355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Григорий Адамов » Победители недр » Текст книги (страница 18)
Победители недр
  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 21:25

Текст книги "Победители недр"


Автор книги: Григорий Адамов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Брусков не отвечал. С красными пятнами на лице он молчал, складывая и разворачивая салфетку.

– Почему ты молчишь, Михаил? – говорила Малевская, не сводя с него глаз. В них появилось что-то новое, необычное для Малевской. Сурово сжались тонкие брови, всегда веселые, ласковые глаза жгли горячим голубым пламенем. Она глубоко и с трудом дышала.

– Почему ты молчишь, Михаил? – настойчиво и нетерпеливо повторила она и, опять не получив ответа, продолжала: – После того, что ты… что ты… пережил за эти сутки, разве не… жестоко было бы подвергать тебя тем же… или, может быть, еще худшим испытаниям?..

– Нина… – не поднимая глаз, глухим голосом прервал ее Брусков. – Нина… Прошу тебя… Не говори об» этом…

– Я имею столько же права остаться в снаряде, как ты… как Никита! – страстно продолжала Малевская. – И никто этого права отнять у меня не может!.. Никита останется… Это его право и… его… обязанность… Он останется один на один с другим человеком… в самый тяжелый… в самый опасный момент… когда придется собрать все мужество свое… всю силу…

Ее голос задрожал, и, тяжело дыша, она на мгновение остановилась. Потом, почти шопотом, продолжала:

– Сможет ли другой человек поддержать в нем это мужество? В тот час, который, может быть, будет последним… Так… только так стоит вопрос, Михаил!.. После того, что произошло…

– Нина!.. Нина!.. Замолчи!..

Брусков вскочил со стула. Он смотрел на Малевскую глазами, полными мольбы и растерянности.

– Ты думаешь… – с усилием проговорил он, – ты думаешь только о Никите…

– Потому что он остается безусловно… И он имеет право на товарища…

– Подожди, Нина… – протянул к ней руки Брусков. – Дай сказать… Разве я для тебя и для него уже не товарищ?

Малевская протестующе тряхнула головой.

– Глупость!

– Подумай же и обо мне, Нина!.. Подумай, как я покажусь на поверхности вместо тебя! Что я скажу там, Нина!.. Ты права, я не должен был мотивировать свое требование тем, что ты – женщина. Но факт остается… Там, на поверхности, еще существует, еще действует неписанный закон, что женщина должна в первую очередь… Пойми, Нина, ты гонишь меня на позор… Он останется со мной на всю жизнь!..

С упрямой складкой на лбу Малевская смотрела на носок своей туфли.

– Все знают на поверхности, что ты заболел… Это достаточное основание…

– Но моя совесть, Нина! Ты сомневаешься во мне?.. После всего, что я пережил и передумал, я знаю, что до конца буду с Никитой…

Почти задыхаясь от волнения, он опустился на стул.

– Я верю тебе, Михаил, – тихо, но твердо сказала Малевская, – и все же я буду настаивать перед Никитой, чтобы он оставил именно меня. Пусть он сам решает. А теперь прекратим этот разговор… Мне нужно закончить работу. Да и тебе следует им помочь. Полежи, отдохни и пойди к ним.

Она повернулась к своему столику и принялась за киноаппарат. Но руки дрожали, перед глазами стоял туман, а сердце билось с такой силой, что казалось – разорвется грудь…

Опустив лицо на руки, Брусков застыл на стуле в неподвижности.

В каюте наступило долгое молчание. Изредка сквозь опущенную крышку люка глухо доносились голоса Мареева и Володи из нижней камеры.

Мареев показался в люке неожиданно, почти испугав Брускова и Малевскую.

– Ты уже встал, Михаил? Ну, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, Никита… Очень хорошо… Я собирался спуститься к тебе…

– Мы с Володей уже порядочно успели… Зарядили аккумуляторы, проверили моторы, буровой аппарат… Ну, что же, пойдем, Михаил! Работы еще много… А как у тебя, Нина?

– Сейчас кончу.

– Прекрасно!.. Потом возьми на себя продовольственный вопрос.

– Хорошо. Через десять минут займусь этим.

– Ну, идем, Мишук!

Он пристально посмотрел на Брускова.

– Ты что-то неважно выглядишь… Может быть, ты лучше полежишь, отдохнешь?

