Текст книги "Правда жизни"

Автор книги: Грэм Джойс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

30

Дом был пропитан тем запахом, который въелся в одежду Гордона, душком, от которого Фрэнку всегда хотелось убежать. Всюду отдавало раствором формалина для бальзамирования. В первую же ночь, проведенную в доме, запах проник в его сны. Глубокой ночью к нему на кровать сел человек-крыса, на его человеческих руках были резиновые перчатки, а голова была как у Человека за Стеклом. Человек-крыса что-то лопотал на чужом языке. Руками, пропахшими формалином, он зажимал Фрэнку нос, и тот, едва не задохнувшись, проснулся.

В понедельник его отвели в старую школу, где он с радостью снова встретился с друзьями – Чезом и Клейтоном. Чез косил пуще прежнего. Клейтон загорел. Американские бабушка и дедушка оплатили Клейтону и его матери путешествие в Америку, и те провели отпуск в каком-то Кейп-Коде. Фрэнку, как и раньше, стало завидно, и он успокоился, только когда Клейтон протянул ему сигаретные карточки. Новые подарки.

– Это кто?

– Кинозвезды, – ответил Клейтон.

– Чего это у них рожи так разъехались? – полюбопытствовал Чез.

– Это они улыбаются, – пояснил Клейтон. – Так улыбаются кинозвезды.

Чез развлек их своей коллекцией – матерщины. За лето он порядком пополнил запас похабных выражений, в основном позаимствованных у старших родных и двоюродных братьев, разбросанных в городе по разным семьям. Он собирал ругань так же, как другие мальчишки – птичьи яйца. Чез выстраивал их по длине, а некоторые очень ценил за редкость. Отдельными перлами он поделился с друзьями.

После школы Фрэнк возвращался к раз и навсегда установленному порядку: мыть руки, пить чай, смотреть телевизор, спать. Аида заявила, что такой распорядок полезен растущему мальчику. Почему – она не объясняла. Здесь ее убеждения снова шли вразрез с философией Рэвенскрейга, где Фрэнка учили, что привычка, как болезнь, однообразием притупляет ум. Фрэнк, конечно, не собирался спорить с Аидой, сидя с ней за столом, покрытым накрахмаленной скатертью, и поедая сэндвичи с лососевым паштетом.

И потом, распорядок, в котором присутствовало телевидение, был не так уж противен Фрэнку. И хоть от многократного просмотра гончарное колесо и другие заставки немного приелись ему, было много других интересных программ, например «Ослик Маффин» [31]31
  Ослик Маффин» – марионетка, изготовленная Фредом Тиннером для кукольников Яна Бусселла и Энн Хогарт в 1934 г., звезда телепрограммы Аннет Миллс, выходившей в 1946 – 1955 гг.


[Закрыть] в «Детском часе», который вела Дженнифер Гей со своим очаровательным произношениям, или предназначенная для более взрослой аудитории «Кем я хочу стать?». Странноватым казалось, правда, что тете Аиде и дяде Гордону передачи не так интересны, как ему, – вечером его часто оставляли перед телевизором одного. Гордон, пробормотав извинения, удалялся в свою таинственную вонючую каморку, а Аида зачастую к нему присоединялась. Пропахшая тем же формальдегидом, она возвращалась к тому времени, когда Фрэнку полагалось ложиться спать, и провожала его в спальню. Фрэнк решил, что Аида помогает Гордону работать.

Но один раз в неделю вечером Аида надевала шляпу и шла в Женский институт. И как-то раз Гордон оставил Фрэнка одного, видимо увлекшись работой и забыв о нем. Фрэнк отправился спать сам.

На следующей неделе, когда Аида надела шляпу и оставила Фрэнка смотреть «Кем я хочу стать?», произошло то же самое. На этот раз, досидев до заставки с гончарным колесом, Фрэнк поднялся из кресла и медленно зашагал в заднюю часть дома.

Дверь в мастерскую Гордона была лишь едва приоткрыта, и Фрэнку почти ничего не было видно. Он тихонько заглянул одним глазом в щелку и увидел большой палец ноги.

Это был очень большой большой палец. К нему была привязана бирка. Такие прицепляют – и такой же веревкой – к посылкам на почте. На бирке было что-то написано, но слов Фрэнк не разобрал.

В глубине помещения что-то мурлыкал себе под нос Гордон. Так напевать мог человек, получающий от работы удовольствие или, вернее, полностью поглощенный ею – без мелодии, но время от времени повышая голос, видимо, не в силах сдержать прорывающийся восторг. Фрэнк придвинулся ближе, уперся в дверь носом, и она слегка подалась. Он застыл на месте. Гордон продолжал мурлыкать, и Фрэнк с облегчением вздохнул, правда так и не получив никаких преимуществ: дверь тут же отъехала на место.

Фрэнк снова устремил взгляд сквозь дверную щель. Вдруг дверь резко распахнулась, и над ним навис, лицом к лицу, Гордон.

– Э-э-э-э-э-х ты, негодник! Маленький негодяй! Шпионишь за мной! Э-э-э-э-э!

Фрэнк замер сам не свой. Глаза Гордона непривычно блестели. Видимо, он приятно проводил здесь время.

– Ну, заходи уж, заходи, негодник. Вот так. Посмотришь заодно, что тут у меня есть. Пугаться нечего, сынок. Давай садись на тетин стульчик, иди, сынок, присаживайся. Это тетино место, но она будет не против. Я-то знаю, какие у парня вопросы могут быть, и лучше тебе дядя Гордон все расскажет, чем болван какой-нибудь с улицы, м-м-м-м-м-м? М-м-м-м-м-м?

Фрэнк скользнул задом на указанный ему табурет тети Аиды, не в силах оторвать взгляд от того, частью чего оказался большой палец, увиденный им в щель. Это была крупная женщина, голая, с шишковатой, пятнистой серой кожей, цвета шампиньонов, лежавшая навзничь на столе, покрытом белой кафельной плиткой. С трех сторон она была обложена профессиональными инструментами Гордона. Перед Фрэнком, как на ладони, распростерлась обмякшая мертвая плоть женщины со свисающими холмиками грудей и спутавшейся темной порослью на лобке, которая почему-то напомнила ему о ежевике, крапиве и красавке, которыми зарос дощатый мостик через ручей на ферме у Тома. Гордон снова взялся за работу.

– Э-э-э-э-э-э-э-э, ну вот, перед тем как я тебя застукал, я прилаживал этой даме ее драгоценности. Глянь-ка, сынок: кольца золотые, да с камешками.

Чтобы Фрэнк мог рассмотреть получше, Гордон поднял распухшую левую руку покойницы, а потом очень бережно снова положил ее на стол.

– Видишь ли, есть подонки, которые не прочь этим поживиться, пока гроб не заколотят. Есть такие. Вот я и готовлю им сюрпризик. Я их приклею, сынок. Вот как. Пускай попробуют снимут. Сначала наклею, потом накачаю в пальцы немножко жидкости. Чтоб распухли. На небо она эти хреновины, конечно, не заберет. Но таково пожелание родных, сынок. Близкие так хотят. А раз хотят, пусть этим сволочам из крематория ничего не достанется. Правильно? А?

– Правильно.

– Чуть-чуть клея. Хорошо схватывает. Я веки им же приклеиваю, чтоб не открывались. Иначе – откроются. Можно, конечно, подшить, да зачем? Ну вот, готово. Хочешь стаканчик лимонаду, а, Фрэнки?

– Не хочу.

– Да? Ну тогда молочка? Выпьешь стаканчик, сынок?

– Нет, спасибо.

– Ну, как знаешь. Ну вот, она у нас уже посимпатичнее, теперь надо кольца записать, понимаешь? Для родственников. А теперь закрываем рот – тоже дело важное. Тут тетя Аида всегда мне помогает, потому как здесь, сынок, легко напортачить. Дашь слабину – видок будет страшноватый. – Гордон повернулся к Фрэнку и скорчил жуткую рожу, закрыв глаза и раскрыв рот, так что челюсть у него отвисла. – А если плотно закрыть, кожа под носом будет топорщиться и верхняя губа скривится – будет на родню волком глядеть. Оно, конечно, пускай смотрит, какая нам разница, да только будет прощание, панихида, понимаешь, сынок, ради этого-то я и работаю, готовлю ее к прощанию. Короче, сейчас растяну ей немного губу скальпелем, и все, готово. Когда рот на мази будет, скажешь, как оно смотрится.

– А она кто?

– А? Что? – Гордон, похоже, испугался. Рука со скальпелем опустилась. – Да никто она, сынок. Никто. Была кем-то, а теперь никто. Кем бы она ни была, теперь это не она. Она перестала быть собой несколько часов назад, Фрэнки. Хочу, чтоб ты это знал. Если после нашей жизни что-то есть, она уже давно там. А нету – все равно она не с нами. А это только ее оболочка. Самой ее тут уже нет, понимаешь?

У Фрэнка, наверное, был испуганный вид, потому что Гордон положил скальпель и подошел к нему. Он наклонился и поднес лицо к самым глазам Фрэнка, так близко, что тому захотелось отодвинуться. Обычно мертвые, глаза Гордона до сих пор блестели, обнаженные десны, убегавшие от зубов, видны были и сейчас, когда он улыбался, но в эту минуту они казались крепкими и здоровыми, а не омертвелыми, как обычно. Кроме того, Фрэнк заметил, что оживленный разговор Гордона не прерывается обычным заиканием, подвыванием и присвистыванием.

– Хоть ты, сынок, и маленький мальчик, я тебе расскажу, почему я этим занимаюсь. Я ведь волшебник, да-да, хи-хи, и меня прислали, чтобы я мановением волшебной палочки прихорашивал эту старую скорлупу. Зачем? А затем, что даже взрослые, большие дяди и тети боятся видеть все, как оно есть, – не хотят, и все тут. Боятся разложения. Правдами и неправдами притворяемся, что конец не такой. И вот я здесь, достаю волшебную палочку и взмахиваю ею над этим старым мешком мяса. И мне за это платят, это моя работа. Но я ее делаю из любви к людям, Фрэнки, кто бы они ни были. Из любви к тем, кто остался. Не хочу, чтоб они мучились, когда увидят своих близких. Вот так, достаю палочку и работаю, понимаешь?

Фрэнк кивнул. Гордон тоже кивнул, поднялся и вернулся к работе над мертвым телом – Маг Смерти, взмахивающий своей волшебной палочкой. Он с плеском погрузил небольшую губку в раствор, налитый в жестяную ванночку, и принялся энергично обтирать труп.

– Дезинфекция и консервация, Фрэнк, вот чем мы сейчас занимаемся. Иначе – еще немного полежит, и будет ужас. Никто не выдержит. Нужно, чтобы она выглядела поприличнее, чтобы родные и близкие пришли и смогли с ней попрощаться. Вот я ее и готовлю. Над этой-то уже кто-то поработал, и мне полегче, но иногда привозят таких покалеченных да скрюченных, – тут он поднял ее руку, промокнул губкой под мышкой и снова осторожно опустил, – тогда приходится разминать их да разгибать, чтоб в прежнюю форму привести. Ну, а теперь – бальзамируем.

Гордон положил губку, взял скальпель и помахал им Фрэнку.

– Вода и воздух, Фрэнк, вода и воздух. Вот что вызывает разложение – и заметь, предаем мы тела противоположным стихиям – огню и земле. Но если не давать доступа воде и воздуху, можно получить небольшую отсрочку.

Он повернулся к телу и неожиданно ловко сделал надрез на шее внизу справа.

– Всегда справа, сынок, всегда справа. Сонная артерия и яремная вена. Сейчас выпустим кровь, а на ее место формалин вольем, да?

Фрэнк подумал, что Гордон говорит не столько с ним, сколько сам с собой. Оживленно болтая, Гордон поднял небольшой баллон с присоединенными к нему трубками и вставил одну из них в артерию. Вторую он воткнул в яремную вену, закрепил дренажную трубку и стал с силой накачивать жидкость из баллона в артерию. Фрэнк видел, как на руках У Гордона вздулись вены, но тот время от времени сам поднимал от работы голову, чтобы подбодрить Фрэнка улыбкой, медленно растягивавшей его губы. Фрэнк не видел, но слышал, как кровь сливается в другую емкость за столом.

– Три галлона, – сообщил Гордон, как будто его спрашивали. – Примерно. Конечно, из толстяков больше выходит. Но обычно три получается. Эта – толстушка.

Скоро к Фрэнку наконец вернулся дар речи, и он заметил:

– Розовеет.

– Розовеет? Да, в раствор немного красителя добавлено. Подрумяним ее чуть-чуть. И потом, так лучше видно, сколько осталось, понимаешь? Справимся с этим, не будет сгустков, не лопнет ничего – вот тогда расслабимся, а, сынок? Похохочем?

Фрэнк постарался улыбнуться, как бы подтверждая, что они – если получится – похохочут тут, над этим безобразным телом, распростершимся перед ними.

Работа шла медленно. Вернулась Аида. Фрэнк вздрогнул от неожиданности, когда она просунула голову в дверь, и испугался, как бы не дали нагоняй за то, что вовремя не лег спать.

– Помощник? – сказала Аида. Казалось, она совсем не сердится. – Что, помощника себе нашел?

– Нашел, – весело откликнулся Гордон, не отрываясь от работы. – Да какой хороший помощничек!

Фрэнк поболтал ногами. Ему приятно было услышать о себе такой отзыв, хоть он и не понимал, чем заслужил похвалу.

– Так, все отлично, полный порядок, – пропел Гордон. – Ты как раз вовремя, начинаем бальзамировать полости.

– Как хорошо, – сказала Аида. – Пойду поставлю чайник, потом вместе посмотрим.

Аида вышла из комнаты и скоро вернулась с чайником и стаканом молока для Фрэнка. Потом снова вышла, принесла еще один стул и поставила его рядом с Фрэнком. Гордон взял кружку чая и поставил ее на стол – прихлебывать во время работы. Аида пила чай, Фрэнк пил молоко. Оба наблюдали за процессом.

Бальзамирование полостей было чуть более сложным делом. Гордон сделал скальпелем еще один надрез прямо над пупком и сунул внутрь живота длинную иглу. Всасывающим гидронасосом он откачал кровь и другие жидкости. Потом той же иглой – троакаром – накачал в органы такое же количество консервирующего раствора.

– Это посильнее дезинфицирует, – тихо сказал он Фрэнку. – Для органов. Ну вот. Теперь зашьем надрезы и сможем расслабиться.

Пока Гордон проделывал все эти операции, Фрэнк узнал, что Аида обычно помогала ему, как она выразилась, «обмыть, приготовить, одеть и в гроб положить». Ему рассказали, что обычно все бывает кончено за один раз, но, посмотрев на часы, Аида настояла на том, чтобы Фрэнк все-таки наконец отправился спать. Увидев, что он уходит неохотно, она пообещала показать ему остальное на другом теле, благо, заметила она, свежие поступают каждый день.

– И правда, иди-ка спать, старичок, – сказал Гордон, добавил: – Приятного сна! – и допил свой чай.

Фрэнк нехотя пожелал им спокойной ночи и пошел в спальню. Его путь пролегал мимо гостиной, где все еще еле слышно вещала реакционная гиена. Волоча ноги вверх по лестнице, Фрэнк пришел к выводу, что, как ни интересно смотреть «Ослика Маффина», как ни успокаивает вечное гончарное колесо и как бы здорово ни говорила красивая Дженнифер Гей, с тем, что он увидел на столе у Гордона, никакому телевизору не сравниться.

31

Кэсси проснулась посреди ночи от кошмара. Ей приснился Фрэнк. Его будто бы окружили мертвецы. Они его звали, но он их не слышал, потому что у него не было ушей. Уши у него забрали правительственные чиновники в шляпах-котелках. Мертвецы начинали сердиться на Фрэнка, даже злиться всерьез, и Кэсси хотелось им сказать, что он не виноват – это все правительство. Тогда одна из мертвых, толстая краснорожая баба – она умерла совсем недавно, – с полным на то основанием спросила, как это Кэсси их слышит, ведь у нее тоже нет ушей. Кэсси ощупала себя и убедилась, что ушей и впрямь нет, и от этого проснулась.

Спустившись вниз, она, к своему удивлению, увидела там Марту, одетую в халат, которая готовила на плите какао. С недавних пор Марта стала спать в гостиной на первом этаже, чтобы не взбираться каждую ночь по лестнице – уж больно болели кости. Уильям и Том спустили вниз и поставили там ее железную кровать.

– Холодно тут у тебя внизу, – пожаловалась Кэсси.

– Возьми мое одеяло, набрось. Сейчас тебе попить дам.

Кэсси рассказала Марте свой кошмар. Марта кивнула и ничего не ответила. Она проснулась от почти такого же сна, но решила ничего не говорить. Помешав какао, она подала его Кэсси.

– Как ты думаешь, с Фрэнком все нормально? – спросила Кэсси.

– У Аиды с Гордоном? Ничего с ним у них не случится, Кэсси.

– Мам, я тут думала все. Как по-твоему, я когда-нибудь поправлюсь так, чтоб у меня был свой дом, чтоб Фрэнк там постоянно жил? Как ты думаешь?

– Кэсси, на это средства нужны. Если хочешь, чтобы у тебя был свой дом, надо найти работу или мужа или и работу, и мужа. А этот парень из Оксфорда – что он? Парень он хороший, но я так понимаю, работы у него тоже нет. Он что, приживала? Он, конечно, неплохой, но нельзя же приживале с приживалкой жить.

– Мама, он пишет.

– Вот я и говорю – приживала.

– Он сказал, найдет работу ради меня. Сказал, в учителя пойдет, как Бернард.

– Ну, тогда цепляйся за него. Годы идут. Красота твоя не вечная.

– Его жалко, мам. С моей-то головой. Нехорошо это будет. Вот если бы все было по-другому. Вон и у Аиды, и у Ины с Эвелин, и у Олив, и Юны нормально все с мозгами, и дом у всех свой, а у меня?

Скажи ей, – будто шепнул кто-то Марте на ухо. – Скажи просто – не может у нее быть того, что у других есть. Но у нее язык не поворачивался. В эту минуту – никак. Вместо этого она переменила тему и сказала:

– Кэсси, как ты думаешь, что нам делать с Олив и Аидой? Ты знаешь, я пыталась не вмешиваться, пусть, думаю, само собой как-нибудь решится, но сейчас у меня из-за них душа не на месте.

– Мам, я понятия не имею. Если уж тебе их не помирить, то никто больше не сможет.

– Тяжко мне от этого. Я знаю, каково это, когда люди друг с дружкой не разговаривают. Так с твоим отцом случилось. Сначала просто дуемся, но все еще можно поправить парой слов. А потом не успеешь оглянуться – уж затвердело что-то, и молчание, как каменная стена, и чем дальше, тем труднее первой заговорить. Я так жалею, что допустила до такого тогда с твоим отцом. Каждый день убиваюсь.

У Кэсси сердце сжалось, когда она увидела слезы, выступившие на глазах у Марты. Всю жизнь она терпела, виду не показывала, сдерживалась, и вдруг кувшин разбился.

– Мам, ну что ты!

Пожалуй, впервые Кэсси поняла, какой хрупкой стала мать. Она так привыкла к тому, что Марта вечно что-то устраивает, улаживает, соединяет и разделяет, и ей ни разу не приходило в голову, что мать может устать. Но вот она это увидела, и ей стало стыдно за собственную слабость, лишь утяжелявшую бремя Марты.

– Никакой от меня тебе пользы, мам.

– Чего-чего? – вскинулась Марта. – Никогда так больше не говори. Ты моя радость – каждый день твоей жизни, Кэсси. Может, ты и белая ворона, но ты – мое счастье. И хоть я никогда между вами различий не делала, ты все равно всегда моей любимицей была. Садись-ка ко мне в ноги со своим какао, я тебя по головке поглажу.

Той ночью они долго разговаривали. Говорили об Аиде и Олив, о том, можно ли разрушить между ними стену враждебного молчания, растопить замерзшие сердца – старое проклятие Ковентри из камня и льда. Говорили и о Фрэнке, о том, какое будущее ждет его. Кэсси пошутила, что из него вышел бы хороший медиум, но тут Марта ее осадила. Она сказала, что, когда Фрэнк был у Ины с Эвелин, они тоже так думали, да только упустили кое-что важное.

– И что же это, мам?

– Кто с ним тогда был?

– Я.

– Вот именно. У Фрэнка задатки есть. Он славный малый, но до тебя ему далеко. Думаешь, я отпустила бы его к Аиде, если бы он, как ты, мертвых поднимать умел? Да ни за что. Это все ты, Кэсси. Рядом с тобой всегда что-то происходит. Ина и Эвелин хотят видеть, но не замечают ничего даже у себя под носом. Так что это ты. Твоими силами делается. И всегда так было.

После этой речи обе замолкли. Кэсси обескуражило, что Марта так открыто об этом говорит. Как будто что-то ей передает, словно намекает – ее время кончается. В камине шевельнулся уголек. Кэсси пристально смотрела на огонь.

На следующий день Кэсси села на велосипед и поехала к Аиде – поговорить о их ссоре с Олив. Но это ей не удалось. Когда она подъезжала к дому на Бинли-роуд, у нее страшно разболелась голова. Чем ближе к дому, тем боль становилась сильнее, а у самых дверей дома, казалось, не меньше сотни голосов старались перекричать друг друга у нее в голове. Отъехав от дома, она почувствовала облегчение. Попытавшись приблизиться еще раз, она снова попала в набиравший мощь звуковой шквал. Кэсси покатила прочь, и только уже вдали от этого дома ей стало лучше.

Не попав к Аиде, она поехала к Олив. Олив угостила ее чаем с молоком и кексом данди. Рот ее не закрывался ни на секунду. Она тарахтела с нездоровым пылом обо всем, что приходило ей на ум, – о лавке Уильяма, о детях, о здоровье матери и о многом другом, заговорив Кэсси так, что у той пропала всякая охота что-нибудь с ней обсуждать.

Удрученная неудачей своего предприятия, Кэсси снова оседлала велосипед и отправилась домой.

– Мам, покачу-ка я завтра на ферму, – сказала она, войдя в дом. – Побуду пару дней у Юны и Тома. Хочу свежим воздухом подышать.

– Дочка, что у тебя за печаль?

– По правде, и сама не знаю. Пойду к себе посплю. Устала я.

Марта проводила ее взглядом. Она видела дочь насквозь. Если у нее опять начинается, подумала Марта, то на ферме она хоть поменьше навредит.

Тем временем в доме на Бинли-роуд про телевизор забыли – теперь каждый вечер совершался ритуал, во время которого Фрэнк и тетя Аида сидели рядышком – он со стаканом молока, она с чашкой чая, – и смотрели, как работает Гордон.

Он так бережно, с таким заботливым мастерством трудился над телом, что обоим хотелось видеть это вновь и вновь. Каждый раз, когда бальзамирование было закончено, Аида ставила чашку и блюдце и начинала помогать мужу. Она становилась у трупа, сжав руки в знак бесконечного терпения, и по какому-нибудь почти незаметному жесту Гордона приступала к приготовлению, как она неизменно выражалась, «останков». Работы было немало. Трупы обоих полов нужно было побрить, удалить лишние волосы, помыть голову и причесать. Потом одеть в то, что принесли родные, затем положить «останки» в гроб – если тело было тяжелое, приходилось нелегко. И наконец, оставалось подкрасить и загримировать лицо – и мужчинам, и женщинам.

Фрэнк лишь однажды поставил под угрозу свое привилегированное положение. Он каждый день докладывал обо всем увиденном своим двум самым близким товарищам по школе. Уступая их настоятельным просьбам, как-то вечером, когда Аида мыла иссиня-черные волосы одному вновь преставившемуся, он выпалил:

– А можно мои школьные друзья как-нибудь тоже придут посмотреть?

У Гордона выпал из руки скальпель, а Аида выронила намыленную голову, которая глухо стукнулась о кафель стола. Оба, пораженные ужасом, раскрыв рты, смотрели на Фрэнка. Он опустил глаза. Никто не сказал ни слова. Больше он с такими просьбами не обращался.

Каждый раз, когда работа была окончена и останки лежали в гробу в ожидании отправки в часовню, а иногда на дом к родственникам для прощания, Гордон и Аида, чуть отступив, осматривали плоды своего труда. Аида подытоживала:

– Ну что ж, по-моему, прелестно.

– Это точно, – соглашался с ней Гордон.

Фрэнк знал, что теперь ему полагается слезть со стула и первым покинуть помещение. За ним всегда выходила Аида, а потом Гордон, который выключал свет в комнате для бальзамирования и тихо-тихо закрывал за собой дверь.