Текст книги "Сожженные Леса"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА III. Окончание рассказа гамбусино

История дружбы Валентина с Курумиллой была довольно оригинальна. Об ней мы скажем здесь лишь несколько слов для тех читателей, которые не читали ни «Великого вождя Аулкасов», ни «Искателей следов», в которых эти два лица играют весьма важную роль.

Приблизительно лет двадцать до начала нашего рассказа Валентин Гиллуа прибыл в Америку еще очень молодым человеком и поселился в Арканзасе. Там, забыв свои европейские привычки, он смешался с племенем арканзасцев и был ими усыновлен.

Случай свел его с Курумиллой; в то время он был также очень молод, но тем не менее был уже один из самых славных вождей своего племени.

Первая их встреча была далеко не дружелюбна. Неизвестно почему, Курумилле показалось, что Гиллуа колдун, и на совете великих вождей он требовал его смерти и едва действительно не был осужден.

Но, благодаря Бога, Валентин избег этой ужасной участи, и Курумилла, удостоверившись в ошибочности своего предположения, со свойственной индейцу переменчивостью поклялся ему в вечной дружбе.

С этих пор Курумилла сделался рабом и, если можно так выразиться, верной собакой своего друга. Все с этого времени сделалось между ними общим. Мысль одного была мыслью другого; как враг, так и друг одного были врагом или другом другого. Трудно поверить, чтобы образованный человек мог сойтись так близко с дикарем, чтобы даже разлука между ними была немыслима. А между тем это так было. Они прожили вместе более двадцати лет, деля и горе, и радость.

Краснокожие от природы неразговорчивы; Курумилла же в особенности унаследовал эту добродетель или порок, как угодно назвать его читателю, до такой степени, что сам себя почти что обрек на вечное молчание; он говорил лишь тогда, когда того требовали обстоятельства, да и то так коротко, что любой спартанец позавидовал бы его лаконизму.

Краснокожие, как где-то я упоминал, употребляют вообще два языка: мимический и устный. Азбука, придуманная для немых аббатом L'Eppe и усовершенствованная его преемниками, оказывается несравненно хуже той, которой пользуются индейцы как по ясности, так и по скорости.

Индеец мимикой может выразить все, что угодно.

Пользуются же они ей большею частью, когда находятся на охоте, на войне или когда не желают быть понятыми посторонними.

Понять этот язык непосвященному очень трудно, в особенности же белым, по той причине, что почти что каждое племя имеет свой условленный язык.

Вследствие упорного молчания друга своего Валентин также воздерживался говорить, а изъяснялся с ним знаками, которых никто не мог понять, что при некоторых обстоятельствах было им очень полезно.

Мало того, Курумилла имел привычку, не посоветовавшись с другом своим, действовать по своему усмотрению. Он уходил и приходил без предуведомления о том Валентина; но так как начальник был одарен необыкновенным благоразумием и обладал замечательной проницательностью, то француз предоставлял полную свободу его действиям и никогда не беспокоился поступками своего товарища. Тем более что он вполне сознавал, что все было сделано так, как он бы сам сделал, т. е. все было предусмотрено, рассчитано и успех задуманного предприятия обеспечен.

Теперь, когда мы описали читателю личность Курумиллы, будем продолжать наш рассказ с того места, где он был прерван.

Трое охотников встали, готовые по первому знаку начальника следовать за ним.

Он же, переглянувшись многозначительно с Валентином, вышел из пещеры легкой и мерной походкой, свойственной только индейцу, не обращая внимания, следуют ли за ним товарищи или нет.

Валентин выбрал один из карабинов, приклоненных к стене пещеры, и, убедившись в исправности его, вручил мексиканцу.

– Возьмите это оружие, сеньор, – сказал он голосом, в котором проглядывало участие, – мы не знаем, куда поведет нас начальник, и, может быть, оно вам пригодится. – Вместе с карабином он передал ему нож, пороховницу и другие необходимые оружия на случай схватки или западни.

Вооружившись, наши герои поспешили догнать товарищей, которые углубились уже в узкий проход, начинавшийся налево, при самом начале пещеры.

Все трое под предводительством Курумиллы следовали один за другим в продолжение десяти минут и наконец подошли к месту, где, по-видимому, кончалось подземелье. Отверстие, шириною в шесть футов, преградило им путь. Несмотря на факел, который держал в руке Бальюмер, невозможно было измерить глубину отверстия, внизу которого клокотали подземные источники.

