Текст книги "Под ясным небом старые горы"

Автор книги: Грант Матевосян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Непоколебимый, – сказал я сыну своей тётки, – дай три рубля.

– Для чего? – спросил он.

– Если ты дашь мне три рубля, у меня станет восемь рублей, – сказал я, – а будет восемь рублей, поеду через Дилижан в село.

– В Ахнидзор? – ухмыльнулся он.

– В Ахнидзор, – сказал я.

– Чего ты там не видел? – спросил он.

– А кто плакал? – сказал я.

– Я поплакал и забыл, – сказал он невозмутимо, – ты тоже поплачь, и дело с концом.

– Скромный, дай мне три рубля, – сказал я, – дай три рубля, Прометей, Гигант, Чудовище.

– Нету, – сказал он, – вернее, есть, но на завтра. Завтра, – сказал он, – всего лишь завтра, когда мы вырастем, станем больше, эти деньги нам пригодятся.

– А как же мне сейчас поехать в Дилижан? – сказал я.

– А тебе не надо ехать в Дилижан, – сказал он.

– Надо, – сказал я.

– Ну и поезжай, раз надо, – сказал он, – поезжай себе.

– Денег мало, на машину не хватит.

– Поезжай поездом, – сказал он. – На поезд хватит, ещё и останется, соску себе купишь.

– Через Дилижан на машине ближе, за Дилижаном сразу наши горы, при чём тут поезд, какая ещё соска?

– Обыкновенная, для младенцев, таких, как ты.

– А ты уже большой, – сказал я, – котлеты, биточки, крепкий чай, чахохбили, две капли слёз.

Потом я стоял на окраине, ждал, пока какая-нибудь из попутных машин возьмёт меня за пять рублей, и мне показалось, что, когда я стоял на площади и мне нравился Правительственный дом, и тогда, когда мне нравились тяжёлые своды гостиницы, и тогда, когда нравилась лёгкая испарина на боксёрах, и потом, когда мне нравилось, что тротуары и перекрёстки заполнились девушками, что всё это время я предавал и снова предавал и опять предавал наши горы… Оган и азербайджанец против блеска этих девушек были несчастные невежды, и старая собака ныла, брошенная в далёкой глуши – такой же далёкой, как виденное-невиденное во сне… Она поноет-поноет и сдохнет, пусть.

Одна из машин остановилась. Я подошёл спросить, не повезёт ли водитель за пять рублей… Меня схватили за волосы, за шею, за руки, подхватили под мышки, втащили в машину, подмяли под себя и уселись сверху учитель физкультуры, завуч, сын моей тётки и ещё один или двадцать человек.

– Варвары, дикари! – закричал и дёрнулся было я.

Они молча сидели на мне, потом сын моей тётки засмеялся.

– Что, соскучился по Каранцу Огану?

– Ну, соскучился, это же не голод, пройдёт, – дошёл до меня голос завуча, – немного мужского терпения, и пройдёт.

– Дикари, насильники, деревенщина, не можете понять, отпустите меня! – крикнул я и задёргался.

Шучу. Давно уже отчихался, и пыль грязных сидений не стоит у меня в ноздрях, затылок уже не помнит жилистого зада моего двоюродного братца, и я уже только шучу, вспоминая этот случай. Но именно тогда, сжатый в тисках, я почувствовал разрывающую все удила свободу открытых гор.

– Отпустите! – взбрыкнул я. – Пошли прочь, отпустите меня, сукины дети!

– Силён, – сказал учитель физкультуры, – почему боксом не занимается?

– Плевал я… – Но сын моей тётки сел мне на голову, и я не успел плюнуть, куда хотел.

– Гляди, – сказали они, когда мы проезжали мединститут, – голова не болит? А то скажем этим девушкам, в минуту вылечат.

– Зуб не болит? А то возьмём к этим девушкам, в минуту вытащат, – сказали они, когда мы проезжали медицинское училище.

– Зуб что, – сказали они, – зуб и в селе вытащат.

– В селе как запустят клещи, в селе грубо тащат, – сказали они, – могут вытащить, а могут и сломать. А эти обезболивают.

– Знаешь, как обезболивают? – сказали они. – Смотрят на тебя синими глазами, тебя бросает в дрожь, ты про всё забываешь. И вдруг видишь, зуба нет, а они смотрят на тебя своими синими глазами.

