Текст книги "Комедианты"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Tout ce que j'ai eu de chance dans ma vie m'est venue de votre famille[39]39
  всем, в чем мне повезло в жизни, я обязан вашей семье (фр.)


[Закрыть].

Он снова поставил на нуль и выпал нуль – я не последовал его примеру. Вернув мне фишку, он сказал:

– Простите. Я должен уйти. Мне очень хочется спать.

Я смотрел, как он выходит из salle[40]40
  игорного зала (фр.)


[Закрыть]. У него теперь фишек больше чем на триста долларов. Совесть моя чиста. И хотя он, безусловно, очень черный и очень большой, нехорошо, по-моему, было звать его зверем, как это делала мать.

Но почему-то, когда он ушел, атмосфера в salle стала беззаботнее. Все мы принялись играть по маленькой, для забавы, ничем не рискуя и выигрывая разве что на выпивку. Я довел свой выигрыш до трехсот пятидесяти долларов, а потом проиграл сто пятьдесят из них только для того, чтобы позлорадствовать, что проигрывается и толстяк с сигарой. После этого я бросил играть. Меняя фишки на деньги, я спросил кассира, кто эта молодая дама.

– Мадам Пинеда, – сказал он. – Она немка.

– Не люблю немцев, – разочарованно произнес я.

– Я тоже.

– А кто этот толстяк?

– Ее муж, посол. – Он назвал маленькое южноамериканское государство, но я тут же забыл какое. Когда-то я умел различать южноамериканские республики по почтовым маркам, но подарил свою коллекцию в колледже св. Пришествия мальчику, которого считал своим лучшим другом (и давно забыл, как его звали).

– Да и послы мне не очень-то нравятся, – сказал я кассиру.

– Они – неизбежное зло, – ответил он, отсчитывая мне доллары.

– Вы считаете, что зло неизбежно? Тогда вы – манихеец, как и я.

Наш богословский спор на этом закончился, потому что он не воспитывался, подобно мне, в иезуитском колледже, и к тому же нас прервал голос молодой женщины.

– Как и мужья.

– Что мужья?

– И мужья – неизбежное зло, – сказала она, кладя свои фишки на стойку.

Мы восхищаемся несвойственными нам добродетелями; меня поэтому всегда привлекала верность, и я чуть было сразу же не ушел от этой женщины навсегда. Не знаю, что меня удержало. Может быть, я угадал в ней по голосу другое качество, которое меня привлекает в людях, – отчаянность. Отчаянность и правда – родные сестры; исповеди, которую произносят с отчаяния, можно верить; и так же, как не всякому дано исповедоваться на смертном одре, отчаянные поступки могут совершать лишь немногие – вот я, например, на это не способен. А она могла – и это поднимало ее в моих глазах. Уж лучше бы я послушался своего инстинкта и ушел – тогда бы я ушел от множества терзаний. Вместо этого я подождал у дверей зала, пока она не получила своего выигрыша.

Она была одного возраста с той женщиной в Монте-Карло, но время изменило соотношение наших лет. Та женщина по годам могла быть моей матерью, теперь же я так постарел, что годился в отцы этой незнакомке. Она была смуглая, темноволосая, маленькая, нервная – я никогда бы не подумал, что это немка. Она подошла ко мне, пересчитывая деньги, чтобы скрыть смущение. Отчаянно закинув удочку, она теперь не знала, что делать с тем, что попалось ей на крючок.

– Где ваш муж? – спросил я.

– В машине, – ответила она, и, выглянув за дверь, я впервые увидел «пежо» с дипломатическим номером. На переднем сиденье сидел тучный человек и курил длинную сигару. Плечи у него были широкие, квадратные. На таких плечах удобно носить плакаты. Спина была похожа на стену в конце тупика.

– Где я смогу вас увидеть?

– Здесь. Снаружи, на стоянке машин. Мне нельзя приехать к вам в гостиницу.

– Вы меня знаете?

– Я тоже умею наводить справки.

– Завтра вечером?

– В десять. Мне надо вернуться домой в час.

– Ну, а теперь он не захочет узнать, почему вы так задержались?

– У него необыкновенное терпение, – сказала она. – Без этого дипломату нельзя. Он высказывается, только если политическая ситуация для этого созрела.

– Почему же вам надо быть дома в час?

– У меня ребенок. Он всегда просыпается около часа и зовет меня. Такая у него привычка, дурная привычка, конечно. Его мучат кошмары. Мерещится, что в доме разбойники.

– У вас один ребенок?

– Да.

Она дотронулась до моего плеча, но в это время посол в машине правой рукой нажал на клаксон, дважды, но без особого нетерпения. Он даже не повернул головы, не то он бы нас увидел.

– Вас требуют к себе, – сказал я и, впервые предъявив на нее права, обрек себя на это и дальше.

– Наверно, уже скоро час. – И она быстро заговорила: – Я знала вашу мать. Она мне нравилась. Вот это был человек. – Она пошла к машине. Муж, не поворачиваясь, отворил ей дверцу, и она села за руль; кончик его сигары светился возле ее щеки, как сигнальный фонарик на краю дороги, где идет ремонт.

Я вернулся в гостиницу; на ступеньках меня поджидал Жозеф. Он сказал, что полчаса назад явился Марсель и попросил дать ему комнату на ночь.

– Только на одну ночь?

– Он говорит, завтра уходит.

Марсель заплатил вперед – он знал цепу, – велел принести в номер две бутылки рому и спросил, не могут ли ему предоставить комнату Madame la Comtesse.

– Надо было дать ему его прежнюю комнату. – Но тут я вспомнил, что она уже занята, туда вселился американский профессор.

Я не слишком обеспокоился. И даже был тронут. Мне было приятно, что мать так нравилась своему любовнику и женщине из казино, имя которой я забыл узнать. Может, она бы и мне понравилась, если дала бы мне для этого хоть малейшую возможность. А может, я тешил себя надеждой, что она передала мне вместе с двумя третями гостиницы и свое обаяние – это очень помогает в делах.

Я опоздал почти на полчаса, и машина с дипломатическим номером уже стояла возле казино. У меня были причины опоздать, и, по правде говоря, мне вовсе не хотелось сюда ехать. Я не обманывал себя, что влюблен в мадам Пинеда. Немного похоти и немного любопытства – вот и все, что я к ней испытывал; по дороге в город я вспомнил все, что имел против нее: она была немка; она первая завязала знакомство, она – жена посла. (В ее разговоре мне вечно будет слышаться позвякивание хрустальных подвесок люстры и бокалов.)

Она отворила мне дверцу машины:

– А я уже решила, что вы не придете.

– Простите, пожалуйста. Но за это время столько произошло…

– Раз вы пришли, нам, пожалуй, лучше отъехать подальше. Наши дипломаты съезжаются сюда ближе к полуночи, после своих банкетов.

Она дала задний ход, выбираясь со стоянки.

– Куда мы поедем? – спросил я.

– Не знаю.

– Почему вы вчера со мной заговорили?

– Не знаю.

– Вы решили воспользоваться моим везением?

– Да. Мне было интересно знать, что за сын у такой женщины, как ваша мать. Тут ведь страшная скука…

Впереди лежал порт, пока еще залитый светом прожекторов. Разгружались два грузовых судна. От них тянулась длинная цепочка фигур, согнувшихся под тяжестью мешков. Мадам Пинеда сделала полукруг и поставила машину в густую полосу тени возле белой статуи Колумба.

– Никто из наших ночью здесь не бывает, – сказала она. – А поэтому и нищие сюда не ходят.

– А как насчет полиции?

– Дипломатический номер имеет свои преимущества.

Интересно, кто из нас пользуется чужой слабостью? У меня несколько месяцев не было женщины, а она – она явно зашла в тупик, как бывает в большинстве браков. Но меня парализовало то, что сегодня произошло, я жалел, что приехал, не мог забыть, что она немка, хотя она и была слишком молода, чтобы нести за что-нибудь вину. Нас обоих привело сюда только одно, но мы не дотрагивались друг до друга. Мы сидели, не двигаясь, и смотрели на статую, которая в свою очередь смотрела на Америку.

Я положил ей руку на колено, чтобы покончить с нелепой ситуацией. Кожа была холодная, она не носила чулок. Я спросил:

– Как вас зовут?

– Марта. – Отвечая, она повернула ко мне голову, и я неловко ее поцеловал, не дотянувшись до губ.

– Знаете, это ведь не обязательно, – сказала она. – Мы взрослые люди. – И вдруг я снова почувствовал себя в «Отель де Пари» и снова был ни на что не годен, но тут не было птицы с белыми крыльями, которая могла бы меня спасти.

– Мне просто хочется с вами поговорить, – деликатно солгала она.

– А я думал, что вам и так хватает разговоров в вашем посольстве.

– Вчера… все было бы хорошо, если бы я смогла поехать к вам в гостиницу?

– Слава богу, что вы этого не сделали. Там и так хватало неприятностей.

– Каких неприятностей?

– Лучше не спрашивайте.

И снова, чтобы скрыть свое равнодушие, я грубо ее обнял, вытащил из-за руля и посадил к себе на колени, ободрав ей ногу о радиоприемник так, что она даже вскрикнула.

– Простите.

– Ничего.

Она устроилась поудобнее, прижалась губами к моей шее, но я все равно ничего не почувствовал и спросил себя, как долго она еще будет скрывать свое разочарование, если, конечно, она его испытывает. Потом я надолго вообще о ней забыл. Я вспоминал, как в полдневную жару стучался в бывшую комнату моей матери, но никто мне не ответил. Я все стучал, думая, что Марсель мертвецки пьян и ничего не слышит.

– Расскажите, какие у вас там неприятности, – попросила она.

И вдруг меня прорвало. Я рассказал ей, как забеспокоился коридорный, а потом и Жозеф и как, не получив ответа на мой стук, я взял отмычку, но обнаружил, что дверь заперта на задвижку. Мне пришлось сорвать перегородку между двумя балконами и перелезть с одного на другой, – к счастью, постояльцы в это время отправились на пляж. Марсель повесился на люстре на своем собственном поясе; видно, у него была поистине железная воля, потому что стоило ему слегка качнуться, и он уперся бы носками в деревянные завитушки огромной кровати. Ром был выпит, только вторая бутылка не совсем до дна, а в конверт, адресованный мне, было вложено все, что осталось от трехсот долларов.

– Представляете, какая весь день была возня? И с полицией, и с постояльцами… Американский профессор вел себя прилично, но вот английская пара заявила, что пожалуется туристскому агентству. По-видимому, самоубийство сразу же снижает категорию отеля. Не слишком, как видите, удачное начало.

– Воображаю, как вас это потрясло!

– Я его не знал, и он мне был безразличен, но это меня потрясло, да, ужасно потрясло. Видимо, придется устроить в комнате молебен, позвать священника или houngan'а. Не знаю, кого лучше. И люстру придется разбить. Слуги на этом настаивают.

Разговорившись, я почувствовал облегчение, а вместе со словами проснулась и страсть. Затылок ее был прижат к моим губам, а нога закинута на радиоприемник. Она задрожала, рука ее дернулась, случайно упала на ободок руля и нажала на клаксон. Он выл, как раненый зверь или корабль, затерянный в тумане, пока дрожь у нее не прошла.

Мы сидели молча, неудобно скорчившись, словно две части механизма, которые механик не сумел соединить. Вот тут бы нам проститься и разойтись; чем дольше мы оставались вдвоем, тем большие обязательства возлагало на нас будущее. В молчании рождается доверие, растет удовлетворение. Я вдруг понял, что ненадолго заснул, а когда проснулся, увидел, что она спит. Совместный сон чересчур связывает людей. Я взглянул на часы. До полуночи было еще далеко. Над торговыми судами грохотали подъемные краны, и длинная цепь грузчиков тянулась от парохода до складов, сгорбившись под тяжестью мешков, – издали они напоминали монахов в капюшонах. У меня затекли ноги. Я пошевелился и разбудил Марту.

Она высвободилась и резко спросила:

– Который час?

– Без двадцати двенадцать.

– Мне снилось, что испортилась машина, а скоро уже час ночи.

Я почувствовал, что меня поставили на место – в промежуток времени между десятью и часом. Обидно, что так быстро просыпается ревность: я знаю Марту меньше суток, а уже злюсь, что другие имеют на нее права.

– Что случилось? – спросила она.

– Когда мы снова увидимся?

– Завтра, в то же время. Здесь. Чем это место хуже других, правда? Только бери каждый раз другое такси.

– Не могу сказать, что это идеальное ложе.

– Перейдем на заднее сиденье. Там будет хорошо, – сказала она с уверенностью, которая меня задела.

Вот так началась наша любовная связь, и так она продолжалась с небольшими изменениями: ну, например, через год она заменила свой «пежо» на более современную модель. Были случаи, когда нам удавалось обходиться без машины, – как-то ее мужа вызвали на совещание; в другой раз ее подруга помогла нам провести два дня в Кап-Аитьен, но потом подруга вернулась на родину. Иногда мне казалось, что мы больше заговорщики, связанные общим преступлением, чем любовники. И как всякие конспираторы, мы постоянно чуяли за спиной сыщиков. Одним из них был ее сын.

Я пошел на прием в посольство. В том, что меня пригласили, не было ничего удивительного – через полгода после нашего знакомства я стал полноправным членом иностранной колонии. Дела моего отеля шли довольно успешно. Правда, этот скромный успех меня не удовлетворял, я все еще мечтал о первоклассном поваре. Я познакомился с послом, когда он провожал одного из моих постояльцев – своего соотечественника – ко мне в гостиницу после приема. Он согласился выпить со мной и похвалил приготовленный Жозефом пунш – тень его длинной сигары некоторое время падала на мою веранду. Я никогда не встречал человека, который бы так злоупотреблял словом «мое». «Выкурите мою сигару», «Дайте, пожалуйста, моему шоферу что-нибудь выпить». Мы заговорили о будущих выборах. «По моему мнению, пройдет доктор. Его поддерживают американцы. Таковы мои сведения». Он пригласил меня на «мой следующий прием».

Почему он меня раздражал? Я не был влюблен в его жену. Я с ней просто жил. Или так по крайней мере я тогда думал. Уж не потому ли, что, узнав из разговора, что я воспитывался у отцов-иезуитов, он нашел во мне что-то родственное. «А я учился в колледже святого Игнатия!» – наверно, где-то в Парагвае или Уругвае, а впрочем, какая разница?

Позднее я узнал, что прием, на который меня в свое время пригласили, был второго ранга; на приемах первого ранга подавали икру, они считались сугубо дипломатическими, и туда приглашали только послов, министров и первых секретарей; на приемы третьего ранга приглашались только «по делу». Приглашение на прием второго ранга считалось лестным, потому что это было своего рода «развлечением». На них бывали богатые гаитяне с женами редкостной красоты. Для них еще не приспело время бежать из страны или с наступлением темноты сидеть запершись дома.

Посол представил меня: «Моя жена» – снова это «моя», – и она повела меня в бар выпить.

– Завтра вечером? – спросил я, но она нахмурилась я сжала губы, показывая, чтобы я молчал, – за нами следили. Но боялась она не мужа. Он был занят, показывал «мою» коллекцию картин Ипполита одному из гостей, переходя от одного полотна к другому и давая объяснения, словно и сюжеты картин тоже принадлежали ему.

– Твой муж в этом гаме ничего не услышит.

– Разве ты не видишь, что он ловит каждое наше слово?

«Он» был не муж. Маленькое существо, не больше трех футов росту, с темными, настороженными глазами бесцеремонно пробиралось к нам, расталкивая колени гостей, словно это был его собственный подлесок. Я заметил, что он не сводит глаз со рта Марты, словно читает по губам.

– Мой сын Анхел, – представила она его; мне всегда казалось, что называть его так было богохульством.

Стоило ему к ней пробиться, он уже не отходил от нее ни на шаг и молча – он был слишком занят подслушиванием – сжимал ее руку маленькой стальной ручонкой, словно половинкой наручника. Вот тут я встретил своего настоящего соперника. Когда я ее увидел в следующий раз, она мне рассказала, что сын засыпал ее вопросами обо мне.

– Почуял что-то неладное?

– Ну что ты, он ведь маленький, ему еще нет пяти.

Прошел год, и мы научились его обманывать, но он без конца предъявлял на нее права. Я понял, что не могу без нее обойтись, но, когда я настаивал, чтобы она бросила мужа, ребенок мешал ей уйти. Она не может причинить ему горе. Она хоть сейчас уйдет от мужа, ну, как жить, если он отнимет у нее Анхела? А мне казалось, что с каждым месяцем сын все больше и больше становится похож на отца. У него появилась привычка говорить «моя» мама, и как-то раз я застал его с длинной шоколадной сигарой во рту; он все больше толстел. Отец будто создал маленького злого духа во своему образу и подобию для того, чтобы наша с Мартой связь не зашла слишком далеко, не перешла дозволенных границ.

Какое-то время мы снимали для наших свиданий комнату над лавкой одного сирийца. Лавочник – его звали Хамит – был человек надежный: это было почти сразу же после прихода Доктора к власти, и тень грядущего – зримая для всех – чернела, как туча, над Кенскоффом. Связь с иностранным посольством была выгодна для человека без подданства, – а вдруг понадобится попросить политического убежища? Тщательно осмотрев лавку, мы, к сожалению, не заметили, что в углу, за аптечными товарами, находилось несколько полок с более дорогими игрушками, чем продавали в других местах, а в бакалейном отделе – тогда еще кое-где торговали предметами роскоши – можно было найти коробку французского печенья, любимое лакомство Анхела между завтраком, обедом и ужином. Из-за него у нас произошла первая настоящая ссора.

Мы уже три раза встречались в комнате сирийца, где стояла медная кровать под лиловым шелковым покрывалом, четыре жестких стула вдоль стены и висело несколько раскрашенных семейных фотографий. Видимо, это была комната для гостей, которую держали наготове для какого-то почетного посетителя из Ливана, но он все не ехал, а теперь уже не приедет никогда. В четвертый раз я прождал Марту два часа, но она так и не появилась. Я вышел через лавку, и сириец доверительно мне сообщил:

– А мадам Пинеда уже ушла. Она была со своим сынишкой.

– С сынишкой?

– Они купили игрушечный автомобиль и коробку французского печенья.

Позже Марта мне позвонила. Голос у нее был прерывистый, испуганный, и она очень торопилась.

– Я говорю с почты. Анхела оставила в машине.

– Он ест французское печенье?

– Французское печенье? Откуда ты знаешь? Дорогой, я никак не могла прийти. Когда я вошла в лавку, я застала там Анхела с нянькой. Мне пришлось сделать вид, будто я пришла покупать ему подарок за хорошее поведение.

– А он хорошо себя вел?

– Не очень. Нянька говорит, что они видели, как я выходила из лавки на прошлой неделе, – хорошо, что мы всегда выходим врозь! – Анхел захотел поглядеть, где я была, и нашел на полке свое любимое печенье.

– Французское?

– Да. Ох, он пришел за мной на почту! До вечера. На том же месте.

Послышались гудки.

И мы снова встретились у статуи Колумба в ее «пежо». В тот раз мы не обнимались. Мы ссорились. Я сказал, что Анхел избалованный мальчишка, и она это признала, но, когда я сказал, что он за ней шпионит, она разозлилась, а когда я сказал, что он становится таким же толстым, как отец, она чуть не дала мне пощечину. Я схватил ее за руку, и она закричала, что я ее ударил. Потом мы нервно расхохотались, но ссора продолжала медленно кипеть, как бульон для завтрашнего супа. Я пытался воздействовать логикой:

– Тебе надо сделать выбор. Так продолжаться не может.

– Значит, ты хочешь, чтобы мы расстались?

– Конечно, нет.

– Но я не могу жить без Анхела. Он не виноват, что я его избаловала. Я ему нужна. Я не могу калечить ему жизнь.

– Через десять лет ты ему не будешь нужна. Он начнет бегать к мамаше Катрин или спать с твоей горничной. Правда, тебя уже здесь не будет, ты переедешь куда-нибудь в Брюссель или в Люксембург, но публичные дома для него найдутся и там.

– Десять лет – долгий срок.

– И ты уже будешь пожилая женщина, а я совсем старик. Такой старик, что мне уже все будет безразлично. И ты останешься с двумя толстяками… Но зато с чистой совестью. Ее ты убережешь.

– А ты? Небось тебя разными способами будут утешать разные бабы.

В темноте, под статуей, голоса наши звучали все резче и резче. Как все подобные ссоры, эта кончилась ничем, оставив после себя только рану, которая, как всегда, быстро затянулась. В душе хватает места для множества ран, прежде чем почувствуешь, что там не осталось живого места. Я вылез из ее машины и пошел к своему «хамберу». Сев за руль, я стал выводить его на дорогу. Я говорил себе, что это – конец, игра не стоит свеч, пусть живет со своим гаденышем, у мамаши Катрин найдется много женщин покрасивее, да к тому же она немка. Проезжая мимо, я злобно крикнул, высунувшись из окошка: «Прощайте, фрау Пинеда!» И увидел, что она плачет, согнувшись над рулем. Мне надо было хоть раз с нею проститься, чтобы понять, что я без нее не могу жить.

Когда я снова сел рядом с ней, она уже успокоилась.

– Сегодня у нас ничего не выйдет, – сказала она.

– Наверно.

– Мы увидимся завтра?

– Да.

– Здесь? Как всегда?

– Да.

– Я тебе кое-что хотела сказать. У меня для тебя есть сюрприз. То, о чем ты давно мечтаешь.

На секунду я подумал, что она решила уступить я пообещает бросить мужа и ребенка. Я обнял ее, чтобы поддержать в такой переломный момент жизни.

– Тебе ведь очень нужен хороший повар? – спросила она.

– Ну да… Да. В общем, да.

– У нас замечательный повар, а он уходит. Я нарочно устроила скандал, и его уволили. Так что бери его себе. Если хочешь. – Кажется, она снова обиделась, что я молчу. – Ну, видишь, как я тебя люблю? Муж будет в бешенстве. Он говорит, что Андре – единственный повар в Порт-о-Пренсе, который умеет готовить настоящее суфле.

Я едва удержался, чтобы не спросить: «А как же Анхел? Он ведь тоже любит поесть?» Вместо этого я сказал:

– Ты мне сделала царский подарок. Теперь я богач.

И это было недалеко от истины: суфле «Трианона» гремело в Порт-о-Пренсе, пока не начался террор, не уехала американская миссия, не выслали британского посла, а нунций не остался в Риме; пока комендантский чае не создал между мной и Мартой преграду непреодолимей всякой ссоры, и пока, наконец, и я не улетел на последнем самолете «Дельта» в Новый Орлеан. Жозеф ушел едва живой после допроса у тонтон-макутов, и я перепугался. Я был уверен, что они добираются до меня. Наверно, толстяк Грасиа – глава тонтон-макутов – хочет заграбастать мой отель. Даже Пьер Малыш больше не заглядывал ко мне угоститься ромовым пуншем. Целые недели я проводил в обществе изувеченного Жозефа, повара, горничной и садовника. Гостиница нуждалась в ремонте и покраске, но какой толк было тратиться без всякой надежды на постояльцев. Только в номере-люкс «Джон Барримор» поддерживался порядок, словно в семейном склепе.

Теперь наша любовная связь уже не спасала нас от страха и скуки. Телефон перестал работать, он стоял у меня на столе как памятник лучших времен. С установлением комендантского часа мы не могли больше видеться ночью, а днем постоянно мешал Анхел. Мне казалось, что я спасаюсь не только от политики, но и от любви, когда, прождав десять часов в полицейском участке, где пронзительно воняло мочой, а полицейские с довольной ухмылкой возвращались из камер, я наконец получил выездную визу. Я помню там священника в белой сутане, он просидел весь день, читая свой требник, с железным, невозмутимым терпением. Его так и не вызвали. Над его головой на бурой стене были приколоты снимки мертвого мятежника Барбо и его товарищей, которых месяц назад расстреляли из пулемета в хижине на краю города. Когда полицейский сержант выдал в конце концов мне визу, сунув ее через стойку, как корку хлеба нищему, священнику сказали, что участок закрывается до утра. Он, конечно, назавтра пришел снова. В участке можно было читать требник не хуже, чем в другом месте, – все равно никто не осмеливался к нему подойти после того, как архиепископа выслали, а президента отлучили от церкви.

Как приятно покинуть этот город, подумал я, глядя на него сквозь вольную прозрачную голубизну с самолета, нырявшего в грозовые тучи, которые, как всегда, покрывали вершину Кенскоффа. Порт казался крошечным по сравнению со складчатой пустыней, расстилавшейся за ним, и высохшими, необжитыми горами, которые в мареве тянулись к Кап-Аитьену и доминиканской границе и напоминали сломанный хребет какого-то ископаемого зверя.

Я верил, что непременно найду какого-нибудь готового рискнуть человека, он купит мой отель, и я снова буду свободен и независим, как в тот день, когда приехал в Петионвиль и увидел мать в ее огромной бордельной кровати. «Как я счастлив, что уезжаю», – шептал я черным горам, крутившимся где-то внизу, и весело улыбался изящной американочке-стюардессе, которая подала мне виски, и пилоту, доложившему пассажирам о ходе самолета. Только через месяц я вдруг проснулся в своей нью-йоркской комнате с кондиционированным воздухом на Западной 44-й улице и почувствовал себя несчастным; мне приснилось сплетение рук и ног в машине «пежо» и статуя со взглядом, устремленным за море. Тогда я понял, что рано иди поздно, но я туда вернусь, пусть только кончится мое упрямство и не выгорит затея с продажей гостиницы, – потому что корка хлеба, съеденная в страхе, все же лучше, чем ничего.

4

Доктор Мажио долго сидел на корточках над телом бывшего министра. В тени, отбрасываемой моим фонарем, он был похож на колдуна, заклинающего смерть. Я не решался прервать колдовство, но, боясь, что в башне проснутся Смиты, все же нарушил молчание:

– Неужели они скажут, что это не было самоубийством?

– Они могут сказать что угодно, – ответил он. – Не стоит себя обманывать. – Доктор стал освобождать левый карман министра, тот лежал на правом боку. – А ведь он был лучше других, – сказал доктор, тщательно просматривая каждый клочок бумаги, близко поднося их к глазам в больших выпуклых очках, которые надевал только для чтения, словно кассир, проверяющий, не всучили ли ему фальшивую купюру. – Мы вместе проходили в Париже курс анатомии. Но в те дни даже Папа-Док был приличным человеком. Я помню Дювалье в двадцатые годы во время тифозной эпидемии…

– Чего вы ищете?

– Всего, что может навести на ваш след. Про этот остров очень точно сказано в католической молитве: «Дьявол – как лев рыкающий, ищет, кого бы ему пожрать».

– Вас он не пожрал.

– Дайте срок. – Он положил в карман записную книжку. – У нас сейчас нет времени в этом разбираться. – Он перевернул тело на другой бок. Его трудно было ворочать даже доктору Мажио. – Я рад, что ваша мать умерла вовремя. Ей и так досталось в жизни. Человеку на его век хватит одного Гитлера. – Мы разговаривали шепотом, чтобы не разбудить Смитов. – Заячья лапка, – сказал он. – На счастье. – И сунул ее обратно в карман. – А вот что-то тяжелое. – Он вынул мое медное пресс-папье в виде гроба с надписью: «R.I.P.» – Не подозревал, что у него было чувство юмора.

– Это мое. Видно, он взял его у меня в кабинете.

– Положите его обратно.

– Послать Жозефа за полицией?

– Ни в коем случае. Тело нельзя оставить здесь.

– Вряд ли они могут обвинить меня в том, что он покончил с собой.

– Они могут обвинить вас в том, что он спрятался в вашем доме.

– Почему он это сделал? Я его совсем не знал. Как-то раз видел на приеме, только и всего.

– Посольства тщательно охраняются. Он, видимо, верил в вашу английскую пословицу: «Дом англичанина – его крепость». Надеяться ему было не на что, и он искал спасения в пословице.

– Черт знает что – приезжаешь домой, и в первую же ночь такая напасть.

– Да, неприятно. Еще Чехов писал, что самоубийство – нежелательное явление.

Доктор Мажио поднялся и поглядел на труп. У цветных высоко развито умение вести себя как подобает в данных обстоятельствах; даже западное воспитание не сумело в них это вытравить – оно только видоизменило формы. И если прадед доктора Мажио громко причитал посреди дворика, где жили рабы, обратив лицо к бессловесным звездам, доктор Мажио произнес короткую, выразительную речь над покойником.

– Как бы ни был велик страх перед жизнью, самоубийство – все равно мужественный поступок, продуманное действие математически мыслящего человека. Самоубийца все рассчитал по законам теории вероятности; он знает, сколько шансов за то, что жить будет мучительнее, чем умереть. Математический расчет у него сильнее чувства самосохранения. Но представьте себе, как взывает к нему это чувство самосохранения в последнюю минуту, какие отнюдь не научные доводы оно ему подсказывает!

– Мне казалось, что вы, католик, должны бы осудить…

– Вы напрасно подходите к этому самоубийству с точки зрения религии. Религия тут ни при чем. Бедняга нарушал все божеские законы. Ел в пятницу скоромное. Его чувство самосохранения не выдвинуло в качестве довода против самоубийства божественную заповедь. – Он помолчал. – Вам придется спуститься и взять его за ноги. Надо его отсюда убрать.

Лекция была окончена, надгробное слово произнесено.

У меня стало легче на душе, когда я почувствовал себя в больших, сильных руках доктора Мажио. Я, словно больной, который хочет выздороветь, безропотно подчинялся строгому режиму, предписанному врачом. Мы вытащили министра социального благоденствия из бассейна и вынесли его на дорогу, где стояла машина доктора Мажио с выключенными фарами.

– Когда вы вернетесь, – сказал он, – пустите воду, надо смыть кровь.

– Я, конечно, пущу, только пойдет ли вода…

Мы посадили министра на заднее сиденье. В детективных романах труп легко выдают за пьяного, но этот мертвец был явно мертв; кровь, правда, уже перестала течь, но стоило заглянуть в машину, и сразу бросалась в глаза ужасная рана. К счастью, никто не отважился выйти ночью на дорогу; в этот час орудовали одни упыри или тонтон-макуты. Те-то уж наверняка не сидели дома: мы услышали шум их машины – никто другой не решился бы так поздно ездить – прежде, чем успели свернуть на шоссе. Мы погасили фары и стали ждать. Их машина медленно шла из столицы в гору; нам была слышна громкая перебранка, заглушавшая скрежет коробки скоростей. На слух машина была старая и вряд ли могла взять крутой подъем к Петионвилю. Что мы будем делать, если она выдохнется как раз у поворота к гостинице? Их люди, несмотря на поздний час, несомненно, заявятся к нам за помощью и бесплатной выпивкой. Нам показалось, что мы ждали очень долго, пока машина наконец не проехала мимо и шум не затих. Я спросил доктора:

– Куда мы его денем?

– Нам нельзя отъезжать слишком далеко ни вверх, ни вниз, – сказал он, – а то напоремся на заставу. Это дорога на север, и милиция тут не смеет спать, боится проверки. Тонтон-макуты скорее всего и поехали проверять посты. Если машина не сломается, они доберутся до заставы у Кенскоффа.

– Вам ведь тоже пришлось ехать сюда через заставу. Как же вы объяснили?..

– Сказал, что еду к больной, роженице. Случай обычный, и, если мне повезет, о нем вряд ли донесут начальству.

– А если все же донесут?

– Скажу, что не мог разыскать хижину.

Мы выехали на шоссе. Доктор Мажио снова включил фары.

– Если нас все-таки увидят, – сказал он, – то наверняка примут за тонтон-макутов.