Текст книги "В долине Лотосов"

Автор книги: Гу Хуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Было и еще одно отличие от прежних времен: Ли Госян, взявшая на себя роль председателя собрания, не стала делать никаких вступлений о международном и внутреннем положении, об обстановке в провинции или уезде, как обычно делали руководители села, прежде чем приступить к конкретным вопросам. Она просто поручила одному из членов своей группы зачитать три сообщения из провинции, области и уезда. В первом сообщении говорилось, как некий вредитель, ослепленный классовой ненавистью к партии и народу, стал бешено выступать против движения за «четыре чистки» и подстрекать отсталую часть масс, что привело к избиению членов рабочей группы. За это тяжкое преступление упомянутый вредитель приговорен к пятнадцати годам каторги. В сообщении из области рассказывалось о секретаре партбюро объединенной бригады и по совместительству члене парткома народной коммуны, который использовал свою власть для защиты помещиков, кулаков, контрреволюционеров и прочих вредителей, а после прибытия рабочей группы поднял страшный шум, колотил кулаком по столам и стульям и не желал признать своих ошибок. За такую злостную позицию он был снят со всех постов, исключен из партии и передан массам на трудовое перевоспитание. Сообщение из уезда касалось некоей лоточницы, которая до революции была проституткой, а потом в течение длительного времени завлекала своими чарами и вином разложившихся кадровых работников, вымогая у них деньги и привилегии. По решению укома эта лоточница тоже была передана на перевоспитание, чтобы ее судьба послужила уроком для всех кадровых работников, членов партии, молодежного союза и других членов народной коммуны…

Чтение этих документов произвело магическое действие: площадь замерла, как будто на нее внезапно выпал снег и заморозил всех присутствующих. Гу Яньшань, Ли Маньгэн и другие руководители села тоже молчали, словно немые.

– Вытащить на сцену правого буржуазного элемента Цинь Шутяня! – вдруг разорвал эту ледяную тишину голос одного из членов рабочей группы.

В тот же момент Ван Цюшэ с каким-то ополченцем выволокли из толпы Помешанного Циня и бросили его на сцену, точно мешок. Площадь зашумела и сразу стихла. Цинь встал на краю сцены, опустив голову и вытянув руки по швам. Ослепительный свет газового фонаря не давал ему открыть глаз; тень от его длинной худой фигуры падала на навес сцены и вырастала в нечто демоническое.

Ли Госян, до этого неподвижно сидевшая в президиуме, вышла из-за стола, привычным движением откинула со лба волосы и, указывая на Циня, отчетливым голосом заговорила:

– Перед вами известный вредитель села Цинь Шутянь, или Помешанный Цинь. Все знают, как революционные массы, то есть бедняки и бедные середняки, ненавидят помещиков и кулаков. А как мы должны относиться к таким классовым врагам, как Цинь Шутянь? Об этом нужно спросить прежде всего кадровых работников, которые в период трехлетних трудностей нашего государства сделали Циня своим любимцем, позволяли ему петь, танцевать и писать все, что он захочет. Каждую зиму, когда устраивались свадьбы, его приглашали играть в оркестре. На каждом празднике, где нужно было расписывать фонари или фигуры драконов и тигров, опять не обходились без него. В обычные дни многие из вас здоровались с ним, угощали его сигаретами, слушали, как он рассказывает свои вредоносные истории, высмеивая современность под видом древности! А в скольких семьях дети – эти несмышленыши, не знающие, что такое эксплуатация, – называли его дядей Цинем?

Ли Госян говорила спокойным, негромким голосом, повышая его лишь в самых необходимых местах. Люди по-прежнему молчали, как замороженные, почти не дыша. Но Гу Яньшаню, Ли Маньгэну и супругам Ху, сидевшим у самой сцены, начало казаться, что они слышат подземные толчки.

– Таких удивительных вещей много, товарищи члены коммуны, бедняки и бедные середняки! – размеренно продолжала Ли Госян, как бы ведя со всеми непринужденную беседу. Видно было, что она поднаторела в искусстве борьбы и упивалась своим умением держать в руках массы. – Недавно одна лоточница из вашего села построила новый дом. Некоторые говорили, что он еще роскошнее, чем самые лучшие магазины в вашем селе до революции. А к слову сказать, сколько денег заработала эта лоточница за последние годы? У кого она их получила? Откуда она добывала рис к каждому базарному дню? Об этом мы пока не будем говорить, но спросим: кто писал параллельные надписи на дверях ее нового дома? Ну-ка, Цинь Шутянь, напомни их всем присутствующим!

Помешанный Цинь чуть приподнял голову, искоса посмотрел на руководительницу группы и ответил:

– Да, это я писал. Первая надпись была такая. «Трудолюбивые супруги обрели красное социалистическое богатство», а вторая – «Жители горного села умножают славу народных коммун»…

– Это реакционные надписи, товарищи! – Ли Госян сделала Циню знак, чтобы он замолчал, и чуть повысила голос. – Обратите внимание хотя бы на первую строчку. Чувствуете реакционный дух? Какое богатство можно обрести, когда строишь социализм? Раньше говорили, что конь без ворованной травы не жиреет, а человек без тайных денег не богатеет. Цинь просто пытается соблазнить людей реакционным лозунгом о «красном социалистическом богатстве», опорочить коллективное хозяйство народных коммун! Сейчас в вашем селе богатые строят дома, а бедные продают им землю… О чем это свидетельствует? Сами хорошенько подумайте, товарищи! А вторая строчка, насчет жителей горного села, которые умножают славу народных коммун, еще прозрачнее. Что это за «жители горного села»? Настоящие бедняки и бедные середняки или всякие темные личности с неясным происхождением и сомнительными связями? Насколько мне известно, муж этой лоточницы еще в пятидесятых годах клеветал на нашу политику в отношении деревни, на нашу классовую линию, сочиняя такие стишки:

К лентяям наша власть добра,

Труда же не заметит,

Хоть гнись с утра до вечера.

А если денег подсобрал —

Начальство рвет и мечет.

Это, как вы понимаете, не обычные глупости отсталого человека! Разве могут такие люди «умножать славу народных коммун»?! Ведь народная коммуна – это рай, цветущий сад, который сам себя прославляет и не нуждается в помощи какой-то частной собственности. Подобное извращение, товарищи, – это выступление не только против социализма, но и против политической линии. И такие реакционные надписи открыто появляются в вашем селе, да еще на красной бумаге! Хозяева этого дома здесь? Эти надписи нельзя срывать, надо оставить их как поучительный материал и всем прочесть по три-четыре раза! Нельзя недооценивать все эти писания и рисуночки, товарищи, – они часто становятся оружием в руках классового врага, одним из способов его наступления на социализм…

Помешанный Цинь снова непокорно приподнял голову и поглядел на Ли Госян, но державший его Ван Цюшэ тут же с силой ударил его по шее, а несколько других активистов движения взревели:

– Помешанный Цинь не признает своих ошибок! На колени его!

– Согласимся ли мы, если он не встанет на колени?

Площадь немного помедлила и ответила:

– Не согласимся!

Цинь Шутянь, весь дрожа, умоляюще взглянул на секретаря партбюро, но тот сидел, опустив голову и будто ничего не слыша. Сидевшие за Ли Маньгэном супруги Ху тоже дрожали от страха. Видя это, Цинь подчинился и с глухим стуком упал на колени.

– Можешь подняться, Цинь Шутянь! – неожиданно сказала Ли Госян. Собственно, в этом не было ничего неожиданного: работники, присылаемые сверху, лучше знали официальные правила.

Цинь подчинился и снова встал – по-прежнему с опущенной головой и руками, вытянутыми по швам. Только на коленях у него были видны грязные следы.

