Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

– Господин мэр, – сказал его товарищ, когда Липман добился тишины, – пруссаки идут.

– Наверно ли знаете вы это? – спросил Липман. – Не панический ли это страх? Не ложное ли это известие?

– Ах! Нет, – ответил товарищ, – мы с кузеном Мейстером видели их.

– Как это? – спросил мэр, сильно заинтересованный.

– Зная, как вы тревожитесь, мы с кузеном решились отправиться разузнать и увидали пруссаков у ущелья Зеленый Дуб. Они идут осторожно, но не колеблясь, по настоящей дороге.

– Да, да, – сказал Мейстер, – их хорошо ведут. Это негодяй разносчик жид Исаак Лакен, которого мы называем Исааком Кривым, потому что он лишился правого глаза неизвестно каким образом.

– Ну? – спросил Липман с беспокойством.

– Это он служит им проводником, господин мэр.

– Как! Негодяй, которому мы оказали столько услуг?

– Да, – ответил товарищ мэра, – мы отогревали змею. Теперь она нашла случай ужалить и пользуется этим.

– Какая гнусность! – прошептал мэр.

– Мы с кузеном видели достаточно. Мы вернулись бегом проселочной дорогой. Мы разбудили наших соседей, которые составляют так же, как и мы, часть муниципального совета, и вот все мы возле вас, господин мэр, готовые вам повиноваться и умереть, если нужно.

– Да, – сказал один из членов муниципального совета, – мы не солдаты, а отцы семейств. Мы не хотим, чтоб убивали наших жен и детей, и пожертвуем нашей жизнью для того, чтобы их спасти.

– Господа, – ответил мэр, выпрямившись с достоинством, – благодарю вас за предлагаемое мне содействие; в тех обстоятельствах, в каких мы находимся, тягостная обязанность, предстоящая нам, начертана вполне. Было бы безумством пытаться на малейшее сопротивление; мы были бы разбиты в несколько минут, и наша деревня была бы предана пламени. Мы должны ждать врагов, делать что можем для того, чтобы удовлетворить их, и поручить себя их правосудию и милосердию.

– Милосердие неприятеля! – возразил товарищ мэра с насмешливым хохотом.

– Ах! – возразил мэр. – Это наше единственное средство, наша последняя надежда. Как вы думаете, скоро ли они будут здесь?

– Не прежде как через полчаса, господин мэр; они идут медленно, осторожно, смотрят направо и налево, чтобы избежать неожиданного нападения.

– Хорошо. Воспользуемся же несколькими минутами, остающимися нам, чтобы приготовить залу ратуши, осветить ее и посмотреть, какими съестными припасами можем мы располагать. Эти съестные припасы ничтожны, но все-таки мы выкажем добрую волю, и больше ничего нельзя требовать от нас. Вы, – обратился мэр к своему товарищу, – ступайте с вашим кузеном узнать во всех домах, что можно собрать без большого ущерба для хозяев. Спешите, для того, чтобы у меня были все сведения до прибытия неприятеля.

Товарищ мэра и кузен Мейстер ушли.

Другие члены муниципального совета, с помощью мэра, сделали из комнаты, в которой они находились, залу совета, поставили скамьи, столы, стулья и зажженные лампы.

Только что кончились эти приготовления, и Липман записывал на длинном листе бумаги количество провизии всякого рода, находившейся в деревне, по заметкам, сделанным по его приказанию его товарищем, когда послышался большой шум лошадиного топота и тяжелых, размеренных шагов вооруженного войска.

Это шел неприятель.

Пруссаки остановились на площади. Начальник их разослал во все стороны патрули и отряды для того, чтобы обвести деревню железным кругом.

Потом звук сабель раздался на лестнице и несколько прусских офицеров вошло в залу совета. Перед ним шли два улана с обнаженными саблями и с пистолетами в руках.

У офицеров этих был надменный вид. Презрительная улыбка играла на их губах. Тот, который казался старше чином, подошел к столу, ударил по нему саблей и сказал, говоря по-французски:

– Где мэр этой деревни?

– Я здесь, – сказал Липман, поклонившись.