На краю этой бездны лежал осколок скалы. По знаку Курумиллы Бальюмер опутал его арканом, затем стал спускаться по нему и мгновенно исчез. Вслед за ним спустился и Валентин Гиллуа.

– Hug! – сказал вождь, поднимая кверху факел, оставленный Бальюмером, бросая взгляд на мексиканца.

Пантомимы индейца нетрудно было понять. Навая был храбр, как мы и очень хорошо знали, ему нечего было опасаться товарищей, и потому, не колеблясь, схватился он за аркан и начал спускаться. Почти в ту же минуту он почувствовал, что его поддерживают и притягивают к стене отверстия.

– Мужайтесь, вы на месте, – сказал ему Валентин. В самом деле, он почувствовал, что его ноги касаются твердой почвы.

Вскоре в свою очередь показался Курумилла. При свете факела в руке вождя мексиканец увидел, что он и его товарищи находятся в нижней галерее подземелья.

– Карай! – воскликнул он, – к вам нелегко попасть в пещеру. Неужели вы всегда входите и выходите этой дорогой?

– Положительно всегда, – отвечал, смеясь, Валентин, – другие входы еще опаснее.

– Черт возьми, поздравляю вас, можно сказать, что вы живете в неприступной крепости; но, однако ж, куда же мы теперь-то идем?

– О! это мне совершенно не известно; один только начальник наш мог бы вам это сказать; но ведь вы знаете, как он неразговорчив. Впрочем, успокойтесь: мы это скоро увидим.

Разговаривая в этом духе вполголоса, они продолжали путь.

Вождь вел их проходами, которые сообщались между собой и составляли лабиринт. Вдруг факел погасили, и мексиканец почувствовал себя на чистом воздухе. Он тотчас же оглянулся, чтобы заметить выход из подземелья. Но это было напрасно: он был невидим, к тому же его товарищи не останавливались, и он был принужден следовать за ними.

– О! – пробормотал он, – я имею дело с лисицами. Нет причины сожалеть, что сошелся с ними: каждый из них стоит десяти человек. Не сомневаюсь, что вместе способны мы обделать любое дело.

Наши охотники в эту минуту находились в самой чаще леса. По местному обычаю они шли гуськом по тропинке, проложенной дикими зверями.

Спустя двадцать минут Курумилла остановился и, не говоря ни слова, быстро обменялся с Валентином какими-то непонятными знаками. Этот немой разговор длился несколько минут. Потом охотник обратился к своим товарищам, которые с любопытством следили за ними.

– Сеньоры, – сказал он им тихо, – начальник сообщает нам, что на расстоянии трех выстрелов на запад, от места, на котором мы находимся, он наткнулся нынешнюю ночь на стан, к которому он не мог очень близко подойти, но предполагает, что это караван эмигрантов, как ему показалось, числом до ста человек. Он заметил закрытые фуры, телеги, лошадей, мулов и порядочное количество скота. Но кто эти люди, какой нации, что делают в этой стране, – пока неизвестно.

– Гм, – пробормотал Бальюмер, – у нас, пожалуй, опасное соседство. Не худо бы разузнать о них.

– На каком основании, – спросил мексиканец, – начальник думает, что это эмигранты?

– Он почти уверен, что между ними есть женщины и дети; но это не все, – продолжал Валентин, – на два выстрела от первого стана находится другой. Что касается последнего, то вождь не сомневается, из кого он состоит. Это сильный отряд кроу под предводительством одного из самых страшных вождей племени анемики, что означает в переводе – гром. Несмотря на длинные волосы, на необузданную храбрость, которыми гордится так молодой вождь, он отличается своей гнусной скаредностью. Недаром его считают одним из самых страшных грабителей лугов. Его шайка засела на дне рва, откуда ему очень удобно следить за своими соседями – длинными ножами – имя, которое дают индейцы всем американцам из Соединенных Штатов или вообще людям, которые пришли оттуда. Вождь предполагает, что сегодня утром открытые вами следы принадлежат этим двум отрядам, которые наблюдают друг за другом до тех пор, пока не представится случая один из них уничтожить.

– Все возможно, – отвечал мексиканец, – и я почти разделяю мнение вождя. Ну а теперь что вы думаете делать?

