашел свое.
 
 
Жил он в радости с любимой, лучшей не просил.
Цвета щек ее – он платья красные носил.
 
 
Ибо тою красотою он рассеял мрак.
Предзнаменованьем  выбрал  красные одежды,
 
 
Ибо тою красотою он рассеял мрак.
Он всегда имел убранство красное, что мак.
 
 
«Шах в багряных бармах» – был он прозван потому,
Что в багряном цвете радость выпала ему.
 
 
Красный цвет красою блещет, коей в прочих нет,
Этим лал ценней алмаза – алый самоцвет.
 
 
Золото «червонной серой» называешь ты;
Нет у золота одежды лучше красоты.
 
 
Кровь, с душою связанная, оттого красна,
Что тонка, легка в полете, как душа, она.
 
 
Если красоты телесной в мире ищешь ты,
Помни: розы щек – основа всякой красоты.
 
 
Роза лучшая не будет ханшею садов,
Если нет у ней горящих кровью лепестков!»
 
 
А когда рассказ царевна кончила чудесный,
Словно россыпь роз, зарею вспыхнул мрак небесный.
 
 
И лицо Бахрама в этом блеске алых роз
Стало красным, с ароматным сходно соком роз.
 
 
Он к славянской красной розе руку протянул,
Обнял стан ее и в неге близ нее уснул.