– А! Вы господин Липман, бывший кирасирский капитан, мительбахский мэр. Хорошо! Это какие крестьяне?

– Члены деревенского муниципального совета, милостивый государь.

– Называйте меня полковником; я полковник.

– Я не знаю чинов в прусской армии, извините меня.

– Ах! – сказал полковник с насмешкой. – Вы научитесь их узнавать.

Он вынул записную книжку из кармана мундира и раскрыл ее.

– Мне нужно помещение для четырехсот человек, – продолжал он.

– У нас в деревне только шестьдесят домов, – ответил мэр.

– Что мне до этого? Мне не о чем разговаривать с вами. Мне нужно помещение для четырехсот человек, рис, хлеб, кофе, мясо, водка, сахар, соль, белое и красное вино; овес и солома для лошадей. В этой деревне есть богатые землевладельцы. Вот их имена: Липман, Ковен, Мейстер, Эрланжэ, Шефер и Страль. Каждый из них должен предоставить две тысячи франков, всего двенадцать тысяч. Эти двенадцать тысяч должны быть заплачены через час.

Офицер, говоривший так надменно и спесиво, был молодой человек лет тридцати, с тонкими, деликатными чертами, с физиономией почти детской. Руки его, которые, судя по их небольшой величине, не были способны держать саблю, были в узких перчатках. Он с презрительным видом курил гаванскую сигару.

– Это все? – спросил Липман, с трудом сдерживавший себя.

– Может быть. Что вы имеете возразить?

– Только то, что деревня бедна и жители не знают употребления вина. Во всей общине вы не найдете ни одной бутылки. Все здесь пьют пиво или молоко. Каждая семья печет по субботам хлеб на всю неделю; завтра воскресенье, а жители, в следствие сражения, прятались в погребах целый день, поэтому хлеб не испечен. Ни кофе, ни сахара у нас также нет.

– Стало быть, вы живете как поросята в этой грязной яме?

– Мы живем как люди бедные, честные и трудолюбивые. Мы с трудом можем содержать наши семейства и не можем позволить себе излишеств.

– В этом я удостоверюсь. Капитан Стриков, – продолжал он, обернувшись к одному офицеру, который немедленно выпрямился и поднес руку к каске, – ступайте и исполните мои приказания с чрезмерной строгостью. Эти мужики французы неисправимы. Только кнутом можно добиться от них чего-нибудь.

Капитан поклонился и вышел.

– Я не кончил, – продолжал мэр.

– А! Ну так объясняйтесь кратко; мне нет времени вас слушать. Вы, вероятно, станете мне рассказывать, что лица, назначенные мною, не в состоянии заплатить контрибуции, наложенной мною, но я имею верные сведения, предупреждаю вас. Когда эти негодяи увидят, как загорятся их дома, они откроют свои тайники и найдут деньги.

– Милостивый государь, вам даны ложные сведения. Люди, которых вам представили богачами, бедные землевладельцы, с чрезмерным трудом ведущие свои дела.

– Я был в этом уверен, – сказал офицер, с насмешкой крутя свои усы. – Полноте хныкать, старикашка; раскошеливайтесь. Я никогда не отменяю данного приказания.

– Я не хныкаю, милостивый государь; я даже не унижусь до просьбы. Я знаю, что все мои слова были бы бесполезны. Вот что я хотел вам предложить. Хотя я сам очень беден, но готов пожертвовать собою для того, чтобы спасти этих бедных людей и не допустить сожжения деревни.

– Что же вы сделаете для этого, посмотрим? – сказал полковник с презрительным видом.

– Я сам заплачу всю контрибуцию, – просто ответил мэр. – Я разорюсь, но спасу по крайней мере от нищеты бедных людей и сохраню их дома от пожара.

– Хорошо, я согласен, только с условием.

– С каким?

– Чтобы двенадцать тысяч франков были отсчитаны мне сейчас же золотом или французскими банковыми билетами.

– За этим дело не станет, ваше желание будет исполнено.

– Подождите, – возразил полковник с насмешкой, – пусть каждый из людей, назначенных мною, заплатит мне по пятьсот франков. Это будет выкупом деревни.

– О, это гнусно! – вскричал мэр.

– Что вы говорите?

– Ничего, ничего; извините меня, я увлекся.

– Вы меня оскорбили. Схватите этого человека! – обратился полковник к уланам.

Два улана бросились на Липмана, схватили его и поставили в невозможность пошевелиться.

Полковник, лицо которого приняло выражение неимоверной свирепости, медленно подошел к старику и, посмотрев на него с выражением оскорбительного презрения и сдерживаемой ярости, продолжал:

– Вы меня оскорбили; вы негодяй, вот вам за это!

Он дал ему пощечину.

Липман заревел как раненый лев при этом неслыханном оскорблении. Движением быстрее мысли он высвободился из рук, державших его, и бросился к офицеру, но вдруг остановился, силы изменили ему, он упал на стул, закрыл голову руками и зарыдал.

– Боже мой! Боже мой! – вскричал он.

Члены муниципального совета были поражены. Они с ужасом переглядывались между собой.

При движении Липмана прусский офицер быстро откинулся назад с бледностью на лбу, с расстроенными чертами; машинальным движением обнажил он свою саблю.

В эту минуту раздалось несколько выстрелов, смешанных с детскими и женскими криками.

– Что такое случилось? – обратился полковник к капитану Стрикову, который входил в залу.

– Полковник, – сказал капитан, – это кричали крестьяне, спрятавшиеся в погребе. Мы выгнали их по вашему приказанию; так как они пытаются бежать в горы и уносят с собою все, что у них есть, то наши солдаты бросились за ними в погоню и убивают, как могут больше.

– Очень хорошо, – ответил полковник, закуривая свою сигару, которая погасла. – Пусть они продолжают; эти собаки французы должны нас узнать.

– А! Если так! – вскричал раздраженный товарищ мэра. – Если, пренебрегая людским правом, вы убиваете безвредных женщин, детей, стариков, так убейте нас, вы не получите ничего!

– Молчите! – с живостью вскричал Липман, с бледностью и строгостью на лице; становясь перед полковником. – Я один распоряжаюсь здесь. Милостивый государь, именем человеколюбия, именем религии, именем ваших матерей, жен, сестер, сжальтесь над этими несчастными, не совершайте бесполезных преступлений. Война не может оправдывать таких ужасов против существ безвредных и неспособных защищаться. Требуйте все, что хотите, требуйте все, что у нас есть, мы вам отдадим, но, ради Бога, которому вы поклоняетесь так же, как и мы, и который будет вас судить, пощадите женщин и детей!

– Пожалуй, – ответил полковник, – вас здесь шестеро; ну, от вас шестерых я потребую выкуп за всю деревню.

– Мы соглашаемся, – ответили все в один голос.

– Не торопитесь; вы еще не знаете, какие условия я намерен вам предложить.

– Каковы бы они ни были, я принимаю их, но велите прекратить эту резню, – ответил Липман.

– Если в ушах ваших не будут раздаваться крики жен и детей, – сказал полковник с насмешкой, – то я знаю вас, господа французы, я ничего от вас не добьюсь.

Несчастные крестьяне с испугом наклонили головы. С каким тигром имели они дело!

Глава XIV
Конец пребывания пруссаков в Мительбахе

Воротимся теперь к нашему новому знакомому, контрабандисту Жаку Остеру, прозванному Оборотнем, которого мы оставили в ту минуту, когда после своего продолжительного разговора с Липманом, он простился с ним и вышел из Мительбаха вместе с собакой своей Томом.

Оборотень, очень кстати прозванный, был один из тех неустрашимых лесных пешеходов, которые так часто встречаются между горцами.

Всякая подчиненность тяготила его, всякое принуждение, как бы ни было легко, казалось ему нестерпимым игом. Это был какой-то дикарь, жизнь которого проходила на вольном воздухе и который не помнил, спал ли он когда под крышей.

Он женился, неизвестно каким образом, на дочери такого же бродяги, как и он. Эта женщина, которую он любил по-своему, не могла привыкнуть к жизни мужа и умерла с горя, оставив ему сына, которого взял к себе Липман и которому в то время, когда мы пишем, было лет тринадцать.

Оборотень имел к этому ребенку, слабому и тщедушному по наружности, но очень сильному в действительности, любовь зверя, о которой не могут иметь понятия те, которые не изучали странного характера оригинальных существ, не желающих подчиняться законам цивилизации.

Первою заботою Оборотня, когда он оставил мэра, было отправиться обнять своего мальчугашку, как он называл его.

Ребенок спал на чердаке в доме мэра, где тот кое-как устроил для него спальню, с железной кроватью, ночным столиком, туалетом, столом и двумя стульями из орехового дерева.

Ребенок, имевший большую часть отцовских инстинктов, так сказать, почувствовал присутствие отца. Он не спал, а сидел, в уверенности, что отец придет; он ждал его.

Скоро услыхал он на лестнице тяжелые шаги контрабандиста. Том сунул морду в полуотворенную дверь, бросился на ребенка и стал к нему ласкаться. Почти в эту минуту показался Оборотень.

– Вот где ты, мальчуган, – сказал он, крепко прижимая к груди ребенка, который бросился к нему на шею, – как ты высок и силен! Как жаль, что ты не можешь бегать со мною по горам!

– В желании недостатка у меня нет, батюшка, – ответил мальчик, – если б зависело от меня, я давно ушел бы к вам.

– Знаю, бедный мальчугашка, знаю! – самодовольно продолжал контрабандист. – Смешно, этот карапузик – совершеннейший портрет своей бедной матери. Господин Липман добр к тебе по-прежнему?

– Он добрый-предобрый.

– Бедный он человек! Хочешь оказать ему услугу?

– Еще бы! А что надо сделать?

– Послушай, мальчуган, тебе это будет легко, если ты захочешь. Ведь ты не боишься идти ночью по тропинкам в лесу?

– Чего мне бояться?

– Это правда, тебе нечего бояться. Ты слишком хитер. Слушай же, ты пойдешь со мною и мы посмотрим, мужчина ли ты.

– Вы взаправду возьмете меня с собою, батюшка?

– Для чего мне лгать, сынишка? Оденься и пойдем.

– Мне и так хорошо. Мне нечего больше надевать.

– Ну, в путь-дороженьку; нечего нам валандаться. Ребенок не заставил повторить приглашения. Он кувырком слетел с лестницы с живейшей радостью.

Мужчина и ребенок с собакой, следовавшей за ними по пятам, молча прошли деревню и очутились в лесу.

На одном перекрестке Оборотень остановился.

– Послушай меня, – сказал он сыну, – и главное, не прерывай. Поручение, которое я дам тебе, очень трудно исполнить. Надо быть хитрым-прехитрым. Ты знаешь окрестности?

– На десять миль в окружности нет ни одной скалы, которую бы я не знал. Вам известно, что я у господина Липмана только один год. А прежде разве я не бегал везде с вами? И с тех пор, как живу в деревне, я все еще бегаю в лес.

– Хорошо. Слушай же. Кажется, пруссаки порядком откатали нас сегодня. Французы бегут как утки, и в конце концов пруссакам хочется дружелюбно побывать во французских деревнях, а особенно в Мительбахе, в котором мы с тобою имели честь родиться. Ты понимаешь?

– Понимаю, – ответил мальчик, слушавший очень внимательно.

– Больше ничего и не нужно. Здесь мы расстанемся. Ты изо всех сил побежишь к ущелью Зеленый Дуб. Оттуда должны прийти пруссаки; по другой дороге им нельзя пройти. Как только они появятся, следуй за ними так, чтоб тебя не видали; высмотри все, что они будут делать в деревне, и когда все хорошенько узнаешь, приди ко мне. Ты понял, мальчуган?

– Понял, батюшка, но где я вас найду? Здесь?

– Нет, слишком близко. Приходи ко мне к Наклонной Скале. Ты знаешь Наклонную Скалу?

– Еще бы! Я в нынешнем году отыскал там гнездышко.