– That is the question! – отвечал, смеясь, Валентин. – По-моему, так как мы находимся в одинаковом расстоянии от обоих станов и вне того круга, где они могут действовать, то есть в совершенной безопасности, нам бы следовало здесь остановиться и держать совет, как и что предпринять.

Охотники отвечали согласием, и все четверо уселись в кружок. Чтобы не обратить на себя внимания лазутчиков обоих отрядов, которые, вероятно, бродили в окрестности, они не раскладывали огня и не закуривали трубку – обряд, необходимый в лугах при начале совещания.

– Так как вы пришелец между нами, сеньор Навая, – сказал Валентин, – то вам и говорить первому.

– Пожалуй, сеньоры, я готов, – отвечал гамбусино. – Мы собрались в этой местности с целью покончить важные дела, которые требуют неусыпной бдительности. Мое мнение, что так как мы немногочисленны, нам не следует вмешиваться, если только нас не вынудят. Вмешательство в чуждые нам распри может вовлечь нас в затруднительные обстоятельства, из которых нелегко нам будет выпутаться. Да это может и повредить исполнению, а может быть, и успеху нашего предприятия.

– А ваше мнение, Бальюмер? – спросил Валентин.

– У меня в правилах, – отвечал беспечно канадец, – не вмешиваться в дела, которые меня не касаются. Но все-таки, сказать вам откровенно, мне будет больно быть свидетелем, как эти собаки кроу будут резать и грабить моих собратьев. В лугах все белые – братья, к какой бы они нации ни принадлежали. Если б это зависело от меня, – продолжал он, ударяя по стволу ружья, – то, несмотря ни на многочисленность этих грабителей, ни на опасность столкновения, я вступил бы с ними в разговор, который они б долго не забыли. Это не более как только мое мнение: ваше решение будет и мое.

Валентин обратился к Курумилле.

– А вы, вождь, что скажете? – спросил он.

– Анемики… кро… кроу… собаки… убивают детей… женщин… Индейцы очень жестокие.

Произнося эти слова своим обычным гортанным голосом, вождь впал снова в свое обыкновенное безмолвие.

Валентин, подумав две или три минуты, в свою очередь начал говорить.

– Товарищи, – сказал он, – я обдумал ваши мнения. Мы действительно пришли в эту страну с целью покончить задуманное нами опасное предприятие, и, чтобы выйти победителями, нам мало одной отчаянной храбрости, но нужно и благоразумие. Сеньор Навая прав: мы слишком одиноки в этом краю, жители которого нам враждебны, и надо быть сумасшедшими, чтобы так безрассудно вмешиваться в посторонние дела.

Навая и Бальюмер сделали знак согласия. Как будто совершенно чуждый между ними Курумилла один оставался невозмутим.

– Но, – продолжал Валентин, – нам предстоит борьба с сильным неприятелем, и при нашем одиночестве могут встретиться непреодолимые препятствия, которые, пожалуй, помешают исполнению наших планов. Следовательно, мы должны приобрести себе друзей, заключить союз с верными людьми, от которых, взамен наших услуг, могли бы в случае необходимости получить помощь. Кто знает, быть может, само провидение натолкнуло нас на этих эмигрантов и дает нам возможность спасти их, через что и приобрести союзников, как оборонительных, так и наступательных.

Вы знаете – кроу наши заклятые враги, и, попадись мы в их руки, нас ожидает скальп или мучительный столб. Защищая наших собратьев, мы, во-первых, делаем доброе дело, спасая женщин и детей, а во-вторых, ограждаем самих себя и приобретаем достаточную силу, чтобы быть в состоянии бороться с нашими врагами.

– Черт возьми! – сказал Бальюмер, – вы совершенно правы. Медлить нечего, нападем на кроу. Эти собаки не заслуживают пощады.

– Ваш взгляд на это обстоятельство, сеньор Валентин, неоспоримо верен, – сказал Навая, – эгоизм плохой помощник. Я разделяю теперь ваше мнение. Приказывайте; я готов за вами следовать.

– Браво! – сказал, смеясь, Валентин, – так говорят мужчины, но не робкие женщины или корыстолюбивые торгаши. Я не спрашиваю мнения начальника: оно всегда согласно.

На эти слова Курумилла только улыбнулся или, вернее сказать, сделал ужасную гримасу, что выражало его необыкновенное довольство.

