Текст книги "Сила и слава"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

3. РЕКА

Капитан Феллоуз пел во весь голос под тарахтенье моторчика на носу лодки. Его широкое загорелое лицо было похоже на карту горного района: коричневые пятна разных оттенков и два голубых озерца – глаза. Сидя в лодке, он сочинял свои песенки, но мелодии у него не получалось.

– Домой, еду домой, вкусно пое-ем, в проклятом городишке кормят черт знает че-ем. – Он свернул с главного русла в приток; на песчаной отмели возлежали аллигаторы. – Не люблю ваши хари, мерзкие твари. Мерзкие рожи, на что вы похожи! – Это был счастливый человек.

По обеим сторонам к берегам спускались банановые плантации. Голос капитана Феллоуза гудел под жарким солнцем. Голос и тарахтенье мотора были единственные звуки окрест. Полное одиночество. Капитана Феллоуза вздымала волна мальчишеской радости: вот это мужская работа, гуща дебрей, и ни за кого не отвечаешь, кроме как за себя самого. Только еще в одной стране ему было, пожалуй, лучше теперешнего – во Франции времен войны, в развороченном лабиринте окопов. Приток штопором ввинчивался в болотистые заросли штата, а в небе распластался стервятник. Капитан Феллоуз открыл жестяную банку и съел сандвич – нигде с таким аппетитом не ешь, как на воздухе. С берега на него вдруг заверещала обезьяна, и он радостно почувствовал свое единение с природой – неглубокое родство со всем в мире побежало вместе с кровью по его жилам. Ему повсюду как дома. Ловкий ты чертенок, подумал он, ловкий чертенок. И снова запел, слегка перепутав чужие слова в своей дружелюбной, дырявой памяти:

– Даруй мне жизнь, даруй мне хлеб, его водой запью я, под звездным небом в тишине идет охотник с моря. – Плантации сошли на нет, и далеко впереди выросли горы, как густые, темные линии, низко прочерченные по небу. На болотистой почве показалось несколько одноэтажных строений. Теперь он дома. Его счастье затуманилось небольшим облачком.

Капитан Феллоуз подумал: все-таки было бы приятно, если бы тебя встретили.

Он подошел к своему домику; от остальных, которые стояли на речном берегу, этот отличался только черепичной крышей, флагштоком без флага и дощечкой на двери с надписью: «Банановая компания Центральной Америки». На веранде висели два гамака, но никого там не было. Капитан Феллоуз знал, где найти жену, – не ее хотелось ему увидеть у причала. Громко топая, он распахнул дверь и крикнул:

– Папа приехал! – Сквозь москитную сетку на него глянуло испуганное худое лицо; его башмаки втоптали тишину в пол. Миссис Феллоуз съежилась за белым кисейным пологом. Он сказал:

– Рада меня видеть, Трикси? – И она быстро навела на лицо контуры боязливого радушия. Это было похоже на шуточную задачу: нарисуйте собаку одним росчерком, не отрывая мела от доски. Получается самая настоящая сосиска.

– Как приятно вернуться домой, – сказал капитан Феллоуз, искренне думая, что так оно и есть. Единственное, в чем он был убежден, так это в правильности своих эмоций – любви, радости, печали, ненависти. В решительный момент он всегда на высоте.

– Как дела в конторе – все хорошо?

– Прекрасно, – сказал Феллоуз. – Прекрасно.

– У меня был небольшой приступ лихорадки вчера.

– За тобой нужен уход. Теперь все наладится, – рассеянно проговорил он. – Теперь я дома. – И, весело увильнув от разговора о лихорадке, хлопнул в ладоши, громко рассмеялся. А она дрожала, лежа под пологом.

– Где Корал?

– Она там, с полицейским, – сказала миссис Феллоуз.

– Я думал, дочка меня встретит, – сказал он, бесцельно шагая по маленькой, неуютной комнате среди разбросанных распялок для обуви, и вдруг до него дошло. – С полицейским? С каким полицейским?

– Он пришел вчера вечером, и Корал позволила ему заночевать на веранде. Она говорит, он кого-то ищет.

– Вот странно! Ищет – здесь?

– Он не просто полицейский. Он офицер. Его люди остались в деревне. Так Корал говорит.

– Ты бы встала, – сказал он. – Понимаешь… Этим молодчикам нельзя доверять. – И добавил, не очень уверенно: – Она ведь еще ребенок.

– Но у меня был приступ, – простонала миссис Феллоуз. – Самочувствие ужасное.

– Все будет в порядке. Просто ты перегрелась на солнце. Не волнуйся – теперь я дома.

– Так болела голова. Ни читать не могла, ни шить. А тут еще этот человек…

Ужас всегда стоял у миссис Феллоуз за плечами; усилия, которые она прилагала, чтобы не оглядываться, измучили ее. Она только тогда могла смотреть в лицо своему страху, когда облекала его в конкретные формы – лихорадка, крысы, безработица. Реальная угроза – смерть на чужбине, с каждым годом подкрадывающаяся к ней все ближе и ближе, – была под запретом. Уложат вещи, уедут, а она будет лежать в большом склепе на кладбище, куда никто никогда не придет.

Он сказал:

– Что ж, надо пойти поговорить с этим полицейским. И, сев на кровать, положил руку ей на плечо. Кое-что общее у них все же было – что-то вроде застенчивости.

Он рассеянно проговорил:

– Этот итальяшка, секретарь хозяина, приказал…

– Что приказал?

– Долго жить. – Капитан Феллоуз почувствовал, как напряглось ее плечо; она отодвинулась от него к стене. Он коснулся запретного, и связующая их близость порвалась – он не понял почему. – Болит голова, милая?

– Пойди поговори с ним.

– Да, да. Сейчас пойду. – И не двинулся с места: дочь сама появилась в дверях.

Она стояла на пороге, очень серьезная, и глядела на них. Под ее взглядом, полным огромной ответственности за родителей, отец превратился в мальчишку, на которого нельзя положиться, мать – в призрак. Кажется, дунешь, и призрак исчезнет – нечто невесомое, пугливое. Корал была еще девочка лет тринадцати, а в этом возрасте мало чего боишься – не страшны ни старость, ни смерть, ни многие другие напасти: змеиный укус, лихорадка, крысы, дурной запах. Жизнь еще не добралась до нее; в этой девочке была ложная неуязвимость. Но она уже успела усохнуть – все было на месте и в то же время как бы только прочерчено тоненькой линией. Вот что делало с ребенком солнце – высушивало до костей. Золотой браслет на худеньком запястье был похож на замок, запирающий парусиновую дверцу, которую можно пробить кулаком. Она обратилась к отцу:

– Я сказала полицейскому, что ты вернулся.

– Да, да, – сказал капитан Фоллоуз. – Что ж ты не поцелуешь старика отца?

Церемонным шагом она перешла комнату и запечатлела традиционный поцелуй на его лбу – он почувствовал, что поцелуй безразличный. Не тем голова у нее была занята. Она сказала:

– Я говорила кухарке, что мама не выйдет к обеду.

– Ты бы попыталась встать, милая, – сказал капитан Феллоуз.

– Зачем? – спросила Корал.

– Ну, все-таки…

Корал сказала:

– Мне надо поговорить с тобой наедине. – Миссис Феллоуз шевельнулась под пологом – показать, что она еще здесь. Только бы знать, что Корал обставит как следует ее последний путь. Здравый смысл – качество ужасающее, она никогда не обладала им; ведь это здравый смысл говорит: «Мертвые не слышат», или: «Она уже ничего не чувствует», или: «Искусственные цветы практичнее».

– Я не понимаю, – чувствуя неловкость, сказал капитан Феллоуз, – почему маме нельзя знать.

– Она не встанет. Она только испугается.

У Корал – он уже привык к этому – на все имелся готовый ответ. Она всегда говорила обдуманно, всегда была готова ответить. Но иной раз ее ответы казались ему дикими… В их основе лежала только та жизнь, которую она знала, – жизнь здесь. Болота, стервятники в небе – и ни одного сверстника, если не считать деревенских ребятишек со вздутыми от глистов животами; они как нелюди – едят тину с берега. Говорят, дети сближают родителей, и, право, ему не хотелось оставаться с этой девочкой с глазу на глаз. Ее ответы могут завести его бог знает куда. Сквозь полог он нащупал украдкой руку жены, чтобы почувствовать себя увереннее. Эта девочка – чужая в их доме. Он сказал с наигранной шутливостью:

– Ты нас запугиваешь?

– По-моему, – вдумчиво проговорила девочка, – ты-то во всяком случае не испугаешься.

Он сказал, сдаваясь и сжимая руку жены:

– Ну что ж, милая, наша дочь, кажется, уже решила…

– Сначала поговори с полицейским. Я хочу, чтобы он ушел. Он мне не нравится.

– Конечно, пусть тогда уходит. – Капитан Феллоуз засмеялся глухим, неуверенным смешком.

– Так я ему и сказала. Говорю: вы пришли поздно, и мы не могли не предложить вам гамака на ночь. А теперь пусть уходит.

– Но он не послушался?

– Он сказал, что хочет поговорить с тобой.

– Это он здорово придумал, – сказал капитан Феллоуз. – Здорово придумал. – Ирония – его единственная защита, но ее не поняли. Здесь понятно только самое очевидное – например, алфавит, или арифметическое действие, или историческая дата. Он отпустил руку жены и следом за дочерью неохотно вышел на полуденное солнце. Полицейский офицер навытяжку стоял перед верандой: неподвижная оливкового цвета фигура. Он и шагу не сделал навстречу капитану Феллоузу.

– Ну-с, лейтенант? – весело сказал капитан Феллоуз. Ему вдруг пришло в голову, что с полицейским у Корал больше общего, чем с отцом.

– Я разыскиваю одного человека, – сказал лейтенант. – По имеющимся сведениям он должен находиться в этом районе.

– Не может он здесь быть.

– Ваша дочь говорит то же самое.

– Она все знает.

– Его разыскивают по тяжкому обвинению.

– Убийство?

– Нет. Государственная измена.

– О-о! Измена, – сказал капитан Феллоуз, сразу теряя всякий интерес. Измены теперь дело обычное, как мелкая кража в казармах.

– Он священник. Я полагаю, вы сразу сообщите нам, если увидите его. – Лейтенант помолчал. – Вы иностранец, живете под защитой наших законов. Мы надеемся, что вы должным образом отплатите нам за наше гостеприимство. Вы не католик?

– Нет.

– Так я могу полагаться на вас? – сказал лейтенант.

– Да.

Лейтенант стоял на солнце как маленький, темный, угрожающий вопросительный знак. Весь его вид говорил, что от иностранца он не примет даже предложения перейти в тень. Но от гамака-то он не отказался. Наверно, рассматривал это как реквизицию, подумал капитан Феллоуз.

– Стаканчик минеральной воды?

– Нет, нет, благодарю вас.

– Ну что ж, – сказал капитан Феллоуз. – Ничего другого я вам предложить не могу. Ведь так? Потребление алкогольных напитков – государственная измена.

Лейтенант вдруг круто повернулся, словно вид иностранцев претил ему, и зашагал по тропинке в деревню; его краги и кобура поблескивали на солнце. Мистер Феллоуз и Корал видели, как, отойдя на некоторое расстояние, лейтенант остановился и плюнул. Ему не хотелось показаться невоспитанным, и, только решив, что теперь уже никто не заметит, он облегчил душу, вложив в этот плевок всю свою ненависть и презрение к чужому образу жизни, к благополучию, прочности существования, терпимости и самодовольству.

– Не хотел бы я с таким столкнуться на узкой дорожке, – сказал капитан Феллоуз.

– Он, конечно, не верит нам.

– Они никому не верят.

– По-моему, – сказала Корал, – он почуял что-то неладное.

– Они везде это чуют.

– Понимаешь, я не позволила ему устроить здесь обыск.

– Почему? – спросил капитан Феллоуз и тут же легкомысленно перескочил на другое: – Как же ты это ухитрилась?

– Я сказала, что спущу на него собак… и пожалуюсь министру. Он не имел права…

– Э-э, право! – сказал капитан Феллоуз. – У них право в кобуре. Ну и пусть обыскивает. Велика важность!

– Я дала ему слово. – Она была так же непреклонна, как лейтенант; маленькая, загорелая и такая чужая здесь среди банановых рощ. Ее прямота никому не делала скидки. Будущее, полное компромиссов, тревог и унижений, лежало где-то вовне, дверь, через которую оно когда-нибудь войдет, была еще на запоре. Но в любую минуту какое-нибудь одно слово, один жест или самый незначительный поступок могут открыть эту заветную дверь. Куда же она поведет? Капитана Феллоуза охватил страх: он почувствовал бесконечную любовь, а любовь лишала его родительской власти. Нельзя управлять тем, кого любишь, – стой и смотри, как твоя любовь очертя голову мчится к разрушенному мосту, к развороченному участку пути, к ужасам семидесяти лежащих впереди лет. Счастливый человек, он закрыл глаза и стал напевать что-то.

Корал сказала:

– Я не хочу, чтобы такой… уличил меня во лжи… упрекнул, что я его обманула.

– Обманула? Господи Боже! – сказал капитан Феллоуз. – Так этот человек здесь?

– Конечно, здесь, – сказала Корал.

– Где?

– В большом сарае, – мягко пояснила она. – Нельзя же, чтобы его поймали.

– Мама знает об этом?

Она ответила, сокрушив его своей правдивостью:

– Ну нет. На маму я не могу положиться. – Она была совершенно независима: отец и мать принадлежали прошлому. Через сорок лет оба умрут, как та собака в прошлом году. Капитан Феллоуз сказал:

– Да покажи ты мне этого человека.

Он шагал медленно; счастье уходило от него быстрее и безогляднее, чем оно уходит от несчастных: несчастные всегда готовы к этому. Корал шла впереди, ее жиденькие косички белели на солнце, и ему вдруг впервые пришло в голову, что она в том возрасте, когда мексиканские девочки уже познают первого мужчину. Что же с ней будет? Он отмахнулся от мыслей, ответить на которые у него никогда не хватало мужества. Проходя мимо окна своей спальни, он увидел мельком контуры худенькой фигурки под москитной сеткой – лежит там, съежившись, костлявая, одна-одинешенька. И с тоской и с жалостью к самому себе вспомнил, как он был счастлив на реке, – человек делает свое дело, и заботиться ему ни о ком другом не надо. Зачем я женился?.. Он по-детски протянул, глядя на безжалостную худенькую спину впереди:

– Нельзя нам впутываться в политику.

– Это не политика, – мягко проговорила Корал. – В политике я хорошо разбираюсь. Мы с мамой проходим сейчас Билль о реформе. – Она вынула из кармана ключ и отперла дверь большого сарая, где у них хранились бананы до отправки вниз по реке, в порт. После яркого солнца там было очень темно; в углу кто-то шевельнулся. Капитан Феллоуз взял с полки электрический фонарик и осветил им человека в рваном тесном костюме – маленького, зажмурившегося, давно не бритого.

– Que es usted? [12]12
  Кто вы? (исп.)


[Закрыть]– спросил капитан Феллоуз.

– Я говорю по-английски. – Человек прижимал к боку маленький портфель, точно в ожидании поезда, который ему ни в коем случае нельзя пропустить.

– Вам не следует здесь оставаться.

– Да, – сказал он. – Да.

– Нас это не касается, – сказал капитан Феллоуз. – Мы иностранцы.

Человек сказал:

– Да, конечно, я сейчас уйду. – Он стоял чуть склонив голову, точно вестовой, выслушивающий приказ офицера. Капитан Феллоуз немного смягчился. Он сказал:

– Дождитесь темноты. Не то вас поймают.

– Да.

– Есть хотите?

– Немножко. Но это неважно. – Он сказал каким-то отталкивающе-приниженным тоном: – Если бы вы были настолько любезны…

– А в чем дело?

– Немножко бренди.

– Я и так нарушаю из-за вас закон, – сказал капитан Феллоуз. Он вышел из сарая, чувствуя себя вдвое выше, а щуплый, согбенный человек остался в темноте, среди бананов. Корал заперла сарай и пошла следом за отцом.

– Ну и религия! – сказал капитан Феллоуз. – Клянчит бренди. Позор!

– Но ведь ты сам иногда его пьешь.

– Дорогая моя, – сказал капитан Феллоуз, – вот вырастешь, и тогда тебе станет ясна разница между рюмкой бренди после обеда и… потребностью в нем.

– Можно, я отнесу ему пива?

– Ты ничего ему не отнесешь.

– На слуг нельзя полагаться.

Капитан Феллоуз почувствовал свое бессилие и пришел в ярость. Он сказал:

– Вот видишь, в какую историю ты нас впутала. – Громко топая, он прошел в дом и беспокойно заходил по спальне среди распялок для обуви. Миссис Феллоуз спала тревожным сном. Ей снились свадьбы. Раз она громко сказала:

– Свадебный поезд. Свадебный поезд.

– Что? – раздраженно спросил капитан Феллоуз. – Что такое?

Темнота упала на землю как занавес: только что светило солнце, и вот его уже нет. Миссис Феллоуз проснулась – перед ней была еще одна ночь.

– Ты что-то говоришь, милый?

– Это ты говорила, – сказал он. – Про какие-то поезда.

– Мне, наверно, что-то приснилось.

– Поезда здесь пойдут не скоро, – сказал он с мрачным удовлетворением. Потом подошел к кровати и сел с краю, подальше от окна, чтобы ничего не видеть и ни о чем не думать. Затрещали цикады, и вокруг москитной сетки, точно фонарики, начали мелькать светлячки. Он положил свою тяжелую, бодрую, ждущую утешения руку на тень под простыней и сказал: – Жизнь здесь не такая уж плохая, Трикси. Правда? Не такая уж плохая. – И почувствовал, как она напряглась. Слово «жизнь» было запретное: оно напоминало о смерти. Она откинулась к стене и снова в отчаянии повернула голову. Фраза «отвернулась к стене» тоже была под запретом. Она лежала в полном смятении, и границы ее страха ширились и ширились, включая все родственные отношения и весь мир неодушевленных вещей. Это было как зараза. Посмотришь на что-нибудь подольше и чувствуешь: тут тоже копошатся микробы… даже в слове «простыня». Она сбросила с себя простыню и сказала:

– Какая жара, какая жара! – Обычно счастливый и всегда несчастная опасливо смотрели с кровати на сгущающуюся ночь. Они спутники, отрезанные от всего мира. То, что было вне их, не имело никакого смысла. Они словно дети, которых везут в закрытом экипаже по необъятным просторам, а куда – неизвестно. С отчаяния он начал бодро напевать песенку военных лет – только бы не слышать шагов во дворе, направляющихся к сараю.

Корал поставила на землю тарелку с куриными ножками и оладьями и отперла дверь сарая. Под мышкой она держала бутылку «Cerveza Moctezuma». В темноте снова послышалась какая-то возня – движения испуганного человека. Корал сказала:

– Это я, – чтобы успокоить его, но фонариком не посветила. Она сказала: – Вот здесь бутылка пива и кое-что поесть.

– Спасибо. Спасибо.

– Полицейские ушли из деревни – на юг. Вам надо идти к северу.

Он промолчал.

Она спросила с холодным любопытством ребенка:

– А что с вами сделают, если вы попадетесь?

– Расстреляют.

– Вам, наверно, очень страшно, – сказала она с интересом. Он ощупью пошел к двери сарая на бледный свет звезд. Он сказал:

– Да, очень страшно, – и споткнулся о гроздь бананов.

– Разве отсюда нельзя убежать?

– Я пробовал. Месяц назад. Пароход отходил… Но тут меня позвали.

– Вы были нужны кому-нибудь?

– Не нужен я был ей, – злобно сказал он. Теперь, когда земля вращалась среди звезд, Корал могла чуточку разглядеть его лицо – лицо, которое ее отец назвал бы не внушающим доверия. Он сказал: – Видишь, какой я недостойный. Разве можно так говорить!

– Недостойный чего?

Он прижал к себе свой портфельчик и спросил:

– Ты не могла бы мне сказать, какой сейчас месяц? Все еще февраль?

– Нет. Сегодня седьмое марта.

– Не часто попадаются люди, которые это знают точно. Значит, еще месяц… еще шесть недель до того, как начнутся дожди. – И добавил: – Когда начнутся дожди, я буду почти в безопасности. Понимаешь, полиция не сможет вести розыски.

– Дождь для вас лучше? – спросила Корал. Ей хотелось все знать. Билль о реформе, и Вильгельм Завоеватель, и основы французского языка лежали у нее в мозгу как найденный клад. Она ждала ответов на каждый свой вопрос и жадно поглощала их.

– Нет, нет. Дожди – это значит еще полгода такой жизни. – Он рванул зубами мясо с куриной ножки. До нее донеслось его дыхание, оно было неприятное – так пахнет то, что слишком долго провалялось на жаре. Он сказал: – Пусть уж лучше поймают.

– А почему, – логически рассудила она, – почему бы вам не сдаться?

Ответы его были так же просты и понятны, как ее вопросы. Он сказал:

– Будет больно. Разве можно вот так идти на боль? И мой долг не позволяет, чтобы меня поймали. Понимаешь? Епископа здесь уже нет. – Странный педантизм вдруг возымел власть над ним. – Ведь это мой приход. – Он нащупал оладью и с жадностью стал есть.

Корал веско проговорила:

– Да, задача. – Послышалось бульканье – это он припал к бутылке. Он сказал:

– Все пытаюсь вспомнить, как мне хорошо жилось когда-то. – Светлячок, точно фонариком, осветил его лицо и тут же погас. Лицо бродяги – чем могла одарить этого человека жизнь? Он сказал: – В Мехико сейчас читают «Благословен Бог». Там епископ… Думаешь, ему придет в голову?.. Там даже не знают, что я жив.

Она сказала:

– Вы, конечно, можете отречься.

– Не понимаю.

– Отречься от веры, – сказала она словами из «Истории Европы».

Он сказал:

– Это невозможно. Такого пути для меня нет. Я священник. Это свыше моих сил.

Девочка внимательно выслушала его. Она сказала:

– Вроде родимого пятна. – Она слышала, что он отчаянно высасывает пиво из бутылки. Она сказала: – Может, я найду, где у отца бренди.

– Нет, нет! Воровать нельзя. – Он допил пиво; долгий стеклянный присвист в темноте – больше не осталось ни капли. Он сказал: – Надо уходить. Немедленно.

– Вы всегда можете вернуться сюда.

– Твоему отцу это не понравится.

– А он не узнает, – сказала она. – Я присмотрю за вами. Моя комната как раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Пожалуй, лучше, – сосредоточенно продолжала она, – если у нас будет сигнальный код. Ведь мало ли кто может постучать.

Он сказал с ужасом:

– Неужели мужчина?

– Да. Как знать? Вдруг еще кто-нибудь убежал от суда.

– Нет, – растерянно проговорил он, – вряд ли.

Она беззаботно ответила:

– Всякое случается.

– И до меня было?

– Нет, но беглецы наверняка будут. Я должна быть готова. Постучите мне три раза. Два длинных стука и один короткий.

Он вдруг фыркнул по-ребячьи:

– А как стучать длинно?

– Вот так.

– То есть громко?

– Я называю такие стуки длинными – по Морзе. – Тут уж он ничего не понял. Он сказал:

– Ты очень хорошая девочка. Помолись за меня.

– О-о! – сказала она. – Я в это не верю.

– Не веришь в молитвы?

– Я не верю в Бога. Я утратила веру, когда мне было десять лет.

– Ай-ай-ай! – сказал он. – Тогда я за тебя буду молиться.

– Молитесь, если хотите, – покровительственным тоном сказала она. – А если придете к нам еще, я научу вас азбуке Морзе. Вам это пригодится.

– Когда?

– Если б вы спрятались на плантации, я сигнализировала бы вам зеркалом о передвижении противника.

Он с полной серьезностью выслушал ее.

– Но тебя могут увидеть.

– Ну, – сказала она, – я бы придумала какую-нибудь отговорку. – Она рассуждала логично, двигаясь шаг за шагом, сметая все препятствия на своем пути.

– Прощай, дитя мое, – сказал он и задержался в дверях. – Может быть… ведь молитвы тебе не нужны… Может быть, тебе будет интересно… Я умею показывать забавный фокус.

– Я люблю фокусы.

– Его показывают на картах. У тебя есть карты?

– Нет.

Он вздохнул.

– Тогда ничего не выйдет, – и тихо засмеялся. Она почувствовала запах пива в его дыхании. – Тогда я буду молиться за тебя.

Она сказала:

– По-моему, вы совсем не боитесь.

– Глоток алкоголя, – сказал он, – делает чудеса с трусом. А если бы еще выпить бренди, да я… я бы бросил вызов самому дьяволу. – Он споткнулся в дверях.

– Прощайте, – сказала она. – Надеюсь, вам удастся бежать. – Из темноты донесся легкий вздох. Она тихо проговорила: – Если они вас убьют, я не прощу им этого – никогда. – Ни минуты не задумываясь, она была готова взять на себя любую ответственность, даже месть. В этом была ее жизнь.

На просеке стояли пять-шесть плетеных глинобитных хижин – две совсем развалились. Несколько свиней, копались в земле, а какая-то старуха носила из хижины в хижину горящий уголек и разжигала маленькие костры посреди пола, чтобы выгнать дымом москитов. В двух хижинах жили женщины, в третьей – свиньи, в последней, неразвалившейся, где хранилась кукуруза, – старик, и мальчик, и полчища крыс. Старик стоял посреди просеки, глядя, как старуха ходит с разжигой; уголек мелькал в темноте, точно совершался неизменный еженощный обряд. Седые волосы, седая щетинистая борода, руки, темные и хрупкие, как прошлогодние листья, – он был воплощением безмерной долговечности. Ничто уже не сможет изменить этого старика, живущего на краешке существования. Он стар уже долгие годы.

Незнакомец вышел на просеку. На ногах у него были истрепанные городские башмаки, черные, узконосые; от них, кроме союзок, почти ничего не осталось, так что ходил он, собственно, босой. Башмаки имели чисто символическое значение, как опутанные паутиной хоругви в церквах. Он был в рубашке и в рваных черных брюках, в руках нес портфельчик – точно пригородный житель, который ездит на службу по сезонному билету. Он тоже почти достиг долговечности, хотя и не расстался с рубцами, наложенными на него временем, – сношенные башмаки говорили об ином прошлом, морщинистое лицо – о надеждах и страхе перед будущим. Старуха с углем остановилась между двумя хижинами и уставилась на незнакомца. Он вышел на просеку, потупив глаза, сгорбившись, словно его выставили напоказ. Старик двинулся ему навстречу, взял его руку и поцеловал ее.

– Вы дадите мне гамак на ночь?

– Отец! Гамаки – это в городе! Здесь спят на чем придется.

– Ладно. Мне бы только где-нибудь лечь. А немножко… спиртного не найдется?

– Кофе, отец. Больше у нас ничего нет.

– А поесть?

– Еды у нас никакой.

– Ну, не надо.

Из хижины вышел мальчик и уставился на него. Все уставились – как на бое быков. Бык обессилен, и зрители ждут, что будет дальше. Они не были жестокосердны; они смотрели на редкостное зрелище: кому-то приходится еще хуже, чем им самим. Он проковылял к хижине. Внутри, выше колен, было темно; огонь на полу не горел, только что-то медленно тлело. Половину всего помещения загромождала сваленная в кучу кукуруза; в ее сухих листьях шуршали крысы. Земляная лежанка, на ней соломенная циновка, столом служили два ящика. Незнакомец лег, и старик затворил за ним дверь.

– Тут не схватят?

– Мальчик посторожит. Он знает.

– Вы ждали меня?

– Нет, отец. Уж пять лет как мы не видели священника… Но когда-нибудь это должно было случиться.

Священник заснул тревожным сном, а старик присел на корточки и стал раздувать огонь. Кто-то постучал в дверь, и священник рывком поднялся с места.

– Ничего, ничего, – сказал старик. – Это вам принесли кофе, отец. – Он поднес ему жестяную кружку с серым кукурузным кофе, от которого шел пар. Но священник так устал, что ему было не до кофе. Он, не двигаясь, лежал на боку. Из-за кукурузных початков на него смотрела крыса.

– Вчера здесь были солдаты, – сказал старик. Он подул на огонь; хижину заволокло дымом. Священник закашлялся, и крыса, точно тень от руки, быстро юркнула в кукурузу.

– Отец! Мальчик не крещеный. Последний священник, что сюда приходил, спросил два песо. У меня было только одно песо. А сейчас всего пятьдесят сентаво.

– Завтра, – устало проговорил священник.

– А вы отслужите мессу, отец?

– Да, да.

– А исповедь, отец, вы нас исповедуете?

– Да, только дайте мне сначала поспать. – Он лег на спину и закрыл глаза от дыма.

– Денег у нас нет, отец, заплатить нечем. Тот священник, падре Хосе…

– Вместо денег дайте мне во что переодеться, – нетерпеливо сказал он.

– Но у нас есть только то, что на себе.

– Возьмите мое в обмен.

Старик недоверчиво замурлыкал про себя, искоса поглядывая на то, что было освещено костром, – на рваное черное тряпье.

– Что ж, отец, надо, так надо, – сказал он. И стал тихонько дуть на костер. Глаза священника снова закрылись.

– Пять лет прошло, во стольком надо покаяться.

Священник быстро поднялся на лежанке.

– Что это? – спросил он.

– Вам чудится, отец. Если придут солдаты, мальчик нас предупредит. Я говорил, что…

– Дайте мне поспать хотя бы пять минут. – Он снова лег; где-то, наверно в одной из женских хижин, голос запел: «Пошла гулять я в поле и розочку нашла».

Старик негромко сказал:

– Жалко, если солдаты придут и мы не успеем… Такое бремя на бедных душах, отец… – Священник взметнулся на лежанке, сел, прислонившись спиной к стене, и сказал с яростью:

– Хорошо. Начинай. Я приму твою исповедь. – Крысы возились в кукурузе. – Говори, – сказал он. – Не трать времени зря. Скорее. Когда ты в последний раз… – Старик опустился на колени у костра, а на другом конце просеки женщина пела: «Пошла гулять я в поле, а розочки уж нет».

– Пять лет назад. – Он помолчал и дунул на костер. – Всего не вспомнишь, отец.

– Ты грешил против целомудрия?

Священник сидел, прислонившись к стене, подобрав под себя ноги, а крысы, привыкнув к их голосам, снова завозились среди кукурузных початков. Старик с трудом подбирал свои грехи, дуя на огонь.

– Покайся как следует, – сказал священник, – и прочитай… прочитай… Четки у тебя есть? Тогда читай «Радостные тайны». – Глаза у него закрылись, губы и язык не довели до конца отпущения грехов… Он снова встрепенулся, проснувшись.

– Можно, я приведу женщин? – говорил старик. – Прошло пять лет…

– А-а, пусть идут. Пусть все идут! – злобно крикнул священник. – Я ваш слуга. – Он прикрыл глаза рукой и заплакал.

Старик отворил дверь; снаружи под огромным сводом слабо освещенного звездами неба было не так темно. Он подошел к женским хижинам, постучался и сказал:

– Идите. Надо исповедаться. Надо уважить падре. – Женщины заныли в ответ, ссылаясь на усталость… можно ведь и утром… – Вы хотите обидеть его? – сказал старик. – Как по-вашему, зачем он сюда пришел? Такой праведный человек. Он сидит сейчас у меня в хижине и оплакивает наши грехи. – Старик выпроводил женщин на улицу; одна за другой они засеменили по просеке к его хижине, а он пошел по тропинке к берегу сменить мальчика, который следил, не переходят ли солдаты реку вброд.