– А сейчас, Цинь Шутянь, – продолжала Ли Госян, – сними свою разрисованную шкуру перед ясными глазами масс! Старшее поколение сельчан наверняка знает историю героев с горы Ляншань, ^[20]среди которых был искусный каллиграф Су Жан. Правильно? Так вот, некоторые руководящие работники вашего села тоже рассматривают Цинь Шутяня как героя, как непревзойденного каллиграфа. Поглядите на лозунги, которые висят здесь, на площади, на стенах домов, на горных склонах, на скалах: «Партия отдает все силы развитию сельского хозяйства!», «Да здравствует политика „трех красных знамен“!», «Основа сельского хозяйства – рис, основа промышленности – сталь», «Во что бы то ни стало освободим Тайвань!» и прочие. Чьим почерком написаны эти лозунги? Все того же вредного элемента! Неужели жители вашего села поголовно неграмотны? Неужели среди них нельзя найти человека, который бы мог писать лозунги? Кто укрепляет авторитет вредителя и губит уверенность масс? Ну-ка, Цинь Шутянь, скажи, кто поручал тебе столь славную задачу?

Помешанный Цинь втянул голову в плечи, украдкой взглянул на Ли Маньгэна и ответил уклончиво:

– Объединенная бригада, объединенная бригада…

– Слышите, заикается, а сам все прекрасно знает! – махнула рукой Ли Госян, приказывая ему замолчать. Она отлично умела манипулировать поведением людей. И тут же задала еще более страшный вопрос: – А теперь скажи революционным массам, всем беднякам и бедным середнякам: каково твое социальное положение?

– Уголовный элемент, я – уголовный элемент! – поспешно ответил Цинь.

– Ничего себе уголовный элемент! Товарищи, сейчас рабочая группа раскроет перед вами один заговор… – Голос Ли Госян зазвучал так, будто она говорила через мегафон. – Насколько нам известно из внутренних и внешних источников, Цинь Шутянь вовсе не уголовный, а крайне правый элемент, совершивший тяжкие преступления и подготовивший реакционное песенно-танцевальное представление, направленное против политической линии и социализма! На каком основании, чьими усилиями он вдруг превратился в уголовный элемент, к которым причисляют за обычный разврат? Это грубое нарушение закона, потому что список «пяти вредных элементов» утверждается уездным отделом общественной безопасности!

Ли Госян остановилась. Как все опытные ораторы, она знала, что в речи иногда полезно сделать паузу, чтобы слушатели успели переварить наиболее важные вопросы или подумать над удачным афоризмом.

На площади послышались перешептывания и изумленные восклицания.

– Товарищи бедняки и бедные середняки, члены коммуны! – Ли Госян понизила голос, вернувшись к тону непринужденной беседы. – В вашем селе еще много удивительных вещей. Например, то, что этот Цинь Шутянь, при его особом социальном положении, поставлен начальником над всеми вредителями. Надзирать за вредителями, воспитывать их – это ваше право, бедняков и бедных середняков, а некоторые кадровые работники собственными руками отдали это право классовому врагу. Что это такое, товарищи? Это непростительная политическая близорукость, утрата классовой позиции. И такие удивительные вещи творятся в вашем селе! Сегодня рабочая группа вывела на сцену Цинь Шутяня, сделала его отрицательным примером, живой мишенью, но в то же время и зеркалом, в котором отдельные кадровые работники могут увидеть, на чьей стороне они стоят!

Тут Ли Госян приказала выкрикнуть заготовленные лозунги, увести правого элемента Цинь Шутяня, а остальным вредителям и их родственникам покинуть собрание.

– Долой Цинь Шутяня! Если он не признает своей вины, ему одна дорога – смерть! – оглушительно заорали активисты.

Потом все вредители были удалены, и руководительница группы произнесла заключительное слово – краткое, но энергичное:

– Сейчас, когда классовые враги нас покинули, я хочу сказать еще несколько слов. – Она вновь не без кокетства поправила сбившуюся прядь волос и значительно смягчила свой тон. – Товарищи бедняки и бедные середняки, члены коммуны, сегодня в вашем селе развернулась славная, острая и сложная классовая борьба – борьба не на жизнь, а на смерть. Хотя наша рабочая группа отвечает только за «четыре чистки», она готова включиться в эту борьбу вместе со всеми, во всем ее объеме. Некоторые кадровые работники и члены коммуны, в результате известных послаблений после трудных лет, совершили те или иные ошибки, но это не страшно. Наш курс таков: если совершил ошибку или преступление, признай их; если что-нибудь украл – верни украденное; отмойся, и ты увидишь свет. А что делать с нежелающими отмываться? Карать, согласно партийной дисциплине и государственным законам, в зависимости от тяжести проступков. Если об этом забыть, то помещики, кулаки, контрреволюционеры и прочие вредители снова поднимут голову, свяжутся со своими покровителями внутри партии, а мы – то есть бедняки, бедные середняки и кадровые работники – и знать не будем, что делать. Партия переродится в сборище ревизионистов, страна изменит свой цвет, а помещики и капиталисты опять выйдут на авансцену!

После собрания Ху Юйинь с мужем вернулись в свой старый дом, буквально не находя себе места. Они чувствовали, что над их новым домом, в который они даже не успели перебраться, взошла несчастливая звезда, но и старый дом был уже совсем не так безопасен, как они думали. Больше всего их печалило то, что почтенный Гу и секретарь Ли Маньгэн тоже не в состоянии сладить с этой руководительницей рабочей группы, а стало быть, не могут помочь и другим: ведь, когда глиняный бодхисатва переправляется через реку, ему даже себя трудно защитить.

Ли Гуйгуй продолжал дрожать от страха и растерянно смотрел на жену. Ху Юйинь, более спокойная, села на бамбуковый стул и задумалась. В конце концов, если они будут дрожать, словно мыши при виде кошки, не лучше ли взять веревку да повеситься? Но пока еще не все потеряно.

– Вот что, тянуть больше нельзя. В любую минуту к нам могут прийти, чтобы отобрать имущество, поэтому оставшиеся деньги я передам на хранение брату Маньгэну. В доме их хранить слишком опасно… – тихо проговорила Ху Юйинь, глядя на дверь.

– Ли Маньгэну? Но ты же слышала, как его припутывают к делу Помешанного Циня! – попытался образумить жену Ли Гуйгуй. – Эта стерва чуть не половину своего доклада направила против Маньгэна! Так иногда убивают курицу, чтобы запугать обезьяну… ^[21]

– Не бойся, он член партии, да еще в армии служил! Самое большее, что с ним сделают, – это покритикуют, заставят признать ошибки, написать покаянное письмо, вот и все…

– Нехорошо его замарывать…

– Мы же совсем одинокие. Он мой названый брат, а других надежных людей у нас нет.

– Ну ладно. С лотком больше не возись, не жди, пока его отберут. Да и сама лучше беги подальше, пока все не стихнет. У меня в провинции Гуанси есть дальний родственник, я его уже больше десяти лет не видел, так что в селе о нем не знают.

Глава 5. Снова Ли Маньгэн

А в эти дни в доме секретаря партбюро Ли Маньгэна стоял дикий шум и плач. Его жена, по прозвищу Пятерня, здоровенная баба, и в бригаде работала вовсю, и с домом управлялась, но отличалась крикливым и вздорным характером. С прошлого года Ли Маньгэну было предписано на всех собраниях ратовать за поздние браки, за сокращение рождаемости, он чуть голос не сорвал на этом, а его собственная жена рожала как крольчиха: принесла уже шестерых, из которых четверо выжили, и все девчонки. Когда они становились в ряд, то походили на лестницу с четырьмя ступеньками. Некоторые крестьяне подсмеивались над Пятерней:

– Эй, секретарша, а ты мастерица по контролю над рождаемостью!

Та, уперев руки в свои крутые бока, отвечала:

– А чем не мастерица? Если бы мне волю дать, так я бы целый отряд народного ополчения родила! Для других рожать – муки принимать, а мне родить – что через порог прыгнуть!

