сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Я кашлянул, как слушатель на лекции. Самба, покачиваясь, плыла дальше.
Разумеется, она перестала ходить на занятия. Какой теперь смысл? Но стипендию ей продлили, возможность консультироваться оставалась, и мало-помалу она начала склеивать себя по кусочкам, наверстывать упущенное время. Но даже в тот вторник, когда она вошла к Саре в класс, она была, казалось, «только наполовину здесь – как будто едва оправилась от болезни».
И Сара взяла ее под крыло.
Это было в конце девяносто третьего. Потом приблизилось лето, когда срок стипендии, как и визы, истекал, и единственным, что оставалось, было подать на политическое убежище.
«Понимаете, что это значит?»
Я кивнул. Работа много с кем меня сводила. Это значит самый-самый низ.
Итак, с одной стороны, Кристина Лазич, без пяти минут беженка, с другой – Сара и Боб Нэши вдвоем в отличном уимблдонском доме, где недавно – после того как сын уехал жить и работать в Штаты – из двух комнат были сооружены «гостевые апартаменты».
«Он в Сиэтле. Компьютеры. Зарабатывает кучу денег. Про это ничего не знает. В смысле, про Боба и Кристину. Надеюсь, и не узнает».
На миг повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.
Кажется, я отвел взгляд.
Любовь к ближнему хороша, если у тебя есть деньги и помещение. Хороша для некоторых. Роскошь, можно сказать. И была ли это, если разобраться, такая уж бескорыстная благотворительность? А бесплатная помощь по дому? А удовлетворенность собственной добротой? Смотрите, у нас есть все – в том числе наша любимая обласканная хорватская сирота. Смотрите, какую образцовую жизнь мы ведем.
Да брось ты. Помилосердствуй. Неужели добрый поступок не может быть просто добрым поступком? И кто знает наперед, когда оно накатит – желание совершить что-нибудь в этом роде? Ничего нельзя предвидеть. Кто-то вдруг входит в твою жизнь, и ты относишься к этому человеку по-особенному, берешь его под защиту. Ты знаешь, что готов ради него на многое, сколько бы ни было кругом других случаев, пусть даже тысячи и тысячи. Этот случай – твой.
Несчастная девушка. Помилосердствуй.
Кристина. Не имя, а хрупкое стекло.
Девушка? Но ей было почти двадцать два – женщина, пусть даже от ее жизни откололся кусок. Несчастная? Но она приземлилась на обе ноги. Раненая душа, едва оправившаяся от болезни. Поврежденный цветок. Но, пересаженная в новую почву – я пока еще не видел фотографий, – она расцвела.
10
Выезжаю на Парксайд. По другую сторону – парк Уимблдон-коммон: море сияющей желтой листвы.
Ну, а о нем что думать? О муже, о Роберте – о Бобе? Почему и сейчас мне с моим грубым, неотесанным умом частного сыщика это кажется какой-то дурацкой шуткой? Гинеколог женился. Гинеколог крутит роман. Может ли женщина полюбить гинеколога? Но полюбила ведь. Правда, он им еще не был, когда они познакомились. Просто студент, и она была студентка, и летом он предложил ей попутешествовать с ним на его темно-красном «мини-купере» по югу Франции.
«У меня французский язык, у него машина...»
Такая поездка либо оборачивается бедствием – бедствием, заключенным в темно-красный пузырь на колесах, – либо дарит успех на долгие времена. В их случае – успех.
Если есть дипломатический иммунитет, то не должен ли быть и гинекологический? Своего рода зашита. И как это действует на женщин? «Я гинеколог». Отвращение или возбуждение?
А я частный сыщик.
Ясно, что у него не было иммунитета. Девушка под его крышей. Хотя такое произошло у него впервые – тут Сара не сомневалась, она точно знала. И раз так, то когда это случилось – как бы оно ни случилось, – на него точно поезд налетел. Под своей собственной крышей, с беженкой, взятой из жалости. Разумеется, эта-то самая жалость...
Еще к тому же и гинеколог.
Да, наверняка это сшибло его с ног.
Переехала она к ним в одну сентябрьскую субботу три года назад. Вошла в номере четырнадцатом по Бичем-клоуз в число домочадцев. Конечно, она побывала там и раньше – посмотреть, познакомиться. Встретилась с мистером Нэшем. «Боб – Кристина».
Как, интересно, они с этим обходятся – с профессиональным ярлыком, который на них висит, – когда протягивают для знакомства руку? Не берут ли на вооружение специальную улыбку – чуть извиняющуюся, чуть детскую? Или предпочитают живость, открытость?
Я частный детектив. Можете звать меня Диком...
«Он работает в Фулеме, в больнице Чаринг-Кросс – плюс, конечно, частная практика. Один день в неделю в Парксайдской больнице. Только на холм подняться. Удобно».
Окна выходят на Уимблдон-коммон.
Все это, разумеется, в порядке пробы. Может быть, и ненадолго – «пока все как-нибудь не образуется». Она не имела права работать за вознаграждение, но получать благотворительную помощь закон не запрещает. И если ей было неловко, она могла считать себя их неоплачиваемой квартиранткой-помощницей. Своего рода шутка, конечно, но оказалось, что это именно так – по крайней мере поначалу. Она хотела что-то делать – это было не обязательно, но она делала. Чистила, убирала, ходила за покупками. Служанка из благодарности. Первоначальная вежливая, прохладная, послушная стадия.
И готовка. Я задумался: готовила она или нет? Вряд ли – наверно, это была Сарина прерогатива. Но, возможно, помогала – стала, так сказать, младшим поваром. И действительно (я правильно угадал) именно так они познакомились по-настоящему. За стряпней. Не худший способ. Вот как прохладная и неловкая фаза переросла в нечто другое. Своя, домашняя девушка. Кухонное тепло. Хорошая еда, зимние вечера. Добрые, щекочущие ноздри запахи.
Может быть, Сара даже узнала от нее что-нибудь новое? Что они там, в Хорватии, едят?
В те дни они вряд ли там особенно разъедались. Чем кормят беженцев в лагерях?
Кухонный «след», оказалось, все-таки был. Подле девушки, готовой исполнять роль служанки, у Сариной плиты стоял призрак. Всего призраков было три, но брат, провоевавший всего несколько недель, – звали его Милош – в свое время работал в ресторане, сначала на кухне, потом официантом. Слишком красивый, сказала Кристина, чтобы его долго держать на кухне. Это было летом, до всех событий, в разгар туристского сезона. Прибрежный ресторан в Дубровнике. Славное горячее времечко – богатейший урожай иностранных девиц.
Никогда не знаешь, что тебя ждет.
Но та первая сентябрьская суббота – Сара потом мне рассказала – обернулась чуть ли не катастрофой. Она чуть ли не готова была сказать себе, что все это ужасная ошибка.
Что она сама во всем виновата.
Они заехали за Кристиной (на его «саабе») и погрузили в машину несколько ее коробок и сумок. Все было обсуждено, согласовано, устроено. Но, к их удивлению, она сидела в машине молча, даже не глядя на них, как будто не была с ними знакома, как будто находилась под арестом. Казалось, в любой момент, на любом светофоре может внезапно выскочить.
Когда приехали, она просто сидела, жестко выпрямившись, у их кухонного стола, а Боб молча носил в ее комнату коробки. Теперь это был ее дом, ее пристанище, но она словно бы старалась здесь не быть. Что-то произносила, бормотала про себя, но не по-английски и не на каком-либо другом из понятных Саре языков.
Просто сидела в доме на Бичем-клоуз как арестантка.
А потом – «слава Богу» – потекли слезы, ручьями, потоками, минута за минутой, и Сара просто обняла ее, рыдающую и стонущую, и знала при этом, что все будет хорошо, что, когда слезы прекратятся, можно будет что-то начать.
Она никогда раньше не видела Кристину в слезах. Видела студентку с хмурой складкой меж бровей, с темными глазами, где стояла какая-то еще другая темнота, – но в слезах никогда.
Я могу себе это представить. Помещаешь туда себя. Они вдвоем в этой кухне. Девушка рыдает, Сара держит ее в объятиях, как будто нет сомнений в том, кто из них нуждается в защите.
А он? Он-то что? Как ему быть, когда они слеплены воедино у кухонного стола? Он таскает наверх коробки – носильщик, и только. Снует между машиной и домом, хрустит гравием дорожки.
Он тоже это чувствовал. Облегчение. Что после рыданий станет лучше. Может быть, и в его горле взбух комок – хотя ему-то, с его профессией, к женским слезам было не привыкать. Не такая уж безумная затея, в конце концов. Они поступили правильно. Но сейчас, стоя с пустыми руками в дверях кухни, как ему быть?
Гинеколог. Но тут нужны женские руки.
Он, должно быть, благоразумно вышел, оставил их одних. Сентябрь, свежо. Но он ходит около дома, разогретый тасканием коробок, ходит туда-сюда, как человек, чья жена мучится родами. Старается, должно быть, думать о другом – например, об уехавшем в Сиэтл сыне, который и знать не знает (узнает ли вообще?), что в его кровати будет спать хорватская беженка.
Смотрит, должно быть, на свой сад, на соседские сады, на деревья, которыми окружены дома. Первые осенние ягоды. Отсвечивающие паутинки. Но даже туда, может быть, доносились рыдания, отдававшиеся у него в груди, и, расхаживая, он мог даже заглянуть в кухонное окно и встретиться глазами с женой (голова Кристины у нее на груди), ровно глядящей ему навстречу.
Я знаю, какая мысль должна была прийти ему в голову – новая для него мысль. Затылок Кристины, содрогающаяся шея. Что он не может этого, разве не так? Это ему возбраняется, верно ведь? То простое, очевидное и целительное, что сделала Сара. Обнять ее.
11
Фотографии она привезла во вторник. Так действительно лучше. Архив в голове. Чем меньше такое гуляет по почте, тем лучше. Предположим, все вышло, как она хотела, – а потом он узнал, что за ним была слежка.
Черта, которую они переступают, – не простая черта. Хоть и обиженная сторона, но шпионят за мужьями. Тоже кое-чего требует.
Своя маленькая сеть обмана.
Сказать по правде, мне не нужны были эти фотографии. Я должен был следовать за машиной, где едут мужчина и женщина. Но это добавляло скрупулезности. И означало, что она, может быть, опять ко мне придет.
Все это она теперь знает. Дни, когда не я ее посещал, а она меня.
Приехала довольно поздно, сразу после занятий. Вторники и пятницы – дни курсов английского. И не происходило ли опять что-нибудь тогда, в то самое время, в фулемской квартире?
Почти полшестого. Снаружи темень. Вторая, третья встреча – и люди меняются, как будто сам воздух вокруг них делается другой. Она, наверно, весь день носила с собой эти снимки – муж и его любовница, притиснутые друг к другу в сумочке.
Если бы я был идиотом, сказал бы Рите: «Знаешь что – поезжай уж, на сегодня все...»
У нее были не только фотографии – еще дата и номер рейса (так что работу я получил). Когда она мне их сообщала, в ее глазах что-то зажглось. Короткая вспышка, проблеск. Я понял, как она может выглядеть – в свое время такое, наверно, бывало нередко, – когда по ее лицу прокатывается настоящая радость. Ее взгляд у отдела деликатесов: «Ну, и что сегодня?»
Кажется, я подумал: она выглядит так, будто вот-вот выйдет на свободу.
Это должно было произойти вечером двадцатого ноября, в понедельник—то есть через три недели. Сначала в Женеву – официально зарегистрироваться как возвращающаяся беженка. Оттуда в Загреб.
Я задумался о процедуре. Зарегистрироваться. Что, все это было проделано открыто? Что, муж и билет ей показал – как доказательство, как обещание? Или просто сообщил на словах? Это не был, конечно, его билет. Но их могло быть и два – или ни одного.
Женева. Это могло означать любое место на свете.
Но все это она, должно быть, прокрутила в голове сама. Иначе почему здесь сидит? Будь тут что-нибудь наверняка, разве пришла бы ко мне опять?
Я спросил:
«Вы видели билет?»
«Она его купила».
Я посмотрел на нее. Да, есть способы проверить, включено ли то или иное лицо в список пассажиров.
«Такой рейс существует. В семь тридцать вечера. И я проверила – она в списке. Только она».
Тоже, значит, детектив. Сыщицкий огонь в глазах. Но он может купить себе билет в любое время. И если ты хочешь сбежать, скрыться, сделать ноги, ты можешь принять кое-какие конспиративные меры. Скажем, купить билет, которым не собираешься воспользоваться.
Все эти возможности она видела. И все равно чем-то таким светилась. Это происходило, происходило на самом деле. Освобождение? По крайней мере тот или иной вердикт. Вид способной, прилежной студентки в ожидании оценки за проделанную работу. На мгновение я почувствовал себя ее преподавателем.
Я вспомнил Элен в подростковые годы. Ее ненависть ко мне.
«А фотографии принесли?»
«Да».
Расстегнула сумочку. Домашнее задание, готовое к сдаче на проверку.
Вынула жесткий конверт, достала фотографии и положила на стол. Наклонилась над ними с таким же заботливым видом, как если бы показывала снимки своих детей.
«Для идентификации». Что она выбрала? Как мы выбираем? На одной карточке – Боб в вольготной позе. День явно нерабочий. Свободная рубашка с закатанными рукавами, в нагрудном кармане солнечные очки, на плечи накинут пуловер. Едва возникшая улыбка. Обаятельный мужчина лет сорока пяти. Как должен выглядеть гинеколог? Каковы характерные признаки? Он казался худощавым, ладным крикетистом: верный глаз, меткая бита. Лоб завешивает прядь темных волос. Можно вообразить, как он отводит их назад.
Что говорить в таких случаях? Какие-нибудь пустые слова? Одобрять их выбор мужа? Мне не надо было спрашивать: снимок был сделан позапрошлым летом – до появления Кристины.
Фотография Боба, которую дали потом в газетах, была, видимо, добыта по профессиональной линии. Предназначалась для какого-нибудь медицинского издания. Только лицо и плечи. Вид подтянутой, приятной надежности. Снято в фотоателье.
Кристина вышла хуже – снимок был даже чуть мутноват. (Не потому ли Сара его выбрала? Но много ли было, из чего выбирать?) Стройная девушка в джинсах, свитере и старой куртке—такое впечатление, что с чужого плеча. Кто ее раньше носил – Сара? Боб? Кристина была снята в саду дома номер четырнадцать за каким-то делом – может быть, сгребала листья. В руках черенок грабель или метлы. Вид при этом такой, словно фотоаппарат смутил ее, и она изобразила на лице нечто не вполне удавшееся, – выглядела бы лучше, если бы ее щелкнули исподтишка.
Та первая осень (догадался я, и был прав), когда ничего еще не началось.
Я снова увидел эти снимки, когда перебирал все, чего не захотел сжигать. Ее карточка – большая тайна из двух. Неважная фотография или что-то смазанное в ней самой? Кто снимал и зачем? (Боб снимал. Куртка была его.) Могла бы сойти за итальянку – кому придет в голову Хорватия?
Ей можно было дать и восемнадцать, и двадцать пять. Она не похожа была на женщину, которую я увидел три недели спустя – мельком, конечно, и самое близкое с расстояния в несколько шагов. Сначала садящуюся в черный «сааб», потом выходящую из него.
Но это уже было после того, как она расцвела.
И в любом случае (поверьте детективу) люди не всегда выглядят так, как они выглядят.
Я рассмотрел фотографию и кивнул. Что я, опять же, мог сказать? Что она выглядит как бедствие, как разрушительница браков? Или как потерянная душа, которую всякий захотел бы взять под опеку?
Но я знал (я так думаю), что на уме у нас обоих. Вот они на моем столе – как отобранная пара. А мы с ней арбитры. Подходят они друг другу? Чета? Так ли предопределено?
Поворачиваю и еду вдоль парка Уимблдон-коммон. Свет между деревьями как между спицами колеса.
Как люди выбирают? Как происходят такие вещи? Может быть, Рита теперь откроет брачное агентство? Моя фантазия всего-навсего. Та же работа, но в обратную сторону. Досконально все изучить и в один прекрасный день сказать клиенту: «Я нашла вашу другую половину».
В тот день я услышал, как Рита за дверью кашлянула. Ей не слышно, какие слова звучат у меня в кабинете, как и мне не слышно, что она говорит по телефону. Но она чувствует, когда тон становится разгоряченным, отчаянным, истерическим. Медсестра Рита. Или когда ничего не говорится вообще.
Я буднично положил одну фотографию на другую. Может быть, и сам кашлянул.
«Хорошо, – сказал я. – Теперь я их видел. И теперь у нас есть дата и время. – Может быть, она обратила внимание на это „у нас". – Если вылет в семь тридцать, а регистрация за час... Из Фулема в аэропорт прямой путь – но в это время дня... Будет ли у вас возможность дать мне знать, когда мистер Нэш поедет за мисс Лазич?»
Поглядела на меня как на тупицу.
«Он за ней не поедет. Он там и будет».
«Понятно».
Взяла фотографии и бережно положила, как драгоценность, обратно в конверт. Потом в сумочку. Там им и место – в родном гнездышке.
«Да, теперь вы их видели».
Странный взгляд – будто совершился какой-то акт эксгибиционизма.
А я только и видел, что ее колени.
Застегнула сумочку. Я сказал:
«Я так и так сейчас кончаю рабочий день. – (Рита не только отпирает, но и запирает иногда. И пусть себе думает что угодно.) – Хотите чего-нибудь выпить?»
12