– Вот, товарищи, – продолжал Валентин, – как нам следовало бы действовать. Нашего присутствия здесь никто не подозревает; да и не нужно давать знать об себе. А притаимся лучше и будем ждать: обстоятельства покажут нам, что делать. Теперь не более десяти часов вечера. Если индейцы, как я полагаю, имеют намерение напасть врасплох на белых, то они это не сделают ранее как в два или в три часа утра, пока неприятель не заснет крепким сном. Пока мы здесь, начальник подкрадется к лагерю кроу и при малейшем подозрительном движении тех немедля известит нас. Хорошо ли будет так?

Все трое в знак согласия наклонили головы.

– Так, значит, нам остается только ждать.

– И спать до поры до времени, – подхватил Бальюмер.

– Пожалуй, и спите, друг мой, если нуждаетесь в отдыхе. Что же касается до меня, то я бы был счастлив, если сеньор Навая не очень устал, дослушать конец рассказа, который он начал еще в пещере.

– В таком случае, Валентин, – сказал Бальюмер, – я не буду в состоянии заснуть от любопытства: сказать вам откровенно – меня очень интересует конец этого рассказа.

– Если вы этого желаете, то я к вашим услугам, – сказал Навая.

Курумилла, по обыкновению не сказав никому слова, встал и не замедлил скрыться в чаще.

– Я остановился на том месте, – начал мексиканец, – когда отец мой с другом сидели и разговаривали, прихлебывая вино в гостинице.

Зала, в которой они сидели, была наполнена гуляками, а большей частью разбойниками самого дурного свойства. Некоторые из них находили как бы приятным для себя бродить вокруг стола, за которым сидели друзья. Другие же старались с ними завязать разговор. Как безупречное поведение отца моего, так и то, что ему были известны все золотые россыпи на протяжении ста миль вокруг Сан-Франциско, эти люди очень хорошо знали. Несколько прежде американцы, французы, немцы и мексиканцы предлагали ему войти в их общину, но отец всегда с пренебрежением отказывался, за что эти злодеи питали к нему затаенную ненависть и ждали только случая выместить ее на нем.

В числе тех, которые всего более ненавидели отца, находился один француз по имени Линго, который в тысяча восемьсот сорок восьмом году бежал из парижской национальной гвардии и прибыл в Калифорнию за счет основанного общества во Франции – золотоискателей Линго.

Линго был маленький человечек, желтый как лимон, с серыми впавшими глазами, с выпуклым лбом, с прилизанными рыжими волосами, с огромным шрамом на лице, который придавал необыкновенно злой и насмешливый вид его наружности.

Этот человек присоединился к обществу двух ему подобных же негодяев, из которых один был пруссак громадного роста, необыкновенной силы, кровожадности тигра; он называл себя Шакалом.

Другой был чистокровный янки, с чертами лица далеко не благородными, и экс-разбойник лугов. Он на своем веку совершил бесчисленное множество убийств и присвоил этим себе отличительное прозвище – Матамас.

Эти три достойных сотоварища не раз выпытывали у отца моего местонахождение хоть одной золотой россыпи. Но всякий раз старания их оставались тщетными. Неудача их бесила, и они поклялись ему отомстить. Если они это не сделали раньше, то только из боязни моего искусства владеть ножом.

Отец мой, как я вам уже говорил, посещал очень редко Сан-Франциско. Это я обыкновенно отправлялся туда. Слух разнесся, что самый знаменитый гамбусино покинул край. Встретив его внезапно в гостинице, разбойники почувствовали, что ненависть их с прежней силой пробудилась, и хотя к нему и не подходили, но зорко следили за ним. Заговорившись долго с приятелем, отец мой поспешил возвратиться домой, но не достиг хижины ранее, как смерклось.

Едва вошел он в свое жилище, как на него накинулось три человека, лиц которых в темноте не видно было. Они опрокинули его и, угрожая смертью, требовали открыть им местонахождения золотых россыпей. Между тем он признал по одежде и словам одного из них, что это только были люди, переодетые индейцами. Отец мой от природы был очень крепок, но гнев придал ему еще больше сил. Он отчаянно защищался от убийц своих. Два раза удавалось ему вырваться из их железных рук. Он имел время схватить нож и отражать удары.

Эти пришли в исступление от его упорства, которого они никак не ожидали, и сделались уже к нему беспощадны. Они только тогда покинули хижину, когда удостоверились, что жертва их без жизни.

Отец мой притворился мертвым, чтобы удалить своих палачей.

