Текст книги "Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов"

Автор книги: Григорий Епископ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

В качестве рядового монаха Кирилла в покое не оставили. Тогда он попытался переселиться из НовоСимонова монастыря в стоявший неподалеку заброшенный Старо-Симонов (в 1378–1379 годах, когда исихасты ненадолго попали в опалу у великого князя, Симонов монастырь был закрыт, но вскоре князь разрешил открыть его заново, однако почему-то не на прежнем месте). Все монашествующие очень хорошо помнят Житие преподобного Саввы Освященного (439–532), который сначала основал большую лавру в Палестине, а потом, когда его оттуда выгнали его же собственные взбунтовавшиеся монахи, ушел на новое место, и там вокруг него собралась Новая лавра. Вряд ли Кирилл, отходя в Старо-Симонов, мог не держать в уме этого примера. Но не сложилось.

Центральная часть цветной хромолитографии «Вид первоклассного Кирилло-Белозерского монастыря в память пятисотлетия основания его». 1897 г. Вверху – образ преподобного Кирилла Белозерского

Новый настоятель вел политику уничтожения прежнего братства и добрался до Кирилла даже и в Старо-Симоновом. Кирилл был первой и самой заметной мишенью, но настоятель вообще разгонял верных исконному духу монастыря монахов, и это очень помогло осуществлению следующих планов Кирилла. А что оставаться в Симоновом монастыре ему больше нельзя – это стало ясно. А куда идти, когда тебе уже за пятьдесят? Монаху вообще очень трудно перейти из одного монастыря в другой. Это как черепахе поменять панцирь. И берут чужих монахов в монастыри неохотно (и правильно делают). А тут еще возраст: не пойдешь же проситься куда-то в начальники, а на низкие послушания могут взять, только если прикинешься мирянином и сохранишь инкогнито. Конечно, теоретически был путь пойти к светским властям и наверняка получить от них какую-нибудь синекуру, но так никто из исихастов не делал. Простого и очевидного выхода эта ситуация не имела.

Невеста неневестная

К счастью, для монаха совершенно не требуется, чтобы ситуации, в которых он оказывается, имели простой и очевидный выход. Для Бога любые выходы очевидны, а для живущего по воле Божией важно знать только волю Божию и достаточно знать ее только на данный момент. Поэтому все проблемы сводятся к одной: как узнать волю Божию.

Однажды Кирилл молился в своей келье и, по своему обычаю, уже очень поздним вечером или в начале ночи читал Акафист Богоматери. Это одно из самых прекрасных произведений, когда либо создававшихся в церковной и вообще какой бы то ни было поэзии, написанное в Константинополе, по-видимому, в VI веке, но ставшее особенно популярным после 626 года. В этом году город был оставлен фактически без охраны, так как вся армия была занята победоносной войной с Персией далеко на востоке, но этим воспользовались хазары и, нарушив мирный договор, с огромным войском осадили Константинополь. Положение было безнадежным, и народ молился ночью во Влахернской церкви к покровительнице города Богоматери словами этого самого гимна. Его пели стоя, а не сидя, из-за чего он и называется «неседален», или, по-гречески, «акафист». К утру налетела буря и уничтожила почти весь вражеский флот – главную часть осаждавшей армии. Город был спасен, и в память об этом был установлен до сих пор сохраняющийся праздник – Суббота Акафиста (пятая суббота Великого поста). Акафист представляет собой поэму из 24 строф по числу букв греческого алфавита, так что первые буквы каждой строфы образуют алфавитный акростих. Каждая вторая строфа кончается припевом «Радуйся, Невесто Неневестная». При переводе с греческого на славянский теряется стихотворная метрика и значительная часть звукописи (для текста, насквозь прошитого паронимической аттракцией, это большая потеря), но очень многое сохраняется, так как церковнославянский, в отличие от русского, прекрасно приспособлен для даже не дословного, а поморфемного перевода с византийского греческого. Это важно знать, чтобы понять то, что произойдет сейчас с Кириллом.

В ту ночь, о которой идет речь, Кирилл молился словами Акафиста и, видимо, особенно ощущал себя в осаде превосходящими вражескими силами. Так он дошел до стиха «Странное Рождество видевше, устранимся мира, ум на небеса преложше» (в том переводе, который читал он, было слегка по-другому: «…ум на небо преложим»). На русский это нельзя перевести дословно, но можно объяснить. Слово «странный» в церковнославянском имеет ровно тот спектр значений, что и в греческом, а потому оно означает и нечто чуждое и необычное, и нечто просто чужое и нездешнее, как и слово «странствие» означает не только «путешествие», но и вполне оседлое пребывание в чужом краю – так, например, христиане «странствуют», пока остаются на земле, даже если они не сдвигаются с места. Поэтому прочитанный Кириллом стих означает: «Увидев чудесное («странное») рождение (Сына Божия от Девы), станем и мы сами чуждыми мира («у-странимся мира») и перенесем для этого ум свой на небеса».

При упоминании небес в келью среди ночи ударил свет и раздался голос: «Кирилле, изыди отсюду и иди на Белоозеро, тамо бо уготовах ти место, в немже возможеши спастися» («Кирилл, выходи отсюда и иди в Белозерский край, ибо там Я приготовила тебе место, в котором ты сможешь спастись»). Кирилл выглянул в окно своей московской кельи и увидел там тот пейзаж, на который указывал глас – «как будто показывал пальцем», говорит агиограф явно со слов своих информантов, передававших рассказ самого Кирилла. Ему предстояло опознать по этой картинке место будущего монастыря в Белозерском крае. Это довольно типичное чудо – когда святому или даже не очень святому заранее показывается место его будущего служения, чтобы потом он мог его опознать; подобные рассказы известны и из ХХ века.

Дальнейшее было делом техники и, как всегда, тоже промысла Божиего.

Северная Фиваида

Вскоре в Симонов монастырь вернулся из Белозерья монах Ферапонт (1331–1426), постриженный вместе с Кириллом и хорошо ему знакомый. Ферапонт занимался поставками провизии в монастырь и поэтому по долгу службы бывал в Белозерье. Места эти использовались, в основном, лишь для охоты и рыболовства и были очень слабо заселены. Началась колонизация этих дальних земель, и впереди нее шли именно монахи. С местным населением в таких случаях договариваться тем легче, чем его, этого населения, меньше. В Белозерье людей было мало, и колонизация шла без особо крупных конфликтов. Для местных жителей она постепенно вела к обмену политической свободы на экономическое благосостояние – потому что экономика всего края в результате всех этих процессов пошла резко вверх, край стал усиленно заселяться, и, само собой, многочисленные монастыри этого края стали первой жертвой. «Северная Фиваида» к 1530-м годам окончательно переродилась и выродилась в сеть промышленно-коммерческих предприятий во главе с центральной конторой в Кирилло-Белозерском монастыре. К тому времени этот монастырь, с его огромным количеством дочерних предприятий, станет вторым рыбопромышленником России после ТроицеСергиевой лавры (которая переродится еще раньше и еще сильнее).

Фиваида – это одна из областей в Египте, где монашество начиналось в IV веке, и поэтому ее имя стало синонимом монашеского рая. Белозерский край и вообще нынешняя Вологодская область на всем пространстве между городами Вологдой и Белозерском была «Северной Фиваидой» в течение всего XV века и до разгрома движения нестяжателей в 1520-е годы. И в течение этих лет далеко не все там шло гладко, но монастыри этого края, хотя и далеко не все, сохраняли традицию подлинного, а не внешнего монашества, то есть исихазма. В течение первой половины XV века эта традиция подвергалась разорению в монастырях, основанных монахами круга Сергия Радонежского, в Москве и ее окрестностях. Эпизод с духовным разорением Симонова монастыря тут был только одним из первых в длинном ряду. Столица исихазма переместилась в Белозерье, и Кириллу тут выпала роль нового Моисея в этом новом монашеском Исходе из Москвы, превратившейся в духовный Египет. Когда в XVI веке настанет черед и «Северной Фиваиде» превратиться в северный духовный Египет, столица монашества переместится еще дальше на север – на Соловки, где она и сохранится до самого раскола XVII века, который обернется огромным разорением всего русского монашества.

Показания свидетелей, как это обычно и бывает со свидетелями, путаются насчет того, когда именно Кирилл рассказал Ферапонту о своем видении – то ли еще в Москве, то ли только после прибытия на нужное место, – но, во всяком случае, выяснив у Ферапонта, что в Белозерском крае есть, где поселиться, он вместе с ним «по-английски» ушел из монастыря, ни с кем не попрощавшись.

Как видим, Кирилл не разделял популярной сейчас в некоторых монашеских кругах идеи, будто монах обязан оставаться в монастыре, даже если этот монастырь превратился в духовный Содом (даже пусть только духовный, а не телесный).

«Сотовая структура»

На указанном Богородицей месте Кирилл поставил крест и выкопал себе келью в землянке. Для него, естественно, не существовало никакого выбора, где жить, коль скоро именно это место ему было указано. Место это находилось на холме на берегу озера Сиверское. Тогда там был густой лес, и Кириллу приходилось трудиться, чтобы расчистить себе хоть немного места. Один раз его чуть не убило падающим деревом, и другой раз он чуть не сгорел, оба раза был спасен только чудом. Условия были вполне экстремальные, особенно для человека на шестом десятке, пусть и привычного к тяжелому физическому труду.

Ферапонт прожил вместе с Кириллом около года, но долее жить там не стал, и «кирилловская» версия причин этому кажется правдоподобной: он захотел несколько большего комфорта. Может быть, сказалось и то, что он был старше Кирилла лет на восемь, и ему уже было за шестьдесят. Есть еще «нейтральная» версия, которая просто никак особо не объясняет основание Кириллом и Ферапонтом двух разных монастырей на расстоянии 15 км друг от друга, а трактует это как дело естественное. Во всяком случае, монастыри получились дружественные. Когда Можайский князь Андрей, сын Димитрия Донского и собственник этих мест, упросил Ферапонта возглавить основанный им новый монастырь в Можайске, братия Ферапонтова монастыря выбрали себе на игуменство Мартиниана – воспитанника Кирилла Белозерского, которого тот принял в свою новую общину на Сиверском озере от его родителей-крестьян еще десятилетним мальчиком. Ферапонтов монастырь – это тот самый, который теперь особо известен собором с фресками Дионисия, выполненными в 1502 году, в последний из периодов духовного расцвета монастыря. Много позже в Ферапонтовом монастыре жил ссыльный патриарх Никон.

Уход Ферапонта был вскоре восполнен приходом двух монахов, также покинувших Симонов монастырь и откуда-то узнавших, где теперь искать Кирилла, – Заведея и Дионисия. Так они втроем составили костяк будущей братии. Еще одним из первых монахов становится местный житель Андрей, который поначалу настолько возненавидел поселившегося неподалеку от него Кирилла, что пытался сжечь его в его келии. Он много раз поджигал его келию, но огонь чудесным образом гас. После этого он испугался, раскаялся и во всем открылся святому, а там уж и до принятия монашества было недалеко.

Темпы разрастания монастыря были быстрыми, но не стремительными. Соблюдался принцип вручения новоначальных монахов и послушников их старцам, которые имели возможность следить за их духовной жизнью во всех мелочах, а те имели возможность открывать своим старцам все свои ежедневные помыслы и таким образом получать вразумление и поддержку. Ежедневное откровение помыслов – это самый эффективный механизм обучения монашеству, но он возможен только там, где есть личное доверие, основанное на свободном выборе для себя духовника, и, разумеется, там, где сами эти духовники таковы, что могут научить чему-либо духовному (а за это отвечает игумен). Таков был устав при святом Кирилле и при его ближайших и единомудренных ему преемниках. Сам Кирилл научился этому в Симоновом монастыре, но, вообще говоря, это был греческий, так называемый скитской устав, принесенный исихастами с Афона в XIV веке.

Скитской устав сам по себе допускал довольно изолированную друг от друга жизнь монахов, объединенную, главным образом, общим еженедельным богослужением. При этом каждый монах мог иметь при себе небольшое количество учеников, но это не было обязательным. В условиях как Симонова, так и Кириллова монастыря эта «сотовая структура» весьма уплотнялась в пространстве, так что фактически превращалась в общежительный монастырь. Все жили вместе, и хозяйство у всех было общее. Однако «сотовый» принцип сохранялся в том отношении, что «бесхозных» новоначальных монахов при этом не заводилось: все новоначальные были в тесном и постоянном контакте со своим старцем. Того же принципа старались держаться и классические византийские общежития, достигавшие нескольких тысяч человек, как это было в Константинополе у Феодора Студита в IX веке. Такие скопления монахов могут быть полезны только тогда, когда их удается полностью структурировать, то есть придать им эту самую «сотовую» структуру.

Если к середине XV века в монастыре Кирилла было чуть более 50 насельников, то, надо думать, при жизни Кирилла их было еще меньше – где-то десятка три или четыре. Во всяком случае, Кирилл сам распланировал для них расположение келий, и в середине они построили небольшую церковь. (Тут тоже не обошлось без чуда: квалификации для постройки церкви ни у кого не было, но, когда было принято решение строить церковь, откуда-то сами пришли плотники и все построили.)

Кирилл заботился о приращении монашества, а рост собственного монастыря тут был лишь одним из средств и не главным. Для сохранения духа монашества надежнее создавать много маленьких монастырей, а не один большой. Подраставшие ученики, как показывает пример преподобного Мартиниана, могли предпочесть выход из монастыря для отшельничества, которое, впрочем, вскоре оборачивалось созданием еще одного монастыря, как это и случилось у Мартиниана. Он отшельничествовал в 100 км от Кириллова монастыря на озере Воже, но и там вокруг него собрался новый монастырь, а сам он был вынужден перейти оттуда игуменом в Ферапонтово.

Не «нестяжательство»

Если посмотреть на быт Кириллова монастыря при жизни его основателя через тот фильтр, который предлагает нам его агиограф Пахомий, мы увидим только хорошее. Это потому, что Пахомий смотрел с небольшой, но достаточной исторической дистанции, чтобы видеть, какие заложенные самим Кириллом тенденции оказались по-настоящему опасными, а, точнее, катастрофическими для дальнейшей судьбы монастыря. Камнем преткновения оказалось монастырское землевладение.

Не нарушая никаких канонов и следуя примеру многих византийских святых, Кирилл принимал пожертвования на монастырь селами. Ни о каком монашеском рабовладении речь, конечно, не шла, так как крестьяне в этих селах не были крепостными, но они теперь платили оброк не светскому землевладельцу, а монастырю. Более того, их светские дела были переданы из-под судебной юрисдикции князя в юрисдикцию Кирилла, так что он оказался обязанным разбирать их мирские конфликты, да и вообще воспитывать мирян в соответствии с христианскими стандартами. Последнее – дело пастырей, священников и епископов, но никак не монашеское. Кирилл подошел к нему со всей ответственностью, и крестьяне при его управлении во всех отношениях выигрывали, от экономики до душеспасения. Но была сформирована система, которая со временем не могла не попасть в дурные руки.

Время это наступило очень скоро после смерти Кирилла и его двух единомудренных преемников Христофора и Лонгина – уже в 1430-е годы, когда новым игуменом был навязан монастырю воспитанник чужого монастыря и человек чуждого духа Трифон (годы игуменства 1435–1447). Это было как раз то время, когда антигреческая и антиисихастская партия сторонников московского церковного сепаратизма стала набирать силу. С середины 1430-х годов началась новая череда попыток ставить на Киевскую митрополию полностью подконтрольного Московскому князю русского епископа, что и привело постепенно к московскому расколу 1467 года. На ключевую позицию Кирилловского игумена враждебная исихастам партия смогла провести своего человека, который полностью переломил духовную жизнь монастыря.

Пахомий Логофет утверждает, что Кирилл категорически отказывался от принятия в дар монастырю сел. Но сохранилось более двух десятков грамот того времени, которые документально доказывают обратное. Кирилл не просто принимал села, а превратил монастырь в крупного землевладельца еще при своей жизни. Ложные сведения агиографа нельзя объяснить его преданностью идеям нестяжательства, с одной стороны, и неосведомленностью, с другой, так как Пахомий цитирует собственное завещание Кирилла, в котором пропускает весь раздел, где говорится о дальнейшей судьбе монастырских сел (подлинник этого завещания сохранился, так что можно сравнить). Пахомий, таким образом, тут сознательно наврал, хотя и хотел как лучше.

При этом Пахомий жил задолго до великого спора между нестяжателями и иосифлянами, который будет сотрясать в XVI веке церковь Московии (не называю ее русской, так как церковь в Великом Княжестве Литовском была не менее русской). Но и Пахомию взрывоопасность темы церковного землевладения была уже видна. Корректно позицию нестяжателей в начале XVI века сформулирует ученик преподобного Нила Сорского Вассиан Патрикеев, отвечая Иосифу Волоцкому: да, византийские и древние русские святые владели селами, но бесстрастно, а вы, иосифляне, полагаете в них и в земном богатстве монастырей смысл вашей монашеской жизни, и поэтому вам селами владеть нельзя (Вассиан и с ним все нестяжатели считали, что и вообще в России монастырское землевладение надо запретить; это исполнила только в 1764 году Екатерина Великая).

Вот и Кирилл, и его близкие преемники, а точнее, не они лично, а возглавлявшийся ими монастырь, владели селами, но бесстрастно, и сами селяне от этого сильно выигрывали. Но, увы, до поры до времени.

Самое же главное, что дарственные грамоты на села соединились в смертный приговор тому монастырю, в котором единственно видел смысл Кирилл.

Так бывает: нечто не имеет в себе греха, но является ошибкой с фатальными последствиями.

Интеллектуальная жизнь

Наряду с физическими трудами, монашеская жизнь по уставу Кирилла предполагала труды интеллектуальные. Неграмотного мальчика Мартиниана он обучил чтению и переписыванию книг. Грамотность для монашествующих считалась нормой, пусть и не всегда достижимой для тех, кто принимал монашество в зрелом возрасте. А круг чтения, помимо богослужебных книг и Евангелия, составляли прежде всего аскетические писания, обучающие монашеской жизни в целом, трезвению (то есть контролю над помыслами) и внутренней молитве. Читали и житийную литературу. Таков, приблизительно, был состав библиотеки монастыря при святом Кирилле. Об этом можно судить по тем книгам, которые дошли от той библиотеки до нашего времени. Их не так уж мало – целых двадцать четыре томика, о которых точно известно, что они были созданы в Кирилловом монастыре при жизни основателя, причем двенадцать из них относились к личной келейной библиотеке Кирилла. Кроме того, были некоторые книги практического назначения: выписки из сборников церковного и светского права, пособия по календарным вычислениям, а также – далеко не в последнюю очередь – по медицине.

В сборнике, который Кирилл понемногу собирал для личных и практических нужд, наряду с наставлениями об умной молитве, молитвами и церковными правилами находятся медицинские выписки и, в частности, фрагменты перевода грекоязычного трактата римского врача II века Галена с толкованиями на Гиппократа (это и важнейший для потомков источник текстов самого Гиппократа, и вообще медицинская классика на протяжении всего Средневековья). Также Кирилл записывал для себя, по каким числам можно, а по каким нельзя лечить кровопусканием (универсальное медицинское средство средневековой медицины) и как это все связано с фазами Луны. Лет через пятьсот наши современные медицинские учебники вряд ли будут выглядеть намного разумнее.

Состав монастырской библиотеки точно передает интеллектуальную атмосферу. То, что мы видим в библиотеке времен Кирилла, соответствует такому образу жизни, когда для монахов на первом месте молитва, а на втором – помощь людям в их разнообразных нуждах, среди которых медицинские обычно самые главные. О Кирилле рассказывается много чудес, когда он исцелял молитвой, но, очевидно, ему приходилось быть и обычным врачом.

При игумене Трифоне состав библиотеки резко изменится. Аскетическая литература почти исчезнет, а наставления об умной молитве исчезнут вовсе.

Утратится и интерес к медицине. Зато появятся учебники по догматике, как, например, «Точное изложение православной веры» Иоанна Дамаскина. Учебники-то хорошие и бесспорные, но система обучения, не основанная на умной молитве, не могла привести к их адекватному пониманию (ведь и сами авторы подобных текстов, святые отцы, писали их не для аудитории философов или студентов философии, а для аудитории православных верующих; сами они жили внутренней молитвой, и читателей подразумевали таких же).

Но при Трифоне интеллектуальные труды монахов монастыря были переориентированы на другую задачу – на штамповку биороботов для церковного чиновничества, которым важны внешние знания, а всякая излишняя религиозность неуместна.

Той же цели штамповки биороботов – только не для одной лишь церковной бюрократии, а для разнообразных нужд, – был подчинен введенный Трифоном устав, который он назвал общежительным. Общежительности как таковой в нем было не больше, чем в предыдущем уставе, но принципиальным нововведением стало отлучение учеников от старцев. Теперь послушники и новоначальные монахи жили отдельно и уже не только не могли добровольно выбирать себе старца, но и вообще почти не имели возможности общаться со старшими монахами. Вместо этого они оказались под контролем нескольких специально назначенных монахов, которые следили только за внешней дисциплиной. Это принципиально другой подход к человеку, когда особенности его личности не просто не учитываются в духовном воспитании, но нарочито уничтожаются до создания из монашествующих однородной биомассы. Так в монастырских лабораториях Средневековья предварялись промышленные разработки тоталитарных режимов ХХ века.

Икона-портрет

В Третьяковской галерее хранится маленькая икона из Кирилло-Белозерского монастыря, на которой святой Кирилл запечатлен портретно. Это не уникальный, но редкий случай для Средневековья. По кирилловскому монастырскому преданию, икона написана за три года до смерти Кирилла, в 1424 году, пришедшим к нему иконописцем Дионисием, игуменом Глушицким.

Дионисий сам был одним из замечательных святых Северной Фиваиды – не связанный с кругом Сергия Радонежского, но воспитанник той же исихастской традиции. Он унаследовал ее в юности, в 1380-е годы, от тогдашнего игумена Спасо-Каменного монастыря на Кубенском озере (это по дороге от Вологды на Кириллов), тоже Дионисия, у которого постригался в монахи. Этот Дионисий был греком, афонским пострижеником и иконописцем. Он передал юноше Димитрию свое монашеское имя Дионисий, искусство иконописца и подлинный, то есть внутренний монашеский настрой. Сам Спасо-Каменный монастырь

Кирилл Белозерский. Икона письма Дионисия Глушицкого. 1424

Искусствоведы оспаривают достоверность монастырского рассказа о происхождении иконы-портрета святого Кирилла, основываясь в особенности на том, что Кирилл был сразу изображен с нимбом. Ясно, что если бы на месте иконописца Дионисия оказались сами эти искусствоведы, то они бы нимба не нарисовали. Не менее ясно, что и Кирилл не разрешил бы рисовать себе нимб. Но при чем тут Дионисий? Едва ли он не почитал 87-летнего уже Кирилла во святых, пусть и при жизни, и он не был обязан Кириллу послушанием, чтобы спрашивать его разрешения нарисовать нимб. О таких вещах со святыми лучше не советоваться.

Молитва

Житие положено заканчивать молитвой к святому. О чем бы помолиться именно святому Кириллу? Конечно, тем, кто приходит к месту его подвигов и к почивающим под спудом его святым мощам, лучше там помолиться обо всех вообще своих нуждах. Но некоторые молитвы особенно уместны со стороны двух категорий граждан: монашествующих вкупе со стремящимися к тому и верующей интеллигенции; обе эти категории могут пересекаться.

Монашествующим, пожалуй, хорошо бы помолиться о том, чтобы и в нашем современном мире мы не оставляли умной молитвы и укреплялись через поддержку богоустановленных «сотовых структур» монашеской организации.

А интеллигенции, пожалуй, стоит молиться о познании смысла и приобретении дара спасительных Депривации и Медитации (иначе говоря, аскетики и умной молитвы).

Крепость нестяжания. Житие Нила Сорского

Среди лета 1987 года я впервые подходил к деревне Пустынь, пройдя пешком недоступные рейсовым автобусам восемь километров вбок от белозерской дороги. При входе в деревню меня встретила группа взрослых дебилов с косами – и ни души вокруг. Формально я должен был рассуждать, что ситуация не вполне штатная, но в действительности она вызвала у меня чувство прикосновения к мировой гармонии. Ведь Нил Сорский был вождем тех, по чьему следу шла вся русская церковная история – шла, как сумасшедший с бритвою в руке. А они не боялись ни сумасшедших, ни их бритв.

Уже тогда невозможно было не видеть, что психоневрологический интернат над потерявшимся местом захоронения Нила Сорского – совершенно во вкусе «хозяина» мощей и прекрасно гармонирует с его завещанием. А уж в наши-то дни сохранение над могилой преподобного Нила этого закрытого интерната можно объяснить только чудом, совершающимся по молитвам преподобного, не оставляющего места своих подвигов и рождения нестяжательства – главного духовного движения в церковной истории Московской Руси.

До монашества

Биографию настоящего поэта бывает полезно прочитать только для того, чтобы убедиться: все в ней сообщаемое – информационный мусор поверх его настоящей биографии, которая вся – в стихах. К настоящему монаху это относится куда в большей степени, только вместо стихов у него его внутренняя жизнь. Поэтому Нил Сорский и его непосредственные верные ученики не хотели сохранять никаких сведений о биографической канве его внешней, то есть телесной жизни. Они только записали точную дату кончины, 7 мая 1508 года, и возраст святого на этот момент: 75 лет. Сам святой, скорее всего, не разрешил бы и этого. Отсюда мы знаем, что Нил родился около 1433 года. Имя его до монашества нам неизвестно, а если кое-какие сведения о его ранних годах нам сегодня доступны, то прямо или косвенно это связано с заметностью его рода Майковых (или Майко) в жизни тогдашней Москвы.

Старший брат Нила Андрей Майков в течение всей долгой жизни был одним из самых заметных дипломатов Московии XV века и лишь последние годы провел монахом в Кирилло-Белозерском монастыре (умер там на рубеже 1502 и 1503 гг.). Сам Нил, хотя и постригся в Кирилло-Белозерском монастыре еще молодым человеком, успел начать в Москве светскую карьеру в должности, которую приблизительно можно определить как секретарь суда. Вкус к систематизации и внесению порядка в хаос у него сохранится на всю жизнь и очень повлияет на его деятельность в качестве наставника русского монашества.

Судя по тому, что уже в 1460 году одна из грамот упоминает Нила среди «старцев» Кирилло-Белозерского монастыря, он должен был прийти в монастырь не позднее начала 1450-х, то есть в возрасте около 20 лет. «Старцем» вполне можно было стать и в 30 с небольшим, но лишь при условии некоторого опыта жизни в монашестве. А ведь до монашества, по уставу монастыря, Нил должен был три года провести послушником.

Мы не знаем точных причин выбора именно этого монастыря, но можем себе их представить приблизительно. Во-первых, выбор Заволжья в те годы был практически единственным для молодого человека, который искал, у кого учиться монашеству. Несмотря на уже начавшийся упадок заволжских монастырей, именно там все еще оставались старцы, молодость которых прошла под руководством отцов-основателей Северной Фиваиды. Один из учеников Кирилла Белозерского, пусть и не самого ближнего круга – Кассиан – по какой-то счастливой флуктуации истории оказался игуменом Кирилло-Белозерского монастыря, когда прежний игумен, Трифон (разоритель уставов Кирилла), ушел на повышение игуменом Новоспасского монастыря в Москве (1447) и духовником великого князя Василия Темного. Кассиан оставался игуменом с 1448 по 1469 год и подарил монастырю преподобного Кирилла еще двадцать лет «жизни после смерти». При нем монастырь вновь стал духовной школой, где монахов учили не хозяйственно-экономическим и церковно-бюрократическим добродетелям, а молитве. Это видно по составу книг, которые тогда переписывались в монастыре: в этом смысле, все вернулось ко времени Кирилла Белозерского.

Нил Сорский. Икона. Написана в 1908 году к 400-летию со дня кончины преподобного

В 1463 году, то есть после смерти Василия Темного, чьим духовником он был, все тот же Трифон стал епископом Ростовским – главой епархии, в которую входил Кирилло-Белозерский монастырь. Около 1465 года он попытался сменить игумена Кассиана на своего брата Филофея, но у него ничего не вышло. По уставу монастыря, утвержденному при святом Кирилле, игумена утверждал Белозерский удельный князь. Кассиан сдал было полномочия Филофею, но вскоре князь Михаил Андреевич велел Филофея «поймать и оковать», а игуменство вернул Кассиану. При дворе Василия II Темного, где служил старший брат Нила Андрей, а также, по-видимому, и его отец Федор Майков, к монастырям Заволжья питали огромное уважение и благодарность за поддержку Василия в междоусобной борьбе против Дмитрия Шемяки. Да и семейство родственников Кирилла Белозерского, Вельяминовых, было близко знакомо семье Нила Сорского. Так что выбор обители для пострижения получался естественным.

Старец: Паисий Ярославов

В течение всей жизни Нил со хранит связь со своим старцем – Паисием Ярославовым. Трудно сказать, какая у них была разница в возрасте: может быть, и небольшая, так как Паисий умер всего лишь на семь лет раньше Нила, 22 декабря 1501 года. Но вполне возможно и то, что Паисий дожил до возраста Кирилла Белозерского, 90 лет, и тогда он мог быть существенно старше Нила. Как бы то ни было, связь между Нилом и Паисием продолжалась в течение всей жизни, и отношения их не были равными: старшим был Паисий.