– Да нет же, Никита! – торопливо возразил Брусков. – Я прекрасно себя чувствую… Пойдем, пойдем…

Но у самого люка он вдруг остановился.

– Одну минуту, Никита! Ты решил уже? Я останусь с тобой?

Мареев в нерешительности развел руками.

– Право, не знаю… совершенно ли ты здоров? Нина! Ты ведь вроде врача экспедиции… Как ты думаешь, он совершенно оправился?

От этого неожиданного вопроса Малевская на мгновение растерялась, но потом твердо и решительно сказала:

– Да! Он совершенно здоров! Но имей в виду, Никита, я возражаю против моего отъезда в торпеде… Я не менее здорова, чем Михаил, и у меня не меньше права остаться здесь. Я прошу тебя не отправлять меня. Я дождусь с тобой помощи с поверхности…

Мареев пристально смотрел на Малевскую, потом перевел глаза на Брускова.

– Я говорил уже тебе, Никита, – невнятно сказал Брусков. – Я не могу… не могу появиться на поверхности… оставить тебя…

Он замолчал.

В мучительном раздумье стоял Мареев. Потом покачал головой.

– Вы мне задали тяжелую задачу, друзья мои… Но если Михаил настаивает, если он здоров, то отправиться должна будешь ты, Нина!

– Никита! – бросилась к нему Малевская. – Почему? Почему именно я? Почему такая несправедливость?

– Нина… – Мареев взял ее руки. – Нина, я знаю все, что ты скажешь… Да, это несправедливость! И все-таки я не могу нарушить правила: «женщины и дети – первыми в шлюпку»! Это долг. Это обязанность каждого командира в момент крушения судна.

– До каких же пор! – в отчаянии и бессильной ярости закричала Малевская. – До каких пор вы будете проводить эту унизительную грань между мужчиной и женщиной? До каких пор вы будете считать женщину второразрядным человеком?

Мареев криво усмехнулся и сказал тихо:

– До тех пор, дорогая, пока женщина является носительницей нашего будущего, наших будущих поколений, счастливых, радостных людей страны социализма… Можешь ли ты считать это второразрядным?.. В этом, я думаю, новый смысл старого правила о шлюпке. Может быть, я ошибаюсь, но я верю…

Малевская закрыла лицо руками и опустилась на стул. Плечи ее вздрагивали.

– Успокойся, Нина, – продолжал Мареев все так же тихо. – Подумай, и ты поймешь, что иначе нельзя… Кроме того, Михаил здесь нужен как радист.

Он с усилием повернулся к Брускову.

– Пойдем, Михаил!

К часу ночи большая часть работы была закончена. Мареев отправил товарищей спать. Малевская и Володя нуждались в отдыхе перед отправлением в дорогу, особенно перед долгим и тяжелым маневрированием, связанным с выходом торпеды из снаряда и переходом ее на вертикаль. Брускова тоже нельзя было переутомлять.

Мареев остался один в нижней камере. Надо было наполнить кислородом резервуар и баллон, проверить аппарат климатизации, доделать некоторые мелочи. Он продолжал работать со все возрастающей энергией.

Наконец сделано последнее, и он остался одиноким в безмолвии недр, в мертвой тишине слепых глубин. Итти спать? Сна не будет – это Мареев твердо знал. Он провел рукой по лбу, постоял минуту, потом погасил все лампы, оставив лишь одну, самую слабую, и опустился на мягкие, зашитые в мешки связки неиспользованных проводов.

Как будто сам собой открылся в душе какой-то клапан, и мысли, чувства, образы ринулись на свободу и заполнили камеру. И сразу из этого хаоса выплыл и властно все закрыл собой один образ – бесконечно милый и родной… И с ним надолго остался Мареев в тишине этой ночи, прощаясь с жизнью, со всеми незавершенными и захватывающими планами, с мечтой об ослепительном, неизведанном еще счастье, так неожиданно найденном здесь, в мертвых глубинах, и здесь же потерянном… Время остановилось, как будто прислушиваясь к тому, что происходит в душе Мареева. Иногда он выпрямлялся, привычно проводил рукой по лбу и вновь опускал голову на руку.

Легкий скрип приподымающейся люковой крышки наполнил камеру грохотом поезда в туннеле. Мареев вскочил и, стремительно подавшись вперед, замер на месте.

Малевская тихо спускалась по лестнице, придерживая одной рукой опускающуюся над ней крышку люка. Так она простояла несколько мгновений, пока в слабом свете лампочки разглядела горящие глаза и окаменевшее движение Мареева.

Она приблизилась к нему.

– Никита… – Ее голос был чуть слышен и дрожал. – Никита… Я не могла заснуть… Я хотела еще раз поговорить с тобой…

Мареев молчал.

– Никита… Ты должен изменить решение…

Неповинующимися губами Мареев с трудом произнес:

– Это невозможно…

– Никита… пойми… Я не могу уйти отсюда…

– Я понимаю, Нина… – медленно сказал Мареев. – Через несколько часов мы расстанемся… Ты унесешь с собой… мою любовь… Я могу это сказать тебе теперь… Да, я люблю тебя…

Малевская вздрогнула. Мареев порывисто обнял ее и прижал к себе.

– Я люблю тебя, Нина… – шептал он, склонившись над ней. – Я жил до сих пор полной, насыщенной жизнью. Мне казалось, что я беру от нее все, что она может дать. Но ты открыла мне новую, такую яркую, такую ослепительную страницу ее. Почему же ты молчишь?..

Малевская как-то по-детски рассмеялась. Ее тихий смех, казалось, приподнял непроницаемые толщи над ними, наполнив весь мир радостью.

Они долго взволнованно говорили, в неутолимом желании все сказать, о радости зарождавшейся любви, о новых планах, о будущем счастье…

Черная, непроницаемая тьма лежала вокруг снаряда.

– Никита, – нерешительно прошептала Малевская, – надо итти.

– Да, Ниночка, – с усилием ответил Мареев.

– Никита… Я теперь останусь? Правда?

Мареев покачал головой.

– Нет, Нина, – сказал он тихо и твердо, – ты отправишься с Володей. Иди, не беспокойся обо мне. Я твердо убежден, что все кончится благополучно. Бурильщики во-время доберутся до снаряда… подадут нам кислород… Мы дождемся окончания шахты и выберемся отсюда… Это будет, Нина! Иди и жди меня!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
ВОЛОДЯ ПЛАТИТ ПО СТАРЫМ ДОЛГАМ

Понадобилось больше четырех часов, чтобы вывести торпеду из снаряда и направить ее вверх точно по вертикали.

Лишь теперь, после окончания взволнованных сборов, последних тяжелых минут прощания, напряженной работы в торпеде, Малевская и Володя смогли подумать об отдыхе. Впрочем, вопрос об отдыхе, повидимому, меньше всего интересовал Володю. Он был взбудоражен, его голос звенел, щеки пылали, радостно сверкали глаза.

– Ну, Нина, ты теперь садись на скамеечку и отдыхай, а я на этих пакетах устроюсь. Хорошо?.. Я сейчас достану тебе чего-нибудь поесть… Бульону хочешь? Или какао?

Он чувствовал себя в торпеде по-хозяйски, свободно, заботливо ухаживал за Малевской, стараясь помочь ей в необычной для нее обстановке. Все было ему здесь знакомо и близко. После памятного путешествия в торпеде с Брусковым нынешний рейс казался ему совсем не сложным.

Тепло, по-родному гудели моторы, тихо скрежетали буровые ножи и коронка, за стенкой уютно шуршала размельченная порода, спускаясь по виткам архимедова винта вниз, под могучие колонны давления…

Они уселись в самых необычайных позах: Малевская – на краешек узкой откидной скамеечки, а Володя – на груде пакетов с продовольствием, сложенных вокруг стены центральной камеры. Стоять же можно было, лишь вплотную прижавшись друг к другу, на тех крошечных пространствах пола, которые оставались свободными.

Володя возился, поудобнее усаживаясь, поглядывая на приборы и аппараты, все в том же необычайном возбуждении. Оно переполняло его, и он непрерывно болтал.

– Как я рад, что мы наконец отправились!

– Да… – нехотя отозвалась Малевская, – я вижу… – и, помолчав, добавила: – И Никита Евсеевич и Михаил тоже видели это. Ты рад, что вырвался из снаряда?

– Ну да! – ответил Володя, думая о чем-то своем. – Жалко, что раньше не вспомнили про торпеду.

Малевская замолчала. У нее чуть дрогнули губы. Володя тоже молчал и, прищурив глаза, о чем-то думал.

– Никита Евсеевич смеялся и даже сказал Михаилу: «Володьке-то, верно, до смерти надоело с нами… Смотри, как он счастлив!» – тихо сказала Малевская.

Все с тем же сосредоточенным видом Володя поправил:

– Не с вами надоело, а в снаряде.

– Почему ты, Володя, все кричал напоследок: «Не прощайте, а до свидания! Держитесь подольше!» Ты думаешь, их спасут? Скажи, почему ты так кричал?

Малевская открыла глаза и с жадным, почти болезненным нетерпением смотрела на Володю. Утихшее было возбуждение опять овладело Володей. Он посмотрел на Малевскую, потом стремительно перегнулся к ней и звенящим голосом сказал:

– Уверен, что спасут! Уверен, уверен! Не скучай так, Ниночка! Их обязательно спасут!

Ошеломленная этим порывом, Малевская не знала, что сказать. Не дожидаясь ответа, Володя неожиданно и деловито спросил:

– Скажи, пожалуйста, Нина, кто теперь наш начальник?

Малевская опять закрыла глаза.

– Не знаю, Володя… Я не думала… Зачем тебе понадобилось знать это?

– Нужно, – упрямо кивнул головой Володя, нахмурив брови. – Наверное, уже не Никита Евсеевич? Правда? Ведь мы идем на поверхность, а там начальник Цейтлин… Правда?

– Вот нашел себе заботу! – слабо усмехнулась Малевская. – Тебе не все равно?.. Пожалуй, ты прав, что Цейтлин…

– Ну, вот, – расцвел Володя, – это очень важно.

Он помолчал, точно борясь с собой, не решаясь и порываясь что-то сказать. Наконец он почувствовал, что не в силах совладать с тем, что переполняло его.

– Это очень важно, Нина… Никита Евсеевич запретил бы. Я знаю, обязательно запретил бы. А Цейтлин разрешит…

– Говори толком, Володя! Что разрешит? Что важно? – нетерпеливо сказала Малевская.

– Чтобы торпеда вернулась обратно к снаряду! – выпалил Володя. Размахивая от возбуждения руками, он продолжал: – Я хочу, чтобы торпеда вернулась и вывезла всех из снаряда! Ты понимаешь? Сначала одного, например Михаила, потом Никиту Евсеевича… Правда, хорошо будет? Ну, скажи! Что же ты молчишь?

– Ты все выдумываешь, Володька! – произнесла ошеломленная Малевская. – Как она пойдет обратно? Кто ее поведет?

– Да я же и поведу! – вскочил с места Володя, пораженный ее непонятливостью. – Ну, конечно, я! Ну, как ты не понимаешь? Я тебя отвезу, а потом поеду за Михаилом, привезу его, и опять спущусь за Никитой Евсеевичем! Как на такси!

Он залился неудержимым счастливым смехом.

– Подземное такси! Нина! Я буду шофером подземного такси! Ха-ха-ха!.. Вот здорово!

Он был в восторге от этого смешного сравнения.

– Ту-ту-ту! Такси подкатывает… Где тут пассажиры? Пожалуйте! Вам куда? На улицу Горького? Ту-ту-ту…

– Перестань глупости городить, Володька! – рассердилась Малевская. – Ты с ума сошел! Кто тебя пустит? Замолчи сейчас же, глупый мальчишка!

Но руки у нее дрожали, лицо покраснело, глаза растерянно смотрели на взбудораженного Володю.

– И совсем я не глупый… Только напрасно я тебе это рассказал… Спросим у Цейтлина! Вот, спросим у Цейтлина! Увидишь, что он разрешит! Ты просто не понимаешь…

У Малевской глаза сделались теплыми, влажными. Взволнованная, она притянула к себе Володю, обняла, прижала к себе.

– Не дуйся, Володюшка, милый! Ты хороший, славный мальчик… – Из стиснутого горла с трудом пробивались слова. – Только это невозможно… Нет… нет… Это слишком опасно… Не думай об этом…

Ее голос дрогнул. Она замолчала.

– Ну, что тут опасного? Честное пионерское! Это же просто, как педальный автомобиль! Ведь торпеда пойдет по старой, уже проложенной дороге. Она никуда с нее сбиться не сможет. Ну, как ты не понимаешь? И пеленгатор работает, и все в порядке. И я уже раз привел торпеду, когда все было хуже. И теперь я вывел торпеду на вертикаль. Ты только два раза мне помогла, но я же не просил тебя, я сам сделал бы все… Ведь правда?

Малевская молчала, грустно глядя мимо Володи. У Володи защемило сердце, и он торопливо, горячо продолжал:

– Ну, знаешь что? Я буду теперь один вести торпеду, а ты только смотри… Вот увидишь! Почему ты мне не веришь? Что, я хуже тебя знаю торпеду?

У радиоаппарата, одновременно с тихим гудком, зажглась зеленая лампочка: вызывал снаряд. Малевская поднялась, чтобы включить репродуктор. С неожиданным испугом Володя схватил Малевскую за руку и, густо покраснев, быстро и взволнованно зашептал:

– Нина, послушай… Только ты ничего не говори Никите Евсеевичу! Обещай мне! Он вдруг захочет быть нашим начальником и запретит… Я тебе доверил… Пожалуйста!

– Хорошо, хорошо, обещаю.

Голос Мареева звучал бодро, хотя слышно было, что дышит он прерывисто, с трудом. Он сообщил, что у них все благополучно, по-старому. Они с Брусковым решили держаться на минимуме кислорода и для этого будут побольше спать, меньше двигаться, жить мирно и не спорить: для споров тоже нужен кислород… Как поживают Нина и Володя? Как идет торпеда?

Беседовали минут десять и разъединились.

– Ниночка, – сказал вскоре после этого Володя, – я все-таки поговорю с Цейтлиным. Ведь можно? Правда? Пусть он скажет… Ладно?

Пожав плечами, Малевская согласилась.

Торпеда шла со скоростью одиннадцати метров в час. Через киноаппарат виден был влажный известняк, который легко брался буровой коронкой и ножами. За обедом Володя заявил, что можно еще повысить скорость, но Малевская возражала:

– Не надо перенапрягать моторы, Володя. Мы и при этой скорости выигрываем часов восемь!

– Ну, что ты беспокоишься, Нина! Я ведь отлично знаю. Когда я вел торпеду в габбро, она делала по восемь метров в час и моторы работали на полную мощность, а теперь, смотри, – Володя указал на стрелку прибора, – еще десять процентов мощности не использовано… Я знаю… Ты не думай… Уверяю тебя, что скорость совершенно свободно можно довести до двенадцати метров. Мы сэкономим массу времени, и я смогу скорей отправиться обратно к снаряду.

– Ты вбил себе в голову эту мысль и не можешь, видно, забыть ее. Подожди, что еще Цейтлин скажет.

– Цейтлин разрешит. Он молодец! Он понимает.

– Не то, что другие… которые не понимают? – улыбнулась Малевская и тут же, с загоревшимися глазами заметила: – Можно будет отправить заодно Никите Евсеевичу немного кислороду. Правда, Володька? Торпеда ведь пойдет туда наполовину пустая! Он тогда сможет легко дождаться прихода торпеды за ним или бурильщиков.

– Ну да! Ну, конечно! – с восторгом согласился Володя, но Малевская, неожиданно рассердившись, оборвала его:

– Ну, довольно… Я и сама начинаю глупости говорить! Все равно Цейтлин тебе не разрешит и будет, конечно, прав… Наверное, бурильщики работают теперь во-всю.

Цейтлин действительно страшно рассердился, когда Володя, запинаясь, стал ему рассказывать о своем проекте. Он на него даже накричал. При этом он так тяжело дышал, сопел, отдувался, что казалось – у репродуктора работает паровая машина. Малевская, огорченная не меньше, чем Володя, машинально поддакивала и грустно злорадствовала:

– Ну, конечно! Я же говорила…

Под конец, накричавшись, Цейтлин сказал Володе:

– Ты и думать, Володька, не смей об этом… Вот… – Он опять засопел, помолчал, очевидно, вытирая пот на лице и шее, и добавил: – Да… Ты об этом молчи… И никому не говори… Ишь ты, какой храбрый! Вот тут отец тебя встретит. Он тебе всыплет. Да… Ты лучше скажи: когда вы будете здесь, на поверхности?

Чуть не плача от досады и обиды, Володя ответил:

– Мы теперь идем по двенадцать метров… Я хотел… Я хотел поскорее, чтобы скорее вернуться…

– М-да, понимаю… Головенка у тебя не глупая… Выходит, что торпеда будет здесь без малого через трое суток. Да обратно столько же.

– Обратно скорее, Илья Борисович, – с безнадежностью в голосе заметил Володя. – Потому что торпеда пойдет вниз и… и дорога будет мягкая…

– Верно. Что верно, то верно… Положим, двое суток. Значит, пять – пять с половиной суток… Постой, постой…

Из репродуктора послышались странное хрипение, кашель, всхлипывания: нельзя было понять, задыхается Цейтлин в припадке удушья или смеется. Среди этой каши диких звуков до Володи донеслось:

– Володичка… можно скорей… Честное слово… Ведь можно направить торпеду в шахту! Вот здорово! Шахта-то ведь прошла уже на двести семьдесят метров в глубину! Это сбережет торпеде в два конца сорок пять часов!

– Пра-а-вильно! – неистовым голосом закричал было Володя, вне себя от восхищения, но его перебил голос Цейтлина:

– Да не ори ты, сумасшедший! Ты, пожалуйста, не думай… Я бегу… Я еще подумаю… Я сейчас созову комиссию… Володичка… Володичка… Ты умница, честное слово… Целую твою головку, пионерчик мой дорогой… Я бегу… Через час будем опять говорить, тогда дам ответ… Я, кажется, сам начинаю с ума сходить. Ниночка, до свидания…


* * *

Казалось, сама торпеда сделалась живой, одухотворенной, полной нетерпеливого стремления вперед и вверх!.. Она жадно грызла, перемалывала и глотала породу, ее колонны дрожали от напряжения, выпирая торпеду кверху, туда, где ее ждали, считая часы и минуты. Лампочки пеленгатора вновь затеяли свою молчаливую разноцветную игру, направляя торпеду на новую, короткую дорогу – в шахту, прямо в шахту!

Нетерпение, радость, уверенность в победе, переполнявшие теперь камеру торпеды, перекинулись вскоре в шаровую каюту снаряда, в шахту, на поверхность и разлились по необъятной стране. Все расцвело и помолодело, новые силы влились туда, где, казалось, они были уже доотказа напряжены отчаянием.

В шахте шла непрерывная, радостная работа. В одну ночь были убраны оттуда все роющие, долбящие, сверлящие машины. На ее выровненном дне с лихорадочной быстротой вырастала площадка для приема и отправления торпеды. Подвозили баллоны с кислородом, устанавливали приспособления для новой зарядки аккумуляторов, монтировали краны для подъема и поворота торпеды.

Гирлянды зеленых ветвей, ярких цветов, разноцветных лампочек обвивали сверху донизу круглые железобетонные стены шахты. Цейтлин не выходил из нее, горя от нетерпения, забывая об отдыхе, пище и питье.

Торпеда бешено рвалась наверх. Как в масло, врезались ее коронки и ножи в рыхлый песчаный пласт, давно сменивший известняк. Несколько десятков метров лежали над ней последней податливой преградой.

Со всех сторон Советского Союза по железным дорогам, на самолетах, автомобилях, электромобилях прибывали в Красноград жаждущие видеть героев подземного мира, присутствовать при их возвращении на поверхность после стольких испытаний.

Фабрики, заводы, дворцы культуры, научные и профсоюзные организации отправляли многочисленные делегации и экскурсии со своими знаменами, оркестрами, хорами. Все помещения агрогородка – его единственная гостиница, его клубы, школы, театр – переполнены доотказа. В обширных садах и скверах, на лугу у небольшой речки раскинуты палатки, строятся шалаши, живописные группы располагаются на траве, под деревьями. На несколько километров в окружности все запружено народом. Ночью вокруг города пылают огромные костры, в воздухе стоит мощное гудение неисчислимых толп, звенят восторженные речи, вспыхивают песни и пляски, гремят оркестры.

Всюду слышны имена Мареева, Малевской, Брускова, никто не может без восхищения вспомнить о Володе – всеобщем любимце. Пионеры с чувством особого достоинства ежеминутно поправляют свои красные галстуки. То тут, то там они собираются группами, и тогда несутся в праздничную, пылающую огнями ночь звенящие, ликующие песни счастливого детства и смелых дерзновений.

Ночь незаметно таяла и переходила в утро.

С первыми лучами восходящего солнца многочисленные громкоговорители сообщили, что торпеда приближается к шахте.

Бесконечные спирали разноцветных огоньков, перемежаясь с изумрудными полосами зелени и красными приветственными плакатами и транспарантами, уходили далеко в глубину земли по круглым стенам шахты. Там, на ее дне, все было залито ярким светом мощных электрических ламп. Сверху казалось, что шахта раскрыла раскаленные добела недра земли и потоки расплавленной лавы готовы подняться и хлынуть на поверхность.

Массивная стальная площадка с металлическим барьером под ней возвышалась на шести стальных колоннах. Многочисленные кабинки непрерывного лифта спускались по одной стороне шахты и подымались по другой, проходя у края площадки.

На дне шахты находились члены штаба, отец и мать Володи, сестра Малевской, прилетевшая из Ташкента, несколько рабочих и инженеров, готовившихся к приему торпеды.

С площадки, на которой стоял небольшой, но мощный подъемный кран, свисали стальные тросы, крючья, челюсти огромного грейфера.

Рядом с краном поместился ящик с походной радиостанцией, пеленгатором, микрофоном и репродуктором. Цейтлин, в широкой русской рубашке, с открытой головой, и радист Василий Егорович стояли возле ящика у микрофона.

Цейтлин был озабочен. Только что он получил сообщение, что у бурильщиков случилось несчастье: на глубине четырехсот двадцати метров буровой инструмент сломался; теперь придется его вылавливать, вытаскивать на поверхность и заменять. Хорошо, если все это удастся сделать быстро. А если затянется – придется начать бурение в новом месте. Тогда вся надежда – на торпеду, на Володю.

Тревога, вызванная этой аварией, перемежалась теперь у Цейтлина с радостной надеждой.

В шахте было жарко, несмотря на потоки свежего воздуха, которые мощный вентилятор гнал по трубам с поверхности.

Все были бледны от волнения и напряженного ожидания.

Внезапно громкий голос Володи прозвучал из репродуктора:

– Я вижу… вижу, Илья Борисович!.. Положите что-нибудь небольшое, металлическое в центре шахты!

– Сейчас, Володя!.. Сейчас… Готово!

– Хорошо видно!.. Торпеда идет прямо к центру.

У Цейтлина дрожала правая щека, но он даже не замечал этого. То носовым платком, то рукавом своей рубашки он непрерывно вытирал пот с лица.

Стояла напряженная тишина. Изредка шопотом переговаривались друг с другом люди, боясь проронить малейший звук из репродуктора.

– Я слышу торпеду! – закричал вдруг Цейтлин, застыв на месте с поднятым в руке платком. – Я слышу ее приближение! Площадка дрожит!

Его крик ударился о стены шахты, наполнил ее гулким колодезным эхом и, подхваченный микрофоном, разнесся через десятки репродукторов над стотысячными массами, замершими вокруг шахты. Слабым отзвуком донесся сверху шквал восторженных криков, и вновь наступила тишина.

Все почувствовали чуть заметное дрожание почвы под ногами. Из недр послышался глухой, ровный гул. Гул нарастал, становился все громче и громче, он заполнял шахту, вливаясь мощным, радостным потоком в уши и сердца людей.

– Осталось полтора метра, Илья! – прозвучал взволнованный голос Малевской. – Освободи центр шахты!

– Есть! – хрипло ответил Цейтлин. – Убрать металл с центра шахты!

На глазах у присутствующих дно шахты вспучивалось, поднималось под огромным напором колонн давления торпеды. Гул становился все громче и сильнее. Дрожала почва под ногами. Нервы людей напряглись до последней степени.

– Володя! Володя! – вскрикнула его мать, не выдержав этого напряжения, и затихла, судорожно сжав руку мужа.

Подземный гул превратился в мощный, торжествующий рев.

Внезапно целая сеть тонких трещин раскинулась по дну шахты. И сразу же за этим, внезапно и неожиданно, блеснула светлая, металлическая, быстро вращающаяся точка.

– Торпеда показалась!.. – неистовым голосом закричал Цейтлин. – Ура! Ура!..

Ответная буря донеслась сверху, и сейчас же ее покрыла громкая команда Цейтлина:

– Приготовиться к приему! Подтянуть тросы! Раскрыть грейфер!

Из земли показалась, поднимаясь все выше и выше, конусовидная вершина торпеды, как будто одетая в блестящую, сверкающую кирасу из серебряных пластинок. Она вращалась, разбрасывая далеко вокруг себя комья земли и песка, с каждой минутой вырастая, как гигантский металлический жолудь. Вершина продолжала вращаться, когда показалось отшлифованное цилиндрическое тело торпеды.

– Подводи грейфер! – гремела восторженная команда Цейтлина. – Майна помалу! Еще помалу!.. Стоп! Стоп! Смыкай под вершиной! На шейке! На шейке! Вира помалу!.. Помалу!.. Помалу!


Еще через десять минут торпеда повисла в паутине стальных тросов под площадкой, как необычайная серебряная акула, выловленная из таинственных подземных глубин.

Откинулась внизу люковая крышка, мелькнули в выходном отверстии одна за другой две гибкие голубые фигуры, и восторженные крики «ура», наполнившие шахту, прорезал звонкий, ликующий голос Володи:

– Мама!.. Мамочка!..

… Среди сверкающих разноцветных огней они стремительно неслись в кабинах лифта все выше и выше, к поверхности, к солнцу, к свежему воздуху родины, к пьянящим просторам ее голубого неба…

Солнце брызнуло дождем горячих золотых лучей и ослепило Малевскую и Володю, когда они вступили на высокую трибуну возле шахты. Тысячи флагов и плакатов с приветствиями, зелень садов и белые стены домов, бесчисленные лица с глазами, полными радости, восхищения и любви, – все смешалось и завертелось, подхваченное ураганом восторженных криков стотысячной толпы. Крики сливались в потрясающий гром, перекатывались из одного конца площади в другой, проносились над крышами и деревьями.

Сияющая счастьем Малевская пыталась произнести слова приветствия, но безуспешно. Вдруг Володя голубой птицей высоко взлетел в воздух и, подхваченный руками Цейтлина, уселся на его могучих плечах, смеясь и протягивая руки вперед. От новой бури восторженных криков, казалось, задрожали стены домов, закачались деревья, сотрясались небо и земля.

У подножия трибуны собрались представители партийных, советских и общественных организаций, чтобы приветствовать первых счастливо вернувшихся членов экспедиции.

Внезапно с лица Володи исчезла улыбка, беспокойство и тревога сменили ее. Он что-то громко кричал Цейтлину, стараясь соскользнуть вниз с цейтлиновских плеч.

– Торпеда!.. Торпеда!.. – едва доносился среди бушующего шторма голос Володи до Цейтлина. – Мне нужно назад… Скорее!..

Он стоял уже на площадке, красный, взволнованный, и изо всех сил тянул Цейтлина за руку.

– Через два часа!.. – надрываясь, кричал ему Цейтлин. – Торпеду переворачивают… Зарядка аккумуляторов!.. Дадут кислород!.. Успеешь!..

Володя постоял минуту в нерешительности, потом кивнул головой и повернул просветлевшее лицо к затихающей буре.

Начался митинг… митинг спасения, победы и торжества…


* * *

Володя сидел неподвижно, задумавшись. Вдруг он поднял голову и залился звонким, счастливым смехом. Он вскочил на ноги и затанцовал на месте, продолжая неудержимо смеяться.

Из репродуктора неслись подмывающие звуки веселого, бодрого авиамарша, и Володя орал во все горло на мотив марша: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»

Он вспомнил, как сутки назад они с Брусковым по старой, уже знакомой дороге подъезжали в торпеде к шахте, как опять встретили их неисчислимые массы народа громом приветственных криков, как объединенный оркестр, наверное, в тысячу человек, грянул «Интернационал», как их обоих потом понесли на плечах по разным улицам, как его долго носил на себе высокий бородатый человек и никому не хотел передавать…

Теперь Володя спускается в торпеде второй и последний раз, за Мареевым. Только что Володя говорил с ним по радио. Никита Евсеевич бодр, весел, смеется, ждет «подземное такси». Кислороду у него много. Бурильщики добрались-таки до снаряда. С огромным трудом, затратив часа три, они просверлили его стальные оболочки и пустили в шаровую каюту воздух с поверхности…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю