Текст книги "Судный год"

Автор книги: Григорий Марк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

7. С Лиз в кафе. Даже не приглашение, но просьба

(Бостон, 25 сентября 1991 года)

В этот раз уже хорошо подготовился. Пришел за пять минут до конца рабочего дня. В качестве предлога – попросить найти защитника. Я живу в Бостоне недавно. Раньше с американским законом дел никогда не имел и ни одного адвоката здесь не знаю.

И снова еще до того, как она подняла взгляд, успел поразиться странному контрасту между казенной атмосферой офиса помощника государственного обвинителя и этой женщиной, сидящей за уставленным телефонами и компьютерами секретарским столом. Вдруг возникло совершенно нелепое желание подойти, взять за руку и, ни слова не говоря, увести отсюда. (Интересно, что бы она сделала?) И ни на секунду не мелькнуло у меня, что сейчас начинается еще один процесс, гораздо более увлекательный и гораздо более опасный, чем телега, которую настрочила на меня Истица.

– Ну и почему же вы не заходили все эти дни?

– Я должен был зайти? – Я пожал плечами и спрятал улыбку.

– Разумеется! – Невиданные глаза ее светятся спокойной, чуть насмешливой уверенностью. Тени кинематографически длинных ресниц плывут в радужной синеве, вычерняют ее.

Похоже, она уже не сомневается в том, что со мной происходит… А может, просто по-бостонски вежливо преувеличивает свои эмоции, а я тут же придумал себе невесть что? Откуда мне знать, что чувствует эта женщина, живущая в совсем другом мире?

Поиски подходящего ответа ни к чему не приводят, и выстреливаю первое, что приходит в голову:

– Так я и выполняю свой долг. – Понимаю, что начал с фальшивой ноты, киксанул, как говорили в детстве, замолкаю и сержусь на себя. Мне всегда не хватало легкости в разговорах с женщинами. А уж на английском тем более… Неловкая пауза, которая явно доставляет ей удовольствие. – На самом деле… пришел попросить вас… помочь…

Вот Спринтер уж точно бы придумал, что сказать сейчас. Любую женщину мог уболтать. А я… Странно. Много лет мы живем с ним на разных концах земли. И не так уж близки были последние годы. Но привычка проверять все, что вижу, его глазами, спрашивать себя, что он бы сделал на моем месте, осталась.

– Я совсем не собиралась над вами смеяться. Только у вас такой торжественный вид…

Прозвучало это так, будто она сразу вся придвинулась ко мне. Еще не произнесено было почти ни одного слова, а мы уже, сами того не замечая, вслепую двигались навстречу друг другу.

«Какой дурак все-таки! – быстро одернул я себя. – Размечтался! Что у меня с ней общего? Она – богатенькая раскованная дама титульной национальности. А я скучный иммигрант с плохим английским. Чтобы чего-нибудь добиться, нужно, наверное, хорошо знать обычаи высоколобой бостонской аристократии, которые они тут сотни лет отрабатывали, быть очень чутким к перепадам ее настроения. Ничего этого не умею. Даже собственные настроения часто различить не могу, просто плыву внутри, даже не пытаясь понять. А уж тем более…»

Я не представляю, что еще бы ей сказать, – боюсь нарваться на насмешку – и на всякий случай наобум усмехаюсь… мало ли чего… Потом вытягиваюсь, прикрываю веки и делаю глубокий вдох. Отчаянно пытаюсь прислушаться к голосу разума, но тот упрямо молчит. Как обычно, когда обращаюсь к нему напрямую. И жду. (Я узнаю потом, мы оба тогда ждали.) Наконец, сложив руки по швам, словно собираясь прыгнуть очертя голову с вышки солдатиком в холодный омут, бормочу:

– Может, мы могли бы выпить чашку кофе? Я рассказал бы подробнее о своей просьбе.

Лиз, не отрываясь, смотрит на меня, точно предлагает читать по своим сияющим распахнутым глазам. Во взгляде что-то, чего не было в словах. Танцующий отблеск, будто в глубине вспыхнул костер.

– Уверена, вы выиграете свое дело.

– Не знаю…

– Ни один здравомыслящий судья, увидев вас, не поверит, что вы способны преследовать беззащитную особу или угрожать ей… Ну что ж…

У меня вдруг возникает чувство, что правильно ответил на очень важный, хотя и не заданный вслух вопрос.

Мы сидим в маленьком, всего на три столика, кафе напротив здания суда. Уютная струйка пара восходит от чашки, прижатой к ее полуоткрытому рту, вьется вокруг оживленного, усеянного еле угадываемыми веснушками лица. Я замечаю сдвоенный блеск распухших, немного вывернутых наружу губ, длинную холеную кисть, бледные вены на тыльной стороне ладони. Голубая англо-саксонская кровь струится по тоненьким сосудам под загорелой кожей.

И все настойчивее подбирается вкрадчивый запах ее духов. Узкий раскачивающийся мостик над пропастью шириной в Атлантический океан. На другом его конце неожиданно оказывается наша комната на Чайковского. В одно мгновение проношусь по этому мостику, распахиваю дверь и вижу сверкающую елку, проросшую из снежной, усеянной иголками ваты на полу. Высоко над блестящими невесомыми шарами, над разноцветными парафиновыми свечками, прямо под венчающей ее серебристой звездой – два огромных мандарина, от которых исходит этот запах! Когда в середине января осыпавшееся, потемневшее дерево отец унесет во двор, каждый из близнецов – нам тогда еще не было и семи – получит по засохшему мандарину. И нет на свете ничего вкуснее…

Она отодвигается, откидывается на спинку стула. Легко закидывает ногу на ногу. Внимательно следит за моим лицом. (Может, ей нравится, что поглядываю на ее ноги?

Мне трудно говорить с этой почти незнакомой женщиной. Ловлю себя на том, что пытаюсь отвечать на вопросы как можно подробнее. В голосе что-то очень мягкое, очень влажное.) Нет, нельзя чтобы она с самого начала понимала, что происходит. Надо придать разговору более сухой, более деловой тон.

– Адвокат еще не раз понадобится, – пробухтел мой выжатый и вывернутый на просушку голос. – После этого процесса бракоразводный предстоит. А бывшая жена в Россию вернулась. Так что будет непросто… Хотя делить нам почти и нечего…

Прозвучало довольно прямолинейно, но нужно же было сообщить, что не женат.

В этот момент я замечаю, что влажное появляется не только в голосе и подмочена у меня не только репутация. Смотрю вниз и понимаю, что опрокинул на себя остаток воды из стакана. Вокруг взбухшей ширинки огромное мокрое пятно. Пытаюсь незаметно натянуть на колени скатерть. Ложечка звякнула о край чашки, и немного кофе из чашки Лиз выливается на блюдце. (Вот ч-черт! Надо же, как не везет!) Но она улыбается, не подавая вида.

Неуклюже спотыкаясь на каждом слове, будто перевожу себя с другого языка, рассказываю о процессе. Я слегка робею перед этой женщиной, перед ее красивым холеным лицом, безупречным бостонским акцентом. Временами она кажется знаменитой киноактрисой, случайно оказавшейся здесь и неожиданно согласившейся выпить со мной чашку кофе. Но Лиз слушает увлеченно, явно переживая за меня. В благовоспитанной даме проступает что-то от весьма энергичной социальной работницы. На меня обрушивается масса полезных советов – только не вздумайте сами защищать себя, судьи этого не любят, может плохо кончиться… имена адвокатов, как с ними разговаривать, сколько им платить… Произносится это без остановки, на одной некончающейся тревожной белозубой улыбке. И звучание слов, их прихотливый прерывистый ритм еще важнее, чем то, о чем она говорит.

Мой намагниченный взгляд скользит по шевелящимся губам. И оторвать не удается… Как видно, он начинает припекать, и Лиз осторожно слизывает его кончиком языка.

Полуприкрытый желтым металлическим веком рыбий глаз лампы, вделанной в потолок над нашим столиком, вспыхивает и становится темным. Лиз, накренив чашку, рассматривает кофейную гущу. Опускает тяжелые от туши веки, и то, что секунду назад было глазами, наполняется непроницаемой золотистой синевой.

– Хотите, я Ричарда попрошу? Он возьмет себе ваше дело.

– Нет, что вы! Не надо! Уверен, все устроится, все устроится, – смущаясь и удивляясь своему смущению, бормочу я ее губам.

Что другое, а видеть себя со стороны я всегда умел. Давно понял, что зрителем быть легче, удобнее, чем участником.

Маленький горнист в голове уже зовет на построение давно вымуштрованные фразы. Равнение на ее глаза. Но в последний момент все снова путается и взбунтовавшиеся слова разбредаются кто куда: я побаиваюсь. Есть в ней что-то заставляющее быть осторожным. Слова возвращаются медленно, поодиночке. Долго и беспорядочно их перетасовываю. Пока наконец, не переводя дыхания и немного заикаясь, не выпалил:

– Мне… мне очень хочется… пообедать… пригласить вас пообедать… со мной… – произношу это совершенно вслепую и так громко, что на нас оборачиваются. А потом, уже гораздо тише, словно разговаривая с самим собой, недоуменно и совершенно искренне продолжаю: – Но я не знаю… не знаю, как это сделать…

Я что, на самом деле проговорил все вслух, а не просто подумал? Идиот… все испортил!.. За все эти годы, прожитые в Бостоне, американскими способами знакомства с женщинами я так и не овладел. Здесь это иначе и гораздо сложнее. И не только из-за языка… Еще одного шанса произвести хорошее первое впечатление у меня уже не будет.

Но уже через минуту чувствую, что согласится. Лицо ее заливается мягкой краской. Снова эта странная смесь беспомощности и непоколебимой уверенности в себе.

– Вы действительно этого хотите? – Обнажает она свои глаза и, приоткрыв рот, сдувает со лба каштановую прядь. Бросает недоверчивый вопросительный взгляд. Точно взвешивая, не ошиблась ли. (Интересно, сколько ей лет?) Где-то в глубине ее губ зарождается блуждающая улыбка. – Мне бы тоже хотелось! Надо уходить… – Протягивает руку с полуопущенной, будто для поцелуя, холеной кистью. – Ричард завтра уезжает на три дня в Вашингтон.

Я давно уже привык не верить себе. Но тут невозможно было ошибиться. Это даже не приглашение, это откровенная просьба.

8. В поисках адвоката. Но деньги вперед

(Бостон, 26 сентября 1991 года)

Умный приятный бас рекомендованного Лиз адвоката. Рассказываю свою историю. Но всего через пару фраз поперхнулся, наткнувшись на глухую тишину на другом конце провода.

А вдруг тот не верит? Уж больно глупо звучит. И даже не пытаюсь его убедить. Думает, может, все-таки было что-нибудь? Честно говоря, я и сам бы засомневался, если б такое услышал.

Наконец бас подает первые признаки жизни. И я, Ответчик, понимаю, что все это время слушал он внимательно, вопросы задает толковые, по существу. Уютно развалившись в трубке и голосом, никаких сомнений не вызывающим. Что-то очень располагающее в манере говорить. Сразу хочется заключить с ним контракт. О чем угодно.

Бас тактично сморкается в знак глубокого сочувствия, вздыхает и после короткого молчания, сквозь которое проступает слабый шорох перекладываемых бумаг, объявляет, что сумеет заняться делом. Но, разумеется, после того, как получит задаток.

– И какого размера должен быть этот задаток? – неуверенно спрашиваю я.

– Пять тысяч. Мои услуги будут обходиться только триста в час. – Его глубокий сочувствующий бас становится еще более густым. Сейчас он уже не влезает весь в телефонную трубку. Накапливается внутри, и от этого непереваренного адвокатского баса у раздувшейся трубки начинается глухая отрыжка.

Мало того, что у человека неприятности, так еще будущий защитник как можно больше денег вытащить из него пытается! Как бы и от защитника защищаться не пришлось!

За год до этого я купил довольно дорогой дом в пригороде Бостона. (Смутной неловкости от обладания вещами совсем не первой необходимости тогда не было. Но было с тех пор постоянное ощущение, что дензнаков не хватает. И ворох неоплаченных счетов уже с нескрываемой угрозой все громче шелестел на столе.) После того как Аня уехала, дом стал бессмысленно огромным. А найти жильцов, чтобы сдавать, удалось лишь на прошлой неделе.

Еще пара телефонных звонков. Те же оперные басы-баритоны и те же расценки.

Наконец, описав полный круг, договариваюсь с Джерри Путнамом, адвокатом, которого рекомендовала Лиз. Последняя его фраза из разговора со мной:

– Нечего удивляться. Любого человека можно обвинить в чем угодно… Мы живем в таком интересном и демократическом штате…

Я потом часто вспоминал эту фразу, когда просыпался посреди ночи и плыли перед закрытыми глазами бесконечные цепочки массачусетских судейских упырей. И никак не выбраться было из этого потока.

Адвокат живет в полутора часах езды от города. Триста долларов в час (включая, конечно, и время, чтобы добраться до города). Решили встретиться прямо в суде на слушании второго октября.

9. Как замечательно это все началось

(Бостон, 26 сентября 1991 года)

Готовиться к свиданию, придумывать, что сказать, чем удивить, я даже и не пытался. Слишком мало знаю о Лиз, слишком далек от меня мир, в котором она живет. Как получится, так получится.

Уже тридцать пять минут хожу по судейскому коридору с мутными светильниками, вделанными в потолок. Поглядываю на матовое стекло двери, где жирными черными буквами написаны часы ее работы. От десяти до пяти. Сейчас пять тридцать пять. Налитые ядовитой темнотой тени бесплотных чиновников, спешащих мимо, одна за одной беззвучно протыкают навылет грудь и выходят с другой стороны. И с каждой проткнувшей тенью все меньше терпения остается во мне.

В пять сорок чувствую, что дошел до ручки, раскаленной – так что воздух вокруг нее тихонько шипит, – дверной ручки офиса Лиз. Осторожно двумя пальцами тяну на себя и заглядываю внутрь.

За столом и спиной ко мне посетитель, наклонив огромную взлохмаченную голову, что-то настойчиво требует. Мягкое свечение идет от компьютерных клавиш у нее под пальцами. Она делает жест бровями, чтобы ждал в коридоре. И снова еле заметное обещание улыбки проскальзывает на губах. Сидящий перед ней мужик недоуменно поворачивается, но я уже успел выйти.

Наконец взлохмаченный с недовольным видом проходит мимо меня. Еще через несколько мгновений узкая полоска света на каменном полу под дверью в офис исчезает и появляется сама Лиз.

– Я хотел поблагодарить вас за адвоката…

– У вас еще будет возможность поблагодарить… – Слабое голубое свечение идет у нее откуда-то из маленькой впадины прямо под шеей. Голос взволнованный и веселый. Чтобы в любую минуту в шутку все превратить можно было бы? – Должна вас предупредить. Он человек немного необычный. – Мне скоро предстоит убедиться, что это было сильным преуменьшением.

– Я заметил.

– Но не обращайте внимания. Придется приспособиться. Лучше вы не найдете. Я его хорошо знаю.

Она секунду думает о своем, по лицу проскакивает легкая тень. Встряхивает головой, улыбается. Не только губами, но и раздувающимися ноздрями, лучиками в уголках глаз, танцующими искорками в синих зрачках. Смотрит с такой откровенной нежностью, что мне становится неловко. Но отвести взгляд не могу. Наши глаза уже полюбили друг друга и не хотят расставаться… Нежности ни в детстве, ни потом у меня почти совсем не было. И рот мой сам собой растягивается в ответной улыбке.

В лифте мы оказываемся одни. Наши пальцы осторожно касаются друг друга. Цепь замкнулась, пошел ток, они начинают мелко дрожать. Пахнущее новогодними мандаринами и еще какими-то только что срезанными полевыми цветами дыхание обвевает, обвивает мое лицо. Сумасшедшее сердце стучит так громко, что она не может не услышать.

Потом в мельтешащей междуэтажной темноте Лиз успевает легко коснуться ладонью моей щеки. Словно выдает тайну, которую не решается произнести вслух. Сливаются, смешиваются друг с другом наши дыхания… Как всегда, в темном лифте у меня легкая паника. Привет от Большого Клауста. Кабина останавливается, и она отдергивает руку.

Это скользящее прикосновение золотистой ладони к моей щеке могло бы быть эпиграфом к истории нашей любви, начинающейся прямо сейчас. Через сутки, когда вернулся домой, попытался по памяти перевести этот бессловесный эпиграф на русский. Но ничего не вышло. Каждый раз слова оказывались слишком тяжелыми, слишком грубыми. И удержать в них даже самую малую часть этого первого прикосновения никак не удавалось.

Потом мы, почти не разговаривая, шагаем по праздничной синей слякоти через парк к ее квартире на Back Bay, и всю дорогу я бессмысленно улыбаюсь, поглядывая на Лиз. Ласковое осеннее солнце приятно греет лица. На выстеленной багровыми кленовыми листьями дорожке толстые няньки-негритянки с колясками. Ерошит озябшие деревья шебутной ветерок. Тысячью шорохов пляшет на ветках теплое влажное марево. Грязная праздничная лазурь мерцает в лужах.

Сейчас я вне себя от возбуждения. Душа носится в поднебесье вместе с деловито чирикающими воробушками, кувыркается с ветром в ворохе птичьего гама. Телесная оболочка вдруг совсем перестала быть ей помехой. С каждым движением воспоминания о процессе мертвой шелухой осыпаются с нее… Наконец, уже сильно запыхавшись, она замирает в подернутом рябью воздухе и неожиданно начинает петь. Размашисто размалевывает его нелепыми, разложенными на много голосов беззвучными мелодиями. А я – вернее, та часть меня, которая осталась вне этого видения, – с удивлением наблюдаю за ней… (Интересно, замечает ли Лиз, что со мной происходит?) Все это длится довольно долго, и вот уже душа, проделав последнюю мертвую петлю, начинает снижаться. Наверное, не столько из-за земного притяжения, но скорее от небесного отталкивания. Еще минута, и, как видно успокоившись, она незаметно оказывается на привычном месте внутри меня. Ворочается из стороны в сторону. Устраивается поуютнее и радостно замирает.

Крылья прозрачной гигантской мельницы перемешивают высоко над Бостоном размалеванный воздух. Солнце медленно вращается, наматывая на себя ветошь облаков в золотисто-красных разводах. Грозовая туча надвигается на город со стороны Атлантики. Последние эскадрильи выживших комаров с тонким писком уходят ей навстречу, на восток, к океану.

Мне сейчас весело и страшно. Я представить себе не могу, как это произойдет. И как Лиз будет ко мне относиться завтра. Неужели только одноразовое развлечение в свободное от мужа время? Нет, на нее совсем не похоже!.. Впрочем, откуда я знаю, что на нее похоже? Странно все переплелось. Если бы не было в моей жизни этой Истицыной жалобы, то и Лиз в ней тоже бы не было. И сейчас бы тупо смотрел в телевизор один у себя в квартире. Или названивал бы по телефону знакомым.

Мы идем в очень старый и престижный квартал Бостона, на холм, где раньше был маяк[2]2
  Beacon Hill – один из самых старых и самых дорогих кварталов Бостона.


[Закрыть]. По узкой, горбатой улочке, выложенной красно-желтыми листьями осени и ощетинившейся вверх наконечниками позеленевших от дождя бронзовых фонарей. Они похожи на какую-то заглавную древнерусскую букву, воткнутую в асфальт и проросшую шариками мутного света. Между тучами приоткрылось причудливой формы окно. (Проветрить на ночь испорченный автомобилями воздух над городом?) Прохожие беззвучно проплывают между жмурящимися от заходящего солнца кирпичными особняками над тротуаром, почти не касаясь его. Шинами проходящих машин рядом с нами шелестит мостовая. В одной из машин я замечаю неподвижное лицо Спринтера, который собирается приехать в Бостон лишь через пару месяцев. Почему-то это совсем не удивляет. Сегодня ничто уже удивить меня не может.

Останавливаемся у кирпичного трехэтажного домика. Перед тем как войти, она останавливается и смотрит на меня. Будто проверяя еще раз. Так, что мне становится немного не по себе. Заходящее солнце сползает в самый конец поднимающейся кверху улочки, туда, где уходит за край земли перламутровый поток асфальта. Сейчас оно кажется куполом золотого парашюта у нее за спиной. По обеим сторонам хрустальными люстрами вспыхивают кроны деревьев. Наконец она удовлетворенно улыбается, и я понимаю, что прошел еще один бессловесный, но важный экзамен. Сколько их еще мне предстоит?

Уже облитая сумерками дверь подъезда, как видно, не хочет впускать и пытается закрыться сразу после Лиз перед моим носом. Но Лиз кладет на нее ладонь, дверь со скрипом делает полуоборот и неохотно дает войти. То, что внутри, выглядит застывшей разинутой пастью. В любой момент может захлопнуться и заглотить целиком. Ребристое нёбо подъезда, как воспаленным нарывом, освещено вполнакала тусклой лампочкой. Она зажигается сама собой от одного нашего появления и отбрасывает на улицу сквозь все еще приоткрытую дверь нашу сдвоенную, бесформенную тень. Держа меня за руку, Лиз входит внутрь. Тень бледнеет, и дверь с треском захлопывается. Мы поднимаемся на второй этаж. Связка ключей маленьким серебряным колокольчиком позвякивает у нее в ладони, указывая дорогу. Покачиваясь из стороны в сторону, отброшенная было тень возвращается на привычное место и поднимается вслед за нами.

Еще ничего не произошло, а у меня уже возникает смутное ощущение вины. Женщина, так свободно и доверчиво идущая сейчас впереди, слишком хрупкая, слишком утонченная для грубого секса, о котором я мечтал вчера ночью. Невозможно ее представить с бесстыдно задранными вверх голыми ногами, задыхающейся, стонущей от наслаждения среди смятых, влажных от пота, влажных от нее самой простыней. Не хочу этого представлять, но почему-то все же представляю. И слишком отчетливо. Теперь к ощущению вины за свои нечистые помыслы добавляется ни на кого не направленная нетерпеливая злость.

Ключом в замочную скважину она попадает лишь с третьей попытки. Кусок темной вязкой пустоты, прищемленный дверью, и внутри его жалобно всхлипнувшие колокольчики-ключи с глухим стуком падают под ноги. Преследовавшая нас тень, не успев проскользнуть, осталась на лестничной площадке.

Звук захлопнувшейся за спиной двери вызывает привычное беспокойство. Словно почувствовав это, сразу же, как только входим в квартиру, она прижимается ко мне раскрытыми губами, животом. И я проваливаюсь, тону в бесконечном, вздрагивающем поцелуе. Горячий язык раздвигает рот, подрагивает, осторожно и настойчиво касается кончика моего языка. Блуждающие пальцы везде – на лице, на шее, на груди. Проскальзывают в джинсы – кольца легко царапают подвздошье – и замирают, обхватывают, гладят раздувшийся и нетерпеливый орган моей страсти, в котором вдруг будто проросла новая тугая и гибкая кость.

Все могло произойти прямо здесь на полу, но мне удается протащить свое непослушное тело еще несколько шагов. Уже через минуту в спальне я, с трудом удерживая дыхание, поднимаю двумя руками, выворачиваю наизнанку у нее над головой подол. Кто-то иной, уверенный в себе и нерассуждающий, вселился в мое тело. И на меня уже внимания не обращает. Лиз отстраняется – я сама, – и мы, не сводя глаз друг с друга, начинаем освобождаться от мешающей одежды. Мелькают в сгустившейся темноте обнаженные плечи, сами собой соскальзывающие прозрачные колготки, белый лифчик, белые трусики, заряженные потрескивающим электричеством. После этого я уже не способен ничего видеть.

Вспышка света, низ живота сводит судорога, и немедленно за ней полная тьма. Горячая волна нетерпеливой нестерпимой нежности поднимает мое тело, и мы летим на постель. Я крепко обхватываю Лиз за спину, и она обнимает меня ногами. Скрип постели напоминает о гораздо более тяжелом теле, лежавшем тут на Лиз, и я на секунду останавливаюсь. (Никогда не видел Ричарда, но знаю, каким он должен быть.) Она делает короткое движение бедрами, и сразу забываю обо всем. Вхожу в нее, вторгаюсь внутрь ее влажного, выгнутого тела, которое неожиданно оказывается податливым, но сильным и требовательным. Теперь чувствую ее всю, чувствую каждым миллиметром кожи и уже не думаю о том, чтобы не сделать больно. Ни о чем не думаю. Просто плыву в узкой шлюпке резкими глухими толчками на самом гребне захлестнувшей горячей волны, прижимаясь к лежащей подо мной женщине. Замираю от острого наслаждения и снова, почти не двигаясь, плыву, плыву.