Текст книги "АНГЕЛЫ СТРАШАТСЯ"

Автор книги: Грегори Бейтсон

Соавторы: Мэри Бейтсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Грегори Бейтсон, Мэри Кэтерин Бейтсон
АНГЕЛЫ СТРАШАТСЯ

I . ВВЕДЕНИЕ (МКБ и ГБ)

1. Определение контекста (МКБ)

В 1978 г. мой отец Грегори Бейтсон завершил работу над книгой «Разум и природа: необходимое единство» (Mind and Nature: A Necessary Unity. Dutton, 1979). Зная, что смерть его от рака неизбежна, отец вызвал меня из Тегерана в Калифорнию, чтобы мы могли поработать над этой книгой вместе. Рак дал Грегори временную передышку, и он сразу же начал работу над новой книгой, которую хотел озаглавить так: «Куда страшатся ступить ангелы». Но в разговорах он частенько называл ее просто «Ангелы страшатся». В июне 1980 г. здоровье отца опять ухудшилось, и я выехала в Эзален, где он тогда жил. Там-то он и предложил мне совместную работу над новой книгой, то есть соавторство. Отец умер 4 июля. Нашу совместную работу мы так и не успели начать. После его смерти я отложила рукопись, так как была занята выполнением других обязательств, в том числе работой над книгой «Глазами дочери» (With a Daughter Eye. Morrow, 1984). И только сейчас я наконец села за разрозненную и неполную рукопись, оставленную Грегори, чтобы осуществить намеченные им планы нашего сотрудничества.

Окунувшись в работу с головой, я искусственно ее не форсировала, стараясь с уважением и пониманием отнестись к предупреждению Грегори, скрытому им в заголовке книги: не бросаться, очертя голову, в неизведанное, подобно глупцу. Первая книга Грегори «Разум и природа», рассчитанная на читателя-неспециалиста, является в некотором роде синтезом всей его последующей работы. Следующая книга отца – «Шаги к постижению экологии разума» (Steps to an Ecology of Mind. Chandler, 1972 amp; Ballantine, 1975) свела воедино все его лучшие статьи и научные доклады, которые он когда-либо писал для различных аудиторий специалистов и которые были в свое время опубликованы в самых разных изданиях. Со временем Грегори полностью осознал необходимость их сведения воедино. К тому же появление «Шагов» продемонстрировало наличие аудитории, страстно желающей отнестись к произведениям Грегори как к способу мышления, независимо от исторически меняющихся условий, в которых он впервые был сформулирован. Все это подтолкнуло отца к обобщению своих воззрений и к новой попытке их изложения для читателей.

Книга «Куда страшатся ступить ангелы» должна была выглядеть по-другому. Постепенно отец пришел к пониманию того, что единство природы, существование которого он отстаивал в «Разуме и природе», может быть осознано только благодаря метафорам, знакомым нам из религии. Он понял, что приблизился к такой степени интеграции опыта, которую назвал священной (sacred). К этому вопросу Грегори подходил с большим трепетом, частично из-за того, что увидел в религии возможность для манипуляций, обскурантизма и разделения. Само употребление слова «религия» способно породить рефлексивное, неправильное понимание. Название книги поэтому выражает, наряду со многим другим, колебания и чувства Грегори, возникающие при затрагивании новых вопросов, которые, хотя и исходят из его предыдущих работ и базируются на них, но тем не менее требуют совершенно другой мудрости, другого мужества. Я, в свою очередь, испытываю то же чувство трепета. Эта работа является завещанием, но таким, которое ставит задачу. Не только передо мной, но и перед всеми теми, кто готов вступить в единоборство с подобного рода вопросами.

При подготовке этой книги мне пришлось учесть большое количество традиций, связанных с тем, как надо обращаться с рукописью, оставленной незавершенной к моменту смерти. Самой очевидной и, с точки зрения ученого, подходящей альтернативой было бы тщательно и скрупулезно подойти к тому, чтобы наши голоса были четко различимы. Чтобы в каждом случае редакторской правки была бы сноска или скобки, а в каждом случае, когда, по моему мнению, необходимо внести изменение, но приходится воздерживаться, ставить помету яс. Но так как желанием Грегори было наше совместное завершение рукописи, я не стала следовать проторенным маршрутом незаинтересованного, стороннего редактора и по мере необходимости вносила в разделы небольшие исправления и изменения. Оригинал, вне сомнения, будет сохранен, так что, если эта работа заслужит внимания, кто-нибудь в один прекрасный день сможет написать научное исследование о разнице между рукописью и печатным текстом, который включает наш общий труд. Я ограничу мою скрупулезность лишь сохранением источников. После некоторого колебания я решила не давать в виде приложения материалы, взятые из других работ Грегори, которые он мыслил для возможного использования в этой книге. Кое-что я опустила, и, думаю, что это совпало бы с желаниями самого Грегори. Материалы, частично дублировавшие его предыдущие публикации, нередко сохранялись благодаря их вкладу в развитие доказательства.

С другой стороны, я не была готова просто включить в текст мои дополнения и замечания, казавшиеся мне существенными, таким образом, чтобы читатель мог приписать их авторство Грегори. Это стало бы возвратом к роли переписчика – роли, в которой я выступала при создании «Разума и природы», внеся свой безымянный вклад в его работу, как это делали жены и дочери на протяжении столетий. Создание же этой книги само по себе стало проблемой экологии и эпистемологии, так как знания Грегори были оформлены совершенно особым образом.

Мне казалось важным при включении существенных дополнений сделать так, чтобы было ясно: эти дополнения, правильные или неверные, – мои. Я остановилась на следующем способе: оформить их как разделы, выделенные квадратными скобками или в виде того, что Грегори называл металогами. В течение примерно сорока лет Грегори использовал форму диалога отца с дочерью, вкладывая в уста воображаемой дочери извечный вопрос: «Почему, папа…?» с тем, чтобы иметь возможность выразить свое собственное суждение. Около двадцати лет мы действительно работали совместно – иногда за печатными текстами, иногда это были диалоги в рамках конференций, а иногда добивались ясности, сидя за массивным дубовым столом в доме Бейтсонов. Вымышленная личность, созданная Грегори и вначале включавшая только фрагментарные элементы наших взаимоотношений, становилась старше и одновременно превращалась в более реальное лицо: «дочь» все больше становилась похожей на меня, я же моделировала свои отношения с Грегори, исходя из характера этого персонажа.

Процесс этот был постепенным. Частью дилеммы, с которой я столкнулась при решении вопроса о материалах, оставленных Грегори, было то, что он никогда четко не определял свои действия по отношению ко мне. Он приписывал персонажу по имени Дочь слова, которые иногда были реальными, иногда воображаемыми, иногда вполне вероятными, а иногда – совершенно несообразуемыми с тем, что я могла бы сказать. И вот сейчас, когда мне пришлось иметь дело с оставленной отцом неоконченной рукописью, я использовала накопленный опыт нашей с ним совместной работы и мое понимание затрагиваемых вопросов. Реплики «Отца» в этих металогах отражают сказанное Грегори в других контекстах. Металоги, употребленные в этой книге мною, такие же реальные и настолько же вымышленные, как и те, которые были составлены самим Грегори. Но в отличие от металогов отца мои не предназначались для самостоятельного существования. Тем не менее представляется важным отметить, что отношение отец-дочь продолжает оставаться довольно точным средством постановки и обсуждения затрагиваемых вопросов, так как действует в качестве напоминания о том, что разговор всегда идет между интеллектом и чувством, связан с общением внутри и между системами. Более того, в металогах содержатся вопросы и ответы, которые я могла бы составить сама, если бы мы работали над рукописью вместе, а также такие вопросы и ответы, которые, по моему разумению, мог бы составить сам Грегори. Я также позволила себе несколько отойти от моей детской роли в металогах и заговорить собственным голосом. Каждый раздел книги имеет пометку «ГБ» (Грегори Бейтсон) или «МКБ» (Мэри Кэтерин Бейтсон), но это разграничение очень приблизительно, и понимать их следует как «в основном ГБ» или «в основном МКБ».

Сверху стопки материалов, приготовленных Грегори для этой книги, лежал проект «Введения», один из его многих планируемых вариантов, который начинался следующим рассказом:

«В Англии моего детства каждый железнодорожный состав, прибывший на станцию после длительного пути, проверялся человек с молотком. У молотка была очень маленькая головка и очень длинная ручка, больше похожая на барабанную палочку. Он и на самом деле был предназначен для, того чтобы воспроизводить особую музыку. Человек с молотком шел вдоль всего состава, ударяя по каждой буксе. Проверка производилась с целью обнаружения трещин, в случае чего букса издала бы диссонирующий звук. Можно сказать, что проверке подвергалась целостность. Подобным же образом я старался „простучать“ каждое предложение в книге на предмет обнаружения нарушения целостности. Чаще бывало легче услышать диссонирующий звук ложного сопротивления, чем сказать, какой гармонии я добивался.»

Как бы я хотела, чтобы во «Введении» Грегори говорил о том, что сделал на самом деле, а не о том, к чему стремился. Отец работал в те неопределенные промежутки времени, когда приступы болезни сменялись временным облегчением. Он жил в Эзалене, в окружении хороших, близких друзей, но испытывал недостаток в интеллектуальном сотрудничестве. Несмотря на то, что «антикультура» в 80-х годах утратила свой былой блеск, время от времени встречающиеся на нее ссылки Грегори заостряют ее разительный контраст, как бы подчеркивая ощущаемую отцом отчужденность от интересов меняющихся обитателей Эзалена. Грегори всегда было трудно найти нужные слова для вербального оформления идеи, но его образ жизни в последний период – без постоянного источника дохода, без надежных «тылов» – требовал от него продолжать повторение и перестановку в разных сочетаниях элементов его «мыслительной продукции». Можно сказать, что он пел, чтобы заработать на ужин. Все это также означало, что Грегори, всегда умеренно относившийся к чтению, теперь еще больше, чем прежде, был отрезан от текущей научной работы. Он сочетал исключительную оригинальность с набором инструментария и информации, полученных двадцать лет назад. В результате его поиски истины «заставляют» читателей заниматься собственным творческим синтезированием, сочетая присущую Грегори способность проникать в сущность с современными инструментарием и информацией, открытиями в науке о познании, в молекулярной биологии и теории систем, которые все же находятся в зависимости от того интеллектуального вульгаризма, об опасности которого он предупреждал.

Не существует способа, благодаря которому я могла бы превратить эту рукопись в то, о чем мечтал Грегори, и где-то я сомневаюсь, насколько это удалось бы самому Грегори или нам с ним вместе. Творение Грегори к моменту его кончины было в аморфном состоянии, замыслы не завершены. Но хотя высказанные им идеи еще не достигли полного расцвета, в них уже был скрыт огромный внутренний потенциал для дальнейшей разработки. Богатейшее наследство заключено также в вопросах, поставленных Грегори, и в способе их формулирования.

Осенью, после завершения работы над «Разумом и природой», Грегори, живя в Эзалене, написал несколько стихотворений в манере белого стиха. Одно из них, как мне кажется, передает чувства, которые он попытался выразить в только что завершенной им работе. А возможно, в стихотворении проявились стремления Грегори в отношении работы задуманной.

Рукопись

Здесь сказано все ясно,

Читать меж строк напрасно.

Не напрягайте зрение,

Ведь нужен мне порядок -

Не более, не менее.

Не мир, каков он есть,

Не мир, каким бы должен стать,

А только точность -

Остов правды.

Я не злоупотребляю чувствами,

Не играю скрытым смыслом,

Не вызываю призрака

Давно забытых верований.

Все это я оставляю проповеднику,

Гипнотизеру, терапевту и миссионеру.

Они придут после меня

И, использовав то малое, что я сказал,

Расставят сети для тех,

Кому не нужен

одинокий

остов

Правды.

Так как рукопись Грегори все-таки не соответствовала этому стремлению, я не могла прочитать ее так, как это рекомендовано стихотворением. Мне не представилось возможности избежать чтения между строк – на самом деле это оказалось единственным способом,, благодаря которому я смогла продолжить работу. Очень часто также, работая в контексте метадиалога, я намеренно допускала вызывание духов и прибегала к чувствам, то есть действовала в соответствии с языком самого Грегори. В его честолюбивые замыслы входило достижение педантичности, но зачастую он полагался на менее жесткие формы общения.

Важность стихотворения заключается не только в том, что оно говорит о методе и стиле, но и в том, что в нем предлагается контекст для толкования. В своем стихотворении Грегори выразил подлинную тревогу и раздражение. Большое количество людей, признающих, что у Грегори было критическое отношение к определенным течениям материализма, хотели, чтобы Грегори выступил в качестве представителя противоположного направления. Направления, защищающего понятия, исключенные атомистическим материализмом: Бог, духи, привидения, «призраки давно забытых верований». Грегори всегда оказывался в затруднительном положении, когда, с одной стороны, обращаясь к своим коллегам, упрекал их в отсутствии интереса к действительно важным вещам из-за методологических и эпистемологических посылок, присущих западной науке на протяжении веков, и когда, с другой стороны, ставил в вину своим самым верным последователям то, что они говорят чепуху, когда те обсуждали «действительно важные вещи», на рассмотрении которых он сам настаивал.

По мнению Грегори, ни одна из этих групп не могла рассуждать здраво, так – как ничего разумного по данному поводу и сказать-то было нельзя, исходя из картезианского разделения между разумом и материей, ставшего привычным для западной мысли. Снова и снова возвращается он к своему отрицанию этого дуализма: разум без материи не может существовать; материя без разума существовать может, но является недосягаемой. Трансцендентальное божество – невозможно. Грегори хотел продолжить разговор с обеими сторонами о нашем эндемическом дуализме, хотел действительно побудить их к принятию монизма – унифицированного взгляда на мир, который позволил бы применить научную точность и систематический подход к понятиям, зачастую исключаемым учеными.

Как утверждал Грегори в своем стихотворении, он рассматривал свое мышление в качестве остова. И в этом уже заключалось двойное притязание. С одной стороны, это притязание на формализм и строгость, с другой – на затрагивание основ. Однако он хотел выделить не идею сухого костяка, а функционирующий каркас жизни, который в широком смысле слова включает всю живую планету на протяжении всей ее эволюции.

В попытке переосмыслить эти вопросы Грегори подошел к стратегии редефиниции таких слов, как «любовь», «мудрость», «разум», «священное» при помощи концептуального инструментария кибернетики. Следует учесть, что эти слова обозначают вещи, важные для нематериалистов и, по мнению ученых, труднодоступные для изучения. В произведениях Грегори технические термины соседствуют со словами бытовой лексики, часто приобретающими непривычное значение.

Естественно, это вызвало критику. Критиковали те, кто был наиболее привязан к ортодоксальной бессмысленности этих терминов, утверждавших их недоступность в научном общении. Критиковали и те, кто был связан с другими формами религиозной и философской ортодоксальности, утверждая, что термины эти обладают хорошими, прочными значениями, ни понять, ни уважать которые Грегори не смог. И наконец, существовала критика, утверждавшая, что идеосинкратическое использование термина или придание ему идиосинкратического определения является формой риторической бесчестности – тем, в чем обвиняла Шалтая-Болтая Алиса.

На самом деле Грегори намеревался произвести со словами типа «разум», «любовь» то, что физики сделали со словами «сила», «энергия», «масса», хотя даже само противопоставление жесткого определения неясному общепринятому употреблению может стать постоянным источником проблем. Это, скорее, трюк педагога, рассчитывающего, что получивший редефиницию термин будет более легким для запоминания и обоснования, будет подходить как к простому общению, так и к специальным вопросам. Но самым важным для Грегори было оформить свое понимание таких слов, как «разум», со всей четкостью, чтобы оно могло сосуществовать с математической педантичностью.

Центральной темой «Разума и природы» выступает эволюция как умственный процесс. Это краткое изложение утверждения о том, что эволюция системна и что процесс эволюции имеет те же основные характерные особенности, что и другие системные процессы, включая мышление. Совокупность этих черт позволила Грегори дать собственное определение слов «умственный» (mental) и «разум» (mind) – слов, фактически ставших табу в научном общении. Далее он выделил то, что его более всего интересовало в мышлении и эволюции: по многим важным аспектам, в том числе и по «объединяющему образцу», они аналогичны, так что выделение их сходства приведет к новому глубокому проникновению в суть каждого, особенно в то, как каждое из них предусматривает цель или предвидение. Выбор такого слова, как «разум», сделан намеренно, чтобы напомнить читателю о круге вопросов, вызываемых подобными словами в прошлом и предполагающими, что они относятся к сфере чувств.

Таким же образом Грегори нашел свое место в разговорах о Боге: где-то между находящими это слово неупотребимым и теми, кто использует его слишком часто, чтобы защищать позиции, которые Грегори считал несостоятельными. Играя, он предложил новое имя для божества, однако с полной серьезностью искал понимания родственного, но более общего термина «священное», осторожно передвигаясь по священной почве, «куда страшатся ступить ангелы». Опираясь на наше знание биологического мира (знание, которое Грегори называл «экологией», одновременно учитывая значительный пересмотр в употреблении этого термина на основе применения кибернетики современными биологами-профессионалами), а также на то, что мы в состоянии понять о «познании» (Грегори называл это «эпистемологией» – опять-таки на основе кибернетики), он пытался разъяснить, что можно понимать под «священным». Может ли концепция священного относиться к вещам, внутренне присущим описанию, и, таким образом, быть признана как часть «необходимости»? А если можно достичь полной ясности, позволит ли это осуществить новое проникновение в суть вещей? Кажется возможным, что способ познания, приписывающий определенную священность организации биологического мира, может быть в каком-то значительном смысле более точным и соответствующим принятию решений.

Грегори был совершенно уверен в том, что вопросы, обсуждавшиеся в «Разуме и природе», различные способы рассмотрения биологического мира и мышления были необходимыми предпосылками вызова, брошенного настоящей книгой, хотя они здесь в полной мере и не оговариваются. В этом произведении он подошел к ряду вопросов, внутренне присущих его работам в течение долгого периода времени: не только к проблеме «священного», но также «эстетического» и «сознания». Это было созвездием вопросов, к которым, по мнению Грегори, следовало обратиться для того, чтобы выйти на теорию деятельности в мире живого – к кибернетической этике. Считая, что работа близка к завершению, Грегори писал: «Было необходимым изучать последствия и выражать словами природу их музыки». Это все еще остается необходимым, и достичь его можно попытаться, так как все внутренне присущее ждет, чтобы его раскрыли, подобно теореме, спрятанной меж аксиом. Между строк? Вероятно. У Грегори не было времени убедиться в завершенности словесного оформления.

2. Определение задачи (ГБ)

Написание этой книги вылилось в последовательное, шаг за шагом осуществляемое исследование предмета обсуждения, общие очертания и размеры которого проявлялись постепенно – по мере возникновения связей и исключения разногласий.

Легче сказать о том, чего нет в этой книге, чем определить гармонию, к которой я стремился. Она не о психологии, или экономике, или социологии, хотя и они могут появляться для контрастного сопоставления в большем разделе знаний. Она и не об экологии или антропологии. Есть более широкий предмет под названием эпистемология, превосходящий все другие предметы. И мне кажется, что проникновение в порядок, высший, чем тот, который заключается в любой из этих дисциплин, пришло тогда, когда я соприкоснулся с фактом антропологического и экологического порядка.

В результате книга представляет собой сравнительное исследование вопросов, возникающих на основе антропологии и частной эпистемологии. Как антропологи мы изучаем этику каждого народа, переходя далее к изучению сравнительной этики. Мы стараемся увидеть и рассмотреть данную частную этику каждого племени на фоне нашего знания этики в других системах. Таким же образом возможно и даже начинает входить в моду исследование эпистемологии каждого народа, структур познаний и путей исчислений. Становится естественным, отталкиваясь от такого исследования, переходить к сравнению эпистемологии, подразумеваемой в одной культурной системе, с эпистемологией в других системах.

Но что же нам открывается, когда мы ставим рядом сравнительную этику и сравнительную эпистемологию? А если обе к тому же еще сочетаются с экономикой? И все это, вместе взятое, сравнивается с морфогенезом и сравнительной анатомией? Такое сравнение неизбежно вернет исследователя к простейшим деталям происходящего. Он должен определяться в отношении общих минимумов частичного совпадения этих И областей исследования. Эти минимумы не являются частью какой-либо из данных областей, они даже совершенно не входят в бихевиористскую науку. Они являются частями, если хотите, необходимости. Некоторые из них, по определению Святого Августина, именуются Вечными Истинами, другие же, вероятно, совпадают с тем, что Юнг называл прототипами. Эти основы, которые должны составлять фундамент нашего мышления, и являются предметом обсуждения следующего раздела.

Конечно, антропологу и эпистемологу, психологу и исследователям в областях истории и экономики – каждому в своей области знаний – придется иметь дело с каждой из этих Вечных Истин. Но истины не являются предметом обсуждения какой-либо отдельной отрасли знания. Напротив, в действительности они скрываются, и их избегают путем концентрации внимания на проблемах, своейственных данной отдельной отрасли знания.

Многие до меня, осознавая существование этих высших уровней порядка, организации и смысла, включая самого Святого Августина, пытались поделиться своими открытиями с потомками. Существует значительное количество литературы, составленной в виде завещания потомкам. В частности каждая из великих религий внесла свою долю в этом плане в виде текстов, ведущих к пояснению этих вопросов, а иногда – к их еще большему затуманиванию.

Кроме того, многие вклады в прошлом были сделаны в уникальном историческом контексте, а сегодня увлеченность интеллектуалов вопросами количественных измерений, искусственными экспериментами, дуализмом Декарта делают такие вопросы еще более труднодоступными, чем они были ранее. Наука, и вполне справедливо, нетерпимо относится к запутанным дефинициям, но, пытаясь избежать этой опасности, она мешает обсуждению вопросов первостепенной важности.

К сожалению, остается правдой, что тупость и бестолковость помогли человеческой расе найти Бога. Сегодня в любой службе христианского, буддийского или индуистского учений вы можете услышать такие вещи, от которых у незагипнотизированного и не отравленного наркотиком человека дыбом встанут волосы. Нет сомнения, что обсуждение высших порядков на членораздельном языке, особенно у тех, кто не привык к точности выражений, вызывает определенные трудности, так что их можно простить, если они находят прибежище в клише «тот, кто говорит, не знает; тот, кто знает, не говорит». Если бы это клише было справедливым, из него следовало бы, что вся богатейшая и зачастую прекрасная мистическая литература индуизма, буддизма, таоизма и христианства должна была бы быть написана людьми, не знавшими, о чем писали.

Как бы то ни было, я претендую не на оригинальность, а только на определенную своевременность. Нельзя назвать неверным шагом желание внести сейчас свой вклад в эту литературу. Я претендую не на уникальность, а на членство в том меньшинстве, которое верит, что в пользу необходимости священного имеются сильные и ясные аргументы и что эти аргументы берут свое начало в эпистемологии, основывающейся на передовой науке и на очевидном. Я считаю, что эти аргументы важны сегодня, в период широко распространенного скептицизма, что по своей важности их можно приравнять к свидетельству тех, чья религиозная вера основана на внутреннем свете и «космическом» опыте. И на самом деле, непоколебимая вера Эйнштейна или Уайтхеда стоит тысячи лицемерных заявлений с кафедр проповедников.

В средние века для теологов было характерно добиваться жесткости и точности, которые сегодня характеризуют науку. «Summa Teologica» святого Фомы Аквинского была эквивалентом XIII века сегодняшних учебников по кибернетике. Святой Фома разделял все вещи на четыре класса:

(а) те, которые просто существуют – как, например, камни;

(б) те, которые существуют и живут – как, например, растения;

(в) те, которые существуют, живут и передвигаются – как, например, животные;

(г) те, которые существуют, живут, передвигаются и мыслят – как, например, люди.

Он не знал кибернетики и в отличие от Святого Августина не был математиком. Но мы сразу же распознаем попытку создания классификации объективно существующих 'реальностей, основанной на количестве логических типов, представленных в своих самокорректирующихся рекурсивных замкнутых системах адаптации.

Определение Смертного Греха, данное святым Фомой, отмечено такой же скрытой умудренностью. Грех признается «смертным», если его совершение способствует совершению этого же греха другими. (Не могу не отметить, что в соответствии с данным определением участие в гонке вооружений находится среди смертных грехов.) На деле таинственные «конечные цели» Аристотеля в интерпретации святого Фомы полностью соответствуют тому, что в современной кибернетике получило название «позитивной обратной связи».

Похоже на то, что более поздняя теология во многих вопросах показала меньшую изощренность, чем в XIII веке. Все склоняется к тому, что мысль Декарта (1596-1650), особенно дуализм мысли и материи, соgito, и картезианские координаты были высшей точкой долгого упадка. Вера греков в конечные цели была грубой и примитивной, но она, казалось, оставляла открытой дверь для монистического взгляда на мир – то, что было позднее закрыто и окончательно похоронено дуалистическим разделением мысли и материи, [что поставило многие важные и таинственные явления вне материальной сферы, которую наука могла бы исследовать, отделив мысль от тела, а Бога от процесса творения и убрав все это вместе из поля деятельности научной мысли][1].

Для меня картезианский дуализм был непреодолимым барьером. Читателя может развлечь то, как я пришел к определенному виду монизма – убеждению, что разум и природа образуют неизбежное единство, в котором не существует разума отдельно от тела и нет Бога отдельно от его творения. И как, исходя из этого, я научился смотреть на мир, когда я начинал работать. Правила тогда были совершенно ясными: в научном толковании не должны использоваться ни разум, ни божество и не должно быть ссылки на конечные цели. Все причинные связи должны меняться с течением времени, причем нет никакого влияния будущего на прошлое или настоящее.

Очень простым и жестким убеждением был стандарт для биологии, господствовавший на биологической сцене в течение ста пятидесяти лет. Эта частная отрасль материализма стала фанатичной после публикации «Свидетельств христианства» Уильяма Пейли (в 1794 г., за пятнадцать лет до появления «Философии зоологии» Ламарка и за шестьдесят пять – до появления книги «О происхождении видов»). Упоминание «разума», «телеологии» или «наследования приобретенных черт» было ересью в биологических кругах в течение первых сорока лет текущего столетия. И я рад, что хорошо усвоил этот урок. Настолько хорошо, что даже написал книгу по антропологии[2] в рамках ортодоксальной антителеологии, но, конечно, жесткое ограничение посылок в результате показало их неадекватность. Было ясно, что, исходя из этих посылок, культура не смогла бы достичь стабильности, а пошла бы по пути нарастающих изменений к собственному уничтожению. Это нарастание я назвал схизмогенезом (schismogenesis) и показал различие между двумя формами, которое оно могло принять. Но в 1936 г. я не мог увидеть действительной причины, по которой культура смогла так долго прожить [или как она могла включить самокорректирующие механизмы, предсказывающие опасность]. Как и ранние марксисты, я считал, что нарастание изменений всегда приводит к кульминационному пункту и разрушению статус-кво.

Я уже был подготовлен к кибернетике, когда данная эпистемология была предложена Норбертом Винером, Уорреном Маккулохом и другими на знаменитых конференциях Мелей. Так как я уже обладал идеей позитивной обратной связи (которую я назвал схизмогенезом), идеи самонастройки и негативной обратной связи немедленно встали на свое место.

В дополнение к этому я отправился на конференцию по кибернетике с другим понятием, которое я разработал во время второй мировой войны и которое, как оказалось, удовлетворяло главной мысли в структуре кибернетики. Это было признание того, что я назвал дейтеро-обучением (deutero-learning), или обучением учебе[3].

Я пришел к пониманию того, что «обучение учебе» и «обучение обращению с адаптирующим действием в заданных условиях», а также «характерное изменение на основе опыта» – все это является тремя синонимами одного явления, которое я обозначил как дейтеро-обучение. Это было первым наложением бихевиористского явления на схему, тесно связанную с иерархией логических типов Бертрана Рассела[4], и, как и идея схизмогенеза, легко приспосабливалось к идеям кибернетики 1940-х годов. ["Принципы" Рассела и Уайтхеда предоставляли системный способ обращения с логическими иерархиями, такими, как отношение между предметом, классом предметов, к которому он принадлежит, и классом классов. Применение этих идей к поведению закладывало основы для размышления о том, как в ходе учебы опыт обобщается в класс контекстов, и о том, как некоторые сообщения изменяют значение других, причисляя последние к особому, тому или другому классу.]