– Хорошо. Теперь, если меня там не будет, жди. Не бойся. Когда ты меня увидишь; я, вероятно, буду не один. Ты понял хорошо?

– Да, батюшка, будьте спокойны.

– В особенности остерегайся негодяев пруссаков. Они еще хитрее таможенных. У них куча лазутчиков, которые свернут тебе шею как цыпленку, если успеют захватить тебя.

– Не беспокойтесь, батюшка; я не так глуп, как вы думаете.

– Поцелуй меня и улепетывай. Помни же, у Наклонной Скалы.

– Да, батюшка.

Ребенок, прыгая как жеребенок, исчез среди кустов.

– Как бегает-то мальчуган! – сказал самодовольно контрабандист, следуя глазами за сыном. – Теперь моя очередь. Я должен встретить тех, кого ищу, за три лье отсюда в окрестностях ущелья Сова. По крайней мере, сегодня утром они были там. Ну, в путь; порядочно придется походить, прежде чем дойдешь до них.

Контрабандист подтянул свой пояс, дружески ударил свою собаку и пошел тем твердым шагом, свойственным горцам, который занимает середину между шагом скорым и шагом гимнастическим и за которым с трудом поспевает рысь лошади.

Альтенгеймские вольные стрелки, после успеха своей экспедиции против уланов, вернулись в свой лагерь, как мы уже говорили, взяв с собою пленника и раненых пруссаков.

Первым старанием Люсьена Гартмана было возвратить Карлу Брюнеру свободу, потом перевязали раненых и отправили их под конвоем в главный штаб ближайшей дивизии.

Исполнив эту обязанность, Людвиг собрал совет, чтоб допросить пленника.

Допрос этот был прост. Пленник объявил, что его зовут Ульрих Мейер, барышник по ремеслу. Он отправлялся в Гагенау со своими слугами покупать лошадей. Он был так же удивлен, как и вольные стрелки, приметив прусских уланов, но боясь поднять тревогу, если слишком поспешно вернется назад, продолжал ехать вперед, хотя замедлил шаг. Намерением его было, доехав до перекрестка, ускользнуть все равно по какой бы то ни было дороге. Он не солдат. Услыхав ружейные выстрелы и увидев последующую схватку, он и его слуги испугались и, не заботясь узнать кто побежден, повернули лошадей назад, чтобы убежать как можно скорее.

Эти объяснения были даны барышником с добродушным видом и тоном истины, так что сомнения начальника и офицеров вольных стрелков должны были изгладиться.

Не заставляя себя просить, он показал бумаги, доказывавшие справедливость всего, что он говорил.

Начальник и офицеры, посоветовавшись между собою, объявили ему, что он свободен и может идти куда хочет.

Барышник не заставил повторить этого позволения и, низко поклонившись тем, у кого за минуту перед тем был в плену, отдал себя в руки сержанта Петруса, которому было поручено с несколькими волонтерами вернуть его на дорогу.

Петрус был не очень доверчив. Он потребовал, чтобы его бывшему пленнику завязали глаза, что заставило того сделать скверную гримасу, хотя он был принужден покориться этому требованию.

– Видите ли, мой милый, – говорил ему Петрус в утешение, – неизвестно, что может случиться. Если неравно вы попадете в руки пруссаков и они потребуют от вас сведений, если вы докажете им, что у вас были завязаны глаза, они оставят вас в покое. Если, напротив, я не приму этой предосторожности, они найдут таким или другим образом средство заставить вас говорить.

Говоря это, сержант крепко завязал барышнику глаза носовым платком, потом, опять из предосторожности, положил его на носилки, которые два сильных вольных стрелка понесли на своих плечах.

– Вот, – сказал он, – таким образом вы без устали прибудете на то место, куда я хочу вас довести; только не шевелитесь, потому что если упадете, вы сломаете себе ребра, что будет очень неприятно. Кроме того, я должен вас предупредить, что при малейшем вашем движении снять повязку я буду принужден прострелить вам голову, что сильно огорчит меня; но что же делать? Обязанность прежде всего.

Странная процессия отправилась в путь.

Скажем, что барышник помнил хорошо, что ему сказали. Во весь путь он ни разу не попытался обмануть бдительность своих проводников.

Таким образом, сами того не подозревая, альтенгеймские стрелки выпустили человека, которого непременно расстреляли бы, если б знали, кто он.

Когда разные отряды, отправленные по разным направлениям, вернулись, вольные стрелки оставили свой лагерь и направились к флангам французской армии по направлению к Верту, чтобы как можно более приблизиться к границе.

Они узнали о висембургском сражении и присутствовали невидимо при страшном зрелище рейгофенского поражения. Вечером, когда мы находим их близ ущелья Сова, между ними царствовало сильное смятение.

Позиция, занимаемая ими, делала их положение очень ненадежным: они были отрезаны от французской армии и почти со всех сторон окружены пруссаками. Лазутчики их, разосланные во все стороны, приносили самые неприятные известия.

Немецкая армия шла вперед и все уничтожала на пути своем. Следовательно, было необходимо принять какое-нибудь намерение, чтобы узнать, продолжать ли занимать горы, несмотря на соседство неприятеля, соединившись с другими отрядами вольных стрелков, с которыми можно было установить сношения, или отретироваться к Страсбургу или Мецу.

Рассуждения были очень оживлены.

Так как речь шла об общем интересе, то все вольные стрелки были призваны сказать свое мнение. Большая часть склонялась к немедленному отступлению.

Петрус встал и просил слова.

– Господа, – сказал он, – я отказался от места хирурга, которое вы предлагали мне, предполагая, что с ружьем я пройду курс хирургии с такою же пользой, как и с ланцетом в руке. Вы сделали мне честь произвести меня в сержанты. Это хороший чин; я вас благодарю.

– К делу! – сказал Люсьен. – Совсем не об этом идет речь.

– Извините меня, майор, – ответил Петрус со степенным видом, – напротив, только об этом и идет речь. Вольные стрелки все должны быть хирургами в армии в том смысле, что обязанность их состоит в пускании дурной крови, которая может беспокоить армию. А какая кровь может быть хуже, чем у пруссаков? Ее-то мы и должны выпускать как можно больше. Для этого, вместо того, чтобы идти назад, мы должны идти вперед. Французская армия сделала поворот, мы должны защищать ее отступление и как можно ближе держаться гор. Мы солдаты засад, неожиданных нападений, и больше ничего. Мы сражаемся, не показываясь, и выстрелы наши опаснее оттого. Утомляя неприятеля постоянными стычками, останавливая фургоны, уничтожая железные дороги, а в особенности покровительствуя деревням, беззащитно преданным неприятелю, мы исполняем высокое и прекрасное призвание и полезно служим нашему отечеству. Если, напротив, мы присоединимся к французской армии, если будем ходить в ее тени, мы уничтожимся, потеряем нашу индивидуальность, принуждены будем повиноваться приказаниям, которых часто не поймем, и наше призвание становится бесполезным. Лучше для нас в таком случае каждому отдельно поступить в какой-нибудь полк. Я всеми силами противлюсь отступлению.

Эта речь произвела некоторое впечатление на присутствующих. Без сомнения, было бы принято какое-нибудь решение, когда в кустарнике послышался шум и вдруг показалась огромная собака, черная как ночь; весело махая хвостом, она подбежала к вольным стрелкам.

– Это Том! – закричало несколько вольных стрелков.

– Это приятель мой Том, – прибавил Петрус с убеждением. – Я бьюсь об заклад, что он одного мнения со мною и не хочет отступать.

– Еще бы! – ответил грубый голос. Все обернулись и приметили Оборотня.

– О, о! – сказал Петрус. – Мне сдается, что этот молодой человек принес нам известия.

– Да, – ответил контрабандист, – я привез вам известия, товарищи.

– Говорите, говорите! – закричали вольные стрелки.

– Для того я и пришел, – сказал он, входя в кружок, который расступился, чтобы дать ему дорогу.

Как скоро водворилась тишина, контрабандист заговорил:

– Господа, я только скажу несколько слов. Времени мало; надо действовать, а не рассуждать. Вот в чем дело: все вы знаете деревню Мительбах. Прусский отряд, силу которого в точности определить я не могу, но полагаю человек в триста или четыреста, идет на Мительбах с открытым намерением подвергнуть деревню реквизиции, а вам известно, что означает слово реквизиция у пруссаков. Эту весть, за достоверность которой ручаюсь, мне доставили часов в шесть вечера. Немедленно же я отправился предупредить мэра. К несчастью, он вовсе не приготовился в обороне, в том убеждении, что неприятель не разыщет тропинок, которые ведут в Мительбах. Да и какие представились бы ему средства к обороне? Все население деревни состоит из детей, женщин и стариков, а кто только мог стать под ружье, был призван под знамена. Итак, мэру другого ничего не оставалось, как покориться без сопротивления грабительству и оскорблениям неприятеля. В настоящую минуту пруссаки, вероятно, уже в Мительбахе. Вы здешние жители и вольные стрелки, не регулярное войско. Вы взялись за оружие, чтобы ограждать и защищать тех, кто сам обороняться не может. Не попытаетесь ли вы спасти несчастную деревню от презренных грабителей, которые, быть может, теперь предают ее огню и мечу? Я буду служить вам проводником и проведу вас туда менее чем в час времени. Если же вы откажетесь, что бы там ни было, я пойду один.

– Нет, нет, мы все идем! – закричали вольные стрелки.

– В Мительбах! В Мительбах!

– И прекрасно, – заключил Петрус, – вопрос теперь решен; я вперед знал, что вы поддержите мое мнение.

– Да, товарищи, пойдемте в Мительбах; докажем неприятелю, что не так ему будет легко овладеть Эльзасом, как он полагает.

– Пожалуй, но мне хоть в Мительбах, – заметил Людвиг. – Только не худо бы послать вперед разведчиков для точного определения, что происходит в деревне, прежде чем мы туда сунемся. Пруссаки трусы, следовательно, осторожны; они не дадут захватить себя врасплох.

– Не беспокойтесь на счет этого, – возразил Оборотень. – Я оставил за собою разведчика, который доставит нам все нужные сведения. Это мой мальчуган, ребенок лет двенадцати, которого никто остерегаться не станет. Мы можем идти немедленно без всякого опасения. Найдем мы его у Наклонной Скалы, где я велел ему ждать нас.

– Так с Богом в путь! – сказал Людвиг. – Сержант Петрус, возьмите двадцать человек, чтобы составить авангард. Растяните его в ширину, линией в сто пятьдесят метров, для покрытия всего нашего фронта. Забирайте каждого, кто бы ни попался под руку. В особенности же подвигайтесь вперед с величайшей осторожностью. Если б встретилось что-нибудь серьезное, крикните два раза по-совиному. Предписывать вам осмотрительность, разумеется, лишнее. Вы знаете нашу тактику высматривать неприятеля и не показываться ему.

– Слушаю, командир, – ответил Петрус, приложив руку к козырьку.

– Итак, отправляйтесь.

Петрус взял первых двадцать разведчиков, которые попались ему на дороге, шепнул им несколько слов и немедленно удалился с ними.

Движение это было исполнено так ловко и тихо, что под ногами волонтеров даже листья не захрустели.

У Людвига еще оставалось в распоряжении более четырехсот человек, так как со времени формирования отряда к нему примкнуло большое число охотников.

Он разбил свой отряд на шесть отделений в пятьдесят человек каждое и расставил их полукругом, чтоб оцепить деревню и в случае нужды одновременно напасть на нее со всех сторон.

Двадцать человек были приставлены к багажу, впрочем небольшому, так как волонтеры носили на себе почти все свое имущество, а восемьдесят человек оставляли резерв под командою прежнего ефрейтора африканских егерей, по имени Пипермана, храброго солдата, подобно Людвигу, бывшего работником на фабрике Гартмана. За Пиперманом одно только и водилось – пристрастие к водочке, а так как в горах ее, конечно, не было, то на него и могли положиться вполне.

Арьергард, или вернее резерв, оставался наготове двинуться всюду, куда бы ни потребовалось.

В этих отрядах разместились Люсьен и его два приятеля, Адольф Освальд и Жорж Цимерман, с необходимыми принадлежностями для перевязки в своих ранцах и каждый из них сопровождаемый четырьмя охотниками для ухода за ранеными, которые также имели при себе разные лекарства.

Когда все эти распоряжения были исполнены, Людвиг обратился к волонтерам со следующей речью:

– Мы приступаем к нашей первой серьезной экспедиции. Помните, что одна дисциплина упрочит за нами успех. Предупреждаю вас, что при малейшей непокорности, при малейшем колебании, я неумолимо всажу виновному пулю в лоб. Итак, ребята, держать ухо востро. Что мы предпринимаем, не детская игра; надо выйти из дела с честью. Вы знаете, что я не изменяю своему слову никогда. Итак, вы предупреждены теперь: вперед!

Он стал во главе первого взвода, имея по правую руку Люсьена, а по левую контрабандиста, указал движением руки каждому отделению, по какому направлению ему двинуться, и вся колона тронулась.

– В путь, Том, – сказал контрабандист, – расчищай нам дорогу, старый дружище, и если нападешь на пруссака, придуши его, долго не раздумывая. Все одним будет меньше.

Мы оставим альтенгеймских вольных стрелков продолжать свой путь и опередим их в Мительбахе.

Положение несчастных жителей сделалось еще ужаснее. Прусские солдаты, под наблюдением офицеров, приступили к систематическому грабительству с грубым насилием и зверством, которые им свойственны. Грабеж, убийства, изнасилование преобладали повсеместно.

В этом неизвестном миру уголке происходили ужасы, которые перо отказывается описывать.

Тут старика умерщвляли за попытку противиться похищению его скота.

Далее мать, изрубленная сабельными ударами, падала, испуская дух, на бездыханное тело дочери, подвергшейся поруганию.

Там ребенка убивали хладнокровно, потому что он не ответил на вопрос, которого вероятно не понял.

Солдаты грабежом не довольствовались, они рубили саблями даже домашнюю утварь. Везде и во всех домах повторялись одни и те же сцены с возмутительными видоизменениями.

На улицах солдаты со смехом подуськивали друг друга на человеческую охоту, стреляли, без всякой жалости к полу или к летам, в несчастных, которые пытались спастись бегством. Они навьючивали захваченные ими съестные припасы на бедных поселян и кололи их саблями в спину, чтоб заставить идти.

Все награбленное переносилось на площадь и лежало там грудою, охраняемое часовыми.

Ничего не оставляли: лошадей, ослов, лошаков, коров, баранов, тележки, постели, домашнюю утварь – все переносили или вели на площадь, где разведены были большие костры для освещения этой грозной казни.

Но самая гнусная сцена и самая ужасная происходила в ратуше между мэром, муниципальными советниками и прусскими офицерами.

Несчастные выборные представители ничего не ведали про грабеж и насилие, которым подвергалась деревня. Они надеялись еще спасти если не достояние, то, по крайней мере, жизнь злополучных своих односельчан.

Прикидываясь, будто тронут словами Липмана, полковник, как мы уже видели, согласился, по крайней мере по наружному виду, пощадить деревню, и члены муниципального совета ждали в тоске, какие условия ему угодно будет возложить на них.

С видом презрительным и надменным полковник длил с наслаждением эту тоску, но по прошествии нескольких минут решился, наконец, заговорить коротко и сухо, тоном величайшего пренебрежения.

– От меня зависит, – сказал он, – расстрелять всех вас; я имею на то право и власть. Однако я согласен оказать вам помилование, хотя поведением своим вы не заслуживаете пощады. Вы, – обратился он к мэру, – немедленно отдадите мне все деньги, какие у вас в руках, и свои собственные, и общественные.

– У меня нет общественных денег, – возразил мэр.

– Вы лжете, – сказал полковник, – бесстыдно лжете. Мительбах главное место в округе. Здесь должны храниться суммы собранных податей. Где эти деньги?