Текст книги "Скоро будет буря"

Автор книги: Грэм Джойс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

31

Ну и как же можно было объяснить – когда Джесси спросила о различии между ангелом и демоном, – если решение этой задачки подчас сравнимо с попыткой сформулировать разницу между правдой и ложью? Она забыла – и забывала довольно часто – Евангелие лжи, что проповедовал Грегори. Инстинктивного ответа она найти не могла. Она сама еще нуждалась в обучении. Исследование зеркал в зеркалах требовало жесткой дисциплины.

Она обнаруживает, что Грегори наркоман, наткнувшись на него в ванной. Все, чем он пользуется для инъекции, выложено на закрытую крышку старенького комода, а он перетягивает жгутом предплечье, чтобы выступила вена.

– Да ты никак наркоман?! – выпаливает она.

Застигнутый с поличным, он оправдывается, глядя на нее ясными голубыми глазами:

– Боже правый, нет! Я диабетик. Мне нужен укол инсулина. – Он протягивает шприц, чтобы она удостоверилась.

Покраснев, непрерывно извиняясь за свою ошибку, она закрывает дверь ванной. Возвратившись в зал, заполненный зеркалами, снова думает об увиденном, хлопает себя по лбу: «Инсулин! Вот паршивец!»

Многие особенности поведения Грегори становятся понятными. Некоторая отрешенность, резкие смены настроения, необъяснимые взрывы патетики, неспособность к эякуляции. Она шокирована вовсе не тем, что он наркоман. Ей приходилось видеть алкоголиков и похуже Грегори; она сама нюхала порошки, глотала таблетки, курила травки всех цветов осени. Что действительно приводит ее в замешательство, так это удивительный рефлекс лжи. Наркоманы и алкоголики, по ее опыту, – наиболее изощренные и опытные лжецы и лицемеры на планете. Рабам привычки дарована способность обманывать ангелов. В действительности они употребляют не наркотик и не спиртное, а Евангелие лжи. Белое как снег или золотое как солнце на входе, героин или виски, все равно – выходит оно потеками дегтя, отстоем черной лжи, чернее самой ночи.

Продолжая эту игру, она получает странную и искаженную картину самой себя. Не будучи никогда особенно честным человеком, она с удивлением обнаруживает, что ее собственное первое побуждение – сказать правду. Но можно ли считать это добродетелью, если важнейшие свершения задумывались, чтобы достичь совершенно противоположных целей? Лживость Грегори, эта его вторая натура, заставляет ее все время держаться в напряжении; особенно трудно натренировать себя не верить практически ничему. Сейчас она чувствует, какой наивной глупышкой выставила себя, поверив, будто Грегори диабетик.

Несколько раз она возвращается к мысли: «Я должна прекратить это сейчас же, я должна бежать от этого». Но что-то случается в те моменты, когда неприкрытая ложь объединяет ее и Грегори. Как, например, ложь об инсулине. Когда после высказанной лжи их глаза встречаются, они чувствуют себя так, будто сию секунду разделили потрясающий секрет – тайное бремя самой жизни. Они летят вниз, не сводя друг с друга взгляда, падают в огненную бездну к какому-то ужасному и ошеломляющему откровению.

В этот же день, позже, Грегори приходит к ней, предлагая небольшой пакетик белого порошка:

– Мне не хотелось бы, чтобы у тебя водилось что-нибудь из этого.

Она пытается побороть раздражение.

– Я считаю, что с твоей стороны просто великолепно, великодушно и смело преподнести мне это. Я хочу, чтобы ты предлагал мне это ежечасно.

Это последний раз, когда он пытается навязать ей героин. Вопрос о его приверженности к наркотикам они больше никогда не обсуждают.

Но у Грегори имеется еще и другое пристрастие. Вечер, проведенный на Пер-Лашез, они также не вспоминают, но сапожки эдвардианской эпохи – со шнуровкой и каблуком-шпилькой – вновь возникают на арене вместе с другими предметами одежды и соответствующей косметикой.

– Скорее всего, я не получу никакого удовольствия, – уверяет ее Грегори, – если ты надумаешь надеть что-либо из этого…

Ома пожимает плечами и делает ему одолжение, всегда готовая одеваться по его желанию. Ее все еще интересует, какова природа его потребностей.