– Вот типография, – сказал сын моей тётки, – если сделаешься поэтом и будешь писать о горах, здесь тебя напечатают.

– Горы, – взвыл я.

– Да, горы, – сказал он, – ну и что?

– Оган, – взвыл я, – Асатур… вожак… град… собаки.

– Про собак и я знаю, ну и что?

– Ничего ты не знаешь, – всхлипнул я.

– Знаю, – сказал он, – про собак всё знаю.

– Ты только про чахохбили знаешь, – задохнулся я.

– Смотри, – сказал он и показал пальцем на Норк. Он показывал на красный особняк в залитом солнцем саду. – Видишь, – сказал он, – тридцать три тысячи стоит, продают, триста тридцать три рубля у меня уже есть. Но послушай, – сказал он, – я ведь и про собак знаю. Послушай, что я тебе про собак расскажу.

– Ты лучше про крепкий чай расскажи.

– Нет, расскажу про собак. Слушай. Из оврага выгона не видать было. Шиш-тап был с турецкую папаху – таким маленьким казался. Иди себе и иди. А я малины набрал, посуда доверху полна, иду на выгон. Малины объелся, подташнивает, и под ложечкой сосёт. И солнце вдобавок. Так и прибивает к земле. А Шиш-тап – как папаха, маленький, так далеко. А три-четыре дня назад здесь дождь прошёл. Тот, что с градом. Голодный я, ужас, а как посмотрю на малину, мутить начинает. И вдруг смотрю, красный пёс, а рядом бурка. Хорошо, думаю, пастух, значит, близко, хлеб, наверное, у него есть. Но никакой такой отары и никакого пастуха не было, один красный пёс. Голодный до чёрта, живот к спине прилип.

– Боб, огановский Боб.

– Да, огановский Боб. Оган, значит, попал под дождь, бурка отяжелела, Шиш-тап вон как далеко, с папаху отсюда кажется, Оган бросил бурку здесь, чтобы просохла. Собака осталась стеречь бурку. Три-четыре дня палящего нашего солнца – бурка просохла, собака от жары и голода отощала, сошла на нет, мордой уткнулась в лапы, еле смотрит, глаза как щёлочки стали, почём знать, видит или не видит. Смотрю на эту чёрную жаркую бурку, смотрю на выгон, выгон далеко-далеко, лень накатывает. Ты бы что сделал?

– Взял бы бурку, собака бы следом пошла, вместе бы пришли на выгон, – сказал я.

– Если б она дала взять бурку, если бы смогла встать и идти за тобой.

– Эту собаку и её братца я у азербайджанца украл.

– Но ты для неё всё же не Оган, – сказал сын моей тётки уже в общежитии.

Из окна виднелся спортивный бассейн. Какой-то юноша стоял на руках на самой верхней ступеньке вышки, неподвижно стоял, его мышцы отливали бронзой, потом он медленно согнулся дугой, как-то вжавшись в себя, перевернулся, вытянулся и рывком метнул себя в бассейн. Это был красивый прыжок. Какая-то девушка медленно раздевалась.

– Пошли, – сказал сын моей тётки, – у меня там знакомство есть, пошли искупаемся.

– Эту собаку и её братца мы с Оганом вместе у азербайджанца украли, – сказал я.

– Ну и что, сейчас это собаки Огана. Азербайджанец ушёл, подумал-подумал и вернулся, встал перед Оганом – две овцы, мол, дай. Это за что же мне тебе двух овец отдавать? За щенят. А ещё правильнее будет, если четырёх овец дашь. Четырёх. Я что, бек или хан, откуда же мне тебе четырёх овец дать? Ну, если овец нету, щенят отдай. Во-он они, щенки твои, поди возьми. А как это возьми, здоровенные псы, чуть-чуть беднягу не разодрали. «Щенят моих дай».

– Не знаю, – сказал я. – Оган засунул их под бурку и разговаривал с азербайджанцем, а я их к себе за пазуху и убежал. Холодные носы тыкались мне в живот, щекотно было.

– Да. Дай-ка, думаю, возьму бурку на выгон, и собака следом пойдёт. Приближаюсь – то ли видит, то ли нет. То ли понимает, то ли нет, усталая не знаю как. Издали гул доносится. Либо речка гудит, думаю, либо в ушах звенит. Нагнулся, чтоб поднять бурку, собака встала и лает. Лая не слышно, где-то в животе только тявкнула слабое «ав», а сама молча открыла рот и закрыла, задницу от земли не может оторвать, передние ноги покачиваются, и тихий такой стон. Эй, собака, эй, глупая, эй, братец, это же я, не знаешь, что ли, отдай бурку, идём на выгон. Да чёрт с ней, с буркой, ах ты глупая собака, что ж ты её так стережёшь, легла рядом и подыхаешь, вставай, погляди кругом, съешь чего-нибудь, так нет же, легла, и на всём свете одна только эта бурка для неё и существует, ни о чём больше знать не хочет.

Девушка кончила раздеваться и стояла на нижней ступеньке, она стояла так, стояла, потом вдруг нагнулась, выпрямилась, тяжело и гибко секунду раскачивалась и вдруг нырнула.

– Купнёмся? – сказал сын моей тётки.

И простодушная, немножечко покровительственная близость рождённой в городе, выросшей в городе, воспитанной в городе девочки, близость, равнявшаяся еле приметной улыбке, была волнующей. И солнечная чистота бассейна была привлекательна. И рассветы под горн анкаванской долины, когда я был вожатым, и знобкие вечера были хороши, и крикливый восторг старших классов, когда сквозь чистое утро они шли в школу и я шёл в институт, и хороши были море и свет, исходящий от пляжа, и были прекрасны могучие муки самолёта, в мягком комфорте освещённого чистого салона они не чувствуются, почти не чувствуются. Мир, вон он какой большой, светлый, красивый… Звонко поёт Эдита Пьеха – какой там ещё Оган, о каких это собаках мы тут толкуем? С моей самолётной высоты Ереван – перекрёсток – Севан – Дилижан – горы – всё это виднелось как на ладони и умещалось, если сверху смотреть, на ладони. А бывший подросток, я то есть, зажав пять рублей в руке, решил во что бы то ни стало убежать из Еревана в Ахнидзор – муравей хочет перешагнуть кучки-горы. «Давай перевезу», – улыбнулся я про себя, прижавшись носом к иллюминатору.

Шиш-тап не разглядеть было, весь горный край казался таким маленьким, что было непонятно, как это он вмещает в себя такое множество громких голосов: Тэван-эй – тьфу ты – где собаки – возле бурки – бурка где – в овраге оставил, промокла вся, оставил сушиться… сушиться оставил… И группа молодых поэтов, девушек и юношей, эта наша группа была в самолёте так раскованно хороша, и наша гостья – шведка с золотыми пышными волосами – была так хороша, бог отпустил ей всего с лихвой, что стыдно было в их присутствии вспоминать несчастную женитьбу Огана и Софи. С закрытым ртом шведка жевала жвачку и смотрела из-за тёмных стёкол, смотрела и молча жевала, и глаза её за крупными тонированными стёклами и лёгкая улыбка полных губ говорили, что она знает, что во мне живут некультурные голоса горных выгонов, она смотрела, молча жевала жвачку и улыбалась большим красивым ртом, а я весь съёживался. Я весь съёживался, сжимался, я говорил себе: «Спрячь, скрути, уничтожь. Это село, эти люди, пусть не будет в тебе их, пусть поболит, поболит и умрёт».

Но это была судьба.

С шведкой вместе мы поехали в Гарни, и она округлила губы – «о», поехали в Гегардский монастырь, поехали на Севан, и шведка там выкупалась, поехали на развалины Звартноца. Шведка шла, и мы, обступив её, старались ей угодить, шведка оборачивалась, и наша группа армянских юношей оборачивалась вместе с ней. Я повёл шведку в картинную галерею, повёл в дом-музей Ованеса Туманяна, повёл в книгохранилище древних рукописей Матенадаран, и шведка выплюнула жвачку и сказала, что голодна. Мы поднялись в ресторан на горе, съели шашлык и выпили коньяк. Шведке очень нравилась наша травка рехан, но в ресторане рехана не было, и мы пошли к сыну моей тётки в Норк. Тархун ещё больше понравился шведке, из дома вынесли лаваш и варёные яйца, потом сыр принесли, потом принесли колбасу, потом в саду накрыли стол, под тем самым абрикосовым деревом, которое посадил перед тем, как погибнуть в Берлине, старый хозяин этого сада, и шведка сказала, что армяне – очень гостеприимный народ, и мы себя почувствовали хлебосольными и до того замечательными. Сквозь чистое утро мы со шведкой потом спустились в город, прошли Айгестан, прошли мимо пекарни, где пекут лаваш, пошли по чистой улице Саят-Новы, перешли Гетар, вошли на Алавердяна и свернули на Туманяна, мне надо было привести её в художественный салон, где продаются серебряные пояса, серебряные серьги, серебряные браслеты, серебряные бокалы. На углу Туманяна, притулившись к каменным ступеням больницы, дремала женщина-крестьянка, и я подтолкнул свою шведку к противоположному тротуару. Я держал её под руку и плечом и локтем подтолкнул её к другому тро-тУару, и она у меня спросила:

