Текст книги "Люди ПЕРЕХОДного периода"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

А однажды он меня избил, натурально, и было больно. Уже потом, когда губа затянулась новой кожицей и окончательно заросла вместе с обидой, я подумал, что ведь мы совершенно одинаковые по силе, потому что имеем равные по форме мышцы, тот же самый рост, вес и скорость реакции, и если бы я счёл для себя возможным напружинить волю как надо и ответить своим ударом на его первый удар, то, наверно, был бы избит не так, а по-другому. И даже возможно, что не моя, а его братская губа затягивалась бы новой кожей, и его, а не мои пацанские сопли были бы размазаны по щекам, и не он мне, а я ему, жалеючи, утирал бы их после своим кулаком.

Но было так, как стало. Дело было незадолго перед колонией. Мерялись пиписьками, какая быстрей оживёт и окрепнет, если подёргать. И чья окажется длинней, если прикинуть на глаз. До этого мы с ним мерили сжатые кулаки, правые, но Петька постоянно свой недожимал, нечестно делая его объёмней, и потому считался победителем. Я, в общем, не возражал, так как понимал, что отсутствует некий объективный критерий. Тут же дело было другим, тут просто невозможно было никуда загнать невидимый воздух и выиграть на фу-фу. Дёргали по десять раз, так договорились. Получилось, что у меня отвердение произошло быстрей и чётче, чем у него, и это было видно невооружённым глазом. Но Петька подумал и сказал, что это не отвердение предмета, а просто его временное ожесточение, и дело тут не в сиюминутной упругости, а в самом характере приготовления к боевой стойке. То есть пускай и медленней, как у него, но зато верней по факту будущей стойкости. При том, что длина у нас оказалась почти равной, плюс-минус крохи, как оба мы и предполагали. Я, помню, с гипотезой такой не согласился и, чтобы доказать превосходство хотя бы в длине этой малой части, несколько раз подпрыгнул, проверяя своё хозяйство на неизменность устойчивости по отношению ко внешним возмутителям среды. Он тут же совершил ряд проверочных прыжков, как и я. И вконец оконфузился. Теперь я стоял перед братом со спущенными штанами и гордо задранным пацанским достоинством. Он тоже стоял передо мной без ничего, и эта пустота не прикрывала его полного поражения.

– Ты сволочь и псих, – медленно проговорил он, глядя мне в глаза, и, натянув штаны, крепко затянул пояс ремнём, – ты всё продумал заранее и поэтому теперь делаешь вид, будто бы всё было по правилам. А правила не ты устанавливаешь, Павлюхан. Правила устанавливает тот, кто должен выиграть. А ты не должен, ты слабей, и за это на вот, получи от меня горячую.

Он подошёл и, не дав мне натянуть штаны, изо всех сил саданул меня кулаком в губу. Брызнула кровь, часть её попала на голый живот и ноги выше неприкрытых колен, и это сделало мой позор ещё ужасней. Но не потому, что я едва удержался на ногах и так и не ответил, а оттого, что мой напружиненный хвостик всё ещё продолжал стоять упругим торчком, будто не было вообще никакого удара от моего проигравшего брата.

– Видишь, – Петька ткнул пальцем в мою письку, – понял, что так не бывает, козлина? Это только у психов такое, а не у нормальных. – Он приблизился ко мне и, пока я размазывал слёзы, положил мне руку на плечо: – В общем, держись ко мне ближе, Паха, и тогда всё будет нормалёк, уяснил?

Я неопределённо мотнул головой, как бы признав тем самым полное поражение, и тут же мой непослушный кончик обмяк и принял исходное положение. Брат удовлетворённо хмыкнул и почесал прочь, дав мне возможность успокоиться и прийти в себя. Я тогда пришёл в себя, раз и навсегда, и подобное противостояние между нами сделалось последним. С того момента всё в нашей жизни окончательно повернулось ко мне задом, чтобы, как в той сказке про Бабу-ягу, предстать лицевым фасадом к Петьке, оставив мне довольствоваться тем, что точно не понадобится моему равноудалённому от закона брату.