В результате она подбеливает лицо и красит губы помадой малинового цвета, которую он не переносит; надевает чулки-«сеточку» и сапожки, которые не доставляют ему удовольствия; натягивает черные бархатные перчатки до локтя, которые он не одобряет, использует корсет, оставляющий грудь открытой и вызывающий у Грегори резкий протест…

Он зажигает десятки свечей в своей спальне. Лежа голышом на кровати, следит за нею расширенными зрачками, подобно дикому зверю, поджидающему жертву. Трудно понять, чего он хочет. На ее вопросы он отвечает только отрицательно, и если она открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, то ощущает явное недовольство. Поэтому дальше она действует инстинктивно. На первый раз она берет в рот и сосет его длинный тонкий член, но ее не покидает ощущение, что он либо не может, либо не хочет доводить дело до конца. Требуется какое-то усовершенствование, и ей обиняком дают понять, какое именно:

– Если бы ты подкрашивала груди… Она подкрашивает.

Потом:

– Может быть, сигарету, но если у тебя не найдется сигареты…

Она делает одолжение.

– Нет, нет, не зажигай ее. И затем:

– Если ты, хотя бы случайно, затянешься сигаретой, когда сосешь, то никакого удовольствия от этого я не получу.

Каждый раз – новое усовершенствование, тонкая подгонка, легкая модификация, пока не наступает тот неизбежный момент, когда по вине какого-то неминуемого жеста или гримасы она чувствует, что он разочарован, и снова наступает не финал, но пауза. Без колкостей, без взаимных упреков, лишь с ощущением неудовлетворенности – до следующей попытки.

И каждый раз все в точности повторяется: прикуривание сигареты определенным образом, затяжка в заданный момент, выдох указанным способом… детально расписанный ритуал, каждый шаг которого – экспромт: «Если ты собралась снять перчатку и загасить огонек одной из свечей, то ни в коем случае…»

Это продолжается несколько недель. Погода портится, прогулки становятся короче. Она читает. Грегори иногда куда-то уходит и порой не возвращается день или два. Почему она остается? Потому что Грегори никогда не просит ее об этом, никогда ничего не требует от нее. Что касается сексуальных отношений, то, в отличие от злополучного вечера в Пер-Лашез, он никогда больше не делает попыток овладеть ею. В нем заключена какая-то мистерия, которую она должна досмотреть до конца. И, что ни говори, он приносит действительно ангельский договор, предлагая руководство и обещая откровение. Она помнит об этом.

Но где-то в дальнем уголке ее мозга слабенько звенит колокольчик. Дордонь, вызванивает он, Дордонь. И услышав этот звон, она вспоминает свою прерванную поездку. Она знает, что должна отправиться и Дордонь, чтобы повидать сестру. Если только сможет вспомнить зачем.

Потом однажды вечером она вспоминает. Это происходит после ухода Грегори. Зеркало в тяжелой вычурной позолоченной раме висит в гостиной, его стекло покрыто пузырьками и деформировано, мутно-пятнистое старое зеркало, утратившее блеск оттого, что в него много гляделись. Она всматривается в себя как бы сквозь легкую дымку. Ей приходит в голову, что если пристально глядеть на собственное отражение достаточно долго – скажем, несколько лет, – то можно перестать ориентироваться, кто здесь реальный и кто виртуальный. С какой стороны находишься ты? Что, если ты вообще не человек? Что, если ты лишь воспоминание, которое тщетно жаждет обернуться реальностью? А какова судьба забытых воспоминаний? Они ведь должны где-то сохраняться, а иначе разве их можно было бы восстановить? По-видимому, существует нечто вроде чистилища для утраченных воспоминаний. Возможно, им является это зеркало. Что, если наши жизни – не что иное, как воспоминания, дрейфующие цепочкой – вплоть до настоящего мига? Что, если никакой Дордони нет и никогда не было? Что, если у меня нет сестры?

Внезапное прозрение: «Я отлучена от своего будущего», – говорит она своему отражению.

Она долго разглядывает себя в зеркале, пока не начинает казаться, что она уже не может оторваться от своего изображения. Затем возникает легкая вибрация в скулах, едва заметное подергивание мускулов под глазом. Эти движения видимы, но не осязаемы. Все происходит лишь в виртуальном мире Зазеркалья. Затем ее лицо претерпевает ряд последовательных искажений, как будто его быстро сминают чьи-то невидимые руки. Свет вокруг ее головы в зеркале тускнеет, изображение затуманивается, что-то ее затеняет. По обе стороны от ее лица формируется из облака золотой раструб длинной воронки; хотя, возможно, это лишь мерцающий отсвет зеркал, висящих на противоположной стене. Но какова бы ни была природа этих образов, она фиксирует взгляд на лице перед нею, которое больше не похоже на ее собственное. Издалека она слышит тонкие, скорбные звуки труб. Хотя ее глаза остаются открытыми, веки на зазеркальном лице живут своей особенной жизнью и закрываются перед ее взором, а губы движутся, произнося слова голосом, лишь отчасти похожим на ее собственный: «Ты одна из погибших».

– Что я должна сделать? – спрашивает она слепую женщину.

«Каждый прожитый день – это еще одна площадка на лестнице, ведущей вниз. Ты уже прошла долгий путь. Ангел – это не он. Это ты».

– Я поддалась обману. Что я должна сделать? «Сделать? Ты должна его убить».

Она слышит легкий щелчок входной двери, когда возвращается Грегори. Через несколько секунд он уже стоит у нее за спиной, его лицо виднеется рядом с ее лицом, и он тоже смотрит в зеркало. Ее отражение восстанавливает привычные формы, становится более устойчивым, глаза открываются; такое ощущение, что все это происходит с единственной целью – чтобы его обмануть.

– Разговариваешь сама с собой, – произносит он, мягко стирая слезу с ее щеки. – Но ты плакала.

– Я устала.

– Может, тебе принести что-нибудь?

– Нет, я собираюсь прогуляться.

– Я пойду с тобой.

– Нет. Пожалуйста, не надо. Мне нужно побыть одной и кое-что обдумать.

Впервые она отказывается от его компании. Грегори в задумчивости пожимает плечами.

– На улице сыро. Надень пальто.

Улица окутана туманом, тончайшая кисея наброшена на тротуары и мостовую, фонарные столбы и припаркованные автомобили, все покрыто влагой. Звуки Парижа приглушены, свет от фонарей скручен в плотные желтые шары; серая мостовая под ногами вся в лужах, как бы подернутых перламутровой пленкой и отражающих бесполезный свет. Она идет к Пер-Лашез, поскольку не знает, куда еще можно пойти.

Но душа знаменитого кладбища оцепенела. Мраморные изваяния силятся вернуть себе в слабом свете фонарей более четкие контуры. Даже кошки и фанаты покойного Джима Моррисона куда-то исчезли. Сырость впитывается в кожу, пронизывает до костей. Она поднимает воротник пальто и бредет по аллее. Ангел – это ты. Ты должна его убить.

Она приближается к странному монументу, призраку женщины в натуральную величину, голова которой скрыта в складках бесчисленных ниспадающих полотнищ; одна рука фигуры отчаянно цепляется за скульптурные перекладины, напоминающие тюремную решетку. Этот нелепый монумент, упивающийся смертью, выставляющий свою трагедию напоказ, выглядит в окружающем тумане невероятно реалистично: привидение, бесплотный дух умершего вампира, пытающийся – слишком поздно – вернуться в могилу до рассвета. «Не я ли это?» – спрашивает она себя. Поблизости расположена совсем небольшая, поросшая мхом могилка, где на простом камне, кроме имени, вырублена надпись: «Ма sњur, mon sang» [31]31
  Моя сестра, моя кровь (фр.).


[Закрыть].

Воспоминание. Она вспоминает, зачем ей нужно в Дордонь. Там моя сестра, моя кровь.

Она возвращается прямиком в квартиру, точно зная, где Грегори держит свой запас героина; она неоднократно видела, как он бодяжит порошок на дозы на продажу. «Подмешать чего-нибудь». Закончив свою смертоносную работу, она чувствует удовлетворение оттого, что он ничего не поймет, пока не будет слишком поздно. «Убей его». Главное, что теперь ее ничто не сможет остановить. Она должна отправиться в Дордонь. Должна добраться до сестры, так как та нуждается в ее помощи. Если бы только она смогла вспомнить, кто такая ее сестра.

32

– Ты должна это чувствовать, Джесси. Температура упала на несколько градусов. Неужели не ощущаешь?

Джесси пожала плечами, давая понять, что ей это неинтересно. Ее сейчас занимали совсем иные проблемы помимо погоды.

– Я думаю, ты притворяешься. Притворяешься, что не замечаешь этого изменения погоды. В чем дело? Что-то изменилось? Я потеряла твою дружбу?

– Все дело в маме. Она велела, чтобы я больше не проводила с вами столько времени. – Джесси не стала упоминать, как настоятельно потребовала этого Сабина.

– Со мной?

– С вами обеими. Да, вначале она сказала, что это относится ко всем вам. Потом поправилась: ко всем, кроме Мэтта. Но мне не разрешается ходить с вами на прогулки, по магазинам или кататься на машине и вообще запрещено бывать с вами подолгу.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– По-моему, это глупо. Наверно, она расстраивается из-за папиного ухода.

В то же время чувствовалось, что с исчезновением Джеймса Сабина даже несколько расслабилась. Это беспокоило Джесси. Все выглядело так, будто в прочном фундаменте, на котором она строила свое понимание мира взрослых, появилась трещина. Джесси предполагала, что взрослые всегда имеют веские основания поступать так или иначе, и притом они заботятся об интересах каждого. Но впервые в жизни ей пришло на ум, что взрослые могут не отдавать себе отчета в своих действиях. Что иногда они поступают наугад, подобно детям.

– Ты права, – погладила ее по голове наставница. – Все же ты хороший наблюдатель погоды. Ты видишь то, что скрыто за очевидным. Когда люди подавлены чем-либо, их поступками движут иные мысли и идеи, не такие, как обычно, и тогда они набрасываются не на тех, кто действительно виноват. Когда имеешь дело с людьми, которые чем-то расстроены, нужно быть очень осторожной. Но послушай, я думаю, что твой отец может сегодня вернуться.

– Как вы это узнали?

– Видишь ли, я тоже наблюдатель погоды. Я могу ошибаться, но смотри, Джесси. – Наставница повернулась и указала на приближающуюся цепочку облаков. – Что там у нас за белокрылые вестники? Высота восемь километров, перистые и длиннохвостые, важные приметы и предзнаменования, более прекрасные, чем серафимы, и сверкающие ярче, чем херувимы. Посланцы несут кристаллы льда, парят в восходящих воздушных потоках, дрейфуют по течению. Ищут приюта на перегретой земле.

Джесси откинула голову и взглянула в указанном направлении. В последних лучах заходящего солнца облака выглядели совсем неопасными, далекими и какими-то эфемерными.

– Посмотри на них, Джесс. Боже мой, да их там тысячи. Серебряные крылья в золотых, розовых и лиловых крапинках. Ты ведь знаешь, к утру они успеют уйти. Но как ты думаешь, что в них скрыто? Что они тянут за собой на хрустальных канатах и на ледяных цепях? Чем пропитан след, который они оставляют за собой? Прислушайся. Ты слышишь их голоса? Можешь их расслышать? Они заняты тем, что на языке, слишком прекрасном, чтобы быть адресованным кому-либо конкретно, называют имена отдельных людей, находящихся далеко внизу. Все происходит неслышно и незаметно. Но вслушайся снова. Вот и твой отец.

Джесси повернулась. Она услышала необычный звук, доносящийся снизу. Это был одиночный звонок телефона, необычный потому, что за все время их пребывания в доме телефон зазвонил впервые.

– Вот было бы забавно, – произнесла наставница, – если бы я угадала и оказалось бы, что это звонит твой отец… именно сейчас.

«Да, – подумала Джесси, – это было бы забавно».

– Где? – спросил ответивший на звонок Мэтт.

– Где? – спросил еще кто-то.

– Где? – переспросил третий. Сабина только вздохнула:

– Это меня не удивляет. Вы можете присмотреть за детьми? Я тогда немедленно отправлюсь.

– Нет, – возразил Мэтт, – поеду я. Я ему обещал. А ты оставайся здесь.

Сабина еще немного поупрямилась, но скорее для виду, понимая, что не смогла бы выдержать такой долгий путь за рулем. Полдень еще не наступил, а вернутся они уже ближе к полуночи.

Все жаждали узнать в точности, как Джеймс оправдывался, и Мэтт сказал, что не узнал почти никаких подробностей; в свою очередь Сабина захотела выяснить, нс спросил ли Мэтт, что Джеймс вообще себе думает, и Мэтт ответил, что нет, не спросил, а лихорадочно записывал, как и куда ехать; поверить не могу, заявила Рейчел, и Крисси сообщила, что тоже не может поверить, и тогда Сабина разрыдалась, а Крисси потребовала, чтобы Мэтт отправлялся как можно скорее, на что Рейчел откликнулась предложением сделать бутерброды в дорогу. Через минуту Мэтт уже разворачивал автомобиль на гравийной площадке перед домом, и вот он уехал, оставив всех в подавленном состоянии.

– Поставлю-ка я чайник, – объявила Крисси.

В отсутствие мужчин Джесси почувствовала странное изменение общего настроения. Почти ничего не было сказано ни про самого Джеймса, ни про то, где он был или почему мог оказаться там, где оказался, ни о том, что творится у него в голове. Джесси и Бет отважились задать несколько вопросов, но отрывисто-краткие ответы дали им понять, что приставать к взрослым лучше не стоит.

Джесси пыталась извлечь какие-то выводы, наблюдая за поведением взрослых женщин. Было заметно, что каждая из них говорит теперь тоном пониже. Движение вокруг дома стало как будто слегка заторможенным. Там, где раньше можно было, так сказать, услышать удары семи сердец, пульсирующих на разных частотах, сейчас четко прослеживалось общее замедление, синхронизация пульса. После полудня Рейчел, Крисси, Бет и Джесси вяло болтали ногами в бассейне, держась рядом за бортик и обильно потея.

– Посмотрите, какие тучи приближаются, – произнесла одна из них.

Низко висевшие на западе тучи цвета свежего кровоподтека начинали уплотняться и сгущаться. Сабина лежала на топчане с книжкой в бумажном переплете. Джесси отметила, что в течение получаса ее мать не перевернула ни одной страницы. Молчание нарушила Рейчел:

– Сабина, иди к нам в бассейн.

Сабина подняла глаза, отложила в сторону книгу и скользнула вслед за ними в воду. Все произошло в полном молчании. Они держались за края бассейна, только слегка покачивая погруженным в воду телом, подобно карпу, спасающемуся от жары в неподвижности пруда.

Во время приготовления вечерней трапезы пять женщин являли образец трудовой кооперации; никто не пытался приказывать другим или инструктировать их. Джесси была поражена, когда даже Бет включилась в работу, помогая найти тарелки и накрывая на стол. Тем временем Рейчел мыла овощи, Крисси их чистила, а Сабина резала мясо для отбивных; затем Сабина их солила, Крисси жарила в сотейнике, и Рейчел обрызгивала жиром. Занимаясь делом, они шутили и смеялись, обменивались рассказами о том, о сем и в отсутствие мужчин уселись вместе за чудесный обед при свечах. В воздухе витала невысказанная симпатия ко всему окружающему. Казалось, что они все еще вместе сидят в бассейне и делят между собой эмоциональный водоем-джакузи.

Если не принимать во внимание того, что кафельное дно джакузи было раскалено. Ступни поджаривались, ноги взбивали воду, смердело паленой плотью.

– Девочки, вам пора спать, – распорядилась Сабина.

– Можно дочитать сказку? – попросила Бет.

– Давайте я прочту, – вызвалась Крисси. Повисла недолгая пауза. Джесси задержала дыхание.

– Все в порядке, – сказала Сабина, – я сама почитаю.

– Нет, правда, меня вовсе не затруднит.

– Оставайтесь здесь. Это моя обязанность.

Две женщины, такие же далекие друг от друга, как галактики в космическом пространстве, буравили друг дружку взглядами.

– Это не должно быть обязанностью… – начала было Крисси, но ее прервала Рейчел:

– Там ведь до конца всего ничего, правда, Бет? Мама может дочитать эту сказку, а Крисси начнет следующую.

Крисси залилась краской, а Сабина повела Бет в спальню. Джесси слегка замешкалась.

– Я-то хотела как подипломатичней, – донеслись до Джесси слова Рейчел, полагавшей, что никто ее не слышит.

– Ты была права, – шепотом ответила Крисси. – Но она может быть такой упрямой сукой.

Джесси умылась и переоделась в ночную сорочку. Перед тем как девочки улеглись, Сабина послала их обратно в кухню поцеловать и пожелать доброй ночи Рейчел и Крисси.

К тому времени, когда Мэтт припарковал свой автомобиль, пошел дождь. Он нашел Джеймса попивающим кофе в пустом придорожном кафе. Лицо его украшала трехдневная щетина.

– Привет! – бодро воскликнул Джеймс, поднимаясь и залпом допивая кофе.

– Поехали, – ровным голосом ответил Мэтт.

Они находились в местечке у подножия Пиренеев, носящем название Рене-ле-Шато. Он не знал, почему здесь оказался Джеймс, и, в общем, его это не интересовало.

– Ты не мог бы заплатить по счету? Я на нуле.

Мэтт расплатился, и Джеймс последовал за ним в машину.

– Пиренеи великолепны, верно, Мэтт? Слушай, тебе следовало бы прикатить на «мерсе». Хочешь, я сяду за руль?

– Давай залезай. С чего это вдруг мне брать твою машину? Я вовсе не хочу походить на тебя.

Километр или два они проехали в полном молчании; тишину нарушали только щелчки «дворников».

– Ну что ж, – произнес наконец Мэтт, – давай рассказывай.

– Я не хочу говорить об этом, – вскинул Джеймс пустые ладони. Он держался так, будто Мэтт только что подобрал его после трудной партии в сквош.

Мэтт ударил по тормозам, и автомобиль резко, со скрипом остановился. Водитель машины, ехавшей за ними следом, нажал на гудок, и по его губам Джеймс мог понять, что тот выругался по-французски.

– Выходи из машины.

– Что-что?

– Ты не хочешь говорить об этом? Тогда убирайся из моей машины.

– Не дури.

Мэтт перегнулся через Джеймса и открыл дверь с его стороны.

– Ну ладно, ладно. – Джеймс закрыл дверь. Мэтт толчком открыл ее снова.

– Тебе следовало бы приехать на моей машине, – мрачно произнес Джеймс – Ты просто не поверишь…

– Да, вероятно, не поверю.

– Мэтт, я ничего не могу вспомнить о нескольких последних днях.

– Ты хочешь сказать, что потерял память? Или что-нибудь в этом роде? – Глаза Мэтта были устремлены на дорогу.

– Вот именно. Последнее, что помню, – я дома со всеми нами. И потом сразу – сижу в кафе у Пиренеев. Нашел газету, а как прошли три дня – понять не могу. Не хочу, чтобы ты рассказывал об этом Сабине, но думаю, это был какой-то нервный срыв.

– Я слыхал, что такое бывает.

– Никогда ведь и не подумаешь, что такое может случиться с тобой. Но когда это происходит, поверь, это не шутка. Совсем не шутка. Это самое страшное из всего, что когда-либо со мной случалось. Последнее, что я вспоминаю, – это то, как я вышел из дома на прогулку. Затем я в кафе в Рене-ле-Шато.

– Не попробуешь ли вспомнить что-нибудь о том, что было в промежутке?

Джеймс сдвинул брови, как бы прилагая огромные усилия, чтобы собраться с мыслями.

– Это похоже на сон. Всплывают отдельные фрагменты где-то на периферии сознания. Припоминаю, как я вроде бы еду в грузовике, но затем все тонет во тьме. Потом вижу себя в туалете в каком-то кафе: стою над раковиной, разглядываю свое отражение в зеркале и силюсь вспомнить, куда я намеревался попасть.

– Вот только те три дня пропали неведомо куда.

– Точно. Три дня почти полной амнезии.

– Счастье, что у тебя был номер телефона. Я имею в виду телефон дома.

– Он нашелся в бумажнике. Что это ты делаешь?

Мэтт сбросил скорость и, удостоверившись, что на этот раз сигнальные огни включены, свернул в «карман» на обочине. Подъехав к стоянке, он установил рычаг переключения передач в нейтральное положение и поставил машину на ручной тормоз. А затем с размаху ударил Джеймса кулаком в лицо, содрав о его зубы кожу на костяшках пальцев. Джеймс откинулся на спинку сиденья, прикрывая рот рукой. Десны кровоточили, и он внимательно осмотрел пальцы, нет ли крови и на них.

Мэтт освободил ручной тормоз, проверил, не приближается ли какая-нибудь машина, посигналил, что выезжает, – и выехал на дорогу.

– Попытайся снова, – сказал он.

– Да как ты только… мать твою!… – Джеймс ощупывал рот.

– Это тебе не за то, что удрал от жены и детей. Это за то, что ты делаешь вид, как будто ничего особенного не случилось, и за то, что подсовываешь мне эту дурацкую тухлую историю. Ну а теперь придумай что-нибудь получше.

– Да что ты хочешь от меня услышать, ради Христа?

– Подумай сам.

– Ты ничего не понимаешь, Мэтт. Сейчас я уже больше ничего не могу.

– Что значит «ничего»?

– Ничего из того, что делал раньше. Быть мужем, любовником, отцом, боссом. Я болен, Мэтт. Честное слово. Мне… очень хреново. Такое ощущение, словно что-то вот-вот не выдержит и взорвется. Я чувствую себя так, будто нечто пожирает меня изнутри и дело идет к тому, что в один прекрасный день кто-нибудь найдет посреди мостовой этот пустой костюм, рубашку, галстук, а меня-то самого внутри и не будет. Не могу объяснить это лучше.

– Я тебя не понимаю, Джеймс. Что за идея была – прихватить в отпуск одну из твоих чертовых подружек? Это тебя как-нибудь взбодрило? Добавило сил? Потому что это просто сумасшедший дом.

– Да с чего ты взял?…

– Не придуривайся, Джеймс. Даже Сабина в курсе.

Джеймс мрачно поглядывал в окно.

– Что она знает?

– Мне на это наплевать. Сейчас меня только интересует, каким же это надо быть извращенцем, чтобы так осложнить себе две недели во Франции.

– Я хотел, чтобы рядом был человек, способный обо мне позаботиться, вот и все. От Сабины заботы не дождешься.

– Вот это да! Лучше бы я услышал от тебя жалкую ложь, чем это нытье.

Это было долгое и темное возвращение домой. Дождь прекратился, как только они покинули северные предгорья Пиренеев, но зато подул новый ветер – неведомо откуда. Большую часть дороги они проехали молча. Мэтт курил сигарету за сигаретой, зная, что в своей машине Джеймс курить не позволял. А тот безвольно обмяк на сиденье, с опухшими губами и кровоподтеками на лице, и также курил.

Когда они наконец приехали, их ожидала только Сабина.

– Разбирайся с ним сама, – сказал Мэтт и стал подниматься по лестнице. Крисси не спала, читая при тусклом оранжевом свете прикроватной лампы. Мэтт сбросил ботинки, и они с тяжелым стуком ударились о голые половицы. Он разделся и забрался в кровать рядом с Крисси.

– Где они сейчас? – спросила она.

– Я оставил их в кухне.

– Что у тебя с рукой?

– Содрал кожу на пальцах. Ерунда.

Крисси выключила свет и откинулась на подушку, вслушиваясь в темноту. Через некоторое время Мэтт произнес:

– Твои попытки что-нибудь услышать не дают мне уснуть.

– Я ничего не слышу. Не сказано ни слова.

– Да? Тогда давай спать.

– Ну что ж, если ничего не сказано, то это уже говорит само за себя, правда?

– Спокойной ночи, – ответил Мэтт.