Текст книги "Меченый"

Автор книги: Григорий Федосеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Гр. Федосеев
Меченый

У походных костров
Ю. Мостков

Эту книгу написал Григорий Анисимович Федосеев – настоящий землепроходец и настоящий писатель.

Он родился за год до наступления нашего века – в январе 1899. Его родители – крестьяне станицы Кардоникской на Северном Кавказе – вряд ли могли предположить, что их сын почти всю свою жизнь посвятит путешествиям, станет писателем, книги его разойдутся буквально по всему миру. Миллионными тиражами их издадут в Москве и Новосибирске (а первые книги увидели свет именно в Новосибирске), они выйдут в странах Европы, Америки, Азии.

В 1926 году Г. А. Федосеев окончил Кубанский политехнический институт и стал инженером-геодезистом, участником и руководителем экспедиций, задачей которых было составление карт малоисследованных районов нашей страны. Его маршруты пролегали по Хибинам и Забайкалью, по Саянам и Туве, по горам и ущельям Приангарья, побережью Охотского моря. Ему довелось поработать с картографами, уточнявшими наши южные границы.

Поразительные красоты открывались перед Григорием Анисимовичем. Он и ранее не мог равнодушно смотреть на природу, а тут оказался в местах, где до него порой не ступала нога человека. Он жадно вглядывался в пики неприступных вершин, проходил по обрывистым краям бездонных пропастей, часами выслеживал дичь. При этом охотничий трофей он ценил куда меньше, чем возможность наблюдать жизнь природы, как правило скрытую от людских глаз, – охоту ворона за птенцами куропатки, беззаботные игры молодых горных баранов, жестокую схватку двух медведей, властителей тайги.

Конечно же, эти путешествия не имели ничего общего с развлекательными прогулками туристов, охочих до новых впечатлений. Нет, это был повседневный, тяжелый труд, зачастую связанный со смертельным риском, требующий ежеминутной готовности к неожиданностям. Судьбе изыскателя Григорий Анисимович отдал три десятилетия. И как бы он ни уставал, какие бы испытания ни выпадали на его долю (а он, бывало, приходил в лагерь насквозь промокшим и замерзшим, иногда раненым, избежавшим гибели только благодаря присутствию духа) – вернувшись в лагерь, он заносил впечатления в дневник. Это он считал своим долгом. Писал негнущимися от холода пальцами, при свете костра.

Писатель Кондратий Урманов, дружески помогавший Г. А. Федосееву в работе над рукописями первых книг, вспоминает, что Григорий Анисимович говорил ему: «В походе я никогда не расставался с дневником и всегда старался вписать в него первое впечатление. Отложи я записи на завтра, и то огромное впечатление, которое я получил при первом знакомстве, невозможно было бы восстановить».

Эти дневники стали основой книг Г. А. Федосеева «Таежные встречи», «Мы идем по Восточному Саяну», «Загадки леса», «В тисках Джугдыра», «Тропою испытаний», «Пашка из Медвежьего Лога», «Злой дух Ямбуя», «Смерть меня подождет», «Последний костер».

В книги из дневников перешли не только события, пережитые автором, не только картины природы, увиденные им, но и образы его спутников, деливших с ним и ежедневный труд, и частые опасности.

Через все книги писателя проходит тема нравственной силы человека. Сила эта – больше, чем просто смелость; ведь готовность идти на риск еще не героизм. Героизм – поступок, в основе которого лежит высокая человечность, нравственная сила.

В предисловии к роману «Смерть меня подождет» Г. А. Федосеев признавался: «Труд исследователя всегда был тяжелым испытанием. Ему я посвятил всю свою жизнь. Но я не подозревал, что написать книгу куда труднее. Порою меня охватывало разочарование, я готов был бросить свою работу, и только долг перед своими мужественными спутниками заставлял меня снова и снова браться за перо».

Очень показательно, что писатель ощущал долг перед своими героями. Именно поэтому он предупреждает читателей романа «Смерть меня подождет»: «Это не роман и не повесть, а документальный рассказ о подвиге советских людей…»

Но, конечно же, дело тут не в жанре произведения, а в желании напомнить читателям: «Я не выдумал этих людей! Они и в самом деле такие прекрасные – преданные друзья, бесконечно благородные!» Автору удалось нарисовать выразительные портреты своих спутников, и в их числе – эвенка Улукиткана. Не случайно Мариэтта Шагинян утверждала: «Г. А. Федосеев создал незабываемый образ старика-проводника Улукиткана – один из лучших образов нашей советской литературы». Эта оценка требовательного мастера не нуждается в комментариях.