Со временем к такому положению дел я привык, и оно даже пришлось мне по душе. За нас обоих всё теперь решал исключительно брат мой Пётр, оставляя моей голове свободу от терзаний, если для них случалось место. Он делил прибыли на братские доли, он же руководил и дальнейшей наживой на основе безропотного подчинения одного брата другому. У кого есть равный близнец, безосновательно сделавшийся старшим, тот меня поймёт. Это как если бы мы с ним пробивались через пустыню какую-нибудь, Гоби там или Сахару, и братан мой скинул бы вдруг с верблюда груз, забросил бы его себе на плечи, а вместо поклажи, не спросивши, усадил бы меж горбов меня, и таким порядком мы двигались бы дальше, до тех пор пока не увидится край пустыного песка. Да, я имел меньше прав и сам же не хотел иметь большего, но вместе с тем, зажатый меж этих горбов, я находился выше брата, и потому более или менее благополучные для нас края я умел замечать раньше его, о чём всякий раз деликатно сообщал ему со своей принудительной верхотуры. Я лучше видел, я быстрей считывал ситуацию, я надёжней предугадывал последствия. Ведь когда мы с ним шли наниматься в бандиты, в самый первый раз, на рынке, я заранее подсказал Петьке, какие слова нужно произнести в свою защиту – для поднятия духа и включения общего разума. Сказал, мы же, если по-хорошему, то неуловимы, как безголовый всадник. Только у того головы вообще не было никакой, а у нас две на одного, что в принципе одно и то же, братан. Презумпция невиновности, часть нулевая: если не уверен – не суди ближнего своего на любые срока. Или, если свериться с первоисточником, то как-то так, думаю, прозвучит, не хуже, чем: «Praesumptionem innocentiae, nulla parte – dubium non aliquando iudica proximo tuo».

Мне это впервые в голову пришло, когда Петька на уроке нахамил учительнице по зоологии. Та его – к доске, он вышел – молчит, ни хрена не знает, само собой, а она ждёт, исподлобья так смотрит на него, хочет слов про рыб каких-то подводных от него добиться, типа какой у них подвид и всё такое. Ну а Петька тоже человек, он и сказал ей, что, мол, да вы и сами глядите на меня как рыба из заливного, у вас глаза как холодец, мутные какие-то и неживые, а зрачков вообще нету, как у нормальных людей, одна ненависть во взгляде и больше ничего.

Ну, само собой, скандал-мандал: к директору после уроков, всё такое. А он сдуру и говорит, что, мол, почём вы знаете, что это я так сказал про неё, а не брат? Мы с ним штанами утром поменялись, у него голова поэтому заболела, и он не вышел к доске. Или наоборот, не помню, то ли он, то ли кто из нас про холодец этот придумал.

Короче, он-то сказал и забыл, а я – нет, и потому спустя несколько лет после той незначительной истории уже нормально развил для себя эту любопытную и довольно удобную для жизни двойственность в совершенно отдельный предмет – в дело нашей с ним общей судьбы, не замутнённой даже самой малой внешней несхожестью.