Когда Ли Маньгэн женился, его несколько смущало то, что его невеста груба лицом и телом, а когда подвернет рукава и закатает штаны – чистый мужик. Глядя на нее, он особенно часто вспоминал прелесть и нежность Ху Юйинь. Но старики твердили, что с древности красота не доводит до добра и красивая женщина чаще всего несчастна. Хорошо ли будет жить с Ху Юйинь? В то время он только что вернулся из армии, вскоре был избран секретарем партбюро объединенной бригады, но он не был предсказателем судьбы, откуда ему знать будущее! После того как жена родила ему двух дочурок, он понял ее достоинства: и в поле незаменима, и детей кормит, и дом ведет без всякой усталости, да еще целыми днями напевает: «Члены коммуны все как подсолнухи…» Встает до рассвета, с мужем спит без отказа – точно ядреная корова. Когда рожала, даже порог сельской больницы не переступала. «Да, с такой бабой жить надежно, никаких забот!..» – думал Ли Маньгэн, считая, что у его жены только один недостаток – слишком часто рожает.

Пятерня вначале была не ревнива, в дела мужа обычно не вмешивалась. Она понимала, что в женщину, еще до женитьбы объявленную названой сестрой, могут влюбиться даже звезды с неба, а не то что обычные мужики. Два года она смотрела на это спокойно, не замечая, чтобы между «братом» и «сестрой» возникало что-нибудь дурное. Но бдительность женщины трудно обмануть. Пятерня все больше улавливала, как часто они отходят в сторонку, какими глазами глядят друг на друга, хоть и соблюдают внешние приличия. Иногда она подтрунивала над мужем:

– Снова гарцевал перед своей сестричкой? Если она без тебя ночи провести не может, так хоть себя бы пожалел!

– Да ты что, с ума сошла, на кулак нарываешься?

– Я просто к слову сказала. Только свой дом – настоящий дом. А ее муж хоть и никчемный, но нож мясницкий у него ужас какой!

– Чего ты болтаешь, старая, уж зубы все желтые…

– Зубы только у суки белые, тебе такие нравятся?

Она гоготала до тех пор, пока Ли Маньгэн не показывал ей кулак.

В тот вечер, когда они вернулись с собрания на базарной площади, Пятерня сразу заворчала, готовя корм для свиней:

– Тебя бы надо им кормить, партийный секретарь! Сегодня начальница группы тебя все время помоями обливала. Ты хоть понял это или ума не хватило?

Ли Маньгэн с мрачным лицом сидел на скамье и крутил самокрутку.

– Что у тебя все-таки за дела с твоей названой сестричкой? И чего ты раскис перед Помешанным Цинем? Начальница только что твоего имени не назвала, а так все сказала. Она тоже хороша: ни молода, ни стара, ни девка, ни баба – не поймешь что! – продолжала Пятерня, сев на другой конец скамейки.

Ли Маньгэн глянул на нее исподлобья:

– Перестань вонять, я сегодня уже вдоволь вони нанюхался!

– А ты не корчи из себя молодца перед бабой! Только клоп кусает через циновку. Настоящий мужик показывает свою силу на других мужиках! – не унималась Пятерня.

– Ты заткнешься наконец или нет? – грозно произнес Ли Маньгэн, поворачиваясь к ней. – Или у тебя шкура на башке чешется?

Каждая женщина по-своему умна. Пятерня обычно отступала, когда видела, что муж доведен до белого каления, поэтому за восемь лет совместной жизни у них не было настоящих драк, хотя ссоры были. Ли Маньгэн чувствовал, что с Пятерней будет трудно сладить, если она всерьез разозлится, а Пятерня побаивалась бычьей силы своего мужа и понимала, что останется внакладе, если неосторожно выведет его из себя. На этот раз она просто вскочила со скамьи, и Ли Маньгэн, потеряв равновесие, свалился на пол.

– Так тебе и надо, так тебе и надо! – злорадно запела Пятерня, скрываясь в спальне.

Ли Маньгэн погнался за ней:

– Чертова баба, сейчас я тебе задам!

Пятерня привалилась к двери, оставив тем не менее небольшую щелку:

– Только попробуй, только попробуй! Сам сел на конец скамьи, а потом других винит, что свалился…

Это действительно было смешно, и Ли Маньгэн не тронул ее. Каждый раз, когда жена скандалила, у него чесались кулаки, но, не пустив их в ход, он чувствовал облегчение. А сегодня облегчения не было – наверное, потому, что слова жены «сам сел на конец скамьи» напомнили ему фразу из доклада Ли Госян о кадровых работниках, которые «могут увидеть, на чьей стороне они стоят». На чьей же он стороне? Неужели на стороне помещиков, кулаков, контрреволюционеров и буржуазии? Неужто, защищая свою названую сестру, он в течение нескольких лет поощрял капитализм? Разве Ху Юйинь, построившая на заработанные деньги новый дом, – это богачка и эксплуататор? Вот с Цинь Шутянем он действительно дал маху: сам объявил на собрании, что тот из правых элементов переводится в уголовные. Но ведь этот перевод официально не оформлен. По словам руководительницы рабочей группы, уголовный элемент лучше правого, а Ли Маньгэн думал, что это примерно одно и то же. Какая разница – пестрая змея или черная, все равно змея! И потом, можно ли считать уступкой классовому врагу повинность, которую он придумал для Цинь Шутяня, – писать лозунги на стенах, горных склонах и даже на скалах? Неужели он, Ли Маньгэн, действительно совершил столько нарушений?

На следующий день, когда стемнело и Пятерня отправилась с ведром к загону кормить свиней, а Ли Маньгэн, только что вернувшийся с очередного собрания, сидел у дверей и мыл ноги, во двор поспешно вошла Ху Юйинь с каким-то предметом, обернутым в старую промасленную бумагу. Она сказала, что это полторы тысячи юаней, и попросила брата сохранить их, а при необходимости и потратить часть. Выглядела она не такой привлекательной, как обычно: глаза блуждают, волосы растрепаны, на плечах простая куртка из синего полотна. Она даже сесть не захотела и тут же ушла, будто опасаясь чужих глаз. Ли Маньгэн понимал, что эти деньги нельзя нести в сберкассу, и по старой крестьянской привычке спрятал их на чердаке, между кирпичами, даже не пересчитав. Он всегда доверял своей названой сестре, а она доверяла ему. Конечно, на чердаке эти деньги не были в полной безопасности: любой воришка, забравшись в дом, первым делом начинал обшаривать чердак, однако в не меньшей степени следовало остерегаться жучков и мышей.

Обо всем этом происшествии не стоило рассказывать жене, но она увидела, как Ли Маньгэн весь в пыли спускался с чердака. Долго допытывалась, что он там делал. Маньгэн упорно молчал. Тогда раздираемая подозрениями Пятерня заплакала и, размазывая по лицу слезы, стала причитать, что уже восемь лет замужем, нескольких детей родила, а муж все еще таится от нее, как от воровки… Ли Маньгэн смутился: жена, пожалуй, не зря обижается – раз уж живут вместе, таиться нечего. Кому еще доверять, как не собственной жене?

Но он ошибся. Когда они пошли спать и он, лежа с женой на одной подушке, поведал ей свою тайну, Пятерня подскочила, точно заведенная пружина:

– Ты что, нас всех погубить хочешь? Накликать несчастливую звезду на наш дом? Бессовестный мерзавец, чтоб тебя разорвало! Я так тебя жалею, а ты, оказывается, уже совсем душу отдал этой ведьме! О-о-о!

Пятерня завопила, как будто в нее вселился бес. Ли Маньгэн тоже вспылил и вскочил с постели:

– Ты чего орешь, дура?! Если брюхо пучит, так иди облегчись. Совсем распустилась…

– Дура, в самом деле дура! Давно уже в черепаху превратилась, в зеленой шапочке хожу! ^[22]Будь я проклята, если завтра не удушу эту проститутку! – вопила Пятерня, сидя на постели с распущенными волосами, в одной рубахе и колотя себя по ляжкам.

– Да заткнешься ты или нет? Вот мерзавка, с ней советуются, а она тут же все портит, действительно беду на дом накличет! – в ярости зашипел Ли Маньгэн. Он не пощадил бы Пятерню, но был вынужден сдержаться, боясь, что соседи услышат их крик и тогда будет трудно выпутаться.

– Ты мне скажи начистоту, что у тебя с этой тварью! Она тебе жена или я? Вы все время приглядывались, принюхивались друг к другу, как кобель с сукой, а я-то, старая, уже ослепла совсем, не замечала ничего!

– Замолчи, мерзавка, а то я расплющу твою поганую рожу! Я честный человек и не желаю, чтоб ты обливала меня своим дерьмом!

– Ну бей же, бей! Я тебе шестерых детей родила, двоих схоронила, а ты, видать, давно хотел от меня избавиться! Конечно, я не такая свежая, белая, нежная! Домашние цветы не так пахнут, как полевые… Бей же, я разрешаю тебе! Забей меня до смерти, а потом иди к новой жене, наслаждайся ею!

Не переставая ругаться, Пятерня изо всей своей могучей силы ударила мужа в грудь головой и приперла его к стене, так что Ли Маньгэн даже не мог оттолкнуть ее и только дрожал от ярости да полыхал глазами.

– Чтоб тебя гром разразил! Прячет деньги для полюбовницы, а семья ему уже не нужна… Вчера на собрании председательша все ясно говорила, так ему надо к своим пакостям еще жену и детей притянуть, чтоб вместе с ним в тюрьму сели! Если ты сегодня же не сдашь эти ворованные деньги, можешь считать, что убил меня собственными руками! Впрочем, тебя не интересует моя жизнь…

Чтоб тебя громом разразило, чтоб тебя пушкой разнесло! Эта полюбовница тебя совсем сердца лишила! Ее подстилку готов на шею заместо платка повесить! А я пойду и донесу в рабочую группу, пусть они пришлют ополченцев с обыском!

Ли Маньгэн не сдержался и закатил ей сильнейшую затрещину. Пятерня повалилась на пол, точно подрубленное дерево, а муж, боясь, что она снова начнет скандалить, наступил ей коленом на грудь:

– Ну, будешь еще орать? Ночь на дворе, а она вопит на всю улицу! Ты сильна, да только я посильнее, одним ударом могу из тебя душу выбить… И сам, понятно, жить не буду!

Как бы в доказательство он с силой ударил себя кулаком по голове. Пятерня лежала на полу с разбитой губой и распухшим носом, но не отбивалась – видно, испугалась все-таки. Из соседней комнаты с плачем и криками «Мама! Папа!» вбежали проснувшиеся девочки. Их слезы произвели на родителей целительное действие: Ли Маньгэн сразу отпустил жену, а та вскочила и стала поспешно одеваться. Она была стыдливой и не хотела показываться перед детьми чуть ли не в голом виде.

На улице уже лаяли собаки, мяукали коты. Многие соседи прибежали на шум и барабанили в дверь, в окна с криками: «Секретарь! Секретарша!», желая разнять дерущихся. Пришлось открыть им. Каждый из пришедших вволю наговорился, буря понемногу утихла, и супруги снова легли спать. Пятерня отвернулась к стене, не желая глядеть на мужа, но и не плача, а вот Ли Маньгэн вдруг заплакал:

– О небо, как пережить все это?… Люди смотрят друг на друга налитыми кровью глазами, скрежещут зубами от ярости, сердца их твердеют, как железо… Но ведь люди, потерявшие совесть, уже перестают быть людьми! Бедная женщина, с которой я никогда не знал счастья и которой просто по совести помогал… Ведь люди – это люди, а не скоты! Но теперь я даже себя не могу защитить. Что за мир, в котором люди живут, топча один другого?

Мужских слез пугаются даже травы и деревья. Пятерня никогда не слышала, чтобы ее муж плакал, и тоже испугалась, но свою обиду сразу превозмочь не смогла. Конечно, муж есть муж, в каком бы положении он ни находился, а Ли Маньгэн плакал все жалобнее. Пятерня не выдержала и села на постели, решив поговорить напрямик:

– Ну что, сбил меня с ног, да еще встал на грудь коленом, как делают с вредителями? Бессовестный! Даже если б я была еще смешнее и глупее, я все равно твоя жена, твоя помощница, родившая тебе шестерых детей… Разве я виновата, что из них выжили только четверо? А ты пускаешь в ход руки, сбиваешь меня на землю, да еще коленом прижал – так, что у меня в глазах потемнело… У-у-у… Какая я несчастная! О, мама, какая я несчастная!

Вообще-то Пятерня хотела успокоить мужа, но, когда начала говорить, вновь невольно прониклась жалостью к самой себе и сбилась на плач. Потом с силой ущипнула его:

– Твою совесть собаки съели! Я тоже погорячилась, стала ругаться, но ты-то меня совсем не жалеешь… У-у-у… Совсем не жалеешь, а я все-таки жалею тебя, бессовестного! Одно дело ругать, а другое – бить. Ведь ты сам знаешь, что женское лицо – не тряпка какая-нибудь, а бьешь! У-у-у… Если ты свою уродливую жену не любишь, так хоть дочек постыдился бы! У-у-у…

Ли Маньгэн смягчился и, смахнув с лица слезы, обнял Пятерню. Да, она в самом деле его жена, мать его детей и хозяйка его дома – единственного дома! Восемь лет он прожил с ней, и эти годы были не только горькими, но и счастливыми, когда они, как радостные сороки, дружно тащили в дом каждую палочку, каждую веточку… Жена тоже смягчилась от его объятия. Повернувшись к нему, она вдруг встала перед ним на колени и положила его руки себе на грудь:

– Маньгэн, послушай меня… Ты ведь партийный секретарь, в политике разбираешься и понимаешь, что означает это движение… «Не на жизнь, а на смерть», как сказала председательша. А мы не можем умирать, мы должны жить… Все равно огонь в бумагу не завернешь!.. Эти деньги нельзя оставлять у себя… Помнишь, во время земельной реформы некоторые люди прятали ценности для помещиков и богатеев, так этих людей избивали до полусмерти, да еще надевали на них шапки «прихвостней»… Сдай эти проклятые деньги, сдай их рабочей группе! Если не сдашь, люди обязательно дознаются… Мы вовсе не губим твою сестрицу, она сама себя должна винить. В новом обществе и беднеть и богатеть полагается сообща, а она хотела разбогатеть частным путем, в одиночку хорошей жизни искала…

Ли Маньгэн еще крепче обнял жену и чуть снова не заплакал. Казалось, он прощался с прежним Ли Маньгэном, потому что тому было не под силу выдержать борьбу «не на жизнь, а на смерть».

Глава 6. Заведующий Гу

Из орготдела укома и уездного отдела продовольствия пришел приказ: заведующего зернохранилищем в Лотосах Гу Яньшаня, утратившего классовую позицию и преступно распродававшего рис из государственного амбара, немедленно отстранить от работы и отдать под следствие. Этот приказ был обнародован рабочей группой укома на общем собрании работников зернохранилища и прозвучал точно гром среди ясного неба, Гу Яньшань на собрании не присутствовал, но его тут же схватили, заперли на верхнем этаже собственного дома и лишили свободы передвижения. Днем и ночью его охраняли двое активистов, присланных рабочей группой: говорили, для того, чтобы он в страхе не покончил с собой. Вначале он просто не поверил собственным ушам и глазам, не мог представить, что такое бывает, думал, что все это какой-то глупый, невообразимый сон. Чепуха, чепуха какая-то! Словно в театре или в кино, где режиссер никогда не был ни на фронте, ни в деревне и ставит сплошную ерунду. Гу Яньшань однажды видел военный фильм, в котором командир перед вражескими позициями размахивал руками и громко кричал: «Вперед, товарищи, за родину и народ, за миллионы наших страдающих собратьев по классу во всем мире!» О небо, да разве на поле боя есть время для подобных речей? Такой командир был бы живой мишенью для врага, все это лживо, смешно и глупо! Но сейчас Гу Яньшаня действительно отстранили от работы и отдали под следствие, ничего лживого или фантастического здесь, к сожалению, не было. И этот добрый, спокойный человек, которого в Лотосах почтительно называли «солдатом с севера», опомнившись от неожиданного удара, начал в ярости бить по двери, по стенам и кричать во все горло: