Текст книги "Спасти князя"

Автор книги: Григорий Панченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

* * *

Без шума все-таки не обошлось: задетый в спешке бронзовый светильник упал и со звоном покатился. Но это уже ничему не мешало и влияния ни на что не оказало никакого. ...Когда двое гридей, карауливших у входа снаружи, на звон ворвались в шатер, они увидели неподвижно распростертое тело – медленные осенние мухи без опаски ползали по широко открытым глазам. И поняли они, что князь их умер только что. Были они неправы, так как Великий князь Святослав прекратил свое земное существование уже давно, свыше двадцати лет назад. То же, что распростерлость перед ними в шатре, не могло умереть, ибо оно и не жило никогда вовсе. Это был биоманекен, который на уровне познаний X века не подлежал отличению от человеческого трупа. И тут за их спинами, нарастая, прокатился слитный рев множества глоток, волной перекрывший конский храп, смертный стон, посвист стрел и лязг стали. И гриди обернулись, выставив копья навстречу собственной гибели. На тринадцатом часу боя орда смяла фалангу.

ГЛАВА VII

– Ты славно потрудился, Предсказатель, два года

благодаря тебе мы не знали голода. Но все-таки скажи:

почему ты не хочешь спросить у звезд, когда нам сеять

хлеб в этот раз?

– Сейте, когда вздумается – ответил Предсказатель

даже чуть грубовато, что не было на него похоже. На

вопрошающего он при этом не смотрел. (Он знал, что

никому здесь не дожить до сбора урожая, поскольку уже

движется в их сторону орда воинов Темучина, а

правителю этих территорий не хватит благоразумия,

чтобы покориться, и не хватит сил, чтобы

сопротивляться. Но причину своего знания Предсказатель

объяснить не мог. И не объяснил).