Защищаясь, ему удалось овладеть кожаной ладанкой, которую один из злодеев носил на шее, полоснуть другого ножом по лицу, а третьему распороть бок.

Вскоре после того как он мне сообщил эти драгоценные сведения, он передал мне ладанку, которую судорожно сжимал в руке.

Отец умер на моих руках, повторяя до последней минуты, что виновниками его смерти были три злодея, которых он встретил в гостинице «Полька». Я поспешил отдать последний долг отцу, вырыть ему могилу и в ту же самую ночь, несмотря на ужасную грозу, которая еще сильнее свирепствовала, отправился в Сан-Франциско. Но тщетно отыскивал там по всем трущобам злодеев.

Ничто не навело меня на их след. Вероятно, они покинули город.

Однако ж я не отчаивался и продолжал свои поиски. Препятствия только еще более возбуждали мое желание отомстить за отца. Но этих людей как бы сама судьба спасала от меня. Несколько раз я чуть было не попался в их сети, которые они мне расставляли на каждом шагу, и так или иначе давали мне почувствовать, что это дело их рук. Это была просто кровавая насмешка. Так продолжалась война на смерть и жизнь; как я не ждал от них пощады, так и они от меня.

Вскоре после смерти отца по его желанию я женился на молодой девушке, которую уже давно любил. Ненависть моих врагов как будто ослабла. Несколько уж лет я ничего об них не слышал и предполагал, что, утомившись меня преследовать, они покинули край. Вдруг четыре месяца тому назад один французский путешественник просил меня быть его проводником. Мне не хотелось оставлять жену, но так как это путешествие не должно было продлиться долее двух месяцев, то, соблазнившись хорошим вознаграждением, я решился ехать.

На десятый день нашего путешествия француз объявил мне, что желает возвратиться во Францию.

– Какой самый близкий порт к нам? – спросил он.

– Сан-Бляс, – отвечал я, внутренне довольный возвратиться так скоро домой.

– Ну, так проведите меня в Сан-Бляс, – сказал он, – я, вероятно, найду там корабль, на котором могу возвратиться в отечество.

На это я ничего не возражал и спустя четыре дня доставил его в Сан-Бляс, где и получил расчет от путешественника.

– Счастливый путь, – сказал он мне, прощаясь, – я желаю также вам найти все дома благополучным.

Может быть, я и ошибаюсь, но мне показалось, что в словах этого человека звучала насмешка: я предчувствовал несчастье.

Предчувствие меня не обмануло: страшная картина представилась глазам моим, когда на двенадцатый день я вернулся домой. От хижины остался один лишь пепел; жена помешалась, двенадцатилетний сын был похищен. – Произнося эти последние слова, мексиканец закрыл лицо руками и горько заплакал.

Оба охотника были глубоко взволнованны и с невыразимым прискорбием смотрели на этого человека, столь сильного духом, но который рыдал, как ребенок.

Наконец, спустя несколько минут гамбусино приподнял голову.

– На этот раз, – сказал он, – чаша горя переполнилась. Я поклялся исполнить завещанное мне умирающим отцом мщение и в то же время мое собственное; поручив несчастную жену попечениям одного из моих родственников, я сел на лошадь и прямо отправился в Сан-Бляс.

Не помню, как я совершил этот переезд: горе затмевало мой рассудок.

По приезде в порт первым делом моим было осведомиться о французском путешественнике, которому я служил проводником.

Не знаю почему, но мне казалось все, что он был один из виновников моего несчастья.

Иностранец, как я узнал, уехал еще накануне, не на корабле, а верхом на лошади.

Не отдохнув даже часа, я пустился снова в путь – куда глаза глядят, и остановился лишь только поздно вечером у одинокой хижины.

Не постучав в дверь, я поднял защелку и вошел.

Два человека сидели перед тлеющим огнем и разговаривали, смеясь, между собой.

Это были Матамас и мой француз.

Я испустил крик радости, подобный реву тигра, когда он видит добычу.

Не знаю, как это случилось, но, вероятно, бешенство удесятерило мои силы, так как спустя пять минут эти два человека лежали на земле, связанные по рукам и ногам, без всякой возможности пошевельнуться.

– Теперь, – сказал я, вынимая нож, – покончим наши старые счеты. Сколько заплатили вам, сеньор, – обратился я к французу, – чтобы сжечь мою хижину, убить мою жену и похитить моего ребенка?

– Убить жену вашу! – воскликнул тот с изумлением.

– Правда, я ошибся, сказав – убить: она только помешалась.

– О, так это вот какая шутка, сеньор Матамас, которую вы хотели сыграть с вашим кумом!

Негодяй не отвечал на слова француза: он весь дрожал как в лихорадке.

Этот же, сознавая очень хорошо, что находится в моей власти и что я буду к нему неумолим, без отговорок признался мне в своем участии в этом деле, которое было совершенно пассивное: он только от меня узнал, какого ужасного преступления был соучастником.

Француз с Матамасом познакомились в одном трактире в Гермосилло. Там, сидя за вином, Матамас предложил ему под каким-либо предлогом удалить меня из дому, на что француз, будучи очень беден, с радостью согласился.

Молчание Матамаса удостоверило меня, что этот человек говорит правду.

Я развязал его, велел сесть ему на лошадь и, указав на виднеющуюся вдали дорогу, сказал:

– Уезжайте скорей без оглядки и берегитесь еще раз встретиться со мной: я буду к вам тогда уж беспощаден.

Затем, ударив сильно по крупу его лошади, которая помчалась галопом, я возвратился в хижину.

Матамас не делал попыток освободиться; он лежал на том же месте, где я его оставил. Молча я положил большой камень подле своего пленника.

– Друг Матамас, – сказал я, садясь около него, – вы ничего не имеете сказать мне?

– Ничего, – отвечал он глухим голосом.

– Очень хорошо.

И, схватив правую руку его, одним ударом ножа отрубил большой палец, положа ее на камень.

– Так вы ничего мне не скажете? – спросил я холодно.

– Нет, – отвечал он задыхающимся голосом. Вторым ударом я отнял ему указательный палец. Этот раз боль превышала силу воли; он громко застонал.

– Убей меня!

– Пожалуй, но это мы успеем сделать; поговорим сперва,

– Я ничего не скажу, изверг! – пробормотал он.

– Как хочешь.

И средний палец постигла участь его предшественников.

– О, демон! Зачем ты так меня мучаешь. Ты все равно ничего не узнаешь, ничего, ничего, ничего! Слышишь? – прокричал он с яростью.

– Милый друг, я сумею развязать тебе язык.

– Ну, а если я буду говорить?

– Это зависит от того, что скажешь.

– Пощадишь ли ты меня?

– Нет! – отвечал я коротко.

– Какую ж выгоду могу извлечь я из того, что буду говорить?

– Ту, что я тебя убью одним ударом. Полагаю, что это не безделица.

– Не буду говорить, – отвечал он мрачным голосом.

– Дело твое.

И я начал хладнокровно отрезать ему кисть руки. Хотя это было тяжело для меня, но я превозмог себя и достиг цели.

Матамас лишился чувств.

– Неужели вы, столь храбрый и великодушный, могли причинить так много страданий этому негодяю, – прервал грустно Валентин.

– Этот негодяй, как вы назвали его, сеньор, – отвечал с ненавистью гамбусино, – этот негодяй – палач моего семейства. Но насколько он был подл душой, настолько ж трус, и со слезами на глазах признался мне во всех своих преступлениях.

Только тогда я узнал, что его два сообщника, с которыми он рассчитывал сойтись в хижине, укрылись посреди им подобных разбойников в Скалистых горах и что это они заставили сына моего следовать за ними.

Погрузив по самую рукоятку нож в сердце этого чудовища, я стащил труп его на добычу хищным зверям в саванну и сам немедленно отправился по направлению Скалистых гор.

Месяц тому назад я случайно узнал от белого охотника по имени Кастор, который скоро намеревается присоединиться к вам, что вы находитесь в этих краях для предприятия, только вам одним известного.

Этот охотник указал мне направление, по которому вы идете, и я тотчас же пустился по вашим следам, решившись просить вас помочь мне отыскать моего ребенка и взамен участия вашего предложить мои преданные услуги в предпринимаемой вами экспедиции.

Теперь вы знаете все, сеньор, и я жду вашего решения.

– Вы уже знаете его, сеньор: с этого времени ваши интересы – мои, точно так же, надеюсь, мои будут вашими. Дело ваше справедливо, и я буду защищать его. Вот моя рука – мы братья.

– А вот и моя, – сказал, смеясь, Бальюмер. Таким образом, между этими тремя людьми был заключен договор.