А вообще Петька ко мне прислушивался, хотя и делал вид, что ему всё по барабану. И обоих нас такое устраивало как нельзя лучше: никто ничем не ущемлялся, потому что каждый изначально сидел на своём месте как пришпиленный и уже не дёргался от такого неравенства. Разве что за мать иногда мы всё же могли сцепиться. Та никого из нас своим отношением не выделяла, хотя то неравноправное положение, в каком я очутился по милости Петра, постигла ещё раньше, чем об этом догадался я сам. Она бы, может, и любила нас сильней получившегося, и заботы уделила бы больше против той, к чему способны были её слабые силы и возможности, но мы же сами и не́ дали ей осуществить и одно, и другое. В отличие от меня, у Петьки в его отношении к матери с самого раннего детства сквозило неприкрытое чувство мести – за нашу подлую нищету, за этот полусгнивший барак и отдельно, до кучи, за отца, которого она не сумела приворотить к себе как надо, а заодно спасти от смерти, оставив нас без наставника. Я же в отношении мамы вёл себя стократ умеренней и всякий раз как умел тормозил Петьку против любых, тайных и открытых, бранных слов в её адрес. Брат взвивался и начинал кипятиться, тыкая мне в морду факты нашей незавидной совместной биографии. Я же, на словах соглашаясь с той частью его обвинений, какой противиться было невозможно, оставлял в её оправдание другую – нашу же с братом природную вольницу, дурную внутреннюю стихию, выгнавшую нас во двор барака и за его пределы ещё раньше того, чем мы научились осознавать и анализировать собственные поступки, плохо понимая, где лежит граница между промежуточно добрым и окончательно злым. Как сбился этот подлый фокус и все возможные настройки в самые первые годы барачной нашей жизни, так и вышли мы в большой мир с искажёнными на порядок, не меньше, представлениями о его красоте и законах его устройства.

В колонию нас, помню, отправляли в сентябре, и потому я его люто ненавижу до сих пор, этот мерзкий месяц, хотя тут, где я теперь обретаюсь полной оболочкой, это не имеет ровно никакого значения. Тут главное перебраться дальше, несмотря ни на какую погоду, которой, кстати, просто нет здесь вообще: что вам листопад, что камнепад, что мокрое, что цветастое – по барабану. Оборот решает всё, жажда и красота – ничего! Так вот, про сентябрь, сами посудите: уже и не лето – не разухабишься по теплу, не купнёшься поутру, не подставишься под ожог, чтоб потом горело и приятно отставало кожной лохмо́той. Но ещё и не зима – ни хрустящей снежной тропки, ни валенка без затей и шнурков. Зато впереди – хляби и дожди, которые ты ждёшь со дня на день, готовясь терпеть у себя за шиворотом мокрое, ветреное и гиблое. Между прочим, и у Петьки, насколько я знаю, имеется похожее чувство к сентябрю. И даже то, что мы вернулись в Перхушково после отбытия в том же несчастливом месяце, не сделало его приятней для души, а лишь усугубило наше обоюдонеравнодушное к нему отношение – в тот момент, когда мать постелила нам на досках.

Не стану изображать отдельным параграфом, как мы с братом оттянули все те четыре колонийских года. Скажу лишь две важные вещи, которые оказали существенное влияние на становление всей моей последующей человеческой личности. Их было две: первая – неглавная и вторая – та, что лично для меня стала главней, несмотря на отсутствие всякой выгоды в плане материальной жизни. Первое – это то, что ощутил я всей своей донадземной оболочкой: что значит натурально верховодить, являясь верхним среди остальных. Или первым при верхнем, при брате моём, при Сохатом. Именно тогда я всё ему простил из того чёрного списка, какой к тому времени против него накопила моя душа. Понял – неделимы и навсегда, чего бы он ни натворил против любых моих нравственных установок. Он – крыло, он – таран, он – защита. Я – извечно второй, ведомый, хвостовой. Петька это хорошо понимал уже тогда и потому не настаивал, чтобы я, как он, в нужные для дела моменты проявлял безудержность и беспощадность. Жалел. И если хотите, даже чуток оберегал, чтобы не поломать мне устойчивость кармы. Я о ней в тамошней библиотеке вычитал и рассказал ему, поделился, что, мол, как аукнется, так и отзовётся после, чего бы кто ни учудил, хоть голыми руками. И перевёл это крылатое выражение в латынь. Ко времени этого разговора я уже был частый гость в библиотеке, куда меня пускали без ограничений из-за хорошей учёбы. Там и обнаружилась та истёртая книжонка «Краткий словарь-разговорник с русского на латынь и обратно». Издан в 20-х годах, напечатан типографией Казанского университета, в котором по оказии дела учился когда-то сам Ленин, верховный вождь прошлых времён. Её и взял на вооружение. Петька кровать ломал на железяки, а я, когда неверных увечили, на стрёме стоял, сам никого не бил и селезёнку никому не портил. Вы не поверите, их молотили, а я, посматривая по сторонам, вчитывался в эти затейливые выражения, ничем не похожие на русские. В ту ночь перед нашей победой и соорудил я ту самую фразу, которую после донёс до братана, ставшего наутро верхним почти на все четыре года нашей обоюдовременной несвободы: «A backfire, et responde post» [12]12
  Как аукнется, так после и отвечать ( пер. с латыни).


[Закрыть].

И пошло-поехало, уже на автомате, будто какая-то посторонняя сила меня туда невольно затягивала, в этот причудливый язык, в чёткие, рубленые и простые на первый взгляд слова, смыслы которых так верно и так неповторимо укладывались в моём незрелом сознании, хотя и не добавляли знаний. Всё ограничивалось лишь игрой моего дурного воображения и представлениями о параллельных мирах и материях, где жили и сочиняли свои рассудительные вирши эти загадочные латиняне.

Потом, через годы, а именно в самый сладкий промежуток моего «золотого века», между первым ознакомительным визитом в «Шиншиллу» и этапом в Краснокаменку в 2006-м по 162-й, часть вторая, я по случайности напоролся на трактовку – откуда он взялся вообще, в принципе, этот язык благородных господ и верных рабов. Стал читать, но тут же бросил, потому что уже с самого начала вычитывалось типа такого: «Латинский язык (lingua latina), или латынь, – язык латино-фалискской подгруппы италийских языков индоевропейской языковой семьи. Этот язык вместе с оскским и умбрским языками составлял италийскую ветвь индоевропейской семьи языков. В процессе исторического развития он вытеснил другие языки и со временем занял господствующее положение в западном Средиземноморье. Появление латыни как языка относят к середине II тыс. до н. э. В начале I тыс. до н. э. на латинском языке говорило население небольшой области Лаций (лат. Latium), расположенной на западе средней части Апеннинского полуострова, по нижнему течению Тибра. Племя, населявшее Лаций, называлось латинами (лат. Latini). Однако на сегодняшний день это мёртвый язык…»

Дальше я читать не стал. Не из-за лени – просто стало невыносимо противно после этих необдуманных слов насчёт полной омертвелости моего любимого детища. Да, найден он был мною, можно сказать, больше по недоразумению, типа наткнулся и вмазался всем лицом, но зато по обнаружении принят был всем моим сердцем. Из полезного же в том, что прочитал, я почерпнул для себя лишь то, что этот чудесный язык в основном вытеснял и господствовал. И что не латиняне были они, а латины. Всё!

Теперь смотрите, как у нас было дальше. Я на него не просто завёлся, а очень. Стал ощущать как бы изнутри, щупать за всякое, от краёв до сердцевины. Любое сущностное выражение тут же старался мысленно переложить с родного уже туда, ближе к латинскому звучанию, к аналогу сути, выраженной проще и твёрже, чем умеем это делать мы, носители славянских наречий. Будто сам же я в такие минуты и чеканил законы бытия: ртом, голосом, всей гортанью. И глаза. Тут крайне важно держать их полуприкрытыми, как у патрициев, для пущей значимости сказанного. И тихим говором изъяснять, не спеша – будто катится с горы квадратное колесо, не медленно и не быстро, а равномерно, и каждый угол его по пути ненадолго врезается в почву. Пуcкай даже и каменистую – всё одно она поддаётся и пропускает слово в себя. Казалось бы, самое простое, самое примитивное, а сравните.

У нас: «Поздравляю вас с днём рождения!»

У них: «Конгратулор тиби де натали туо!»

И так далее, по всему набору слов, фраз и остальных звуковых наслаждений. Каково?

А порой они мне снились ещё, эти славные латины, во всей своей первозданной древности. У них были курчавые бороды с лёгкой сединой, их прекрасные женщины смущённо улыбались, наслаждаясь тем, как ловко орудуют с парусами и канатами их проворные благородные мужья. Дети их, свесив ноги за борт, счастливо улыбались отцам и матерям, никогда не бывавшим в местах отвратительных, непригодных для радостной жизни и удалённых от их плодородных земель на расстояние дальше самого громкого крика. Они плыли на своих лодках меж берегов могучего Тибра, они пели свои прекрасные латинские песни и исполняли свои невообразимые латинские танцы, которые в их далёкие времена не считались грязными, за которые их принято держать теперь.

Короче, просто натурально подсел я на эту странность, в какой в приличном месте и признаться-то неудобно. Зато она же часто помогала решать рабочие темы. Бывало, вставишь между тёрок парафраз какой-нибудь, без перевода, на одном лишь чувстве и речитативе, и напоследок туманно закатишь глаза. И молчишь, ждёшь любой ответки. Если возникала ожидаемая – вежливо прощались и ставили на график. Нет – я отстранялся, в дело вступал брат мой Пётр и уже ставил непослушных на принудительный счётчик. Следует отдать ему должное – всякий раз он для начала запускал меня, вымеряя мою способность воздействовать на людей исключительно приёмами мирного языкознания. Думаю, он мне не завидовал, поскольку и сам в каком-то смысле обладал интересной особенностью: из всех ставших нам со временем привычных выражений запомнить сумел лишь «Homo homini lupus est» – «Человек человеку волк». Эта крылатая фраза, которую он явно выделял среди других, вскоре сделалась его личным нравственным кодом. И его мой суровый брат уже не забывал втиснуть в разговор, даже когда нужды в этом не было совсем. То ли пугал для поддержания формы, то ли просто немного шутковал, чтобы и правда не прослыть зверем. И что вы думаете: срабатывало, как безосколочная граната близкого радиуса действия: люди чаще шли навстречу, чем уклонялись от несения долгового креста.

В итоге скажу, что эта моя неодолимая тяга к латыни и латинам была тем тайным знаком, что, в отличие от всего остального, неприкрыто плавающего в проруби будто напоказ, резко отличал меня от Сохатого, моего однокровного братухи.

Вернусь, однако, обратно. В общем, после того как мы колонию прошли, малолетку эту хренову, первую школу жестокой жизни, одной на двоих, то, считай, сразу же в дело вписались, в мужское, взрослое, без никаких, и всё той же нераздельной братской парой.

Ну, а после…

А после вся эта история случилась, по 162-й, часть вторая. Плюс Герман Еленочкин, слава Богу, что оклемался после всех этих дел.

Началось с того, что Елена вызвонила нас и попросила прибыть по-срочному. Сказала, дело нехорошее, а значит, требуется наше прямое участие. Разговор, который состоялся между ней и одной высокопоставленной бизнес-дамой, она передала нам вкратце, сделав акценты лишь на суть и избегнув пустых подробностей. Разве что намекнула на то, что была некогда связана с ней по работе, однако финансовые интересы не пересекались, да и не могли никоим образом пересечься в силу их абсолютно разных положений в обществе и делах.

– А сама ты не при делах, выходит? – спросил Петька, потому что нужно было чего-то спросить, просто для затравки и поддержания бандитского фасона.

– Абсолютно, – спокойно отреагировала Елена, – ничем ей не обязана, так что можно действовать с совершенно чистой совестью, ребята.

Сам же разговор, состоявшийся между ними – тот, что мы услышали от Елены, – был такой, передаю его конспективно. Но до этого Еленина гостья зашла в «Шиншиллу», днём, поднялась на антресоль, присела на наш любимый с Петькой разговорный диван для кофепития и выгодного обзора речной красоты и, сделав заказ, попросила официанта пригласить директора. Елена и пришла, имея обыкновение уважать желание гостя.

Гостья:

– Узнаёшь?

Елена:

– Узнаю, Муза Пална, какими судьбами?

Гостья:

– Не хочу отнимать время ни у тебя, ни у себя, Грановская. Есть разговор, так что сосредоточься, пожалуйста, и послушай.

Елена:

– Я Веневцева, и вам это известно.

Гостья:

– Мне хорошо известно, что время, которое мы когда-то дали вам, давно истекло, так что пришел срок платить по долгам, Грановская. Всякий обман должен быть компенсирован. Или же наказан. Выбирать тебе, моя дорогая.

Елена:

– Что вы этим хотите сказать?

Гостья:

– Хочу просто напомнить, что затея твоего Германа так и не превратилась в бизнес-план, хотя так мило и начиналась. Думаю, я не могу с этим согласиться.

Елена:

– Что, так плохи дела, Муза Пална?

Гостья:

– Это ни при чём, Грановская. Просто мой принцип не прощать предателей и негодяев типа вас с Германом. Отсюда вывод.

Елена:

– И какой же?

Гостья:

– Вывод такой. Даю тебе двое суток для того, чтобы Герман твой, которого ты сбила с толку, покинул это убогое место и переместился туда, где ему надлежит быть. И ждать я не намерена.

Елена:

– Помню, одна похожая попытка уже была, только плохо закончилась. Хотите дубль?

Гостья:

– Да, неважно у них получилось, ну ничего, в другой раз не будут действовать через голову.

Елена:

– Так это вы его на зону упекли, выходит? Гамлета вашего. Пожалуй, я вас и на самом деле недооценила, Муза Пална. А он в курсе, сам-то?

Гостья:

– Двое суток, запомни. Дальше будет плохо. Или совсем плохо, я ещё не решила.

Елена:

– Стало быть, не в курсе. Ну, а если исправить оплошность и ввести его в курс дела – это, с вашей точки зрения, имеет смысл, как сами-то думаете?

Гостья:

– Пасть захлопни, сучка. И помни, двое суток и ни минутой позже. Сама, если хочешь, можешь ещё какое-то время помучиться тут, дело твоё, я пока возражать не стану. А Герман – мой. Это всё. Время пошло.

Такой рассказ. Елена закончила его на непривычно низкой ноте и спросила нас обоих:

– Вы понимаете, что это довольно серьёзно? Я её знаю, эту рыбину, и думаю, угроза её не пустая. И я хочу, чтобы вы понимали, что без Германа всё рухнет в один день. И эта точка для вас закончится, как и не было, согласны?

– Так ты чего, хочешь, чтоб мы её грохнули, что ли? – хмыкнув, озадачился мой брат. – Или типа встречно прищучили?

– Чего бы вы хотели в идеале, Елена? – этим мягко сложенным вопросом я попытался несколько скомпенсировать братову прямоту и его же недалёкость, если иметь в виду предстоящие всем нам решительные дела.

– Прежде всего, я хочу, чтобы мой муж ничего об этом не узнал, иначе он не сможет спокойно работать, и мы с вами будем иметь на выходе ровно то самое, чего добивается от нас эта баба, – ответила Елена, чуть подумав. – Ей ведь важно не только создать для себя очередное прибыльное дело, для неё ещё само по себе имеет огромное значение оказаться сверху в любом своём начинании, не чувствуя себя обойдённой чёрт знает кем без имени и судьбы. Ей кажется, она придумала нечто, что может добавить ей статуса в собственных глазах, а на деле получается, что с ней просто поиграли и с лёгкостью пренебрегли её милостями. И этого Рыба не простит, так уж она сделана.

– Так чего, валим её или не валим, я не понял? – Мой брат никак не мог угомониться насчёт того, чтобы проявить уже наконец свою бандитскую отвагу не только путём переговорного процесса. Надо сказать, порой я подмечал в нём некоторую избыточную кровожадность, но каждый раз находил этой его малопонятной тяге те или иные объяснения. Не могу, конечно, со всей смелостью заявить, что Петька мой специально нарывался на что-то необычное с целью хотя бы минимально скомпенсировать свои нереализованные геройские мечты. Однако время от времени некий внутренний позыв, поселившийся в нём в момент, который я связывал с нашими общими барачными годами, всё же искал выхода наружу, и с этим невозможно было спорить. Вероятно, в своём деле Петька, как и эта непонятная Рыба, рвался наверх, к какому-то одному ему известному свету, луч которого никак не удавалось засечь его пытливому взгляду. Понимаешь, говорил он мне в минуты житейской тоски, мы живём с тобой в мире, где практически не бывает солнца, а небо почти круглый год имеет цвет земли. Получается, внизу земля и сверху она же, то бишь вроде как в могиле постоянно находишься, в гробу, зажатый меж дырявым днищем и гнилой крышкой. Херня ж полная, согласись, братан!