Улукиткан погиб в тайге, охотясь возле своих родных мест. Узнав об этом, писатель решил поставить памятник своему верному спутнику.

Непросто было найти в глухой тайге могильный холмик; еще труднее было доставить туда чугунные плиты, отлитые по заказу – ведь на машине тут не проедешь.

И все-таки Г. А. Федосеев выполнил свое намерение.

На четырех плитах надгробья – четыре надписи:

Улукиткан

1871—1963

Мать дает жизнь, годы – опыт.

Улукиткан

С тобой, Улукиткан, геодезисты штурмовали последние «белые пятна» на карте Родины.

1947—1953 гг.

Ему были доступны тайны природы.

Он был великим следопытом, советчиком, другом.

Гр. Федосеев

Так появился памятник другу – от друга, и в то же время – литературному герою – от писателя. Должно быть, эта верность в дружбе лучше всего объясняет, почему так чутко отзывались читательские сердца на строки Г. Федосеева о своих спутниках.

Григорий Анисимович Федосеев не дожил до своего семидесятилетия полгода. Он скончался в июне 1968 года.

Писатель завещал похоронить его у подножия пика Грандиозного, главной вершины Восточного Саяна. Геодезисты выполнили последнюю волю товарища.

Памятник возвели верные, испытанные в совместных походах друзья, герои его книг. Их знали читатели в разных концах Земли по книгам, которые выходили на разных языках – болгарском, чешском, немецком, венгерском, словацком, польском, финском, иврите, английском, бенгальском, французском, голландском, шведском… В книгах они были выведены под собственными именами – Михаил Куцый, Кирилл Лебедев, Трофим Пугачев… Возвести памятник помогли вертолетчики, доставившие их и грузы к перевалу. Помогли друзья, сыновья, совсем незнакомые люди, которым была дорога память о писателе-геодезисте. Над прозрачным горным озерком, где когда-то горел походный костер изыскателей, поднялся обелиск из серебристого сплава – он виден издалека и может служить ориентиром для путников, топографическим знаком для геодезистов.

Писатель Александр Смердов, долгие годы друживший с Григорием Федосеевым и помогавший ему сделать первые шаги на литературном поприще, так описывает памятник:

«На одной из металлических плит пьедестала отлиты барельеф, даты рождения и кончины вожака землепроходцев-современников и певца этих суровых и величавых вершил, на другой – его мужественные, сильные своей жизненной убежденностью слова:

«… Карта…

Как просто на нее смотреть и как не просто, порою мучительно трудно создавать ее!..»

Писателя с нами нет, а книги его продолжают жить. Они рисуют героические характеры таежных следопытов, поэтически отображают природу Сибири, снова и снова заставляют переживать драматизм событий, выпавших на долю изыскателей.

Пожалуй, точнее всех сказала о книгах Г. А. Федосеева Мариэтта Шагинян: «Книги бывают разные. Одни подобны окнам, сквозь стекла которых (светлые или мутные) читатель лишь наблюдает людей и природу, какими их описывает автор. Другие – словно раскрытые двери, и вы сразу, с первой страницы, входите в них: дышите свежим воздухом, ощущаете землю под ногами, слышите говор людей, птиц, шум реки, шум леса, словно вступили в реальную жизнь – не читателем книги, а ее участником. Вот таким свойством вовлечения в свой мир обладает Г. А. Федосеев, свойством, надо сказать, очень редким и драгоценным у рассказчика. Я раскрыла его книгу «Тропою испытаний», стоя у письменного стола, с намерением только посмотреть, полистать… Но… пахнуло ледяной свежестью, снежным бураном на далекой маленькой станции, кинулись навстречу собаки Кучум и Бойка, заскрипели полозья под грузом экспедиции, все задвигалось, ожило, потянулось вперед – и я, потянувшись вместе с ними в мир настоящих, захватывающих приключений, так и осталась стоять у стола, погруженная с головой в книгу…»

В сборник, который вы сейчас держите в руках, включены две повести Григория. Федосеева – «Меченый» и «Поиск». Ни одна из них еще не выходила до этого отдельным изданием.

Мне остается только пригласить читателей распахнуть эту книгу и войти в ее мир, который запечатлен писателем искренними и честными словами.

Меченый
Из жизни волчьей стаи

Вместо пролога

Много лет тому назад бродил я с ружьем по звериному царству – горной стране Бэюн-Куту, расположенной на восход солнца от реки Великий Мугой.

Вечером, когда остывшее солнце покидало тайгу, я поднялся на вершину скалы, чтобы заглянуть в соседнее ущелье, нет ли там подходящего места для ночевки.

В сумраке терялись дали. Справа теснился Колар – мрачный хребет с заснеженными вершинами, весь в зубцах и провалах. Ближе и левее, где копился редеющий туман, бугристую землю прикрывали темные полы соснового бора, а позади него лежало таинственное озеро Амудиго – мать Великого Мугоя.

Я еще не успел наметить место для ночевки, как снизу долетел крик ворона. Он о чем-то важном оповещал жителей леса. Я тогда еще плохо понимал язык этой птицы и, чтобы не гадать, решил спуститься к ней.

То, что я увидел внизу, под высокой и мрачной скалой, поразило меня. Снег был взбит буграми и залит кровью. Следы продолжительной борьбы говорили о том, что под скалою разыгралась какая-то трагедия между волками. От одного зверя остались всего лишь обглоданные кости, остальные разошлись в разные стороны, не оставив на следу и капли крови. Я стал осматривать местность. Глубокая вмятина в снегу; недавно скатившиеся со скалы камни. Видимо, один из волков упал сверху и был растерзан.

Я увидел под скалою множество костей и черепов крупных животных, тоже, вероятно, когда-то свалившихся сверху. Надо было подняться наверх, узнать, что это там за таинственный выступ навис над скалою, почему с него бросаются звери в пропасть, но солнце покидало тайгу, густел сумрак наступающей ночи, и я решил отложить расследование до утра.

Покидая площадку, я увидел на снегу уцелевшую голову растерзанного волка. Она была нетронутой, и по ее форме мне легко удалось установить, что голова принадлежала самке. Ее зубы имели много удач и от работы расшатались, а клыки притупились и поржавели. Рядом с головой лежал клок белой шерсти. И тут только я вспомнил, что в Бэюн-Куту уже много лет свирепствовала стая белогрудых волков. Клочок белой шерсти служил доказательством того, что сорвавшаяся со скалы волчица была из этой прославленной стаи.

Но меня ожидало еще большее удивление. На том месте, где лежала голова старого хищника, судя по следу, самый крупный волк сделал на снегу когтями глубокие борозды. Волчьи «росписи» являются предупреждением всем жителям леса – не трогать остатки их трапезы…

Все это взбудоражило мое любопытство. Захотелось узнать, что это за звериное кладбище под скалой, кто сбросил с выступа в пропасть волчицу и почему ее голова осталась нетронутой?

В темной лазури неба загорались звезды. Лес дремал, все больше погружаясь в молчание. Впереди неожиданно появилась поляна, окруженная высокой стеною лохматых сосен. Посредине росла многоярусная елка, высоко поднявшая остроконечную вершину над окружающим лесом.

Елка была убрана снежными гирляндами, свисающими почти до земли. Тысячи разноцветных фонариков вспыхивали и гасли, отражая холодный свет луны. Среди задумчивых сосен елка казалась действительно сказочной.

Она гостеприимно приняла меня под свой могучий свод. Маленький костер и кружка горячего чая были мне достойной наградой за утомительный день.

Я подбросил в костер дров, долго не спал. Много раз я посещал Бэюн-Куту зимою. Мне часто приходилось видеть кости съеденных хищниками коз, оленей, сохатых. Я только теперь я твердо мог сказать, что все это была работа стаи белогрудых волков.

Я не мог уйти из Бэюн-Куту, не разгадав, что за трагедия разыгралась под скалою с волчьей стаей.

Много дней я бродил по сосновому бору, заглядывал в самые затаенные уголки его, ходил по горам, не раз посетил озеро Амудиго. Внимание мое привлекали оставшиеся на снегу следы зимних разбойничьих набегов стаи белогрудых волков. Они встречались всюду, их было много.

Когда мой дневник наполнился заметками о жизни стаи, о подвигах ее и набегах – я решил покинуть Бэюн-Куту.

Часть первая
У волчьих нор

Перед могучей силой медведя, перед его клыкастой пастью трепещут все звери тайги. При одном только свисте крыльев приближающегося сапсана, с его смертоносными когтями, весь пернатый мир приходит в содрогание. Чем же ты, волк, прославил свою жизнь, какими подвигами увековечил свои тропы?…

I

Звери отлично понимают друг друга. Любое, самое незначительное движение глаз, губ, хвоста, головы имеет у них свое значение. Из всех языков земного шара язык хищников самый лаконичный. Оно и понятно, сильный не должен быть болтливым. Острые клыки и могучие мышцы заменяют ему длинные речи. Волку-вожаку достаточно приподнять брови, и вся стая рванется вперед, если даже там ее поджидает смертельная опасность.

Бессловесный язык зверей переходит из поколения в поколение без изменений. Время давно отсеяло ненужное, утвердив только необходимое для борьбы за существование.

Вот несколько таких разговорных знаков, которыми пользуются вожаки волчьей стаи: если вожак облизнется – близко добыча; вытянет хвост – не отставать; опустит хвост – затаиться; выгнет спину – доволен охотой; сморщит нос – гневается; вытянет шею – близко чужой, осторожно! Прижмет уши – врассыпную. Оскалит зубы – отойди или тебе – конец! И т. д.

Это далеко не полный перечень условных знаков, хорошо понятных только волкам. Но существуют еще звуковые сигналы, понятные всем обитателям Бэюн-Куту. Они выработались благодаря постоянной зависимости животных друг от друга.

Если ворон прокричит:

– Крра… крра… – это значит: сюда, сюда, тут есть пожива, – и гости не заставят себя ждать. Слетятся хищные птицы, прибегут колонки, рысь, а то и медведь приплетется – все они хорошо понимают, что значит этот крик.

Но если он прокричит несколько иначе:

– Карра-а! карра-а!.. – Помогите! Помогите! – тут уж знай, что ворон выследил что-то съедобное, но не может удержать или одолеть, зовет на помощь.

Иногда же из глотки ворона вылетают и добродушные, как бы музыкальные, звуки:

– Дзинь-ко-ко… дзинь-ко-ко… – Я сыт… Я сыт… На остальных мне наплевать!

Но есть звуки, которые воспринимаются по-разному. Скажем, в бору вдруг послышался душераздирающий крик зайца. Косой попался кому-то в лапы. Крик приводит в содрогание парнокопытных. А хищникам сулит поживу.

При встречах звери не расспрашивают друг друга, где были, что делали, какие удачи имели. Это не принято, да у них и нет таких условных знаков, чтобы объяснить прошлое. Но это не значит, что они не узнают, что было с каждым из них за последнее время. Тут помогает прекрасное чутье. По запаху, принесенному на шубе, на лапах, на морде, звери легко догадываются, где кто был, переходил ли согру, бродил ли по болоту, скрадывал или гоном брал добычу, сыт или голоден, давно ли спал.

Кроме того, звери обладают еще одной удивительной способностью – угадывать силу противника. Им достаточно посмотреть друг другу в глаза, чтобы без драки решить – на чьей стороне преимущество.

Теперь можно представить себе, какие обширные возможности у зверей общаться друг с другом. И не так уж замкнута их жизнь. Она полна волнений, горечи, радости, самых больших неожиданностей и трагедий…

За синий Коларский хребет упало солнце. Вспыхнули и погасли вершины гор. Лиловая муть прикрыла отогретые дали. Тихо в сосновом бору; любители тепла и света, закончив суетливый день, попрятались уже в дуплах, в чаще, под листвою, а ночные звери и птицы еще не начали жить.

Но вот из-за пологих хребтов появилась луна. Она осветила лес, прочертила четкие тени стволов, разбросала переменчивые тени густых крон.

Под холодным светом луны забелели по косогору кости крупных и мелких зверей. На краю узенькой поляны под ольховым кустом были волчьи норы, вход в них прикрывался толстыми ветками упавшей сосны и был почти незаметен для постороннего глаза. С тех сторон норы охранялись осиновой чащей да сосновой порослью. Много лет они служили убежищем волчьей семьи. Волки не терпели чужаков – вот почему поблизости от нор и не жил никто. Волки почти уничтожили зайцев, глухарей, мелких хищников. Не один смельчак поплатился жизнью за попытку проникнуть в этот уголок старого бора. Разве только весною да осенью, соблазнившись кудрявыми соснами, заночует тут стая перелетных птиц, да зимою случайно забредет сюда, в поисках корма, сохатый.

Но вот погас и вечерний свет. Сгустилась тьма.

У норы лежала старая волчица, опустив тяжелую голову на вытянутые передние лапы. Заживший шрам пересекал наискось широкую бровь, затемнив навсегда левый глаз. Уши волчицы чутко сторожили тишину.

Она изредка приподнимала голову, втягивала влажными ноздрями воздух, ждала. Из норы выглядывали пять нетерпеливых щенков. Вечерний сумрак возбуждал их, им хотелось бегать, играть, но они не смели без разрешения матери покинуть свое душное убежище.

На таежные травы легла прохлада. Волчица приподнялась, настороженно осмотрела лес, затем долго обнюхивала воздух. Убедившись, что в старом бору все остается без изменений, она встала. Как по команде, из норы выкатились щенки, и пошла потасовка. Волчата бросились к ключу, прыгали через валежник, кувыркались, таскали друг друга за хвосты.

Волчица была равнодушна к игре малышей. Волчата же, для которых мать являлась воплощением не столько любви, сколько чрезмерной строгости, следили за каждым ее движением. Пусть посмеет кто-нибудь из щенят не заметить ее молчаливого приказа, он будет жестоко наказан и надолго запомнит, что нужно быть наблюдательным. Малыши знали, что мать никому поблажки не дает и ничего не прощает. Но и угодить ей было почти невозможно, уж слишком строго судила она поступки щенят.

Игра продолжалась. Мелькали серые комки на поляне. Кто-то из щенят схватил сухое старое сохатиное ухо и бросился наутек. Остальные стали догонять его. Добычу с азартом отнимали друг у друга, злились, готовы были подраться. Вот один, самый резвый и ловкий из всех, прорвался с сохатиным ухом вперед. Он сделал хитрую петлю и замер, вытянувшись вдоль колоды. На него налетел сзади другой. Два прыжка, схватка – и всерьез сцепившиеся щенята подкатились к ногам волчицы. Игра вмиг перешла в яростную драку. Первый, подмяв под себя противника, неистовствовал, впившись в него зубами. К дерущимся подбежали остальные щенки. Все смешалось, зарычало, по-звериному оскалились морды волчат. Но, как ни странно, даже и теперь мать была равнодушна.

Щенки дрались злобно, долго. Тут уж было не до сохатиного уха, о нем забыли. Первый волчонок свирепствовал больше всех. В беспощадности, с какой он набрасывался на противников, уже чувствовалось нечто звериное, появившееся в нем раньше времени. Он разбрасывал всех, не считаясь, кто за него, кто против, будто понимал, что в такой схватке важно, чтобы и свои, и чужие знали силу его клыков. Но и ему крепко досталось: расчесали загривок и прокусили ногу. Молча, тяжело дыша и корчась от боли, он подошел к волчице и сел, точно копируя ее позу. Мать все заметила и по достоинству оделила щенка, она скупо лизнула его влажным языком – это считалось в волчьей семье высшей наградой.

В бору снова стало тихо. Забившись под кусты и валежник, щенки зализывали свои раны. Только один продолжал сидеть рядом с матерью, не выдавая боли. Ростом он был чуточку длиннее и выше своих братьев и сестер. По его спине ремнем сбегала от шеи к хвосту темная полоска. На груди он носил родовую светлую манишку. Прямые и крепкие ноги заканчивались широкими ступнями с пальцами, хорошо вооруженными когтями. Через весь лоб у него лежал широкий, только что заживший шрам. Им-то он и был приметен среди остальных волчат. Еще будучи слепым, он умел быстрее своих братьев и сестер находить у матери соски, отнимать их у других, питался лучше. А когда прозрел, стал применять силу при дележке пищи и получал лучшие куски. Все это позволило ему окрепнуть быстрее других и превзойти их ростом.

Этот упрямый щенок слишком рано стал вписывать в свою звериную биографию геройские дела. Не в игре на поляне, не в драке с братьями он рассек себе лоб. Несколько ночей назад, когда мать и отец были на охоте, на спящих у нор волчат камнем упал филин.

Не растерялся щенок с темной спиной. Бросок – и его острые зубы впились в горло птицы. Завязалась борьба. Филин пытался освободиться от прилипшей к груди тяжести, сильные крылья помогли ему оторваться от земли, закачался филин со страшной ношей, брызнула на землю кровь из разорванного горла.

Волчонок, не разжав челюсти, так и упал на землю вместе с мертвой птицей.

Филин располосовал волчонку лоб, дав повод для достойного имени герою нашего повествования.

Так мы и станем называть его – Меченый.

Будущие волки проходили суровую школу под строгим началом матери. Волчица хорошо знала жизнь. Изломанное ребро, шрам на брови, вырванный глаз – все это не позволяло ей преувеличивать волчье счастье. Она была от природы угрюмой, замкнутой. И с первых дней, как только у волчат прорезались глаза, воспитывала в щенках терпение, необходимое хищнику. Но прежде всего – дисциплина. Волчица жестко наказывала щенят за малейшее непослушание. Она не терпела нарушителей порядка. Больше всего щенкам доставалось за трусость. Не щадила волчица тех, кто в драке взвизгнет, сжалится над врагом или не сумеет отомстить. Она не ласкала щенят и не принимала ласки от них, держала «в черном теле», будто понимала, что только жестокий, хитрый и терпеливый волк способен к борьбе за существование.

В полночь, когда густая роса посеребрила хвою старых сосен, щенки мирно уснули, сбившись кучей у входа в нору. Волчицу ни на минуту не покидало напряжение. Малейший шорох тревожил ее. Вот где-то, далеко за краем бора, хрустнула веточка. Волчица вскочила и, вытянувшись во всю длину, замерла. Еле уловимый звук поднял и щенят. В их позах растерянность: если это опасность, то нужно немедленно спрятаться в норе. Но почему же мать не подает знака? Может быть, это предвещает вкусный ужин?… И малыши в ожидании застыли, навострив уши. Под одним из них от неловкого движения зашевелился сухой прошлогодний лист, и волчица мгновенно обернулась. Одного предупреждающего взгляда было достаточно, чтобы все щенки в смертельном страхе припали к земле и уже не сводили глаз с матери. А шорох слышался ближе и яснее, между сосен мелькнула тень. Но теперь в поведении волчицы не было заметно тревоги, и щенки посмелели.

Еще минута, и на поляну нехотя вышел старый волк. Щенята бросились к нему. Мать же с одного взгляда догадалась, что и на этот раз отец вернулся с охоты ни с чем. Волк виновато сгорбился и, отворачивая морду, хотел вернуться обратно в бор, но волчица преградила ему путь. Рядом замерли щенки. Они требовали пищи. Одноглазая обнюхала его морду, прикасаясь влажным носом к нижней губе, и волк унизительно съежился, опустил голову. Вдруг на морде волчицы отразилась злоба, и она, сморщив нос, показала волку острые клыки. Разве мог он не подчиниться Одноглазой, хорошо зная, что за предупреждением кроется страшный гнев и если он выльется наружу, то долго у волка не заживут раны на боках и на загривке. Так лучше уж покориться. И волк, выпрямившись, привычным движением стал сжимать бока, пока не отрыгнул темный комочек.

Крысу одновременно схватили три щенка, и никакая сила уже не могла заставить их разжать челюсти. Меченому ничего не досталось, но нужно было посмотреть на его работу! Он показал, как надо пользоваться зубами и для чего волку даны когти. Неважно, что крысу съели другие. Меченый остался доволен тем, что всем задал трепки. В этом он уже находил удовлетворение.

Волк отошел за ольховый куст и там прилег, все еще прислушиваясь к возне малышей. Какой жалкий вид у этого зверя: шуба потрепанная, бока ввалились, на худой спине тупыми зубьями торчит позвоночник, а хвост облез и висит коротким обрубком. С одного взгляда можно было догадаться, что на нем лежит в этой прожорливой семье черная, неблагодарная работа и что ему последнее время не везло на охоте. Всю ночь он рыскал по тайге, забегал даже в соседние владения, за границу соснового бора, выжидал добычу на тропах, бродил по болотам, и все напрасно! Жители бора знали о существовании прожорливой волчьей семьи и вели скрытный образ жизни, старались не попадаться им на глаза или уходили на лето в далекие горы. Птицы держались больше на деревьях и почти не спускались на землю. Но щенки ничего не признавали и с каждым днем требовали все больше и больше еды.

Волк молча стал зализывать примятые подошвы лап и раздумывать, куда бы еще отправиться за добычей. Как был бы рад он куропатке, не говоря уже о зайце! Воспоминание о еде взбудоражило голодного зверя. Но вдруг шорох заставил его обернуться. Рядом стояла волчица. Еле уловимым движением головы она дала ему приказ: сидеть у нор и никуда не отлучаться. Затем медленно вонзила в землю когти передних лап, что в данном случае означало: иду сама на охоту.

Через минуту во мраке густой чащи стихли ее торопливые шаги.