Текст книги "Синглетон"

Автор книги: Грег Иган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Я повернул голову, чтобы взглянуть ей в лицо, хотя мы едва видели друг друга в темноте.

– А что в жизни приносит тебе наибольшее удовлетворение? спросил я.

– Полагаю, ты сейчас не в том настроении, чтобы поверить слащавому романтическому ответу? – Она вздохнула. – Не знаю. Решение проблем. Приведение всего в порядок.

– А что если на каждую решенную тобой проблему есть кто-то такой же, как и ты, но только он или она, наоборот, терпит поражение?

– Я свои поражения преодолеваю сама. Пусть и они поступают так же.

– Ты ведь знаешь, что это неудачный ответ. Некоторые из них попросту не справляются. Если у тебя находятся силы изменить ситуацию, то всегда сыщется тот, кто их не найдет.

Франсина не ответила.

– Недели две назад я спросил Садыка о временах, когда он занимался разминированием. И он ответил: это занятие приносило ему больше удовлетворения, чем очистка пустыни от обедненного урана. Один направленный взрыв – и сразу видишь, что сделал нечто стоящее. У всех нас в жизни бывают подобные моменты, наполненные чистым и однозначным ощущением успеха: сколько бы мы в своей судьбе ни напортачили, всегда найдется хотя бы одна вещь, которую мы сделали правильно. – Я нервно рассмеялся. – И представь, эта вера меня согревает.

– Однако ничто из сделанного тобой никогда не исчезнет. И никто не придет и не отнимет этого у тебя.

– Знаю. – По коже пробежали мурашки, когда я представил, как моя менее удачливая версия возникает на пороге, требуя свою долю. – Однако это выглядит до отвращения эгоистичным. Не хочу, чтобы все, что делает меня счастливым, оплачивалось кем-то другим. И не хочу, чтобы каждый выбор становился наподобие… драки с другими моими версиями за приз в игре с нулевой суммой.

– Нет. – Франсина помолчала несколько секунд. – Но если реальность такова, что ты можешь с ней поделать?

Ее слова зависли в темноте. Что я могу с ней поделать? Ничего. Но действительно ли я хочу на этом остановиться, подмывая фундамент собственного счастья, когда нет абсолютно ничего, что можно обрести – ни для кого?

– Ты права. Это какой-то бред. – Я поцеловал ее. – Спи, больше не буду лезть к тебе со своей болтовней.

– Это не бред, – отозвалась она. – Но у меня пока нет ответов на эти вопросы.

***

На следующее утро, когда Франсина ушла на работу, я взял свой компьютер и увидел, что она переслала мне электронную книгу – вышедшую в 90-х годах антологию убогих рассказов на тему «альтернативной истории» под названием «Боже, она полна царей!»(«Му God, It's Full оf Тsars!» – название намекает на знаменитую фразу героя фильма «Космическая одиссея 2001 года», воскликнувшего при виде открывшейся его взору Вселенной: «Му God, it's full of stars!» (Боже, она полна звезд!)) – «Что если бы Ганди был безжалостным солдатом удачи? Что если бы Теодору Рузвельту пришлось отражать нашествие марсиан? Что если бы нацисты убили хореографа Джанет Джексон?».

Я пробежал глазами предисловие, то усмехаясь, то издавая стон, потом закрыл файл книги и сел за работу. Мне предстояло закончить с десяток мелких административных дел для ЮНЕСКО, прежде чем я смогу всерьез заняться поиском новой работы.

Часам к трем дня я почти закончил, но нарастающее чувство радости, которое я ощутил, избавляясь по очереди от этих скучных обязательств, принесло с собой и последствия: некто, отличающийся от меня лишь чем-то ничтожно малым – тот, кто делил со мной одну и ту же историю жизни вплоть до сегодняшнего утра, – отложил эту работу на потом. Тривиальность этого наблюдения лишь делала его более раздражающим; дельфтский эксперимент прокрался в мою повседневную жизнь на бытовом уровне.

Я снова открыл присланную Франсиной книгу и попытался одолеть несколько рассказов, но вульгарный взгляд авторов на исходные предпосылки раздражал невероятно. Мне было глубоко безразлично, какой поднялся бы скандал, если бы Мэрилин Монро завела альковные шашни с Ричардом Фейнманом и Ричардом Никсоном. Мне хотелось лишь избавиться от удушающей убежденности: все, что у меня было, стало миражом; вся моя жизнь была лишь ограниченным видом на нечто вроде камеры пыток, где каждая отпразднованная мной радостная отсрочка приговора была на самом деле непреднамеренным предательством.

Если вымысел не смог принести мне утешения, то как насчет фактов? Даже если космология Многих Миров верна, то никто не может знать наверняка, каково ее следствие. И будет заблуждением считать, что все физически возможное обязано произойти – большинство космологов, чьи работы я читал, полагали, что Вселенная как целое обладает единственным, определенным квантовым состоянием, и хотя это состояние изнутри кажется множеством четких классических историй, нет причины считать, что эти истории в сумме составляют нечто вроде исчерпывающего каталога. Тот же вывод справедлив и при меньших масштабах: всякий раз, когда двое садятся играть в шахматы, нет причин полагать, что они сыграют все теоретически возможные партии.

А если бы девять лет назад я стоял в том переулке, борясь со своей совестью? Мое субъективное чувство нерешительности ничего не доказывает, но даже если бы я не испытывал никаких колебаний, то обнаружить человеческое существо в квантовом состоянии чистой и непоколебимой решительности было бы в лучшем случае чертовски маловероятно, а в реальности, скорее всего, и физически невозможно.

– Да пошло оно все!…

Я не знал, как давно настроил себя на этот приступ паранойи, но не собирался затягивать его даже на секунду. Поэтому я пару раз крепко приложился лбом к столу, а потом взял компьютер и направился прямиком на сайт с предложениями о работе.

От навязчивых мыслей я так до конца и не избавился – это слишком смахивало на попытки не думать о розовом слоне. Впрочем, я обнаружил, что всякий раз, когда они возвращались, мне удавалось спугнуть их угрозой отправиться к психиатру. Перспективы объяснять врачу суть настолько эксцентричной ментальной проблемы оказалось вполне достаточно, чтобы обнаружить в себе прежде неиспользованные запасы самодисциплины.

К тому времени когда я начал готовить обед, я уже чувствовал себя всего лишь глупо. Если Франсина снова заведет разговор на эту тему, то я превращу все в шутку. Мне не нужен психиатр. Да, я немного сомневаюсь в своей удаче и до сих пор слегка ошеломлен новостью о будущем отцовстве, но для умственного здоровья вряд ли будет полезнее воспринимать все события жизни как должное.

Компьютер звякнул, подавая сигнал. Франсина снова блокировала видео, словно пропускная способность канала связи даже здесь столь же драгоценна, как вода.

– Алло?

– Бен? У меня кровотечение. Я в такси. Сможешь встретить меня

в госпитале святого Винсента?

Голос у нее был ровный, но у меня мгновенно пересохло во рту. – Конечно. Буду через пятнадцать минут.

Я не мог добавить ничего. «Я люблю тебя. Все будет хорошо, держись». Ей эти слова не были нужны, они бы лишь навлекли несчастье.

Полчаса спустя я все еще торчал в пробке, до боли стискивая кулаки от ярости и беспомощности. Я смотрел на приборную панель, где на карте в реальном времени были показаны все остальные застрявшие машины, и наконец, перестал обманывать себя мыслью о том, что смогу в любой момент свернуть в боковую улицу, волшебным образом оказавшуюся свободной, и всего за несколько минут промчусь через весь город.

В палате, укрывшись за шторами вокруг кровати, лежала сжавшаяся в комочек и оцепеневшая Франсина – повернувшись ко мне спиной и отказываясь взглянуть на меня. Я мог лишь стоять рядом. Гинекологу еще предстояло объяснить все подробно, но я уже знал, что выкидыш сопровождался осложнениями, и пришлось сделать операцию.

Еще до того, как я подал заявку на стипендию ЮНЕСКО, мы обсуждали возможный риск. Для двух благоразумных, хорошо информированных и прибывших в пустыню на короткий срок исследователей он казался микроскопическим. Франсина ни разу не ездила в пустыню вместе со мной, и даже среди жителей Басры частота выкидышей и появления на свет детей с врожденными дефектами уже давно пошла на убыль. И она, и я принимали противозачаточные средства, а использование презервативов выглядело как перестраховка. Неужели это я привез ей что-то из пустыни? Крупинку пыли, застрявшую под крайней плотью? Неужели я отравил ее, когда мы занимались любовью?

Франсина повернулась ко мне. Кожа вокруг ее глаз была серой и набухшей, и я видел, с каким трудом она смотрит мне в глаза. Она медленно высвободила руки из-под одеяла и протянула их ко мне. Они оказались ледяными.

Вскоре она зарыдала, не выпуская моих рук. И я смог лишь погладить ее большие пальцы своими – осторожно и нежно.

2020

– Как ты себя чувствуешь сейчас?

Спрашивая, Оливия Мэслин не встретилась со мной взглядом – все ее внимание поглощала спроецированная на сетчатку информация о моей мозговой активности.

– Хорошо. Точно так же, как и до того, как ты начала вливание. Я полулежал на конструкции, напоминающей кресло дантиста, на голове у меня плотно сидела шапочка, напичканная магнитными датчиками и индукторами. Легкий холодок жидкости, втекающей в вену руки, игнорировать было невозможно, но это ощущение не отличалось от того, которое я испытал в прошлый раз, две недели назад.

– Сосчитай до десяти, пожалуйста. Я повиновался.

– Теперь закрой глаза и представь то же знакомое лицо, что и в прошлый раз.

Она сказала, что я могу выбрать кого угодно. Я выбрал Франсину. К этому времени я уже заново воспроизвел прежнюю цепочку действий: прочел тот же рассказ (‹Два ветерана» Скотта Фицджеральда), прослушал тот же музыкальный отрывок (‹Сорока-воровка» Россини), вспомнил тот же эпизод из детства (мой первый школьный день). В определенный момент я избавился от всякой тревоги по поводу того, что не смогу с достаточной точностью воспроизвести прежнее ментальное состояние – в конце концов, цель эксперимента как раз и заключалась в выявлении неизбежных отличий между двумя сессиями. А я был всего лишь одним из десятков добровольцев, и половине из нас во время обеих сессий кололи в вену обычный физиологический раствор. Насколько мне было известно, я как раз и был одним из таких – контрольным участником, нужным лишь для проведения базовой линии, относительно которой будет измеряться любой реальный эффект.

Впрочем, если мне и вводили исказители когерентности, то, насколько я мог судить, препараты не оказывали на меня никакого действия. Моя внутренняя жизнь не испарялась, едва эти молекулы связывались с микроканалами в моих нейронах, гарантируя, что любой вид квантовой когерентности, который нейронные структуры могли в ином случае сохранять, будут рассеяны в окружающей среде за долю пикосекунды.

Лично я никогда не соглашался с теорией Пенроуза о том, что квантовые эффекты могут играть роль в сознании; расчеты двадцатилетней давности, приведенные еще в семинарской статье Макса Тегмарка, уже сделали устойчивую когерентность в любой нейронной структуре чрезвычайно маловероятной. Тем не менее, от Оливии и ее команды потребовалась немалая изобретательность, чтобы похоронить эту идею окончательно и бесповоротно в серии экспериментов, последовательно отсекающих все аргументы в поддержку данной теории. Вот уже два года как они изгоняли этого призрака из различных структур, которые разные группы учеников Пенроуза объявляли важнейшими квантовыми компонентами мозга. Самое раннее их предложение – микроканалы, они же гигантские полимерные молекулы, образующие нечто вроде скелета внутри каждой клетки – оказалось и самым крепким орешком. Но вполне возможно, что сейчас цитоскелеты каждого из моих нейронов усеяны молекулами, прочно связывающими их с микроволновым полем, в котором мой череп буквально купается. А в этом случае у моих микроканалов столько же шансов воспользоваться квантовыми эффектами, как и у меня сыграть в сквош со своим двойником из параллельного мира.

Когда эксперимент закончился, Оливия поблагодарила меня, но стала еще более отстраненной, занявшись анализом результатов. Радж, один из ее аспирантов, вынул из моей вены иглу, залепил крошечную ранку пластырем и помог мне снять шапочку.

– Конечно, тебе пока неизвестно, был я в контрольной группе или нет, – сказал я ему, – но замечал ли ты у кого-нибудь значительную разницу?

Я был одним из последних испытуемых в экспериментах с микроканалами, и если какие-либо эффекты имелись, то сейчас бы их уже выявили. Оливия загадочно улыбнулась:

– Дождись публикации, и все узнаешь. Радж наклонился ближе и прошептал: – Нет, никогда.

Я встал с кресла.

– Зомби идет! – провозгласил Радж. Я сделал вид, будто желаю полакомиться его мозгом, и Радж, смеясь, попятился. Оливия наблюдала за нами с выражением терпеливой снисходительности. Самые упорные приверженцы Пенроуза утверждали, что эксперименты Оливии не доказывают ничего, потому что даже если люди ведут себя одинаково, когда все квантовые эффекты исключены, они могут проделывать это как простые автоматы, полностью лишенные сознания. Когда же Оливия предложила своему главному оппоненту испробовать на себе блокировку когерентности, тот ответил, что это не прибавит ее доводам убедительности: ведь воспоминания, заложенные в состоянии, когда человек является зомби, будут неотличимы от обычных воспоминаний, и поэтому, вызывая в памяти пережитое, вы не заметите ничего необычного.

Подобная аргументация могла кого угодно привести в отчаяние с тем же успехом можно было предположить, что все в мире, кроме тебя самого, являются зомби, и ты сам становишься им каждый второй вторник. По мере того, как эксперименты повторялись другими группами по всему миру, сторонники теории Пенроуза как научной гипотезы, а не как подобия мистической догмы, постепенно соглашались с тем, что ее следует отвергнуть.

***

я вышел из здания неврологической лаборатории и зашагал через кампус, возвращаясь в свой кабинет на факультете физики. Было мягкое и ясное весеннее утро, студенты лежали на траве и дремали, прикрыв лица раскрытыми книгами. Все-таки у чтения со старомодных листков бумаги еще остались кое-какие преимущества. Я вставил себе в глаза чипы всего год назад, и хотя адаптировался к этой технологии достаточно легко, меня до сих пор раздражало, что просыпаясь воскресным утром, я видел, как Франсина, не вставая с постели, читает «Геральд» С закрытыми глазами.

Полученные Оливией результаты меня не удивили, но я испытывал удовлетворение от того, что проблема решена раз и навсегда: сознание оказалось чисто классическим, а не квантовым феноменом. Кроме всего прочего, это означало: нет причин полагать, что программа, работающая в классическом компьютере, не может обладать сознанием. Разумеется, всё во Вселенной на каком-то уровне подчиняется квантовой механике, но Поль Беньоф, один из пионеров квантовых вычислений, еще в 80-е годы показал, что можно построить классическую машину Тьюринга из квантово-механических частей, а последние несколько лет я в свободное время изучал раздел теории квантовых вычислений, ставящий перед собой цель – избегать квантовых эффектов.

Вернувшись в кабинет, я вызвал на внутриглазной экран схему устройства, которое назвал «Квасп» – квантовый синглетонный процессор (Singleton (англ.) – переводится как «одиночка», но также означаети «множество, состоящее из одного элемента,). Квасп будет использовать все технологии, разработанные для экранирования последнего поколения квантовых компьютеров от «сцепления» (В оригинале этот термин квантовой физики звучит как «entanglement» и переводится как «спутанность, переплетение», Физический смысл термина поясняется в сопроводительной статье.) С окружающей средой, но для совершенно иной цели. Квантовый компьютер экранируют, чтобы он мог выполнять большое число параллельных вычислений и чтобы каждое из них при этом не порождало собственную независимую историю, в которой доступен лишь один ответ. Квасп же станет выполнять в каждом такте лишь одно вычисление, но на пути к уникальному результату он окажется способен безопасно проходить сквозь суперпозиции, включающие любое количество альтернатив, не превращая эти альтернативы в реальность. Отрезанный от внешнего мира на протяжении каждого такта вычислений, он будет сохранять свою временную квантовую амбивалентность такой же частной и не относящейся к делу, как мечта или сновидение, и никогда не будет вынужден проигрывать каждую вероятность, которую он осмелится принять во внимание.

Квасп все еще будет нуждаться во взаимодействии со своим окружением всякий раз, когда он примется собирать информацию о мире, и это взаимодействие будет неизбежно расщеплять его на различные версии. Если вы снабдите Квасп камерой и направите ее на обычный предмет – камень, растение, птицу, – то вряд ли стоит ожидать, что такой объект будет обладать единственной классической историей, поэтому ее не будет и у комбинированной системы «Квасп плюс камень», «Квасп плюс растение» и «Квасп плюс птица».

Однако Квасп сам по себе никогда не станет инициировать расщепление. В пределах данного набора обстоятельств он всегда будет давать лишь один ответ. Работающий на базе Кваспа искусственный интеллект сможет принимать решения столь прихотливо или С той веской рассудительностью, с какой только пожелает, но для каждого конкретного сценария, с которым он столкнется, он в конце концов сделает только один выбор, станет следовать лишь одному образу действия.

Я закрыл файл, и выведенное на сетчатку изображение исчезло.

Несмотря на весь труд, вложенный в разработку устройства, я не делал никаких попыток его построить. Я пользовался им как чем-то вроде талисмана: всякий раз, когда я ловил себя на том, что представляю собственную жизнь в образе безмятежного жилища, построенного над бойней, я воскрешал в памяти Квасп как символ надежды. Он был доказательством вероятности, а ничего, кроме вероятностей, ему и не требовалось. Ничто в законах физики не могло помешать малой части потомков человечества избежать беспутства и расточительности своих предков.

И все же я уклонялся от любых попыток увидеть это обещание выполненным. Отчасти из-за того, что боялся погрузиться В работу слишком глубоко и обнаружить просчет в конструкции Кваспа, лишив себя же единственного костыля, помогавшего выстоять, когда меня захлестывал ужас. А также из чувства вины: мне столько раз довелось испытать счастье, что теперь казалось бессовестным домогаться этого состояния снова. Я выбил с ринга так много своих неудачливых кузенов, что настало время проиграть бой и позволить, чтобы приз достался противнику.

Этот последний довод был попросту идиотским. Чем сильнее станет мое стремление создать Квасп, тем больше возникнет развилок вероятностей, в которых он окажется реальностью. Ослабление же моей решимости вовсе не было актом благотворительности, уступкой преимуществ кому-либо другому – это всего лишь ухудшало любую будущую версию меня и каждого, кого они коснутся.

Имелось у меня и третье оправдание. Настало время разобраться с ним.

Я связался с Франсиной.

– Сможешь освободиться на время обеда? – спросил я. Она помедлила с ответом, у нее всегда была срочная работа. – Чтобы обсудить уравнения Коши-Римана… – намекнул я.

Она улыбнулась. Это был наш тайный код, обозначающий, что

просьба особенная.

– Хорошо. Тогда в час? Я кивнул:

– До встречи.

Франсина опоздала на двадцать минут, но я привык ждать ее и дольше. Полтора года назад ее назначили заместителем декана факультета математики, а у Франсины кроме новой административной работы остались и кое-какие преподавательские обязанности. Я же за последние восемь лет заключил несколько краткосрочных контрактов с различными нанимателями – государственными учреждениями, корпорациями, неправительственными организациями, – но кончилось тем, что я занял одну из младших должностей на физическом факультете нашей альма-матер. Конечно, я завидовал престижу и гарантированности работы Франсины, но был вполне удовлетворен своей деятельностью, далекой, впрочем, от того, что принято считать традиционной карьерой.

Я взял Франсине большую тарелку бутербродов с сыром и салатом.

Она с аппетитом принялась за еду.

– у меня от силы минут десять, правильно? – уточнил я.

– Разговор мог бы подождать и до вечера, – пробубнила она, прикрыв рот ладонью.

– Иногда я не могу откладывать решения на потом. И должен действовать, пока не лишился храбрости.

После такой многозначительной прелюдии она стала жевать медленнее.

– Сегодня утром ты прошел второй этап эксперимента Оливии?

– Да. – Я обсудил с Франсиной всю процедуру еще до того, как

вызвался добровольцем.

– Как я поняла, ты не потерял сознание, когда твои нейроны стали еще более классическими, чем обычно? – Она глотнула через соломинку шоколадное молоко.

– Нет. Очевидно, никто и ничего не терял. Официальных результатов пока нет, но…

Франсина кивнула, ничуть не удивившись. Наше мнение насчет теории Пенроуза совпадало, и сейчас не было нужды обсуждать ее снова.

– Я хочу знать, собираешься ли ты делать операцию? – спросил я. Она еще несколько секунд потягивала молоко, потом выпустила соломинку и вытерла пальцем верхнюю губу, хотя в этом не было необходимости.

– Ты хочешь, чтобы я приняла решение? Здесь и сейчас?

– Нет. – Повреждение матки, которое она получила в результате

выкидыша, могло быть исправлено хирургическим путем, и мы возвращались к этой теме в течение вот уже пяти лет. И я, и она прошли полную хелатотерапию (Хелаты – сложные органические молекулы, имеющие или принимающие форму клешней, благодаря чему они способны образовывать прочные комплексные соединения с атомами металлов.) для удаления из организма любых следов урана-238. Мы могли завести ребенка обычным путем, и почти не рискуя – если бы она этого захотела. – Но если уже приняла решение, то я хочу, чтобы ты сообщила о нем сейчас.

– Так нечестно, – обиделась Франсина.

– Что именно? Намек на то, что ты могла и не поделиться со мной

своим мнением?

– Нет. Намек на то, что ты свалил всю ответственность на меня.

– Я вовсе не собираюсь умывать руки и уклоняться от решения.

Ты ведь прекрасно знаешь о моих чувствах. Но знаешь также, что я поддержу тебя полностью, если ты скажешь, что хочешь выносить ребенка. – Я верил в это. Возможно, то была некая форма двоемыслия, но я не мог рассматривать рождение еще одного обычного ребенка как некую жестокость и отказываться принимать в этом участие.

– Прекрасно. Но что ты станешь делать, если я не захочу? – Она невозмутимо разглядывала мое лицо. Думаю, она уже знала ответ, но хотела, чтобы я его озвучил.

– Мы всегда можем усыновить ребенка, – нарочито ровным тоном проговорил я.

– Да, можем. – Франсина слегка улыбнулась. Она знала, что лишила меня возможности блефовать, и даже быстрее, чем когда смущала меня взглядом.

Я перестал разыгрывать загадочность – Франсина с самого начала видела меня насквозь.

– я просто не хочу на тебя давить, склонять к поступкам, о которых ты пожалеешь.

– На этот счет не волнуйся, – заверила она. – Мы и в этом случае все равно сможем завести ребенка.

– Но не столь легко. – Дело было не только в родителях – трудоголиках или обычном брате или сестре, тоже претендующем на внимание мамы и папы.

– Ты решишься на этот шаг только в том случае, если я смогу пообещать, что это будет наш единственный ребенок? – Франсина покачала головой. – Я не собираюсь давать такого обещания. Я также не намерена делать операцию в ближайшее время, однако не стану клясться, что не передумаю. И еще я не стану клясться в том, что если мы это сделаем, то это никак не повлияет на ход дальнейших событий. Еще как повлияет. Но этого будет недостаточно, чтобы принимать любые решения «за» или «против».

Я посмотрел в сторону, поверх столов – на студентов, погруженных в свои заботы. Она была права – я повел себя безрассудно. Мне хотелось, чтобы это стало выбором без возможных побочных последствий, но гарантировать этого не мог никто. Как и все прочее в жизни, это будет ставкой в игре.

Я вновь посмотрел на Франсину.

– Хорошо, я больше не стану пытаться поймать тебя на слове. И сейчас мне хочется начать… и построить Квасп. А когда он будет завершен… и если у нас не останется никаких сомнений… я хочу, чтобы мы с его помощью вырастили ребенка. Я хочу, чтобы мы вырастили искусственный интеллект.