Я чаще отмахивался, уводя разговор в очередное необязательное дурко́, но странное чувство неизменно подсказывало мне, что рано или поздно мой неразумный брат натворит того, что станет помехой в жизни не только самому ему, но и нам обоим. Мне ведь за все наши совместные годы так и не удалось чувствительно отделить себя от него, несмотря на полное понимание мною наших различий в устройстве сердца, души и головы.

– Нет, не валим, – строго отреагировала она, чуть нахмурив брови, – просто разговариваем и выжидаем. Через двое суток я хочу, чтобы вы оба были здесь практически постоянно, под рукой, потому что, начиная с этого момента, всё возможно.

– Не вопрос, – ответили мы, не сговариваясь. – Стволы при себе иметь?

– Иметь, – ни секунды не раздумывая, подтвердила Елена. – Я слишком люблю своего мужа, и наше с вами дело – не подвергнуть его любому риску. А к ментуре я сами знаете как отношусь: слупят денег и не дадут результата, всё как всегда.

– А кто за этой рыбиной стоит, знаешь хотя бы? – спросил её Петька. – Ну типа там как мы кто-то, или менты, допустим, или спецконтора какая.

– Не знаю, – жёстко ответила Елена, – но что кто-то имеется, это факт. Неспроста у неё все эти жизненные блага, ничего просто так не бывает, тем более она пока не лужковская жена.

– И в итоге? – поинтересовался я. – К чему всё же больше склоняемся: насильственно решаем или сперва говорим?

– Значит, делаем так, пацаны, – после минутной паузы Елена продолжила крутить вариант, – для начала вам нужно потолковать с Ашотом из «Ереван-плазы».

– Это из которой Черепа, что ли, турнули? – недоверчиво покачал головой мой брат, в очередной раз удивив меня знанием тёмной стороны жизни. – Это серьёзное место, там, кажись, армяне у руля. А для чего нам этот армян-то?

– Не знаю, о каком Черепе речь, раньше там Гамлет всеми делами заправлял, а теперь его зам, Ашот. Встретитесь, представитесь, скажете, мол, есть у вас сведения, что это Рыба его органам сдала и всё организовала документально – Муза Павловна Рыбина, если конкретно. И что пускай они там сделают соответствующие выводы. Думаю, они с ней по-своему разберутся, а нам именно это и надо. Глядишь, за новой заботой Муза отвалит от нас. А там поглядим. Кстати, можете чуток лавэ заиметь за полезную инфу, от Ашотика этого. У него там целый «Низ» имеется, ресторан при «Плазе», так что не обеднеет. И Венере Милосовой заодно приветики от меня передайте, она у него там внизу верхней трудится.

В общем, прикинули мы тогда порядок действий и в тот же день двинули к армянам, ещё не понимая, чего там у них ждать и от кого.

Получилось довольно мило. Ашота нашли быстро, у него там офис нормальный, наверху и с видом, и запустили нас сразу же, как отрекомендовались. Чай-кофе, все дела – без вопросов.

Ашот послушал, покивал, и видим, реально благодарный за слова наши – глазами, ртом, снова глазами. Сказал, если всё так окажется, как излагаем, то будет нам благодарность от ихнего сообщества, лично нам двоим. Добавил ещё, что надо дружить, а он, Ашот, дружить умеет мало как кто. И обещал Венере этой тоже приветы наши передать по линии «Шиншиллы» для укрепления всё той же будущей дружбы. В общем, как-то так.

Мы, два идиота, само собой, не знали и знать не могли, в какую историю ввязываемся. Думали – как лучше для себя и для Елены, которую натурально уважали, без балды. Наверно, именно из-за этого излишнего уважения брат мой Пётр, хоть и план одно время такой имел, так и не решился закинуть в её сторону насчёт реально переспать. Тем более что с мужем её Германом мы так и не познакомились, и это обстоятельство, как говорится, «освобождало стороны от угрызения и стыда», что тождественно следующему, всё из той же удивительной культуры, знающей про всё на свете – «Pars ignominiae fraudisque subsidio».

В других наших точках дани, не совру, мало кто имел наглость отказать в таком несложном одолжении, если сильно попросить попутно делам и правильно объяснить. Пару раз и мне обламывалось, правда, лишь с братовой подачи – сам не смел, робел, тушевался и потому чаще платил за подобное, чем случалось по взаимности и доброй воле. Петька об таком вообще не заморачивался, его объяснения каждый раз сводились к тому, что такая, мол, служба, братан, ничего не попишешь, иначе просто за людей держать перестанут, самих трахать начнут во все дыры, только успевай уворачиваться.

Так вот, снова про двух идиотов, про нас. Кто бы мог подумать, включая Еленочку, что как только покинем его армянские владения, Ашот наберёт эту Рыбу и вывалит ей всё как есть. В этом и была суть нашего общего промаха: следовало сперва проверить их связи, пробить на совместные дела и вызнать контакты. А уж только после этого идти и открывать свой поганый рот. Ну, Елена ладно – искренне, допустим, заблуждалась. Думала, раз друзья они были и подельники, то врагами не были никогда. Один армян сгорел, другой – остался с мыслью отмстить за всю диаспору. А вышло, что как-раз и были, к тому же страшными, типа один против всех и все против одного, как королевские мушкетёры в книгах французского классика-отца, которые извечно противостояли каждый всякому и подсиживали друг друга, хотя и пили заодно, и гуляли, и клялись как последние черти в вечной дружбе друг другу, а также кубку, клинку и лучшим красавицам.

Но об этом мы узнали уже гораздо поздней, на краснокаменской зоне, от Черепа, который, к нашему удивлению, оказался тем самым до поры до времени неизвестным нам Гамлетом и держал всю зону, смотрящий был, в законе. Он же, узнав про такое, пообещал оба черепа обеих мам, Рыбиной и Ашотовой, от внутренностей освободить, бок о бок в одно совместное очко поместить и пользовать по нужде. Очень злой был, вы бы видели его. Но всё это он говорил, правда, до того ещё, как утратил власть и сделался никем. Впрочем, об этом ещё скажу.

Короче. Два дня выжидали, как Еленочка и просила. Но, если честно, практически уже были уверены, что по линии этой опаски – отбой. Что сработал наш упреждающий визит, и Рыбе теперь не до этой кухонной ерунды – себя бы спасти после того, что стало известно горячим армянским пацанам про её неблаговидные поступки и дела.

И был потом день третий. Сидим, по сторонам сечём, ищем любой подвох с любого края. Стволы наготове, сами сверху, на десертных антресолях, для обзора вниз и по бокам, включая набережную. Нам – покушать, кофе, всё такое, приносят как по расписанию, начиная с момента явления Германа в стенах заведения и до самого финала его работы.

А потом был день четвёртый. И ниоткуда ничего. Елена приходит, улыбается нам, говорит, снимаем засаду, пацаны, всё было пустое, всё бла-бла, пришла, подурковала, излилась желчью и отвалила. Она такая, Рыба, ей главное в напряжении держать, а что до дела, так, видно, тысячу раз подумает ещё, стерва.

Ну мы с братом тоже в ответ поулыбались, покушали в последний раз от Германа и его кухни и двинули к себе, до первой пятницы другого месяца.

А назавтра, ближе к бизнес-ланчу, – звонит. Голос резкий, порывистый, на срыв. Кричит, немедленно приезжайте, на Германа покушение было!