Текст книги "Профиль перуанского бандита"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Жизнь и книги Гюстава Эмара

«Свобода необходима мне, как воздух необходим для людей», – писал Гюстав Эмар уже на склоне лет в своих очерках «Новая Бразилия». Он был, кажется, счастливым человеком, этот «вольный стрелок» моря и прерии. Он знал, что такое свобода. «Простор, беспредельная ширь и даль синего океана, пустыня и яркое солнце...» Та самая свобода открытых пространств, что вызывает в иных душах боязнь. Свобода путешествовать и заражать этой страстью других. «Назад к природе» – лозунг, сорвавшийся с губ измученного Руссо, был претворен Эмаром в плоть и кровь странствований. И еще свобода – бесшабашное творчество, простирающееся до откровенных заимствований и автоплагиата.

Свобода в кавычках, сморщенная беспринципностью? Да нет, пожалуй. Ибо читая романы Эмара, вдруг испытываешь особенное чувство, которое лишь иногда, изредка гостит в сердце. Как будто глядишь на синеющий лес и слышишь тишину, которая горит над ним. И это чувство внутреннего покоя, разъятое от края и до края горизонта, способен внушить только автор, чье существо действительно свободно. Боже мой, как просто обрести свободу. Достаточно не думать о ней, но жить, действовать, любить... Эмар учит этому. Да простит нам досужий читатель лиризм вступления нашего.

Приключенческий роман – жанр, в котором подвизался Гюстав Эмар, системно складывается к середине 19-го века. Мотив приключения приобретает здесь доминирующий характер; все остальные мотивации периферийны и заняты лишь как художественная декорация сюжета. Становление жанра было вызвано, по крайней мере, тремя причинами. Во-первых, ускоренным развитием в девятнадцатом веке исторических, гео – и этнографических и иже с ними исследований и их широкая популяризация. Во-вторых, интенсивные колониальные, войны, которые вели государства Европы, в особенности Англия и Франция, сформировали в читающей публике стремление узнать, где и с кем сражаются их соотечественники; приключенческая литература в данном случае обеспечивала необходимый информационный фон злободневности. Третья причина – переходящая во внутреннюю, укорененную в психике, обретающая имманентный характер в историческом совершении человека. Девятнадцатый век принес с собой урбанизацию с ее изматывающе-интенсивным темпом жизни, – явление, входящее как часть в другой, более тотальный процесс. Мы имеем в виду все возрастающий уровень технотронной цивилизованности, специфически запечатлевающий себя в жизни каждого. Человек все более обременен напряженной работой, множеством социальных функций и почти ритуальных долженствований. Необходимость переходить на зеленый свет – условность, сохраняющая тебе жизнь. Необходимость жить – тоже условность, перст, указующий в направлении смерти. Мир «мелочей, прекрасных и воздушных», мир барокко, рококо и просветленного классицизма распался в девятнадцатом веке на ряд условностей, жестких и будничных, как земля, по которой мы ползаем. И этот круг бытия, длящийся до сих пор, серый, как чистилища «Розы мира», рано или поздно наскучивает каждому, даже самому преуспевающему в нем. И каждый ищет вырваться из него, медленно исчезая в скучевеющем пространстве. Поиск субъективной реальности, совлекающей человека – хотя бы временно, отчасти, – с колеса материального мира, превратился в своеобразную пандемию человечества. И приключенческая литература, среди прочих развлекательных литератур, дает возможность обретения этой тонкой реальности. Здесь, на наш взгляд, существеннейшая причина ее стабильного, почти двухвекового успеха у читателя.

Кроме того, у приключенческой литературы есть еще одно объективное достоинство: никогда не знаешь, что там, впереди, за следующим поворотом действия. Познавательный интерес – пчела, сосущая сердце человека, основной инстинкт ума его, таким образом раздражается, стимулируется и восполняется. И Гюставу Эмару зачастую удавалось построить сюжет динамичный, взрывной, непредсказуемый, т.е. такой сюжет, который приключенческая литература полагает для себя, как цель.

Могучие тигреро, идеально-благородные (или идеально-злые – ad hoc) индейские вожди, негры, стремящиеся к свободе, кроткие и воинственные европейцы-путешественники – все эти герои Эмара оживают в нас, когда мы читаем о них. Но и мы, читая о них, оживаем ими. И здесь, в противодвижении, рождается тонкая, подвижная, фосфоресцирующая связь – между читателем, парящим над радужной тканью текста, и героями, просвечивающими сквозь эту ткань. Эта связь, едва уловимая словесно, увлекает нас в иной, очарованный приключением мир. И для достижения такой связи нет необходимости в интеллектуальном или духовном усилии; она возникает сама собой, при чтении. Достаточно открыть любой роман Эмара, коснуться взглядом поверхности текста, ощутить внутренним зрением его многокрасочный движущийся рельеф – и попадаешь в другой мир, в другое измерение. Еще один плюс приключенческой литературы – субъективная реальность, свернутая в ней, общедоступна, так сказать, удобоварима.

И чем выше мастерство автора, тем сильнее и изысканнее ощущения инобытия, предлагаемые им читателю. Возможно, в плане художественном, Эмар уступал его более одаренным предшественникам. Но все же свой мир путешествий и приключений он создавать умел и мог.

Гюстав Эмар (1818—1883) прожил жизнь, биографическая канва которой могла бы послужить сюжетом одного, самого обширного из его романов. По натуре своей пассионарный, впечатлительный и легкий на подъем, он стал поистине свидетелем своего века с его полными энтузиазма исследовательскими экспедициями, колонизаторскими рейдами с их «веселой жестокостью» в духе Жоржа Дюруа, чехардой монархий и республик и внут-риевропейскими военными авантюрами. В возрасте девяти (первая глава очерков «Новая Бразилия», написанная в автобиографической манере) или двенадцати лет (Энциклопедия «Britanica») он нанимается юнгой – поначалу на каботажное судно, а через некоторое время – на оснащенный для дальнего плавания корабль.

Противоречие в датах объясняется, вероятно тем, что сам Гюстав Эмар никогда не был пристрастным фактологом, и, живописуя жизнь своих героев, вряд ли избегнул соблазна несколько приукрасить собственную. Достоверно, впрочем, известно, что за время морской службы Эмар побывал в Испании, Турции, на Кавказе, в Африке, в Северной и наконец, в Южной Америке (Мексика), где и остался надолго. По его словам, участвовал в Кавказской войне, но в этом нельзя не усомниться. В русской Армии осуществлялся принцип регулярного набора; добровольцев в ней не было. Тем более не могло быть случайных волонтеров в горских войсках – по существу родоплеменных формированиях, сплоченных идеей джихада. Возможно, речь идет о каком-то косвенном, эпизодическом участии. Или Гюстав Эмар имел в виду русско-турецкую войну 1828—29 годов, свидетелем которой был? Или это все же мистификация, еще одна в длинном ряду мистификаций Эмара? Романтик душою, он был врагом некоторых условностей. Есть люди, для которых фактическая правда и правдоподобие вымысла суть одно и то же. Эмар принадлежал к их числу. Пространствовав четыре с лишним года, Эмар впервые ступил на землю Южной Америки. «Какое-то инстинктивное, непреодолимое чувство влекло меня к этой стране», – напишет он позднее. Судьба забросила его в самое сердце мексиканских прерий – к индейцам Большой Саванны. Среди них он прожил почти пятнадцать лет. У будущего романиста было достаточно времени, чтобы детально изучить уклад жизни и нравы «своих краснокожих приятелей», освоить во многой степени их язык, одновременно полный метафор и лаконичный, язык своеобразной, изумляюще-первородной лексики и синтаксиса. Фотографическая – вплоть до мелочей точность в описании индейского костюма, военного и охотничьего снаряжения, манеры говорить, двигаться, ездить верхом, воевать и etc. – все это почерпнуто Эмаром не из книг, но из собственного жизненного опыта. Но со знанием языка приходит опыт менталитета его носителей. Европейский ум Эмара за пятнадцать лет, конечно, включил, имплантировал в себя более или менее обширный сколок индейского мышления; его мировосприятие стало в чем-то очень созвучным мировосприятию тех, кто жил рядом с ним. «Мне душно в городах, и та цивилизация, какой нас потчуют, страшит и пугает меня» (очерки «Новая Бразилия»). И далее еще более замечательное признание: «Умаление личности ради каких-то общих интересов и общего блага – всегда возмущало меня, как вопиющая несправедливость, и я всегда, где только мог, протестовал против такого, по-моему мнению насилия». Вот он, символ веры человека, ежемгновенно обретающего свободу. Конечно же, любая общественная система, выражаемая и отправляемая государством, так или иначе нивелирует личность во имя общественного блага, этого абстрактного монстра. Это данность, но такую данность Эмар авантюрист, путешественник, «вольный стрелок» – не принимает безоговорочно, по крайней мере, на словах. «Я могу смело сказать, – заявляет он, – что всей душой сочувствую своим краснокожим приятелям, которые упорно отказываются от нашей цивилизации». Эмар не был по складу ума своего тайнозрителем, пророком, визионером, но угрожающее, античеловеческое начало, томящееся в глубине цивилизованности, он чувствовал верно.

Гюстав Эмар полюбил Мексику и ее коренных жителей, людей «мужественных, бесхитростных и радушных». Отсюда та неизменная благожелательность к индейцам, проникающая весь южноамериканский цикл его романов, благожелательность, предопределенная как душевными склонностями, так и обстоятельствами жизни автора. Вообще индейский (или южноамериканский) цикл, состоящий из почти 30-ти романов, занимает самое значительное место в творчестве Гюстава Эмара.

Итак, проведя почти пятнадцать лет среди тропических лесов и бесконечных, розовеющих на закате растительных пустынь, с душой, наполненной ветром, солнцем, дымом походных костров и ароматом цветущих прерий, Эмар в конце 1847 года возвращается во Францию. К тому времени он уже «почти совершенно забыл свой родной язык»...

Надо сказать, Эмар поспел на родину вовремя: страсти в Париже накалились до предела. Движение республиканцев и социалистов, оппозиционное пресловутому кабинету Гизо, обрело к тому времени реальную силу и вылилось в форму банкетной кампании, «стремившейся к реформе для избежания революции» (Барро, идеологический вождь реформаторов). Однако революция все же состоялась: 23 февраля партия реформы восстала, 24 Париж был превращен в арену военных действий между инсургентами и правительственными войсками. Это было время Эмара – он сражался на баррикадах вместе с республиканцами. Но после июньского, 1848 года, кровавого поражения рабочих и закрытия национальных мастерских, революция, не поддержанная французской провинцией, пошла на спад. Первая республика с ее вдохновенным порывом к социальной справедливости просуществовала очень недолго. Большая Франция, Франция буржуазии и крестьянства, филистерское сознание которой не имело ничего общего с идеальной устремленностью одиночек, подобных Луи Блану или Гюставу Эмару, устала от революций. Имущественные и избирательные претензии буржуа были удовлетворены; пролетариат, тот самый мальчик, таскавший из огня каштаны, вновь робко дожидался в прихожей. Начался «бархатный сезон» реакции, приведший к воцарению Луи Наполеона в декабре 1851 года и провозглашению Второй Империи. Рутинная, жестко законопослушная атмосфера той эпохи угнетала Эмара, кроме того, долгая жизнь «на природе» сказалась непрактичностью в чисто житейских и денежных делах. У Эмара не было средств расплатиться с долгами, не было средств выехать, а между тем, как он пишет о том времени «...тоска по моей второй родине снедала меня и даже мешала жить. Я не хотел никого видеть, нервы мои расшатались до такой степени, что я уже не мог с ними сладить и делался в тягость себе и другим.» Но выход, благодаря счастливому стечению обстоятельств, был найден, и Эмар в начале 1852 года вновь отправляется путешествовать – на этот раз с экспедицией в малоисследованные области Южной Америки. Перу, Эквадор, Венесуэла, Бразилия – вот далеко не полный перечень тех стран, в которых он побывал. Новые впечатления еще более усложняют и обогащают его жизненный опыт, приближая его объем к той критической отметке, за которой зрелый человек испытывает настойчивую потребность высказаться. Память все равно найдет себе зеркало, отразится в мире, пусть даже безразличном к ней. Опыт всегда отыщет себе экспрессивную форму, как вода, проточит себе русло. Большинству людей, чтобы открыться, достаточно устной речи; меньшинство предпочитает изъясняться на бумаге. Разумеется, что между природной одаренностью и многоопытностью, выражающей себя – дистанция в десятки лет пути.

Вернувшись во Францию в середине пятидесятых годов, Эмар принимается писать. Уже одно то, что человек впервые берется за перо в возрасте сорока лет, заслуживает внимания.

Гюстав Эмар не получил систематического образования, не знал до тонкости французский язык, не был наделен той особенной гуманитарной эрудицией, которая со временем выкристаллизовывается в неповторимый авторский стиль; более того, многие годы он был лишен роскоши культурной жизни Франции, среды, воспитавшей великую литературу. Но Эмар был работоспособен, уверен в себе и вдобавок планка авторской требовательности (по вышеизложенным причинам) была у него существенно занижена; все это, вместе взятое, обусловило его потрясающую плодовитость. Один за другим выпускал Эмар в свет романы, быстро снискавшие себе популярность у читательской аудитории, уже подготовленной к восприятию такого рода чтива сочинениями Эжена Сю, Дюма, Феваля, Монтепена и др. С 1857 по 1870 год Эмар написал 32 романа, среди которых наиболее известны «Арканзасские трапперы», «Вождь окасов», «Искатели следов», «Закон Линча», «Курумилла», «Приключения Валентина Гиллуа» и т.д. Неудивительно, что герои романов порой как две капли воды похожи друг на друга, а сюжетно-изобразительная драматургия разнится лишь историческим временем и местом ее воплощения. Зачастую Эмар публиковал главы одного и того же произведения одновременно в разных газетах, меняя только имена и несколько варьируя характеры. В 1864 году он был уличен в автоплагиате: некоторые эпизоды «Араукана» и «Охотников за пчелами» различались только именами собственными. От себя можно добавить, что вторая часть трилогии «Красный кедр» и роман «Лев пустыни» удивительным образом напоминают друг друга, разве только редакция «Льва...» имеет больший объем за счет ее словесного разжижения. Двенадцатилетняя «болдинская осень» Эмара существенно прерывалась лишь в 1865 году, когда он принимает кратковременное участие в так называемой Мексиканской военной экспедиции французов в Сонору (1861—1867 гг.), в целом оказавшейся безуспешной.

Творчество Эмара самой историей было поделено на два хронологически почти равных периода, условно говоря, до – и послевоенный. Дело в том, что Эмар активно участвовал в франко-прусской войне 1870—1871 годов. В это время он, человек уже немолодой, организует писательский отряд «Вольных стрелков», который вел партизанскую войну с пруссаками в Эльзасе и отличился в сражении при Бурже. Роман «Приключения Мишеля Гартмана» и «Черная собака», повествующие об этой военной драме, написанные Эмаром по «свежим следам» событий, представляют немалую историческую ценность как свидетельство очевидца и участника событий. После подписания тяжелого для Франции мира Эмар вновь возвращается на писательскую стезю и остается на ней до самой своей кончины. Наиболее значительные из его романов послевоенного периода – «Приключения Мишеля Гартмана», «Черная собака», «Титаны моря», «Форт Дюкен», «Атласная Змея», повесть «Мексиканская месть», как и самые интересные периоды предвоенного, представлены в настоящем собрании сочинений. Умер Гюстав Эмар 20 июня 1883 года, окруженный достатком, слегка увядшей славой и скорбящими почитателями.

Романы «приключений на суше и на море» Эмара обладают практически полным комплексом черт, характерных для литературы такого рода. Сюжеты их насыщены погонями, похищениями, вооруженными стычками, внезапными катастрофами и чудесными избавлениями. Развязки их обыкновенно счастливые, впрочем, с обязательной долей бульварного трагизма. Действие, как правило, развивается на экзотическом фоне тропического леса или мексиканской прерии. Экзотичность – непременный атрибут приключенческого романа; это придает повествованию традиционно-необходимый пряный вкус. Главные герои романов – всегда личности выдающиеся необыкновенной физической и духовной силой, подчас трагикомичные в своем тяжеловесном благородстве или низменной свирепости. К слову сказать, когда оглядываешь мысленно всю эту нескончаемую парадигму эмаровских образов «сильных людей», само собой вспоминается знаменитый постулат романтизма Виктора Гюго в его предисловии к драме «Оливер Кромвель»: «исключительный герой в исключительных обстоятельствах». Влияние эстетики романтизма на творчество Эмара ощутимо в плане героизации персонажей сильнее всего, но эмаровский романтизм, сравнительно хотя бы с романтизмом Гюго, снижен, опрощен, как бы прорежен сквозь ситечко бульварной образности.

Характеры этих «богатырей» в амплуа авантюристов представляют собой эклектическую смесь либо самых положительных, либо самых отрицательных качеств. Выбор знака в каждом конкретном случае диктуется чисто конструктивной необходимостью «делать» сюжет вражды доброго и злого начала. Самоценной этической осмысленности при создании образа героя у Эмара не прослеживается.

Стиль Эмара не знает игры света и тени. Рисунок его художествования геометричен; это контур, четко очерченный на плоскости. Палитра Эмара не знает полутонов, оттенков. Изображение таким образом доводится до плотности жеста, рывка, удара, интенсивного действия, но теряет объемность, схематизируется. Резкая психологическая контрастность, характерная для приключенческой литературы, у Эмара особенно акцентирована. Психологизм в этом случае существует в тексте лишь как риторическая фигура, формальная дань идее психологического изображения героев. Вообще, жертвование психологизмом – в угоду грациозно прыгающему вперед сюжету – ведет в конечном счете к иконичности образов, являющейся по сравнению с лучшей прозой 19-го века шагом назад. Если волк, то обязательно серый, если отрицательный герой, то обязательно грубый, громкоголосый и кровожадный. Проза Эмара в этом смысле архаична, стиль – претенциозно-многокрасочный оставляет ощущение черно-белости. Но вероятно, недостатки стиля, по аналогии с недостатками человека, – продолжение его достоинств. И если все так плохо, то почему же тогда до сих пор читают Эмара, почему же он был одним из популярнейших писателей Франции, а в России его сравнивали даже с Фенимором Купером и Майн Ридом?

И вот что удивительно: фальшь, однообразие непрописанности, сквозящее поначалу всюду – ив поведении, и в речи, и в описании внешности героев – по мере чтения как бы отходит на второй план, а затем и вовсе исчезает, затмеваемая драматической напряженностью рассказа, занимательной точностью исторических и этнографических сведений, колоритностью речи охотников, флибустьеров, кортесов, воссоздаваемой Эмаром одинаково мастерски. Яркий мелодраматический привкус постепенно перестаешь ощущать, увлекаясь самим событием приключения.

Гюстав Эмар был в своем творчестве неукоснительно привержен одной теме – теме приключения. Но творчество, выдавленное типографским шрифтом на страницах книг – еще не все творчество, а лишь его текстуальный субстрат, несущая плоть. И от этой плоти – столпообразно, вверх восходит энергия мыслей и чувств писателя, цветная аура, в которой претворена посмертно его душа. И в этой ауре всегда различимо, как стержень, коренное жизненное умонастроение автора, главенствующая идея жизни его, свет которой проницает все написанные им книги. Эту идею можно условно назвать метатемой творчества. Такая метатема присутствует и у Гюстава Эмара. Жизнь, полнокровно изливающаяся в преодолении страха, усталости, нужды, страстей, смерти. Вот то, о чем писал Эмар там, в светоносной области идей, находясь еще здесь, в мире. И герои его, изнутри подсвеченные метатемой, учат нас не бояться жить. Они понуждают нас мыслить о чистоте сердца, они напоминают нам о благородстве и порядочности, о преданной любви и бескорыстной дружбе – ценностях, затаенный блеск которых едва достигает нас из глубины нашего сумеречного времени. И не важно, как об этом написано, важно то, что написанное Гюставом Эмаром – не эзотерично, и, в отличие от мифологии Ивана Карамазова или Андриана Леверкюна, заставляет прожить, прочувствовать себя многих и многих. В этом, на наш взгляд, и секрет успеха, и подлинно-благотворное, непреходящее значение романистики Гюстава Эмара.