– Ты крестьянин?

– Но, – сказал я, – нет.

– Ереванец?

– Да, – сказал я, – ереванец.

У дверей больницы на каменных ступенях, почти на тротуаре дремала женщина-крестьянка, а может, не дремала, сидела оцепенелая. На коленях она держала узел в клетчатой шали. Хоть бы развязала узел, накинула шаль на плечи или бы села на узел, а то что же это – всю ночь на холодных ступенях…

Салон серебряных изделий ещё не открывали.

– Холодно, – сказала шведка, – холодно, спать хочется.

– Потому что коньяк уже погас в тебе.

С моим пиджаком на её плечах мы спустились по улице к площади, возле фонтана она снова поёжилась и сказала, что хочет спать. Возле дверей гостиницы я сказал:

– Гостиница выстроена после войны.

– Да, – удивилась она, не удивляясь, потому что хотела спать и сон сгонять не хотела. – Война была до меня, – зевнула она, – войну я не видела. Ты видел, – без вопроса спросила она.

Я не стал спугивать её сон.

– Не видел, – сказал я.

Я поднялся на Абовяна, свернул на Туманяна, прошёл перекрёсток Туманяна и Налбандяна и остановился: сонная эта женщина не видела, можно было не ходить туда. Я сам был сонный, может, я неправильно разглядел, может, никакой женщины там не было. Я решил не идти, но пошёл. На каменных ступенях никого не было. Теперь можно было идти спать и сквозь сон даже чувствовать, что мир щедро, как подарок, красив и создан для тебя, но, завернув за здание, я столкнулся с этой женщиной и каким-то мужчиной. Тяжёлый овечий запах ударил мне в ноздри.

– Софи, Тэван, вы что тут делаете, Ды?

Узнав меня и даже ещё не узнав, они с секунду улыбались, они немножко обрадовались, что у них прибавился ещё один помощник и он поможет им в том деле, которым они были сейчас заняты.

– А где же собаки?

– Собаки… – Они переглянулись, и женщина сникла и повисла на мне взглядом. – Мы Огана сюда привезли. Оган здесь.

– Огана привезли, – повторил Тэван.

– Твоего Огана привезли, – сказала женщина. – Если тебя увидит, очень обрадуется.

– Собаки в горах, – сказал Тэван, – мы Огана в больницу привезли.

– С твоим именем ехали, – сказала женщина.

– Верно говорит, о тебе думали, когда везли, – сказал Тэван.

– В поезде о тебе говорил, говорил, профессор, наверное, друг нашего поэта, не иначе, – сказала женщина.

Они были такие усталые, что не могли даже ложь как правду говорить. Они были крестьяне, они просили и не верили, потому что считали себя недостойными дорогих, редких, чудодейственных лекарств, – капнут на ватку, поднесут к твоему рту, и ты воскреснешь, протрёшь глаза и сядешь: «Дайте одеться». Они считали себя недостойными светлых прозрений профессорской мысли, недостойными ласковых улыбок одетых в белое медсестёр. Недостойными себя считали или же думали, что мы их считаем недостойными наших целительных открытий и наши труднодоставаемые, редкие лекарства прячем для самих себя.

Для них болезнь была чем-то неопределённым, непонятным, им были неведомы мотивы профессорского благорасположения (не знаю, станет возиться или нет), и мера профессорского могущества им тоже была неизвестна, и опять-таки была неведома степень уважения наших городских сердец к ним, к пастухам (мочь-то могут, но сделают ли?). И оставалось только просить. Просить, снова просить, жалостно, жалко просить, без конца просить, чтобы из-под этих латинских слов, из-под этих профессорских очков, из-под этого густого непонимания вытянуть наконец то, что сами они разом поставили бы перед тобою, городским жителем, если бы ты был у них в горах.

– Доктора по-русски говорили, – сказала женщина.

– Между собой по-русски говорили, – сказал Тэван. – С пятого класса взяли, послали овцу пасти, откуда ж мне по-русски знать?

– Пить захочет – не поймут, – выгнув шею, жалко-жалко заглянула мне в лицо женщина.

– Почти что товарищами были, не помнишь, почти что, да только мой русский на половине остался.

Они полагали, что за стеной этого другого языка что-то очень важное происходит не так, как должно происходить. Надо было, чтобы кто-то был по ту сторону стены, среди этой латыни, этих очков, этого несочувствия, но этот кто-то обязательно должен быть их деревенский.

– И сколько надо, сколько дело потребует, – сказал Тэван, – у нас с собой есть, мы привезли.

Так, не называя имени, в старые времена говорили о медведе или же о звере, которого боялись.

– … – выгнув шею, сказала Софи, и я больше по движению губ её понял, что речь идёт о деньгах.

– Посмотрим, – сказал я, и им показалось, что я уклоняюсь. – Всё необходимое будет сделано, – сказал я, и для них это опять было непонятно. – Ночь небось не спали? – спросил я, и они поняли, что я ихний. – Пошли к нам, чаю попьёте, отдохнёте, что ж так, не спавши, – сказал я, и они увидели, что я, как и они, всю ночь не спал, что в городе у них есть дом, что они горожане, и это не то что сидеть у больничных дверей, скривив шею. – Потом придём и… всё будет хорошо, – зевнул я. – Ночь не спал.

– Воды попросит, не поймут, – прошептала женщина. Не посмела попросить и не посмела возразить, только прошептала.

– По-русски не знает, – сказал Тэван.

– Но они же по-армянски знают, – сказал я, – они же армяне, по-армянски понимают. Пошли, выкупаетесь, чаю попьёте, отдохнёте, – сказал я, – всю ночь не спали. Идёмте, душ примете.

Они сжались в своём овечьем запахе, и в эту минуту мне понравился аромат моего кожаного пиджака. Они, казалось, были согласны прийти, выспаться, забыться, но почему-то они медлили. Они были крестьяне, им казалось – за стеною неизвестности чудище сейчас пожирает человека и никто этому человеку не поможет. Они не знали, как это приятно, что твой пиджак был на чьих-то плечах и сохранил чужой аромат, и тебя всего обволокло этим ароматом, и тебе невыносим тяжёлый овечий запах.

– Если нужно, – пошевелил сухими губами Тэван, и я понял, что речь опять о деньгах. Они с трудом зарабатывают деньги, и им кажется, деньги – это всё. – Если нужно будет, сколько понадобится, мы привезли, – промычал Тэван. – Лекарство, может, дорогое или из другого места профессора вызвать, не знаю, мало ли на что может понадобиться.

– Душа воды попросит, не скажет, постесняется, – сказала женщина.

– Это Оган-то постесняется? – улыбнулся я.

– Оган уж не тот Оган, – сказал Тэван, – и потом одно дело в горах, другое дело здесь. Истаял, исхудал бедный Оган.

– Душа воды попросит, а он не сможет объяснить, – сказала женщина.

– «Асатур-эй», – вспомнил я. – Ты смеялся тогда – ды-ды-ды.

Он беззвучно шевельнул сухими губами, наклонил голову и переступил с ноги на ногу. Он ничего не сказал. Мы молчали, и ничего не происходило, и в это время загромыхал и перекрыл-прошёл соседний перекрёсток яркий автобус. Автобус прошёл, и тротуар наполнился девушками, и снова было так, как когда-то, – я словно убегал в деревню, и меня словно снова поймали, и снова в глаза мне тыкали, в глаза, в нос, в рот пихали всю прелесть города, и это было приятно и неприятно. Девушки поравнялись с нами, всё более хорошея, они сделались яркими, благоуханными (и мы, крестьяне, сжались в комок, прижались к больничной стене), сделались студентками института и под руководством своего преподавателя вошли в больницу. Они были так хороши, что нам показалось, будто и мы хороши, мы отделились от стены и перевели дух, и мне показалось, что в этой больнице есть что-то хорошее, что вон спутники в небесах плавают, после великой их мощи все эти болезни такие пустяки.

«Мир, он большой, лучезарный, от солнечных садов Норка и до…» Я вошёл в здание, девушки переодевались. Со шпилькой в зубах одна из них поправляла на затылке тяжёлые, горчичного цвета волосы, и её светлые глаза смотрели на меня. Смотрели, но не видели, она собирала в узел тяжёлые волосы. Белые чистые халаты они застегнули, надели накрахмаленные белые фесочки, выбившуюся прядку заправили за ухо и были готовы подняться со своим преподавателем. Но преподаватель что-то медлил, и они делались всё строже и серьёзнее, но до конца серьёзными стать всё равно не могли, потому что их распирало ликование. Под спокойным неоновым светом поблёскивал мраморный пол, тёмно-зелёные листья очень крепкого фикуса были старательно вымыты и чисто блестели («И всё же блеск этот – мёртвый блеск», – тайком от крестьян, стоявших на улице, и от крестьянина во мне самом подумал я), и среди этого молчания белая стайка студенток делалась всё более серьёзной. Надо было подняться к больным и принести им не только твой восторг по поводу чистого утра, лёгкого аромата шведки и солнечных садов, а твоё негодование здорового, умного, знающего и негрустного человека по поводу этой проклятой напасти.

Преподаватель двинулся, студентки последовали за ним, и я пошёл тоже.

Это была конченая история. Немного хромой, немного рыжий, немного рябой, с бельмом на глазу, Каранц Оган остался в тех далёких временах, а сюда была принесена и помещена на кровати под простыней охапочка тех веществ, из чего был создан прищуривший один глаз Каранц Оган, нет, это был не Каранц Оган, Каранц Оган остался далеко… Это не был вчерашний ночной огонь, это была сегодняшняя горстка пепла от вчерашнего огня.

Поверх этого серого одеяла (я в эту минуту вспомнил лежавшую в траве возле палатки бурку, под которой копошились щенки)… профессор смотрел на меня мимо этого серого одеяла, я смотрел на профессора и ждал, что он сейчас скажет «сделаем всё возможное», он смотрел, и я ждал, что он вот-вот скажет «трудно, но постараемся», но он ничего не говорил, он смотрел мимо этого серого одеяла на меня, я смотрел на него, и он не говорил «хоть бы днём раньше привезли».

Одетые в белое студентки вместе с преподавателем подошли, обступили кровать.

– Смотри, какие девушки к тебе пришли, Оган, – сказал профессор, но так мог сказать и я. – Караян Оган Степанович, – сказал, обращаясь к студенткам, профессор, – пастух, сорок лет, женат, четверо детей, образование – четыре класса, крестьянин села Ахнидзор Туманянского района, – закончил профессор, но столько бы и я мог сказать. Столько и Ды-Тэван мог сказать. Если бы слёзы не душили, и Софи бы столько сказала. Это было из области здравствующих, столько знали все. А то, что Чудище за стеной пожирает человека… Профессор смотрел на преподавателя, тот смотрел на профессора, и они ничего не говорили студенткам и друг другу о том, что творится под серым одеялом. Профессор взял Огана за руку, подержал его руку в своих пальцах, мне показалось, профессор что-то про себя решает, потом он положил эту серую руку на одеяло, но он так ничего и не решил, а только указательным пальцем легонько постучал по этой серой руке и сказал так просто, безо всякого вопроса: – Ну, как ты, Оган.

Запоздало и слабо, почти неслышно дошёл ответ, до того тихий, что мне показалось, это я внутри себя сказал – «хорошо», и потому, что профессор всё ещё держал эту серую руку и кончиком указательного пальца всё ещё стучал по ней, мне показалось, профессор разговаривает с ним на морзе, Оган находится в тяжёлых углублениях своего серого тела, под этим серым одеялом, и наши голоса не доходят до него, ликование девушек не доходит до него, и профессор разговаривает с ним на морзе.

– А помнишь, Оган, помнишь, как я для тебя собак украл? – сказал я.

Его рука в профессорских пальцах, казалось, шевельнулась, потом из-под одеяла донёсся его голос:

– Собаки сейчас воют.

– Смотри, какие девушки к тебе пришли, – сказал я.

Ликование девушек не отзывалось в нём. Сидевшее в нём Чудище поглощало это ликование.

– Собаки воют, – сказал он, и профессор кончиками пальцев постучал по его руке.

– «Оган, отчего это ты такой хороший? Нехороший я», – напомнил я. – А как дед Артём играл на свирели, помнишь… как медали у Асатура блестели… «Майор».

Голоса гор в нём, однако, не звенели. Чудище поглощало эти голоса.

– Ничего, – сказал я, – профессор сейчас тебе сделает хороший укол, сделает, ты встанешь, и мы пойдём в горы. Дай слово, что зарежешь для профессора барашка. «Бек я тебе, что ли, хан».

Профессор посмотрел на меня, и я понял, что Чудище поглотит и этот укол тоже. Потом мне сказали, что его собаки начали выть с той самой минуты. На улице была тишина, в палате было тихо, а внутри него как под водой, и он сквозь своё молчание слышал вой собак. Это была конченая история. Хрупкое соединение азота, железа и извести, называемое «человеческая жизнь», разрушилось, разъеденное, осталась горстка азота, железа и извести, и собаки выли над руинами.

– Удивительно, – сказал я профессору, – Чудище поглощает бедного парня, но ведь, профессор, вместе со смертью парня Чудище тоже кончится, значит, почему же, профессор, Чудище уничтожает самого себя?

Он был рад, что я не называю эту болезнь по имени. Он сам боялся этой болезни.

– Знаете, что за пастух был, что за шутки проделывал, какое у него было доброе сердце, – сказал я, – ликование не умещалось в нём, он раздавал его всему выгону. Если бы капельку этого ликования сейчас…

– Это от тебя реханом пахнет? – сказал профессор.

От моего пиджака пахло реханом, и мы поговорили о солнечных садах, о взморье, о футболе, о спокойном полёте спутников, о группе высоких женщин-баскетболисток, которые прибыли на соревнование и, покачивая сумками, разгуливали по вечернему городу, и о том, как необъяснимо прекрасно, когда едешь под дождём в машине, молча едешь, и «дворники» чистят перед тобой ветровое стекло… и было трудно вспомнить о том, что внизу тебя ждут. И мы снова заговорили о зелёном футбольном поле и о стремительной тактике правого крайнего.

– Возьми их к себе, пусть выспятся, отдохнут, потом скажешь, – сказал профессор. – Сделаем укол, может, дотянет до села.

– Пять часов дороги, профессор, через Севан – Дилижан – Дсех, – сказал я. – Будет Чудище столько времени спать?

Он потёр веки под очками.

– Сиренью тянет, – сказал он, – или это рехан?

Спускаясь по лестнице, я вдруг понял, что, наоборот, надо сказать им сейчас, пока они такие сонные, пока плохо соображают, пока в оцепенении, пока у них нет сил даже принять эту боль в себя.

Софи молча зашевелила губами и упала возле своего узла, словно с вешалки упало пальто. Тэван улыбнулся, да так и остался стоять улыбаясь. Я курил, смотрел на залитые солнцем сады Норка и вспоминал лежавшего возле бурки красного волкодава под палящим солнцем, кругом ни души, как будто я сам это видел.

– Ну ладно, вам быть здоровыми, вставайте, – сказал я.

– Сын-то как, тот, что вечером бежал по росе голышом? – сказал я.

– Люди смотрят, неудобно, вставай, – сказал я.

– Скажи, пусть встанет, Тэван, – сказал я. – Вставай, – сказал я, – тебя жду, всю ночь не спал.

Эти крестьяне умеют подчинить своё горе чужим нуждам. Она стала подниматься, но снова рухнула.

– Он ночь не спал, – сказал Тэван, – вставай.

И она поднялась. В такси в ней что-то набухало-набухало, сейчас её должно было прорвать, но она проглотила рыдание и, смуглая, худая, морщинистая, стала смотреть в окно. В этом чужом городе, среди чужих людей она не давала себе права омрачать своим горем чужую звонкую радость. Я включил горячую воду и втолкнул её в ванную, она не воспротивилась моей воле горожанина. Я подумал, что под шум душа и газовой горелки она может тихо поплакать, но в этой сверкающей белой чужой ванной комнате она не дала себе права завыть как крестьянка, она намылилась, горячий душ был приятен, и, намыливаясь, она увидела, что Оган умирает, но умирает Оган, а это её ноги, её живот, и горячая вода и мыло приятны, её руки, её шея… её дети, и она доярка и должна работать теперь за двоих.

– Как же ты за овцой один ходить будешь? – сказал я Тэвану.

Что он думал внутри себя про своего Огана, ничего про это он мне не сказал.

– Наше дело лёгкое, – он сидел на краешке кресла, неестественно вытянувшись, – ты о себе расскажи.

– Кого в напарники возьмёшь?

– Кого руководство даст.

– Никто не будет как Оган, – сказал я.

– Ничего, – сказал он, – ничего, экое дело – овца… справимся, расскажи о себе.

Софи выключила душ, но из ванной не выходила. Немного подумав, я понял, что она не даёт себе права вытереть своё тело крестьянки нашим городским полотенцем и стоит так, ждёт, чтобы обсохла. Я постучал в дверь и сказал, что там висят полотенца, и она быстро натянула на себя свою одежду крестьянки, потому что можно было одеться и мокрой, но нельзя было ждать, пока высохнешь, нельзя было, чтобы другие думали, что ты стоишь молча, голая, ждёшь, чтобы обсохла.

Когда я вошёл в комнату, Тэван, неестественно вытянувшись на краешке кресла, дремал, спина его то и дело сгибалась, голова клонилась на грудь. Они так и не заснули, сидя на краешке кресла и на краешке тахты, друг против друга, они съели свой сыр, хлеб, варёные яйца посыпали своей солью, еле прикасаясь ртом, выпили чай из наших стаканов, потом Софи вымыла эти стаканы и как разостлала, так и собрала свою скатерть с нашего стола. Потом поднялись.

– Пошли.

– Поспите, отдохните, потом.

– Нет, только где остановка автобуса, мы не знаем.

– Тяжёлый день предстоит, отдохнуть нужно, – сказал я.

– Нам некогда, – сказал Тэван, – мы пошли.

Автобус не сразу двинулся, и среди этой жары их совсем сморил сон. Голова Тэвана клонилась на грудь, прямо сидевшая Софи смотрела, не моргая, и ничего не видела. Стоя возле автобуса, я жестами и мимикой дал понять Тэвану, что ему хочется спать. Он понял или не понял, но улыбнулся и кивнул головой. Автобус уехал, я повернулся, чтобы пойти домой и как следует выспаться, и бог знает откуда я вдруг сказал:

 
Сбежавшие с гор голодные псы
На кровле будут плакать и выть…
 

И снова:

 
Сбежавшие с гор голодные псы
На кровле будут плакать и выть…
 

Когда я проснулся, в ноздрях у меня затрепетал аромат рехана и в моём теле – с ног до головы – заиграла радость моего здоровья, и чистого белья, и плотно обхватывающей майки, и крепких мышц, и холодной воды… Улыбаясь, я стал бриться перед большим зеркалом и сам себе сказал:

 
Что привыкшая к горам бабка Саро
Не пойдёт больше в горы, не позовёт Саро.
Что сбежавшие с гор голодные псы
На кровле будут плакать и выть…
 

Я сел в такси, чтобы поехать в аэропорт, но поехал в больницу. На тротуаре никого не было. В холле тоже никого не было, только фикус с блестящими листьями. Его постель была пуста, на сером одеяле была свежая подушка. Профессора в кабинете не было. Корзина для мусора возле его письменного стола была пуста, и стекло на письменном столе вытерто до блеска. «Домой уехали», – сказала уборщица. Я попросил водителя такси поехать мимо гостиницы, которая была построена после войны, в аэропорт, но, конечно, опоздал, шведка уже была в воздухе, и под нею была горстка Севана, пропадающее из виду и вновь возникающее шоссе и маленькие, как блошки, машины на нём, и перед нею и внизу были открытые наши Ахнидзорские горы, и гул самолёта равномерно сеялся на Севан, на горы и на машины, в одной из которых Софи и Тэван, то он, то она, попеременно говорили Огану: