Текст книги "Ангел западного окна"

Автор книги: Густав Майринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

И вот мы уже беседуем с рабби в его низкой бедной каморке, всю обстановку которой составляют плетёное кресло да колченогий стол из грубого оструганных досок. В стене, довольно высоко от пола, неглубокая ниша, в ней сидит или скорее стоит, прислонившись спиной, рабби – так полустоят-полусидят мумии в катакомбах, – не сводя своего взора с противоположной стены, на которой начертан мелом «каббалистический арбор». Когда я вошел, он даже не взглянул на меня.

Человек необычайно высокого роста, рабби сильно горбится. Какая тяжесть пригнула его к земле: снежно-белая старость или массивные, чёрные от копоти балки низкого потолка?.. Жёлтое, изборожденное лабиринтом морщин лицо, голова хищной птицы, такая же, как у императора, только ещё меньше, а ястребиный профиль ещё острее. Крошечный, с кулачок, лик пророка обрамлен ореолом до того спутанных волос, что уже непонятно, то ли это пышная шевелюра, то ли борода, растущая и на щеках, и на шее. Маленькие, глубоко запавшие бусинки глаз почти весело сверкают из-под белых кустистых бровей. Длинное и невероятно узкое тело рабби облачено в опрятный, хорошо сохранившийся кафтан из чёрного шелка. Тощие плечи высоко вздернуты. Ноги и руки, как у всех иудеев Иерусалима, не знают ни секунды покоя, каждое движение удивительно пластично и выразительно.

Разговор заходит о тернистом пути неофита, жаждущего приобщиться к таинствам Всевышнего.

– Небеса надо брать приступом, – говорю я, ссылаясь на Иакова, решившего померяться силами с Ангелом[46]46
  Бытие, 32:24—30


[Закрыть].

Рабби вторит:

– Ваша правда. Бога можно принудить молитвой.

– О, сколь долго, надрывая сердце, молюсь я всею страстью своей христианской души!

– О чем, ваша честь?

– О Камне!

Медленно, меланхолично, взад-вперед, как египетская болотная цапля, покачивает головой рабби.

– Молитве надо учиться!

– Что вы хотите этим сказать, рабби?

– Вы молите о Камне. И вы правы, ваша честь: Камень стоит того! Самое главное, чтобы молитва ваша дошла до ушей Бога!

– А как же иначе? – вскричал я. – Разве не направляет её вера моя?

– Вера? – качнулся вперед рабби. – Что такое вера без знания?

– Естественно, ведь вы еврей, рабби, – вырвалось у меня.

Насмешливо сверкнули бусинки.

– Э-э, еврей… Ваша правда. Только зачем вы тогда, ваша честь, спрашиваете еврея о… таинстве?! Молитва, ваша честь, она во всем мире – искусство.

– Вы, безусловно, правы, рабби, – сказал я и поклонился, мне было стыдно за моё проклятое христианское высокомерие.

А бусинки знай себе смеялись.

– Вы, гоим, стрелять горазды лишь из арбалетов и пушек. Уму непостижимо, как вы целитесь и попадаете в цель! Ваша стрельба – это искусство! Но умеете ли вы так же метко молиться? Уму непостижимо, до чего вы плохо целитесь и до чего редко… попадаете!

– Рабби! Молитва всё же не пушечное ядро!

– Пусть так, ваша честь! Но молитва – это стрела, летящая в ухо Бога! Попадание в цель означает, что молитва услышана. Каждая молитва будет услышана – должна быть услышана, ибо молитва неотразима… если выстрел меток.

– А если нет?

– Тогда считайте, что стрела пропала; иногда, правда, она поражает совсем не то, что надо, обычно же падает на землю подобно семени Онана… или же её уловляет «Другой» и его слуги. Ну, эти слышат молитву… на свой манер!

– Кто это – «Другой»? – спросил я дрогнувшим голосом.

– «Другой»? – эхом откликнулся рабби. – Тот, кто всегда на страже между Верхом и Низом. Ангел Метатрон, владыка тысячи ликов…

Я понял, и мне становится страшно: а что, если я в самом деле… плохо целюсь?..

Глядя куда-то поверх моей головы, рабби продолжает:

– Не следует молиться о Камне, если не знаешь, что он означает.

– Камень означает истину! – откликаюсь я.

– Истина? – усмехается рабби точно так же, как император. Я почти слышу: «Я что, по-вашему, такой же болван, как Пилат?..» – хотя уста адепта сомкнуты.

– Что же в таком случае означает Камень? – неуверенно допытываюсь я.

– Ответ на этот вопрос, ваша честь, нельзя получить извне, он может прийти только изнутри!

– Да, конечно, я понимаю: Камень находят в сокровенных глубинах собственного Я. Но… но потом-то он должен быть приготовлен, явлен вовне, и тогда, когда он произведён на свет, имя ему – эликсир.

– Внимание, сын мой, – шепчет рабби, и тон его голоса внезапно меняется, теперь он пронизывает меня до мозга костей. – Будь осторожен, когда молишься о ниспослании Камня! Всё внимание на стрелу, цель и выстрел! Как бы тебе не получить камень вместо Камня: бесцельный труд за бесцельный выстрел! Молитва может обернуться непоправимым.

– Неужели это так сложно – правильно молиться?

– Ваша правда: сложно, очень сложно! О, как это сложно – попасть Богу в ухо, ваша честь!

– Кто же научит меня правильно молиться?

– Правильно молиться… Это может лишь тот, кто при рождении принес жертву и… сам был принесен в жертву… Тот, кто не только обрезан, но и понимает, что должен быть обрезан… кроме того, ему ведомо имя по ту и по сю сторону…

Раздражение поднималось во мне: еврейская гордыня светилась в прорехах многочисленных пауз.

– Должен вам заметить, рабби, что я слишком стар и слишком глубоко погрузился в учение мудрых, чтобы прибегнуть к обрезанию.

Из непостижимой бездны его глаз усмехнулся адепт.

– Вы считаете, что нож Садовника не про вашу честь! Это так! Дичок яблони, ваша честь, тоже не хочет прибегать к обрезанию. А знаете, чего ему в конце концов не избегнуть?! Кислых, как уксус, яблок!

Я чувствую в словах рабби какой-то второй смысл. Смутно понимаю, что ключ где-то здесь, совсем близко, надо только ухватить… Однако самолюбие, уязвленное высокомерными речами еврея, берет верх.

– Моя молитва творится не без указаний свыше и мудрых поучений. Сам я могу плохо положить стрелу на тетиву, но Ангел поправит мой лук и направит мой выстрел.

Рабби Лёв насторожился:

– Ангел? Что за Ангел?

Я описываю ему Ангела Западного окна – это не легко, но я стараюсь, – который послезавтра обещал нам наконец открыть ключевую формулу.

И вдруг лицо рабби сморщивается в какую-то безумную гримасу смеха. Да, да, это, конечно, смех, я не ошибся, только он совсем не похож на привычное выражение человеческой радости: так египетский ибис, завидев поблизости ядовитую змею, весь трепещет и неистово бьет крылами. В серебристо мерцающем облаке спутанных волос маленькое жёлтое личико рабби съёживается лучиками морщин в какую-то звездочку, в середине которой чёрное круглое отверстие смеется, смеется, смеется… В этом отвратительном провале в одиночку пляшет, пляшет, пляшет длинный жёлтый зуб… «Сумасшедший! – проносится мысль. – Сумасшедший!»

Беспокойство… Беспокойство, от которого я никак не могу избавиться, гонит меня к замковой лестнице. Здесь, наверху, в немецком квартале, меня знают как английского алхимика, имеющего доступ ко двору. И хотя за каждым моим шагом по-прежнему следят, тем не менее на Градчанах я волен идти куда мне заблагорассудится. А я уже не могу без этих кривых переулков, без этих тенистых аллей; мне необходимо ненадолго побыть одному, вдали от Келли, этого вампира, присосавшегося к моей душе.

Заплутав в лабиринте узких улочек, я останавливаюсь у одного из прилепившихся к градчанской стене домишек, пытаясь рассмотреть вырубленный над стрельчатым входом рельеф: Иисус перед самаритянкой у источника. На желобе источника можно разобрать надпись:

«Deus est spiritus».

Да, воистину, Он – Дух, а не золото! Золота хочет Келли, золота хочет император, золота хочет… а разве я не хочу золота?! Укачивая на руках Артура, Яна сказала: «В кошельке несколько талеров, а что потом?.. Как я буду кормить твоего ребёнка?..» А я смотрел на её по-детски тоненькую шею и никак не мог понять, почему она сегодня кажется мне какой-то особенно трогательной, беззащитной… Как будто чего-то не хватало…

Ах да, бусы… Дошла очередь и до них… Вещь за вещью распродала Яна свои украшения, чтобы спасти нас от долговой башни, от позора, от гибели.

Deus est spiritus. Я молюсь, молюсь всеми силами души и тела. Попадает ли моя стрела в ухо Богу? Прав ли рабби?.. Разве сам он не сидит у источника вечной жизни и не поучает черпальщицу, усталую душу? Золото не течет, молитва о золоте не летит… Мне вдруг хочется запомнить этот переулок, и я, задумчиво глядя на рельеф, спрашиваю женщину, которая выходит из дверей:

– Как он называется?

Она, проследив направление моего взгляда, отвечает:

– «У золотого источника», сударь, – и идёт своей дорогой.

Бельведер. Император Рудольф стоит, прислонившись к высокой стеклянной витрине, за которой в экстатической позе застыл северный человек; его закутанное в меха тело вдоль и поперек стягивают кожаные ремни, увешанные крошечными колокольчиками. Восковая кукла с раскосым маслянистым взглядом, в маленьких ручках – что-то вроде треугольника и ещё какой-то непонятный предмет. «Шаман», – догадываюсь я.

Рядом с Рудольфом возникает высокая фигура в чёрной сутане. Явно пересиливая себя, неизвестный склоняется перед императором, отдавая обязательные, предусмотренные этикетом почести. Прикрывающая макушку красная шапочка выдаёт кардинала. Я догадываюсь, кто этот человек с застывшими в усмешке вздернутыми уголками рта: папский легат кардинал Маласпина собственной персоной. Кардинал начинает говорить, подчеркнуто обращаясь только к императору; острые, как створки раковины, губы то и дело на секунду-другую смыкаются, и эти паузы делают его и без того бесстрастную речь ещё более холодной и размеренной:

– Вы, Ваше Величество, сами даёте повод неразумной толпе, склонной упрекать вас в благоволении чернокнижникам, подозреваемым – и вполне обоснованно! – в пособничестве дьяволу, ведь Ваше Величество позволяет им беспрепятственно передвигаться – не говоря уж о тех милостях, коими вы их осыпаете! – по вверенным вам католическим землям.

Орлиный клюв делает мгновенный выпад.

– Чепуха! Англичанин – алхимик, а алхимия, мой друг, – это наука естественная. Вы, святые отцы, не удержите человеческий дух, который, познав нечистые тайны матери-природы, с тем большим благочестивым трепетом приобщается Святых Божественных тайн…

…дабы уразуметь смиренно, что милость сия велика есть, – закончил кардинал.

Жёлтые глаза императора потухли, скрывшись под морщинистой кожей усталых век. Лишь тяжёлая нижняя губа подрагивала от скрытой насмешки.

Уверенный в своем превосходстве кардинал ещё выше вздернул тонкие уголки рта:

– На алхимию можно смотреть по-разному: сей английский джентльмен вместе со своим компаньоном, явно авантюрного склада, публично признал, что ему нет дела до золота и серебра, но что цель его – добиться колдовскими чарами пресуществления тленной плоти в нетленную и победить смерть. Я располагаю неопровержимыми свидетельствами. А посему во имя Господа нашего Иисуса Христа и Святого Его наместника на земле обвиняю Джона Ди и его ассистента в дьявольском искусстве, богопротивной чёрной магии, занятия коей караются не только смертью тела, но и вечными муками души. Светский меч не должен уклоняться от своих обязанностей. Это было бы позором в глазах всего христианства. Вашему Величеству отлично из вестно, что поставлено на карту!

Рудольф, побарабанив костяшками пальцев по стеклянной витрине, проворчал:

– Что же, я должен гоняться за всеми сумасшедшими и язычниками и поставлять их в ватиканские застенки и на костры, чёрное пламя которых делает ваше невежество ещё более беспросветным? Его Святейшество знает мою преданность, ему известно, сколь ревностным защитником веры я являюсь, но ему бы не следовало превращать меня в прислужника его ищеек, которые всюду следуют за мной по пятам. Скоро до того дойдет, что мне моей же собственной рукой придётся подписать смертный приговор Рудольфу Габсбургу, императору Священной Римской империи, по обвинению в чёрной магии!

– Ну что ж, вам видней. Светская власть пребывает в ведении Вашего Величества. Вам судить и ответствовать пред ликом Всевышнего, чего достоин Рудольф Габсбург…

– Не забывайся, священник! – прошипел император.

Кардинал Маласпина всем телом резко дернулся назад, как змея, задетая орлиным клювом. Его поджатые губы скривились в бескровной усмешке:

– Владыка Небесный учит своих слуг даже в тяжкий час испытаний, когда будут их оплевывать и побивать каменьями, хранить на устах своих хвалу Господу.

– И предательство в сердце! – закончил император.

Кардинал медленно склонился в глубоком поклоне:

– Мы предаем только то, что можем: тьму – свету, ничтожество – величию, мошенника – бдительности праведного судии. Джон Ди со своим подручным плодит еретичество в его самой опасной и извращенной форме. На нем стигма кощунственного святотатства, осквернения священных могил, связи с изобличенными приспешниками дьявола. Едва ли Его Святейшеству в Риме придётся по нраву медлительность светских властей, коя вынудила его, предвосхитив их действия, самому чинить forma funs[47]47
  Законным порядком (лат.)


[Закрыть] процесс против сего Джона Ди, принижая тем самым императорский авторитет в глазах всего христианского мира.

Император метнул в кардинала пылающий ненавистью взгляд. Ударить клювом он уже не решился. Орел выпустил змею из когтей. Недовольно шипя, он втягивает шею в чёрные плечи.

И снова квартира доктора Гаека. Я стою в задней комнате, прислонившись к плечу Келли; по моим щекам текут слёзы.

– Ангел… Ангел помог! Хвала нашему спасителю!..

Келли держит в руках половинки шаров Св. Дунстана; обе наполнены до краёв алой и серой пудрой. Вчера ночью, ничего мне не сказав, Келли вдвоем с Яной заклинали Зелёного Ангела. И вот оно – новое богатство, но бесконечно важнее другое: Зелёный Ангел сдержал слово! Не обманул, внял моей молитве у золотого источника! Выстрел был точен, и стрелы мои не пали на землю, нашли свою запредельную цель – сердце Ангела Западного окна! О, радостная уверенность от сознания того, что путь твой был не бесцелен, что ты не заблудился! И сжимаешь в дрожащих руках бесценные свидетельства истинности твоего союза с Небом!..

Теперь конец суетным заботам о хлебе насущном! Настало время утолить голод душевный! На мой вопрос о тайне создания Камня Келли ответил, что и на сей раз Ангел ничего не сказал; ладно, после такого дара было бы просто грешно ещё что-то требовать… Вера окупается сторицей, и, будем надеяться, в самом ближайшем будущем нам воздастся по заслугам. А пока – терпение и молитва! И Бог не забудет нас, Ему ведомы наши самые сокровенные желания!..

Бледная, не произнося ни слова, стоит Яна с ребенком на руках.

Осторожно интересуюсь её впечатлениями… Подняв на меня отсутствующий взгляд, она устало роняет:

– Не знаю, ничего не знаю… Единственное, что могу сказать: это был… кошмар…

Удивленный, перевожу я взгляд на Келли:

– Что с Яной?

Едва заметная заминка и торопливый ответ:

– Ангел явился в нестерпимо жгучем огненном столпе.

«Господь Бог в неопалимой купине!..» – разумеется, думаю я и молча, в приливе нежности, ласково обнимаю мою бесстрашную жену.

Смутные образы проплывают перед моими глазами подобно туманным, полузабытым воспоминаниям. Много шума, суеты, кутежи, поздравления, братание со знатными вельможами, со звенящей шпорами знатью, с разодетыми в шелка и бархат дипломатами и учёными мужами. Хмельные процессии по узким улочкам Праги… Келли всегда во главе; подобно безумному сеятелю, он пригоршнями черпает из открытой сумы деньги и разбрасывает в ликующую толпу. Мы – чудо, скандал, сенсация Праги. Рой самых сумасбродных слухов, облетая город, доходит даже до наших собственных ушей. Нас считают сказочно богатыми англичанами, которые развлекаются тем, что мистифицируют двор и бюргерство Праги, выдавая себя за адептов алхимии… И эта байка ещё самая безобидная.

По ночам, после обильного застолья, – долгие, утомительные выяснения отношений с Келли. Тяжёлый от вина и излишеств богемской кухни, Келли, шатаясь, бредёт в постель. Уже не в силах переносить это ежедневное бессмысленное мотовство, я хватаю его за воротник, трясу что есть мочи и кричу:

– Свинья! Пролёт! Ты, вылезший из лондонской сточной канавы трущобный адвокатишка! Опомнись! Приди в себя! Сколько это будет ещё продолжаться? Серая пудра на исходе! От алой осталась только половина!

– П… пжалста, 3… 3… Зелёный Ангел пришлет мне новую по… порцию, – утробно отрыгивает патрон.

Самодовольное бахвальство, похоть, тупая ослиная блажь сорить деньгами, глупое и грубое плебейское чванство – вот она, потревоженная золотом Ангела стая ночных птиц, которая, трепеща крылами, устремилась на свет Божий из тёмных смрадных уголков души человека с отрезанными ушами. Во времена безденежья весёлый нищий бродяга, всеми правдами и неправдами умеющий раздобыть себе кусок хлеба и не вешать нос в самых тяжёлых переделках, теперь, в богатстве и довольстве, не зная удержу в хвастливом угарном кураже мотовства, он дошел до прямо-таки скотского состояния.

Но, как видно, в планы Всевышнего не входило, чтобы золото валялось на земле, как навоз. Хотя мир сей всего лишь большой свинарник.

Хочу я или нет, но меня неудержимо влечёт в тесные переулки еврейского города, к Мольдау, поближе к рабби, который, заходясь сумасшедшим хохотом, насмеялся над моей верой в Ангела – смехом изгнал меня из своей каморки.

Я стою перед одним из древних, высоких, как башня, домов сумрачного гетто, не зная, какой путь избрать, и тут из-под тёмных сводов проходного двора доносится шепот:

– Сюда! Здесь путь к намеченной вами цели!

И я иду на голос невидимого советчика.

В мрачном сводчатом проходе меня окружают чёрные маски… Сбоку, исподтишка вывернулся корявый коридорчик… Шёпот… Обитая железом дверь, потом какой-то ход, конец которого тонет во мраке; гнилые доски скрипят под нашими шагами… Все время под уклон… Свет проникает сквозь редкие, расположенные высоко над головой щели. Только этой ловушки мне ещё не хватало! Останавливаюсь: чего от меня хотят? Люди, которые теснятся вокруг, вооружены. Один, по всей видимости предводитель, снимает маску – честное солдатское лицо – и говорит:

– Приказ императора.

У меня слабеют колени.

– Арестован? Но почему? Не забывайте, я подданный королевы Англии, у меня есть рекомендательные письма!

Офицер качает головой:

– Это не арест, сэр! Просто у императора есть основания считать, что ваш визит лучше сохранить в тайне. Следуйте за нами!

Осклизлая, илистая земля под ногами – доски давно кончились – всё круче уходит в глубину. Меркнут последние проблески дневного света. Сырые, распространяющие запах плесени стены… И вдруг – стоп! Тихий шепот моих проводников. Настраиваюсь на самое худшее… Мне уже понятно, где мы находимся: это тот самый тайный подземный ход, проложенный ниже русла Мольдау, который, если верить молве, связывает Старый город с Градчанами. Рабочие, выкопавшие его по приказу Габсбурга, по окончании работы были все до единого утоплены и унесли с собой на дно Мольдау тайну входа и выхода…

Вспыхнул один факел, другой, третий… Вот их уже не меньше дюжины… В трепещущем пламени становится видна уходящая вдаль штольня, похожая на те, какие прокладывают для добычи горных руд. Через правильные интервалы из темноты выплывают массивные балки, подпирающие вырубленные в скальной породе своды. Время от времени доносятся глухие раскаты. Но это как будто выше… Долго, очень долго идём мы так, задыхаясь от невыносимой вони гниения. Бесчисленные крысы шмыгают у нас из-под ног. Мириады мерзких насекомых, напуганные светом, прячутся в трещины и оползни стен, летучие мыши проносятся у нас над головами, обжигая перепончатые крылья о пламя коптящих факелов.

Наконец подземная галерея заметно пошла вверх. Вдали мелькнуло что-то голубое. Факелы потухли, и в наступившей темноте я смутно различаю, как мой грозный эскорт закрепляет их в железные кольца, врезанные в стены. И снова скрипящее дерево под ногами. Все круче в гору, перемежаясь ступенями, уходит шахта. Одному Богу известно, где мы вынырнем на поверхность. Но вот и дневной свет… Остановка! Мы на дне колодца. Двое провожатых с трудом поднимают металлический люк. По одному мы протискиваемся в него и, согнувшись, вылезаем из… очага в какую-то убогую кухоньку… Крошечное, словно для карликов, помещение, низенькая дверь, через которую мы проникаем в такую же карликовую прихожую, и сразу за ней – другая тесная комнатушка; в неё я вхожу уже один: эскорт бесшумно исчезает за моей спиной…

В огромном высоком кресле, занимающем чуть не половину комнаты, сидит… император Рудольф, как всегда в чёрном.

Рядом с ним заросшее левкоями окно, сквозь которое проникает тёплый золотой отсвет мягкого послеполуденного солнца. Ничего не скажешь, уютное гнёздышко. С первого же мгновения возникает ощущение покоя, умиротворения, расслабленности… После сумрачной жуткой штольни под руслом Мольдау, где каждый шаг может оказаться последним, я, оглядевшись в этой приветливой светелке, в которой только щегла в клетке не хватает, едва сдерживаю нервный смех.

Император молча кивает и небрежным движением худой руки обрывает поток моих почтительных приветствий. Указывает на стоящее рядом кресло. Я повинуюсь… Повисает тишина, нарушаемая лишь вкрадчивым шелестом листвы. Взгляд, мимолетно брошенный мною из окна, окончательно запутал меня: какое-то совершенно неизвестное мне место Праги. Где я? Крутые стены скал вздымаются над кронами вековых деревьев, едва достигающих высоты окна. Итак, мы в доме, расположенном на дне какой-то узкой расщелины или горного провала… «Олений ров!» – подсказывает внутренний голос.

Император медленно выпрямляется в кресле.

– Магистр Ди, говорят, ваша золотая нива дала столь обильный урожай, что теперь вы засеваете золотом пражские мостовые. Думаю, нам есть о чём потолковать, если только вы со своим компаньоном не отъявленные мошенники…

Я не проронил ни слова, давая понять, что оскорбления из уст, от которых не вправе потребовать удовлетворения, для меня пустой звук. Император понял и досадливо мотнул головой.

– Итак, вы преуспели в королевском искусстве. Отлично. Таких людей я давно ищу. Так о чем вы хоте ли просить меня?

Я по-прежнему хранил молчание, невозмутимо глядя на императора.

– Экий вы, право… Ладно, зачем вы явились ко мне в Прагу?

Ответ мой был таков:

– Вашему Величеству хорошо известно, что я – Джон Ди, баронет Глэдхилл, и у меня, в отличие от ярмарочных зазывал и суфлёров, нет тщеславных амбиций позолотить свое жалкое нищенское существование алхимическим золотом. От августейшего адепта я хотел услышать указания и мудрые советы. Что же касается философского камня, то он нам нужен для того, чтобы трансмутировать тленную плоть.

Рудольф склонил голову набок. Сейчас он и в самом деле походил на старого беркута, который, нахохлившись, с непередаваемой, внушающей почтение скорбной обреченностью меланхолично смотрит в недосягаемое небо сквозь прутья решетки… «Плененный орёл»– сравнение напрашивается само собой.

Наконец император бросает:

– Ересь, сэр! Единственная святыня, коей надлежит пресуществлять нас, христиан, находится в руках наместника Сына Божьего на земле, и имя ей: Святые Дары.

Слова эти прозвучали как-то двусмысленно: угрожающе и в то же время как скрытая насмешка.

– Истинный Камень, Ваше Величество, по крайней мере я так осмеливаюсь предполагать, равно как и облатка после освящения, – материя не от мира сего…

– Это все теология! – устало отмахивается император.

– Это алхимия!

– В таком случае Камень должен являться магическим injectum[48]48
  Препарат, который тем или иным способом вводится в организм (лат.)


[Закрыть], который трансформирует состав нашей крови, – задумчиво шепчет Рудольф.

– А почему бы и нет, Ваше Величества? Ведь и aurum potabile[49]49
  Питьевое золото (лат.)


[Закрыть] употребляется как напиток, коим мы очищаем нашу кровь!

– Не будьте идиотом, сэр, – грубо обрывает меня император, – смотрите, как бы в один прекрасный день этот столь вожделенный Камень не оказался слишком тяжёлым для вашего тела и не утянул вас на дно!

Странно, почему при этих словах в моих ушах внезапно отозвалось предостережение рабби Лёва о летящей мимо цели молитве?.. После продолжительной паузы я ответил:

– Кто недостойно ест и пьет, тот ест и пьет суд свой![50]50
  Первое послание к коринф., 11:29


[Закрыть] Так, кажется, говорил Господь.

Император Рудольф резко повел головой. Я почти слышу, как щелкнул орлиный клюв.

– Помните мой добрый совет, сэр: не есть и не пить ничего того, что до вас не попробовал кто-то другой. Мир сей полон коварства и яда. Откуда я знаю, что мне подносит каналья священник в потире? Разве не может Плоть Господня желать… моего вознесения? Было ведь и такое… Ничто не ново под луной!.. Зелёный Ангел и. Чёрный Пастух – всё это помёт одного кубла. Будьте осторожны, сэр!..

Мне становится не по себе. В памяти оживает то, что шептали мне уже на пути в Прагу и что я мог почерпнуть из намёков, крайне осторожных намёков доктора Гаека: сознание императора не всегда безупречно… он, возможно, безумен…

Ловлю на себе косой, настороженный взгляд.

– Вот вам мой совет, сэр: если вы собирались превращаться, не откладывайте – превращайтесь скорее. Святая инквизиция очень настойчиво интересуется вашим… пресуществлением. А вам, думаю, вряд ли придется по вкусу её заботливый интерес! Дай Бог, если мне удалось предостеречь вас от ненавязчивого внимания сей благотворительной институции… Да будет вам известно: я одинокий больной старик, мне и сказать-то уже почти нечего…

Орёл, похоже, засыпает… Тяжкий вздох невольно вырывается из моей груди: император Рудольф, могущественнейший человек на этой земле, монарх, пред которым дрожат короли и прелаты, называет себя бессильным стариком?! Это что – лицедейство, коварная ловушка?

Сквозь полусомкнутые веки император читает мои мысли. Насмешливо кашляет:

– Превращайтесь в короля, сэр! И вы сразу поймёте, как тяжела корона. Тот, кто не обрёл самого себя и не стал двуглавым, как орёл нашей империи, тому не следует тянуть руки к короне – будь то земной королевский венец или тиара адептата.

И император погружается в сон, как давным-давно выбившийся из сил путник. Голова моя шла кругом… Ну откуда знать этому фантастическому старику, сидящему передо мной в выцветшем кресле, о моем самом сокровенном?! Как он мог догадаться?.. И мне сразу вспомнилась королева Елизавета: разве и с её губ не слетали порой слова, явно внушенные свыше, которые она лишь, как медиум, повторяла?! Слова из мира иного, бросить якорь в потусторонних бухтах которого надменная английская королева, занятая сугубо земными делами, никогда бы не помыслила!.. И вот теперь: император Рудольф! Он тоже! Какая все же странная аура окружает тех, кто восседает на троне! Быть может, они – тени, проекции каких-то абсолютных существ, коронованных «по ту сторону»?!

Император внезапно вскидывает голову:

– Ну так как же порешим с вашим эликсиром?

– Как пожелает Ваше Величество.

– Хорошо. Завтра в это же время, – коротко бросает император. – О нашей встрече – никому. Это в ваших же интересах.

Я молча кланяюсь… Свободен? Как будто да… Император вновь начинает клевать носом… Я подхожу к низкой двери, открываю – и в ужасе отшатываюсь: угрожающе обернув ко мне жуткий зев, за порогом вскакивает какое-то огненное чудовище. Демон, явившийся из преисподней? Присмотревшись, я понимаю, что передо мной гигантский лев, но мне от этого не легче. Зверь близоруко и зло щурит на меня свои зелёные кошачьи глаза, потом, оскалившись, с голодным видом облизывается… Шаг за шагом я отступаю пред этим стражем порога, который бесшумно и лениво протискивается в дверь. Вот он по-кошачьи выгибает спину, явно готовясь к прыжку… Парализованный смертельным ужасом, я вдруг понимаю: это не лев! Дьявольский лик в огненно-рыжей гриве… он ухмыляется… скалит зубы в свирепом смехе… это – лицо Бартлета Грина! Я хочу закричать, но язык не повинуется мне…

Тогда император как-то особенно цокает языком, рыжее чудовище поворачивает голову, послушно подходит к креслу Рудольфа и, урча, вытягивается рядом; в прихожей что-то зазвенело, когда могучее тело опустилось на пол. Слава Богу, это всё же лев! Гигантский экземпляр берберского льва с огненной гривой.

Снаружи, за окном, Олений ров шелестит кронами деревьев…

Император кивает мне:

– Видите, какая у нас надёжная стража. «Алый лев» всегда на пороге тайны. Для пущего устрашения самозваных детей доктрины. Ступайте!

В мои уши врывается дикий шум. Дым коромыслом… Гремит разухабистая танцевальная мелодия… Какое-то огромное помещение… Ах, ну да: это же пир, который мы с Келли даём в честь славного града Праги в большой зале ратуши. В голове гудит от грохота и топота хмельной толпы, от заздравных криков, которые одновременно вырываются из множества глоток. Келли, качаясь как в сильнейший шторм, бредёт ко мне с братиной, полной пенного богемского пива. Выражение лица самое вульгарное… Омерзительно пошлое… Крысиную физиономию бывшего продувного стряпчего сейчас не скрывают начесанные волосы. Отвратительные пунцовые шрамы пылают на месте отрезанных ушей.

– Братан, – брызжет слюной мой подгулявший компаньон, – бр… братан, до… доставай алую пу… пудру… Э-эх, до дна, г… говорю я тебе, всё р… равно н… ни гроша, бр… братан!

Брезгливая тошнота подступает к горлу – и страх…

– Как? Уже все спустил? То, что я, надрывая душу, месяцами вымаливал у Ангела?!

– Ч… что мне до т… твоей р… рваной души, бр… братан? – лепечет блаженно пролет. – Д… давай пудру и с… сматываемся отсюда!

– И что дальше?

– Д… дальше? Обер-бургграф им… императора Урсин граф Розенберг, п… придворный дурак, уж… жо не откажет нам в монете…

Слепая ярость вскипает во мне. Ничего не видя перед собой, бью наудачу… Братина с грохотом летит на пол, забрызгав мой лучший камзол вышгородским пивом. Келли изрыгает проклятия. Дрожащее жало ненависти то здесь, то там мелькает вокруг меня в пелене кутежа. А музыка в зале наяривает:

Три гроша, три кружки,

три шлюхи – и хва…

– Строишь из себя, аристократишка?! – вопит шарлатан. – Пу… пудру, тебе говорят!

– Пудра обещана императору!

– Пусть ваш император меня…

– Молчать, негодяй!

– Ты, баронет с большой дороги! Кому принадлежат шары и книга?

– Интересно, что бы ты без меня с ними делал?

– А кто свистит Ангелу: апорт?! Э?..

– Ничтожество!

– С… святоша!

– Прочь с моих глаз, мерзавец, или…

– Чьи-то руки обвиваются сзади вокруг плеч и парализуют удар моей обнаженной шпаги… Яна, рыдая, повисает у меня на шее.

На мгновение я снова тот, кто сидит за письменным столом, не сводя завороженных глаз с чёрного кристалла, – но лишь на один краткий, мимолетный миг, потом моё Я, как влага в сообщающихся сосудах, опять переливается в причудливую ёмкость по имени Джон Ди и меня вбирает в себя самый древний и запущенный квартал средневековой Праги. Иду куда глаза глядят… Чувствую смутную потребность занырнуть в самую глубину мёртвых стоячих вод, зарыться с головой в донный бархатный ил той безымянной, бессовестной, бесчестной черни, которая заполняет тупое однообразие беспросветных будней удовлетворением своих чадных инстинктов: утроба, похоть…