При полной скорости лошадиного скока воздух превращается в сплошную упругую стену почти осязаемой плотности и кажется невозможным оторваться от гривы коня, на которой лежишь ничком и посмотреть назад. Но ты все-таки оторвался, посмотрел. Ну, так и есть, человек восемь, а то и больше – не разобрать в поднятой бесчисленными копытами пыли. Отстают? Приближаются? Не приближаются и не отстают, держатся вровень. Плохо. Ты надеялся, что погоня не сможет преследовать тебя сквозь мечущуюся цепь воинов Кури, (сам-то ты прошел меж них, не вызвав подозрений) – но, видимо, цепь оказалась уж слишком мечущейся. А может быть и нет... Это ведь сейчас их восемь, начать же погоню могло два-три десятка. Предполагалось, что тебе придется сделать всего один выстрел (а уже сделано два), но боекомплект был полон. Пара колчанов по обе стороны седла, еще один – за спиной, между лопаток. Достаточно, чтобы отбиться от сотни: у тяжеловооруженного воина нет ни малейших шансов против конного стрелка, что и покажут через три столетья монголы, преодолев извечную анархию кочевников. Но это – если разить наповал... Бросив поводья на седельную дугу, ты правой рукой поднял лук, вновь ощутив его гибкую тяжесть. Фигурки сзади вдруг закричали что-то яростное (слов не разобрать, шум ветра в ушах – а потом жуткий, звериный вой, всколыхнувший старые воспоминания). Ох, глупец – они же тебя наверняка хоть раз теряли из виду, прорубаясь сквозь печенежский строй и теперь не могли быть полностью уверены, что гонят именно убийцу своего князя... Убийцу спасителя... Изобрази правшу – глядишь, и отстали бы. Передний всадник на вороном коне полностью закрыт длинным щитом – разве что в голову, но это исключено, "Щит же долог, яко минет ребра коневи..." Ребра коневи! И исчезло все. Остался изгиб лука, цепкое напряжение зажавших тетиву пальцев, взгляд – прищур вдоль оперенного древка. И цель, пляшущая на уставленном острие, тоже осталась. Удар тетивы, секунда ожидания – вороной споткнулся, но только прибавил ход. Что это?! Нет не промах – на конском боку распустился трехлепестковый цветок оперения. А рука уже скользит за спину, выбирая другую стрелу. Снова удар, снова ожидание – и опять конь дрогнул всем телом, словно от укуса слепня. Но, как не останавливает укус слепня, не остановила его и вторая стрела. Он, по сути, уже почти мертв – но весть об этом дойдет до его тела не раньше, чем через несколько минут. Не тот колчан! Левая рука – не за спину, а к бедру, в горловину седельного колчана. Вот он, наконечник-срезень, выемчатая лопатка в четыре пальца шириной, которым бьют неокольчуженного врага или крупного зверя на охоте. Он перекусывает при встрече кость, рубит, а не протыкает внутренности, а попади в плечо или руку – снесет напрочь, оправдывая свое название. Третья стрела вошла вплотную к первым двум, так близко, что все три раны можно было накрыть ладонью. И от третьего удара рухнул вороной скакун. А следующий всадник уже рядом. И щит, точно такой же, закрывает его от сапог до подбородка. С ним – иначе. Во втором из седельных колчанов самые тяжелые стрелы – их венчает наконечник-томар, притупленный и массивный, как зубило. И – в галоп, навстречу преследователю свою мохнатую лошадку; тот привстал на стременах, изготовив оружие для удара; выстрел, глухой деревянный стук – седло опустело. Томар не пробил кленовую доску, но страшная сила соударения, удвоенная встречным разгоном, снесла всадника с лошадиной спины. Не разбился? Нет, вот он вскочил, тянет лук из горита. Ого! Высокий свист летящей стрелы – ты еле успеваешь пригнуться. Задетая ей шапка бараньего меха, сорвавшись с головы, исчезает среди ковыльных стеблей. Жаль – туда, в шапку, был вшит стальной колпак, единственная твоя броня. Доспехи у печенегов редкость, их обладатели в основном принадлежат к воинской элите – а таких знают в лицо, да и всего их здесь десятка три, считая самого хакана. Почти этими же словами ты обьяснял эту мысль сопровождающему, но теперь приходится ее повторить, обьясняя самому себе, почему ты остался без защиты. Впрочем, толку от колпака было чуть: разве что макушку закрывал. Следующую стрелу ты перехватил в полете и крутанул ее свободной рукой, показывая (сзади – снова звериный рев). И все-таки надо гнать отсюда, а то зацепят тебя или лошадь. А гнать уже трудно: оставшаяся шестерка успела взять тебя в полукольцо, отжимая к заросшему густым кустарником склону. Ничего, прорвемся. Стрела просвистела, опалив перьями щеку. Оказывается, слишком много внимания ты уделил спешенному: на этот раз бьет кто-то из шестерых, бьет с коня. Или арбалет у него? Еще одна стрела летит, едва не настигая первую. Нет, лук... Кто же ты, стреляющий на всем скаку? Рыжий викинг, в совершенстве овладевший навыками степного боя? Или русоволосый киевлянин, с детства привычный к открытому полю и лучной охоте? А может быть, черный, как сажа, узкоглазый тюрок, соплеменник тех, что подстерегли вас в будущем Беловодье? Кем бы ты ни был, я тебя не убью... Все вы варяги – если не по крови, то по жизни, для всех вас хлеб – война, и жена – война, и любимое дело – война. Никто теперь не вспомнит вашего рода, из которого иной ушел, иной бежал, а иной был изгнан – ваш род теперь дружина. Мало кто из вас родился на той же земле, что ваш князь – а хоть бы и так, сейчас вы бьетесь не за родную землю. Все вы способны на безумную храбрость и лютую жестокость одновременно, для всех вас, от христиан до язычников, рай находится на конце вражеского меча, который после славной битвы исторгнет душу из тела. Но не ждите от меня этой услуги! Даже если кто-нибудь из вас переломает себе кости, когда я свалю его лошадь – это все-таки будет не то... Впрочем, все вы обречены, никому не увидеть сегодняшний закат солнца – но все равно, все равно, все равно... Потому что вот ТАК – глядя глаза в глаза, заведомо зная, что именно убьет, не оглушит и не ранит – оборвал человеческую жизнь только один из моих друзей, Педро Лирроварроа. А убил он двоих: неведомого баскского юношу в Ронсенвальском ущелье 778-го года, и себя – в Барселоне года 2354-го. Впрочем, есть и еще один друг... был... (Все эти мысли промелькнули в твоем мозгу мгновенно – единым пластом. Едва ли за это время стрела, сорвавшись с тетивы, преодолела бы половину своего лета). ...Стрелял по тебе пеший, стрелял всадник, замыкали петлю остальные всадники, а ты все кружил по степи, выжидая удобный момент. Но этот момент наступил – и конный коротко вскрикнул, махнув в воздухе кистью левой руки, которую пернатая игла намертво пришила к луку. А еще одного – в колено. Мало? Тогда – в правое плечо, сквозь кольчугу. Ну куда ты мчишься, ты уже не боец! А, ч-черт! Раненый, видимо, намеревался сшибить тебя с налета, используя коня как единственное еще доступное ему оружие. Ты едва успеваешь послать его огромной лошади срезень в морду, прямо в храп – под обрез налобника. Вот и еще один конь лег... Жалко. Говорят, лошади Реального хронопласта шарахаются от тех, кто только что вернулся из рейда. Будто чувствуют они запах крови – высокоразвитого млекопитающего вида Homo Sapiens, или вида Equs Caballus, или еще какого-нибудь вида, ведь кровь высокоразвитых зверей пахнет одинаково крови, которую могли пролить возвращающиеся. Могли, даже если не пролили... А от Педро шарахались они не первые несколько суток, а все оставшееся ему время – вплоть до того дня, как он... Люди – не лошади. Люди не шарахались, держали себя в руках – во всяком случае, внешне. Но может быть у тех, кто cам вынес себе приговор, обостряется зрение? И вот теперь ты убиваешь коней, чтобы не убить всадников. А ведь всадники обречены, лошади же – имеют шанс уцелеть. Знают им цену степняки, и иной раз стремятся захватить их невредимыми даже в ущерб сражению... И хватит об этом. Следующий всадник отварачивает в сторону. Испугался? Для варяга этот глагол не имеет первого лица... Не все ли равно – главное, проход из окружения открыт. Ты все ждал излетной стрелы от пешего лучника, но ее не было. И, оглянувшись в очередной раз, ты понял причину этого. И понял, почему отвернул ближайший всадник и куда делись остальные, уже давно, много секунд, не показывающиеся в поле зрения. Клубы пыли, хвостами тянущиеся сзади, не были оказывается, подняты погоней. Пыль вздымала погоня за погоней – смуглые всадники на таких же, как у тебя, мохнатых низкорослых лошадках. Их было много, несколько десятков и иенно с ними сейчас завертелись в бешенной схватке оставшиеся преследователи. При таком раскладе схватка эта, конечно, продлится недолгие минуты. А хоть бы и дольше – для тебя они уже не представляют ни интереса, ни опасности. Во всяком случае, не должны представлять... Теперь надо лишь отдалиться за пределы видимости (в степи – это довольно много) и вызвать капсулу мимикрино, все это время незримо следующую за тобой в нескольких метрах от земли. И битва, угасающая за твоей спиной, окажется делом далекого прошлого – столь далекого, что в общем-то, все равно, когда и какую смерть приняли ее участники. Год, пять, даже пятьдесят лет спустя, захлебнувшись кровью, хлынувшей из рассеченных легких, или мелким стариковским кашлем... Все равно? Сзади – резко – топот. Будь стрела на тетиве, ты бы успел ее пустить, а сейчас только и оставалось тебе, что выбросить навстречу уару правую руку. Хрустнул древопластик лука, хрустнул и переломился, но остановил клинок. Их действительно было больше, чем восемь. Девятый, похоже, слегка отстал – и, срезая угол, оказался вне фронта атакующих печенегов. Что же ты не поможешь своим собратьям, Девятый? Неужели тебе важнее отомстить, чем спасти? Впрочем, ни спасти, ни спастись тебе не удастся. Будем надеяться, что не удастся и отомстить. Девятый снова занес меч, но ты уже обнажил свой. Это меч-кончар, длинный и узкий почти до четырехгранности, предназначенный для укола сквозь наборную броню. Самый азиатский из всех клинков, который позже с кочевниками-венграми проникнет на Запад и станет самым европейским оружием, символом Европы – шпагой... Твой противник размахивается обеими руками, отшвырнув щит. Типично варяго-росская тактика: сильный, с широким замахом рубящий удар – "и рассече на полы до седла". Хорошо это делать в бою, но опасно – на поединке, когда обученный фехтовальному искусству противник стережет каждое твое движение... А вдвойне опасно – при отсутствии непроницаемых рыцарских лат или ведомых лишь самурайству виртуозных навыков мгновенной рубки кэн-дзюцу. Впрочем, ни рыцарь, ни викинг ни витязь ныне еще не постигли, чем разнятся бой и поединок. Да и рыцарским латам еще лет четыреста, как не быть. И когда в 1242-м году князь Александр выведет на лед Чудского озера свои полки против троекратно меньшего числа ливонцев, положит у них мертвыми два десятка рыцарей да несколько сот кнехтов, сиречь вооруженных слуг, в обмен на уж никак не меньшее число своих ратников, вынудит остальных к отступлению и представит этот бой как невиданную победу, оправдывающую его право шагать к великокняжескому престолу по головам сородичей – так вот, даже в том году ливонцы будут облачены в те же кольчуги и панцири, что и их противники. А вот самураи как будто уже рубятся иенно так – хотя это пока отнюдь не кэн-дзюцу, потому что классический кэн, меч-сабля, появится тоже еще века через полтора... ...Скрежет, звон – только искры полетели. Ты поймал варяжский клинок в расщелину гарды и вырвал его поворотом кисти. Тут бы и конец тебе, Девятый – будь я тем, за кого ты меня принимаешь. Натяни же поводья, сбавь ход, дай мне уйти – неужели ты ничего не понял?! Сбавил ход. Сбавил, но вот уже снова настигает – конечно, жеребец под ним трофейный, арабских кровей. У печенегов такие кони есть, но они тоже принадлежат воинской элите. А что за оружие теперь у него, у Девятого – меча ведь он лишился? Длинноручный топор, боевая секира. Видать, была приторочена к седлу. Топор слабее меча – кто бы иначе ковал мечи, дорогие и трудоемкие – однако в щель гарды его не захватишь. Можно перерубить древко, но не пригоден для этого кончар. Эх, саблю бы взять, как советовали (к черту комплексы!) – но ведь и вправду печенежские сабли плохи для обороны, ими только раненных добивать... А можно сделать то, для чего кончар как раз пригоден и чего требует сейчас до автоматизма оттренированная рука и тело. Так требуют они, что на мгновенье едва не пересилили мозг: нырок, глубокий выпад, упругая дрожь сопротивления, прокативающаяся от кончиков пальцев до плеча, узкое лезвие, дымясь, выскакивает между лопаток – оно насквозь пронзило железную скорлупу вместе с ее содержимым... А потом – свободный разгон степи до ближайшего холма, за которым можно вызвать капсулу. И плевать, что где-то далеко за спиной грязный, нечесанный, жестокий и свирепый воин, который все равно вот-вот будет убит, уставит стекленеющие зрачки вслед безвестному кочевнику. Кочевнику, что всю жизнь учил людей и никогда людей не убивал, сколько сражений ему не пришлось пережить... Тяжелый, хлесткий удар, который едва удалось отвести. Значит, ты все-таки не сделал этого. Секира еще вниз шла, продолжая движение, а ты уже свободной рукой ухватил ее пониже обуха и чуть не вырвал. Но все-таки не вырвал, не сумел отнять умелым воином был Девятый... Теперь он будет рубить во всю длину топорища, не приближаясь. А когда один только бьет, а другой только защищается рано или поздно плохо прийдется защищающемуся, сколь бы искусен он ни был... Удар – лезвие проходит мимо, но дерево рукояти тяжко обрушивается на плечо. Ну же, сейчас еще можно ткнуть, вот он как раз открыт... Но ты не пронзил Девятого – а, коротко взмахнув мечем нанес ему секущий удар. Метясь не в горло, не в глазную щель наличника (странно – но была на твоем противнике сплошная маска-личина; редкость это для варяга!) – а по самому наличнику этому на уровне рта. Рана в лицо – это кровь, это болевой шок. Иногда – это позор. Иногда уродство на всю жизнь (сколько там ее осталось, жизни той...) Но не смерть это! И ты увидел, как узкая полоса кончара прорубила маску шлема, выплеснув наружу пенисто-алый поток. А прорубив – переломилась, как давеча переломился лук. Велика была прочность клинка, но не безгранична: очень уж узок он был, тонок,легок... Да ведь и мощь удара – не мала! Не мала и прочность маски: даже сейчас цепким взглядом профессионала ты распознал иранскую работу, иранцы же – кузнецы из лучших... Главное же – никак не предзначался кончар для рубки. Не было это предусмотрено теми, кто готовил снаряжение. Зато одно знали они наверняка: нельзя, чтобы оружие заметно превосходило образцы хронопласта! (Слохем – не сломался бы... Но не мог это быть слохем, и довольно об это!) Ну так что же, Девятый? Довольно с тебя? Нет... Зияет щель в закрывающей лицо маске и красное, пульсируя, брызжет оттуда. Но не отстал преследователь: видать, не раз уже был он прежде ранен, умеет не замечать боль, прикрываясь от нее неистовством берсеркера, словно щитом. И тяжкая секира в его руках занесена для очередного удара. А у тебя нет оружия. Лишь бесполезный обломок кончара. И, словно в насмешку – три почти полных колчана, бесполезных после утраты лука. Да еще где-то недосягаемо далеко, за голенищем сапога – короткий кривой нож, столь же бесполезный для конной схватки, как стрела без лука и кончар без острия. И – ни единой пластины брони на теле. И онемело зашибленное плечо. И хрипит загнанная Ашина, не в силах оторваться от преследователя. Всем распорядилась судьба напоследок... Сама распорядилась, независимо от твоего желания. Что же – это, должно быть, лучше, чем убивать! ...Последний кадр из касеты "Ронсенваль": блеск стали – и между плеч фонтаном встает кровяной столб... "Нет, не смотри туда, отойди за стену, чтобы нас никто не видел, верь мне – они нас не найдут..." Страшно искаженное лицо твоего друга Педро, глядящее из затянутой петли (он не желал себе легкой смерти, поэтому не принял яд, не застрелился)... "Сюда, махараджа, ученик мой, сюда, Паучек – и не бойся, что бы ты ни увидел, и не трогай ничего, пока я тебе не скажу, что это тронуть можно..." Ытален-Эннече обеими рукаи поднял мишень смеется: "Ты, паря, белку в глаз бить можешь, однако!"... Руслан-Предводитель-Святослав, перегнувшись с седла, распаривает живот беременной болгарке..."Отвернись от него, ибо он лжец" – и веселое удивление на лицах слушателей... Все это пролетело мгновенно. Оказывается, правду говорят, что в такие моменты успевает вспомниться вся жизнь. Ты смотрел, как взлетев высоко, до самого неба, медленно опускается полумесяц секиры.

ГЛАВА VIII

– Ты уверен, что в рейд следует идти именно тебе?

В конце-концов, ты еще не завершил реадаптационный

курс, причем, по правде говоря, уже не в первый раз...

– Уверен. А с реадаптацией успеется и после

рейда. Он ведь не должен быть длительным.

– Хорошо, при обсуждении я проголосую

"за". Но, надеюсь, хоть на этот раз ты никого нам

не привезешь?

– Надеюсь – привезу.

– Ну да, понятно, за этим вы и отправляетесь...

– Я хочу сказать – сверх этого...

– Можешь не опасаться. Рейд – не внедрение,

там у меня учеников не будет.

В ответ на это директор Института согласно кивнул.

Он уже обдумал этот вариант раньше, и был уверен, что

ответ будет именно таким. Но при этом он испытывал

определенную неловкость: и за вопрос, и за ответ.

– И что же теперь? – Ты знаешь ответ. – Знаю. Но все же хотел бы услышать его из уст твоих. – Ну, раз уж "из уст моих"... Во-первых, сейчас тебе предстоит лечиться. Впрочем, это быстро. А потом – период реабилитации. Длительный. – Hасколько длительный? – Hе могу сказать. Как дело пойдет... Такого случая, как с тобой, ведь и не было никогда пpежде. – Мне нpавится, что ты называешь это "случай". И все-таки: сколько времени мне еще предстоит находиться на положении этнографического экспоната? – Зря ты так... – Может быть и зря. Но ты не ответил. – Опять-таки: ты знаешь ответ – по крайней мере, в общих чертах. Стандартный срок работы в Обреченной культуре – три года. Стандартный срок реабилитации после этого – год. Но никто не работал так, как ты: десятки лет, подряд, да еще без связи и без надежды на связь. А поскольку эффект суммируется... – Ясно. В общем, те же десятки лет...Изрядный кусок оставшейся мне активной жизни, если не вся она. – По правде говоря, именно так и обстоят дела. Но это – если говорить о возможности выхода в рейд. А во всем, кроме этого, ты сможещь работать по-прежнему – как и любой из нас, не прошедший курс реабилитации. Пожалуй, завтра и начнем, если врачи позволят. Думаю, ты многое можешь рассказать, воссоздать по памяти... (Долгая пауза. Тишина такая, что можно услышать, как летит комар – но нет здесь комаров). – Да, воссоздать по памяти – кое-что смогу. Но ты ведь, конечно, уже знаешь: я стер... – Кончно, знаю. Это стало известно давно, еще до рейда. (Снова пауза, на сей раз – короткая, едва уловимая. Такими паузами наполнена мелодия боя, и в неуловимость каждой из них умещается жизнь. Когда противник открылся и будто бы надо рубить его – но вдруг не разумом, а чем-то большим или меньшим, чем разум, понимаешь, что рубить нельзя, а нужно выждать с ударом.) – Как – до рейда? – Да уж так... Впрочем, ты не виноват, ты не мог предусмотреть... (Это еще не выпад. Это – ожидание выпада.) – Чего не мог предусмотреть? – Это выяснилось сравнительно недавно, всего лет пять Реального времени назад. Уже после твоего...исчезновения. Как-то раз пришлось для какой-то работы затребовать из архива одну из старых кассет... К счастью, она уже была скопирована... (Вот он, выпад! Но он следует без малейшего перерыва, в том же ритме, и от этого наносимая им рана еще опасней.) – В общем, оказалось, что после трех тысяч суток непрерывной работы в кассетах стандартного образца наступают необратимые изменения. – Изменения... – Да. Считывать информацию еще можно, а вот стирать, даже выборочно, нельзя. Точнее – именно выборочно и нельзя стирать... При попытке уничтожить ЧАСТЬ информации исчезает информация ВСЯ. (И снова долгая пауза. На сей раз не получается тишины, позволяющей услышать комариный лёт. Ее нарушает хриплое дыхание – короткие, частые, отривистые вздохи. Так дышит тяжелораненный, с трудом пропуская воздух сквозь пробитую грудь.) – Я не знал... – Ты и не мог знать. Успокойся. – Вот почему он тогда... В ночь нашей встречи, в шатре... – Именно поэтому он и хотел тебя остановить. Но не успел, не сумел. В этом нет ни его вины ни твоей. И вообще здесь о вине речь не может идти. (Опять пауза, на этот раз не такая долгая. Когда диалог возобновляется, голоса его участников звучат почти спокойно. Точнее – бесстрастно.) – А почему в роли моего первого собеседника выступаешь ты, а не Андрей? С ним все в порядке? – Да, с ним все в порядке. Я же сказал – успокойся. – Когда мы с ним сможем встретиться? – Скоро...

* * *

Первоначально были сомнения насчет того, в какой отдел информатория следует поместить запись этого разговора. В конце концов, она была направлена в отдел "Табу". Это был один из немногих отделов, где хранилась по-настоящему секретная информация. Да что там "один из немногих" – просто единственный! Само существование его было своего рода анахронизмом. Но там, где дело касается Хроноса – без ана хронизмов не обойтись. Но кое-что не было отражено даже в этой записи. Например, никто так и не узнал, что когда был задан последний вопрос, Эннече Асев (а именно он был одним из участников разговора; кто был вторым – догадаться нетрудно), на мгновение опустил глаза, пряча взгляд от своего собеседника. Впрочем, ответил он вполне уверенно. Иначе и нельзя было. Потому что никто не сможет выжить после трех ран, полученных одновременно.

* * *

Первая рана – расставание с теми, кого любил и продолжаешь любить. Расставание – навеки. Вторая рана – весть о том, что не таковы были твои нынешние (нынешние!) современники и не таков был ты сам, как тебе представлялось. Рана, равная утрате части собственной души. И, наконец, рана третья. Та, которая все-таки не была нанесена. Весть о гибели друга, который, чтобы спасти тебя, сразил в бою твое тело. Да и свое – не уберег. Впрочем, тебе все равно предстоит узнать об этом позже. Позже – но не сейчас. Пусть хоть начнут рубцеваться первые две раны. Именно начнут полностью им не закрыться никогда.

* * *

О единственной телесной ране – той, что оставила стрела, пробив лик Медузы на пацире – Эннече даже не думал. Это проблема решаемая. Она уже фактически решена. Полное заживление наступит не далее чем завтра, да и сейчас уже можно вставать, ходить... Сражаться, правда, еще нельзя. Но ведь и нет нужды здесь сражаться. И еще кое о чем Эннече не подумал. Будучи уверен, что лжет,– он сказал правду. Им действительно еще предстояло увидеться. Скоро.

* * *

И еще один разговор происходил почти в то же время совсем недалеко оттуда – в никогда не знавшем плуга участке степи, едва ли не последнем, оставшемся на планете. Горстка людей молча смотрела, как медленно сгущается воздух над ковыльными стеблями и словно из ничего возникает призрак – стационарный мираж. Их много, таких миражей – и в этой степи, и в других местах. Памятники тем, кто не вернулся из Хроноса. Горстка людей – один взрослый и семеро подростков. Они совсем не были похожи друг на друга: кто смугл, кто светлокож, кто на пороге возмужания, а кто – совсем мальчишка. Даже трудно было представить, что могло объединять их в эту группу, странную своей нездешней сплоченностью. Уж, во всяком случае, не то, что все они прислушивались к словам старшего: старший и сам поглядывал на них даже с некоторой робостью. Впрочем, он и не говорил почти ничего. Что тут могли изменить слова? Только что они видели, как творилось над степью священнодействие боя, как высоко, до самого неба взлетев, медленно опускался полумесяц секиры... Это были последние кадры кассеты "Вранголимен – Беловодье". Ну, не последние, конечно – но дальше был только опрокидывающийся небосвод, пыль и комья грунта, выбивемые копытами из покрывала степи. И гибкие стебли хлестали по объективу, временами пятная его красным. Собственно, именно это должен видеть человек, которого волочит за собой по степи потерявший управление конь.Но такой человек, как правило, уже не может ничего видеть. И уж тем более не может он ничего видеть сейчас, когда и с коня-то упал, наверное, уже неживым... Нет, не сейчас он упал с коня. И не несколько минут назад, когда прокручивалась запись. Даже не два дня назад, когда эта запись была доставлена... Больше тысячелетия миновало с тех пор! Взрослый зябко поежился. Ему не в первый раз доводилось присутствовать при траурной церемонии посмертного просмотра кассеты, а кое-кто из его друзей и вовсе сгинул в Хроносе бесследно, не оставив после себя даже таких кадров – но впервые груз времени обрушился ему на плечи словно вещественной тяжестью. "Каково-то паренькам сейчас..." Он бросил взгляд на своих спутников – и испытал повторное потрясение. Да, им явно было нелегко в эти минуты, но не горе было в их глазах, а ярость и ненависть. У всех. Взрослый совершенно не представлял себе, против кого может быть эта ярость обращена. Уж не против него ли? Он вздрогнул, вдруг осознав (тоже впервые!) такую простую, в сущности, даже элементарную мысль. Мысль о том, что для этой семерки мир сейчас выглядит следующим образом: они – и все остальные. Если не весь мир так для них выглядит, то, по крайней мере, нынешний хронопласт – который теперь и их хронопласт тоже, ибо возврат в собственный отрезок хроноса для каждого закрыт. Да и не ждет там никого их них ничего, кроме немедленной гибели. Был в Реальности один человек, который связывал их с нынешним миром. Он и доставил сюда каждого из семерых. Семь учеников – по ученику на Внедрение, по Внедрению на Обреченную культуру. И каждый раз, возвращаясь после Завершения, он прихватывал с собой одного из своих учеников. Только одного – так как стандартная капсула мимикрино одноместная, а значит, с некоторым трудом двое уместиться там могут, но уже трое – нет. Поэтому – одного. Без выбора. Того, кому больше всего хочется жить. Или того, кто рвется умереть. Или просто того,кто в момент Завершения окажется рядом... Это – грубейшее нарушение всех правил, но ни у кого ни разу не хватило духу что-либо возразить. В конце-концов, семь успешных Внедрений – это семь успешных Внедрений. Даже количественно – почти рекорд, а что до качества полученных данных, то тут и вовсе, пожалуй, сравнения ни с кем не будет. Во всяком случае, такова была официальная точка зрения. Нет, не официальная – официально ведь всего этого вообще не происходило – но та, что могла бы стать таковой. В действительности же все все понимали без слов и никакой нужды в оправданиях не было. Каждый работник хронослужбы знал, каково это: работать в амплуа "Учитель" в Обреченных культурах. Вот почему всегда не хватает тех, кто готов согласиться на эту роль. И нет почти никого, кто выдерживал бы в ней дольше одного – двух рейдов. "Мне роль досталась тоже не самая завидная" – взрослый стоял под взглядами семерых, как под обстрелом. Секунды уходили, а он все никак не мог заговорить. Да и что он им скажет? – Кто виноват в том, что все получилось так? – нарушил молчание старший из юношей. (Высок и худ был старший, а лицо его казалось откованным из темной стали. Правую руку он держал на поясе у бедра, словно нащупывая оружие, которого нет.) – Не бывает в таких делах виновных. – В первый раз Учитель специально отправился лишь за тем, чтобы провести кого-то с собой – на выдохе произнес второй из семерых; – В первый раз – и не вернулся сам... (У второго, пожалуй, общая ярость и ненависть была словно приглушена; во всяком случае, при взгляде на его лицо ничто не напоминало отточенную сталь. Но свободный серый свитер – самый обычный свитер из тех, что модны теперь у молодежи – лежал сейчас на его плечах, словно грубошерстный плащсуфа. Тот самый, по которому носители его звались суфиями – вечные странники, маги и врачеватели, мудрецы, всегда осознающие, как далеко им до полной мудрости) – Что мы можем сделать? – продолжал первый, не обращая внимания на его слова. Он словно был нацелен на какое-то решение, совершенно очевидное для семерых, но столь же совершенно непонятное для их собеседника. – Ничего нельзя сделать в таких делах.– ответил взрослый почти теми же словами, что и в прошлый раз.– Ничего нельзя сделать, Ананси... Если он думал, что произнесенное вслух прозвище успокоит старшего из учеников, то он ошибался. Не улыбка появилась на лице Ананси, сына раджи, давно исчезнувшего владыкии давно исчезнувшего княжества Анамнаянджи, а судорожная гримаса: – То, что ВЫ не можете ничего сделать – это я знаю сам. Я спрашиваю – что МЫ можем сделать? И поможете ли Вы нам – или нам придется исполнять свой долг самостоятельно?! – Долг? – Да, долг. Знаешь, такое слово – или вы здесь уже забыли его, равно как и все остальное?! Взрослый даже отступил на шаг – ему показалось вдруг, что все семеро разом бросятся на него. Но они стояли, не шевелясь, плотной группой, и лишь двое словно отделились от нее: двое первых учеников, раньше других попавшие в современный хронопласт и лучше всех разбирающиеся в реалиях Реальности. – "МЫ" – это ведь и твой Учитель, Ананси. Не говори так. ("Он прав" – сказал второй ученик – тот, который был словно в плаще суфия. Но сын раджи даже не оглянулся на него.) – Мой Учитель учил меня искусству боя. И настала пора для меня вернуть этот долг – если сам для себя он его исполнить не смог, а вы, все остальные – не соизволили. Ведь именно для этого ты собрал нас здесь, так? Чтобы мы сделали то, что вы делать разучились. Так? "Вот оно что..." Все они вышли из миров, где убивать привычно – даже более привычно, чем умирать. И уж тем более привычна готовность отнять жизнь у врага, спасая свою жизнь. Или, как сейчас – жизнь близкого человека. Никому из них не приходилось заниматься этим самому, своими руками кроме, возможно, старшего, чье Завершенье наступило в сутолоке жаркой схватки, где он, сын правителя, сражался в первых рядах, нанося и получая удары. Но для каждого этот постулат соершенно неоспорим, естественен. Это – особенность их мироощущения, Пожалуй, не недостаток. Именно особенность. Особенность, которой нет и уже, вероятно, не будет у их потомков-современников, хотя иной раз она ох как бы пригодилась... – Ты ведь должен понимать: он сам сделал свой выбор. И помощи от тебя он бы не принял, даже окажись ты в тот момент рядом. На старшего из семерых эти слова не произвели особого впечатления: – Мое дело – помочь Учителю, пускай он и не желает моей помощи. Не желает – что ж, тем хуже для меня. И для любого другого, кто попробует мне в этом помешать! Вероятно, эта угроза должна была прозвучать комично: мальчишка грозит целой цивилизации! Даже шестеро его товарищей, похоже, не вполне готовы поддержать его (впрочем, пятеро из них едва ли понимают, о чем речь: слишком мал адаптационный период). Но смеяться не хотелось. – Главное – даже не в этом, Ананси... Смотри!