Текст книги "Мы и наши горы"

Автор книги: Грант Матевосян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Это наш дом

И, глядя, как жена идёт с родника, согнувшись под тяжестью кувшина и большого ведра, а ребёнок сидит в пыли посреди дороги и бьёт ногами по земле, требуя, чтобы мать взяла его на руки, и, увидев, как козлёнок, забравшийся в сад, обгрызает саженец, Завен подумал, что ведёт он себя как дитя, как глупая баба, и что он забыл о своей ответственности перед семьёй. Плохо всё это кончится, подумал Завен. И сказал Павле:

– Ради Христа, Павле, не будь ребёнком. Веди там себя серьёзнее.

– Ты что им сказал?

– Не помню. Будь серьёзнее, слышишь?

– А я туда вообще не пойду.

– Вот я про это и говорю – пойдёшь и будешь вести себя прилично…

«Плохо всё складывается, – подумал Завен. – И всё из-за Ишхана, кто его за язык тянул, спрашивается. Но ведь не было воровства, чего же Ишхану было скрывать, – значит, из-за Аршо. Ты за Аршо не прячься, – сказал он себе. – Аршо – мазут, пройдёшь рядом – пристанет. Но на этот раз он очень даже кстати пристал. То есть как это кстати? – возмутился Завен. – Да при чём тут Аршо, кто он такой, в конце концов! И при чём тут следователь! Здесь, в Антарамече, есть я, есть моя работа, мои горы, мои овцы, мой Гетамеч». Разве не было случаев, когда Гетамеч уводил даже лошадей антарамечцев? Туда ткнёшься – нет лошади, сюда сунешься – нет проклятой. А потом вдруг звонок из Гетамеча: «Ну и добрые же у вас коняги, так жатку тянут, что вы и сами диву дались бы, сказали бы: «Не может быть, не наши они…» В антарамечской конторе некоторое время все молчат, потом самый смекалистый берёт трубку и звонит на телефонную станцию: «Алё, какое село разговаривало сейчас с Антарамечем?» – «Военная тайна». – «Алё, Аник, лошади позарез нужны, просим тебя…» – «Не мешайте работать». – «Аник…» – «Ну хорошо, обещайте капроновую блузку». – «Но, Аник, я даже своей жене капрона не покупал…» Телефон отключается. Самый смекалистый разъярён, и он снова звонит, чтобы сказать Аник: он не то что капрон ей купит, а вот придёт и снимет с неё и этот самый капрон и ещё кое-что и её голую… «Ха!» – отвечает Аник и снова выключает телефон. И тогда трубку берёт председатель: «Аник, это я». – «Капрон», – требует Аник. «Хорошо, будет капрон». – «Одну блузку мне, – говорит Аник, – другую, за то, что оскорбили меня, – свекрови». – «Ладно, – говорит председатель, – одну тебе, другую свекрови и ещё кое-что ей в придачу… А матери твоей не надо капрона? Матери, сестре или, к примеру, бабушке?» – «Из Гетамеча звонили, – говорит Аник, – про капрон не забудь».

Такие вещи в Антарамече случались часто. Но чтобы человека украли!.. Украли Павле.

Павле пропал. Его не было семь дней. Пять дней никто ещё не беспокоился, его не искали, потому что, когда над головой солнце, смех, слёзы, крик, шум, битьё посуды, пар над горшком с обедом, корыто, полное мыльной пены, поцелуи и сплетни, кровь из порезанного пальца, – словом, почти весь Антарамеч переносится в поля. В такую пору в самом Антарамече нет-нет да и заструится в воздухе ленивый петушиный крик, сушатся на солнцепёке фрукты и старая, наработавшаяся за свой век старуха убаюкивает внука: «Мама сисю унесла в поле, и остался ты без сиси у нас, да?..»

Павле пропал, и пять дней его не считали пропавшим, потому что Антарамеч был в полях. Антарамечец всегда там, где есть работа, а дома работы нет, дома он отдыхает. Но кто же отдыхает летом? Летом работают.

Пять дней Павле не считали пропавшим. На шестой день, когда антарамечцы, передохнув, снова взялись за косы, бригадир косарей сказал:

– Вставай, Павле.

Завен откликнулся с низины:

– И когда это настанет мировой коммунизм, чтобы всемирный министр косарей явился сюда и сказал: «Павел Григорьевич, мировой капитализм скошен весь, и по этой причине вам даруется месяц сна».

– Эй, отцов сын, вставай! – Ишхан бросил свою папаху туда, где, по его мнению, лежал Павле, но папаха попала в палан11

[Закрыть].

– Столько спал, что в палан превратился, – засмеялся Завен, потом озадаченно присвистнул. – Сегодня я Павле не видел и вчера не видел. Ого, пять дней не видел!.. То-то я думаю, почему так мало скошено. Павле, оказывается, нету, вот почему.

Спросили у руководства, где Павле.

– Никто его никуда не посылал, – ответило руководство.

– Нет, он не поехал продавать сыр, – сказала жена.

Приложив руку ко рту, крикнули бабке:

– Эй, бабка Ануш, скажи Павле, пусть возвращается да пусть мацуна с собой принесёт, мацуна!

А бабка Ануш не расслышала:

– Павле скажите, пусть придёт мацуна поест, слышите, мацуна!

– Хорошо, скажем!.. – прокричали в ответ и переглянулись: куда же он мог деваться?

Дядюшка Аваг сказал:

– Я давно заметил, что его нет, только некогда мне было спросить, где он.

– Братцы, а помните, Тигран однажды целый месяц пропадал, потом нашёлся… мёртвый, с метлой в руках. Умер, связывая метлу.

– Глупости болтаешь!

Но так как исчезновение Павле было загадочным, всем казались загадочными и обстоятельства, при которых оно произошло. Ишхан долго и старательно прочищал горло, так что все обернулись к нему. И испуганно и нерешительно он, наконец, сказал:

– Не приведи господь… я, к примеру, конечно, говорю… но вроде бы дядя у него был лунатиком.

– Ну?

– Наследственность, значит…

Полетел, говорят, однажды дядя нашего Павле над оврагами и перелесками, купаясь в лунных лучах, и тень от него скользила по земле, и собаки в ту ночь выли не переставая, напуганные этой тенью. Говорят, сам дядя потом рассказывал, будто он и над морем пролетал… Сведущие в географии почему-то решили, что это было Каспийское море.

Но тут один из антарамечцев собрался с духом и сказал:

– Но ведь насколько мне известно, дядя нашего Павле не был лунатиком. – Это сказал сам дядя Павле, который до этого отбивал косу, а теперь сидел, порядком озадаченный. – Дядя – я, но ничего такого не могу вспомнить, никак не могу, не летал я. В детстве случалось – летал, во сне, конечно, а наяву – никогда, нет, не летал я. С Гикором, верно, путаете. Тот, было дело, загордился раз, взлетел, стало быть, потом видит, что нет, лучше уж по земле ходить… Гикор соседом приходится Павле, не дядей. – И дядя нашего Павле, как бы для того, чтобы лишний раз доказать, что у него здоровое тело, а следовательно, и здоровый дух, опять принялся стучать по косе: дзинь, дзинь, дзинь.

Все захохотали, и пропавший Павле снова стал для своих друзей прежним Павле – любившим поспать, любившим поесть, но любившим и вдоволь поработать.

– Бросьте, какой же из Павле лунатик, ему и ходить-то лень…

– Эх, дрыхнет, наверное, где-нибудь!

И друзья развеселились, они свистели, улюлюкали и вапускали шапками в палан, который напоминал спящего человека и даже, казалось, похрапывал.

Настоящий Павле объявился через два дня, толстый и крепкий, как пень, с косой за плечом.

– У-у-у!..

– Вот он, скосил Каспийское море и вернулся!

– По долинам и по взгорьям… наш Павле пошёл вперёд.

– Павле-Пржевальский-Каспийский!

– Кино! Павле, ты – кино! Ребята, Пржевальский – ничто перед нашим Павле! Этот измерил весь земной шар: от востока до запада – семь взмахов косы, от севера до юга – шесть!..

А Павле действительно похитили. Похитили гетамечские косари.

– Вышел я из села, – рассказывал Павле, – спустился в овраг и только стал на взгорок подниматься, кто-то меня накрыл мешком. Завязали мне ноги, руки, бросили на седло и: «Айда, поехали!» Поехали, делать нечего. Едем – чувствую, дышать не могу, перекинули меня, черти, через седло, как хурджин12

[Закрыть], лежу животом вниз. Лежу и чувствую: всё лицо горит, глаза того и гляди выскочат. Иначе говоря, худо мне. А им, чертям-то весело, едут, песни себе распевают. Я пошевелился немного, да не очень-то в мешке пошевелишься. Верёвки, сукины дети, затянули на мне так, будто сено везут, не живого человека. Потом слышу, кто-то говорит: «Архангел Гавриил, наверное, тесно товарищу в мешке, раз он неспокоен». Я начинаю сильнее ворочаться, а сам во все уши слушаю. «Ангелы, – говорит архангел, значит, Гавриил, – тяжела дорога в рай, но дорога в ад ещё тяжелее. Что же, выходит, мы в ад его везём?! Мешок убрать, а глаза завязать, да потуже».

Завязали мне глаза, развязали ноги, и мы снова поехали. Руки, правда, закручены и ноги под брюхом у лошади связаны, и всё-таки легче мне, по крайней мере на пленного немца не так похож. Перевёл я дух и давай их честить. Первым делом насчёт усов и бороды самого господа бога прошёлся, потом насчёт архангела Гавриила, а там и всех ангелов и ангелиц. А как дошла очередь до этих самых ангелиц, чего греха таить, не выдержал, ещё разочек обложил их крепким словцом. Тогда Гавриил мой и говорит: «Жена у Павле беременна, вдобавок он не работает, прохлаждается, вот ему и приятно честить наших барышень. А мы дадим Павле поработать хорошенько – сразу вежливым сделается, с ослами и то здороваться станет и у ангелиц прощения попросит». – «Поработать?» – спрашиваю. «Да, косить будешь, – отвечает. – Слыхали мы, – говорит, – хорошо косишь, да не видели никогда».

«Косарю разве руки завязывают? – говорю. – Это рабам завязывали, потому и плохо шла у них работа. – А он, оказывается, марксист, – говорит, – берите с него пример. Он, – говорит, – и на войне Отечественной побывал, и косарь знатный, и вдобавок умом не обделён, как видите».

И только тут я сообразил: да ведь архангел-то мой – зоотехник из Гетамеча! «Конечно, – говорю, – и косарём надо хорошим быть и марксизм надо знать. Я, – говорю, – не гетамечский зоотехник, чтобы кончить институт, а потом явиться в село и ферму разорить. Вы, может, знаете его, архангел Гавриил?» – «Нет, – говорит, – не слыхал». – «Большой, – говорю, – осёл!» – «В самом деле?» – спрашивает. «В самом деле, – отвечаю. – Мешок бы ему на голову надеть и хорошенько всыпать». – «А ты сам его знаешь?» – спрашивает один из ангелов. «Как же, – говорю, – и жену знаю, известная… как бы это сказать… прилипнет – не отлепишь».

Смеются мои ангелы, потом один из них говорит: «А ведь он не женат, Павле». – «Ну, так, значит, речь о твоей жене», – отвечаю. «Мы хотели, чтоб ты у нас отработал только один день, – говорит ангел, – за сплетни ещё один день отработаешь». – «Я работы не боюсь, – отвечаю, – только развяжите мне руки, а то голова у меня чешется».

Развязали мне руки, а я как размахнусь – кулак у меня, сами знаете, тяжёлый. «Да, – говорит ангел, – не выбила бы мне лошадь зубы, выбил бы их сейчас ты. Сила у тебя, как у лошади».

А архангел добавляет: «За хулиганство – ещё три дня!..» – «Архангел, а архангел, дай, – говорю, – я и тебя разок двину и отработаю ещё четыре дня, так и быть».

В ответ ни слова, шепчутся ангелы с архангелом. Потом кто-то подходит ко мне, я размахиваюсь, а он мне сапог, оказывается, подставил. «Дураки, – говорю, – разве слепых обманывают? За то, что обманули, – ни одного дня».

Соглашаются со мной. Едем дальше. Едем, и вдруг слышу, собака залаяла, не выдерживаю, срываю с глаз повязку. «За нарушение уговора – семь дней!» – кричат.

Срываю повязку – и что же вижу? Гетамечские покосы. Ветерок вокруг, зелёные травы колышутся, точно волны, благодать такая, что голова у меня закружилась.

Посмотрел на их покосы и говорю: «Ладно, ребята, я не против. Там ли косить, здесь ли – всё одно. И тут трудодни и там».

Хороших косарей у них много. Зоотехник, и тот всё норовил обогнать меня. В первый день работали наперегонки, потом стали тише косить. Наперегонки косить всё равно что дурачиться. Хорошие ребята гетамечские косари, а уж как со мной обходились – помереть можно со смеху. Дробовик наготове держали, заряженный солью, это на случай, если я стрекача задал бы. Как кто садился отдыхать, брал его в руки и глаз с меня не спускал, будто я пленный какой. А когда я отходил от них по нужде, часового специального приставляли, и опять с ружьём, стоит и кричит: «Ну что, немец, не кончил?»

Да, вот ещё что: они и нашего председателя собираются выкрасть, чтобы он у них дней десять поуправлял. Я спросил их: «А не боитесь, что председатель наш прикажет: «Передать все покосы Гетамеча Антарамечу!»?» Они только засмеялись. Хорошие люди!

Правда, там об этом и речи не было, но вспомнил я, как одно время думал, что для жизни семидесяти лет с лихвой хватит; чего же, думал я, старые люди так цепляются за каждую соломинку, умирать не хотят. Вспомнил я про это и сам себе сказал: «Семьдесят? Мало, братец, сколько ещё на свете гетамечцев, которых ты не видел…»

Копейка плюс копейка – миллион рублей

– Ты почему в селе, Завен? – спросил председатель.

– Вызвали по делу овец.

– Что за дело такое?

– Проблема.

– Собери своих пастухов да отправляйся в горы, а проблему эту я сам разрешу.

– С помощью капрона?

– Завен! Ты сомневаешься во мне, Завен?

– Не разрешишь.

– Разрешу. Если Реваз молчит, значит твоя проблема уже разрешена.

– Реваза уже не спрашивают. Реваза самого ещё к ответу призовут за то, что молчит.

– Не понимаю, вот мы, а вот наши сёла, а я – Реваз, и никаких овец я не терял… Да нет, ничего у судьи не выйдет, судью засмеют.

– Засмеёшь – выставят из зала.

– Зал тоже я, и судья – я, ты тут кто такой?

– Я? – Завен на минуту растерялся, потом подтянулся и вдруг весь преобразился: – Я человек, который следит, чтобы транспорт двигался по мостовой, а пешеход – по тротуару; я устанавливаю для пешехода переходы, для транспорта – предельную скорость; переступит пешеход границу перехода – штрафую, превысит водитель скорость – штрафую. У меня хранятся «дела», я проверяю документы, призываю вас к порядку, я – порядок, понял! Я вас таблице умножения учу, понял!..

– Погоди, остановись. Я сейчас не считать учусь, и тебя лишаю права учить нас таблице умножения, лишаю тебя того таланта! Я у себя дома разделываю барашка, ставлю на стол вино и приглашаю тебя… Все стаканы поднимаются только за твоё здоровье, потому что это благодаря тебе мы живы-здоровы, ведь ты – порядок! И разве ты не плачешь при этом от волнения?

– Я в твой дом не приду, потому что я хочу, чтобы мой протокол был похож на протокол. Моя дочь в музыкальную школу ходит, у меня квартира на втором этаже и неплохая работа, и ты знаешь, я хочу, чтобы моя дочь окончила эту самую музыкальную школу, хочу получить более благоустроенную квартиру и не хочу терять работу, ясно тебе?

– Но ты голоден.

– Голоден – в сельмаге колбаса найдётся.

– И тебе не стыдно? Кто же в селе магазинную колбасу ест?

– Мало ли.

– Свинство это, вот что!

– Самая тяжёлая на свете вещь – что? Можешь сказать?

– То есть как это самая тяжёлая? Среди металлов?

– Ну, хотя бы среди металлов.

– Среди металлов – свинец.

– Так вот, тяжелее этого самого свинца – чувство признательности: я съел у тебя дома два кусочка мяса и выпил два стакана вина, и я иду по улице и думаю, что у тебя дома я съел два кусочка мяса и выпил два стакана вина, работаю и думаю, что у тебя дома я съел два кусочка мяса и выпил два стакана вина, моюсь в бане и думаю, что у тебя дома два кусочка мяса съел, два стакана вина выпил, лежу рядом с женой и думаю, что мясо ел в твоём доме, овец увижу – вспомню, мясо увижу – вспомню, пастуха увижу – вспомню, всё время помню. Тяжёлое это чувство – чувство благодарности. Вряд ли встречалось тебе в жизни слово «благодарность» в отдельности от слова «неблагодарность»?.. Так-то вот! Вместе они – благодарность и неблагодарность. Свинец перед ними – что? Пушинка! Так что я в твой дом не приду.

– Он не будет так усложнять, Завен. Ты очень усложняешь.

– Увидим.

– Увидим, конечно, но ты усложняешь.

– Ну ладно, думай как хочешь.

– Но правда моя. Это раз. Кроме того, ты забыл, у нас свой генерал есть. Это два.

– Звание одно.

– Что значит – звание одно? Что же ещё должно быть?

– А ты думал, лампасы, звезда – так тебе и генерал?

– А какие они ещё бывают, генералы?

– Мысль – генеральская, сердце – генеральское, смех – генеральский, вот какие! А наш – что он за генерал? Да его, несчастного, склероз со всех сторон обступил.

– Опять ты усложняешь. Какое дело тому, с кем свяжется генерал по телефону, до его ума, сердца… склероза. «Вас генерал беспокоит», – скажет он по телефону, а ему ответят: «Слушаю, товарищ генерал…» Ему будут говорить, что надо наказать пастухов, нас то есть, а он – ноль внимания, потому что он генерал и не привык забивать себе голову всякими пустяками. Ему будут доказывать, что невозможно сделать то, о чём он просит, а он будет своё гнуть: «Даю вам два дня сроку, кончайте с этим делом и о результатах доложите».

– Э-э-э!.. – перебил его Завен. – Хорошо иметь всесильного родича, но и родич требует положенной ему дани, останешься в долгу – удивится. Словом, опять та же благодарность-неблагодарность. Нет, не верю я в твоего генерала.

– Философствуешь! – рассердился председатель. – Смотри, как затараторил, совсем заморочил мне голову, а когда овец чужих резал, небось не мудрствовал!

– Ага, вот и ты заговорил как следователь, – улыбнулся Завен. – А был бы ты на моём месте, мудрствовал бы?

– Не знаю, – задумчиво отозвался председатель, потом вдруг добавил: – Всем селом судью засмеём – раз! Генерала на помощь позовём – два! Правильно – генерала на помощь. Я поехал в город!

– Дай бог удачи.

– Почему же не должно быть удачи?

– Кто его знает!..

Завен вспомнил Ерванда Царукяна – дальнего родственника жены, заведующего отделением райбанка, шестидесятилетнего человека. Глаза у Царукяна круглые, между глазами и бровями никакой связи: слишком высоко вскинуты брови. Лоб косо срезанный, низкий, а надбровные дуги выдаются вперёд, крепкие, ничем не пробьёшь. Пришёл как-то Завен в банк получать для колхоза деньги. Царукян долго изучал чек и наконец заявил, что печать не отчётлива.

– В Антарамече чернил не было?

– Были.

– Знаю, что были. Чернила что? Дешевле чернил ничего нет, бутылка – восемь копеек. Да, а тот, кто дал тебе эту бумажку, не знает, как нужно оформлять документы? Я же тебе деньги должен выдать по этой бумажке. Понимаешь, деньги! А если ревизор обнаружит у меня такой чек, что он скажет? Ты думаешь, он похвалит меня? Он меня выругает. Чернила и печать для того и существуют, мой дорогой, чтобы можно было любую бумагу в документ превратить.

Во время этой нудной речи самому большому бездельнику и то показалось бы, что его ждут важные и неотложные дела. А Завен? Завен с недовольной гримасой на лице переминался с ноги на ногу.

– И когда пытаются втолковать тебе что-либо, ты не обижайся, ты и сам не умеешь обращаться с документами. В скольких это местах ты перегнул эту бумажку…

– Опаздываю я…

– Опаздываешь – приходи завтра.

– Мне сегодня в село ехать.

– Кончишь дело, тогда и поедешь. А если ты не считаешь это делом, поезжай хоть сейчас. И пришли вместо себя другого, кто не спешит и умеет обращаться с бумагами. Да, умеет обращаться с бумагами.

– Ну хорошо, я подожду, кончайте.

– Тут уж извините, тут уж, пожалуйста, извините меня! Не тебе меня учить, я сам знаю, когда кончать… Я с двадцать первого года, если хочешь знать, с тринадцатого июля…

И, увидев, как начинает краснеть Царукян, Завен торопливо проговорил:

– Хорошо-хорошо-хорошо, я извиняюсь.

– Я в таком извинении не нуждаюсь, молодой человек, и, пожалуйста, не размахивай руками. Мы ещё и виноваты. Ты бы посмотрел на свой чек! Кто так ставит печать! Мы на государственной службе находимся, и здесь не лавочка, и потому нечего обижаться… Уж не говорю, что в отцы тебе гожусь… «Хорошо-хорошо…»

Когда дело, казалось бы, шло к концу, Царукян отправился к управляющему:

– Деньги всё-таки не шуточки, – пояснил он Завену.

Царукян вернулся, пожимая плечами.

– Управляющий не против твоей бумажки, а я человек маленький, но я его предупредил, что будет ревизия…

Чтобы получить деньги, кажется, пять тысяч рублей, Завену пришлось в пятидесяти местах поставить свою подпись.

– Подпишись ещё раз, обмакни перо… Подпишись, как в паспорте. Всё, свободен. Пересчитай деньги… И когда тебе дело говорят, не обижайся, выслушай. Знаем, значит, раз говорим, мы ведь тоже живые люди, тоже с чувствами… Считай, считай. Ну вот, теперь мы с тобой в расчёте. Будь здоров.

Проходя мимо магазина «Ткани», Завен вспомнил, что у него есть письмо от жены к этому самому Ерванду Царукяну. «Там у Царукянов бязь для нас куплена, зайдёшь к ним, переночуешь заодно, за гостиницу не надо будет платить».

Завен обнаружил письмо в кармане рубахи. Карман был застёгнут на пуговицу и закреплён для большей надёжности булавкой.

– Не видать тебе твоей бязи, жена, – вслух проговорил Завен, – не зайду я к Царукяну, и на гостиницу придётся потратиться. Разорение…

Однако… банк был уже закрыт, и Завен побрёл к Царукяну. Вот, наконец, и дом, который он искал. Дом двухэтажный, огороженный, с красной калиткой, а на ней вместо звонка – молоточек. «Почему не звонок?» – подумал Завен и тут же догадался: потому, что звонок – электричество, а электричество – деньги. После первого стука молоточком какая-то девочка на втором этаже чуть откинула занавеску, прижалась носом к стеклу и, вопросительно выпятив губу, скрылась. Завен подождал немного, но за оградой было тихо, никто не шёл открывать калитку. После второго стука занавеску откинула другая девочка, года на три-четыре старше первой. Она просто стала смотреть в окно. Завен повертел в воздухе письмом, девочка кивнула головой и показала рукой на почтовый ящик. Потом Завен долго стучал молоточком, но безуспешно. Наконец, занавеска снова пошевелилась, и девочка, та, что была постарше, открыла створку окна.

– Вам кого?

– Мне нужен Царукян.

– Это дом Царукяна.

– Я знаю, что это дом Царукяна.

– Что вам нужно?

– Подайте копеечку, – жалобно протянул Завен.

Девочка недоумевающе вскинула плечи и отвернулась.

Сам Царукян возился в это время у себя в саду возле большого камня. Это был гладкий базальт весом с тонну, одна сторона его была выщерблена.

– А, это ты, молодой человек! Добро пожаловать! Опять по делу?

Завен смотрел то на дом, то на сад – всё делало честь хозяину.

– Своими руками строил. Только стены мастер сложил, но и я тоже наравне с ним потрудился. Вот, смотри, – Царукян показал на ладони, – всё здесь этими руками создано.

Это были руки настоящего каменотёса, грубые, с обломанными ногтями.

– А камень, который ты видишь, он всегда, думаешь был такой? Это я его таким сделал. Он был как этот дом. Одолею и его, – пообещал он, – потихоньку. И для здоровья полезно, и деньги при мне останутся.

– Земля у меня на участке вся будто пропахана, – продолжал Царукян, – ни одного камешка не найдёшь в ней. А вот этот кусок каменистым оказался, я его чернозёмом покрыл. А чернозём не на грузовике привёз, сам перетаскал с соседней улицы, когда там бульдозер работал. Видишь, что за котем13

[Закрыть] растёт на этом куске, да ты сорви, попробуй, не стесняйся. – Царукян сам нагнулся, сорвал одну-единственную травинку котема. – Ну-ка, попробуй, поешь, поешь, не обеднеем. Человеку не пристало быть скупым. Это не значит, конечно, что добро своё нужно раздаривать. Мы ведь рабочие люди, не князья какие-нибудь. У меня, например, зарплата – сто рублей да пенсия – тридцать рублей… А как же, я старый партизан!.. Хочу сказать, что, если ты не бережёшь каждую копейку, считай, что ты князь, а не рабочий человек…

…Хотел бы я поглядеть, – думал Завен, – какой из тебя партизан, банковская ты мышь!.. Ты не виноват, что у тебя черепная коробка мала – не много вмещает в себе. Не может же несчастная лопнуть! Ты вызубрил когда-то две-три истины и орудуешь ими всю жизнь, пользуешься ими, как нищий пользуется своим единственным рублём… Ты по копеечке копил уважение к себе, и, господи боже ты мой, так долго ты делал это, что человек может ошибиться и принять его за чистую монету. Взять бы у тебя из рук этот лом, да со всего размаху… о-о-о, лом бы скорее треснул, честное слово!

Ты из тех людей, которые весьма неохотно отдают дань годам жизни; вы теряете по одному волоску в год, но сами говорите: «Волос на голове не осталось». Ваши фотокарточки демонстрируют нам, какими вы были в молодости – закрученные кверху короткие усики, глаза круглые, косо срезанный лоб, и во рту незажжённая папироса: «Курил, теперь бросил. Что я, враг себе, что ли!.. Себе, своему здоровью, своему карману».

Если у такого человека попросить на один день десять рублей – пальто себе, скажем, покупаешь, а десяти рублей недостаёт, – он подумает и скажет:

– А на что тебе эти деньги?

– Пальто покупаю, восемьдесят вот есть, а нужно девяносто.

– Значит, девяносто рублей стоит пальто?

– Да, девяносто… Не можете ли до завтра десятку одолжить?

– А где же твоё пальто, сносилось?

– Сносилось.

– Сколько лет носил?

– Пять лет, теперь вот хочу новое…

– Быстро сносил.

– Пять лет…

– Я рад, что у тебя есть восемьдесят рублей, я всегда радуюсь, когда у моих знакомых бывает столько денег.

Над мнением, высказанным президентом Соединённых Штатов по тому или иному поводу, они размышляют больше, чем сам президент. Размышляют и поглядывают в сторону погреба, где хранятся припасённые на чёрный день мыло и спички, а у иных, кроме мыла и спичек, вяленая баранина, сухари, сыр, масло, мука, да что там мука! – даже и лимонад, пиво…

Племяннику, надумавшему жениться, они говорят:

– А дом у тебя есть?

– Да должен вот квартиру получить.

– Получай себе на здоровье, но ведь квартира не дом. Ты вот что, ты подай в горсовет заявление, выбери себе участок на окраине города и построй себе из досок какую-нибудь хибару и поселись в ней. Каждый день после работы бери лопату, копни раза два. Раза два, не больше, и дом сам построится. С погребом, с двором, с тутовым деревом посреди двора. Свой собственный дом, это, брат, не просто квартира.

Что эти люди едят? Если сейчас сорок восьмой год, они потребляют припасы тридцать восьмого года, если пятьдесят восьмой – сорок восьмого. А в шестьдесят восьмом году в ход идут мыло, масло и одежда пятьдесят восьмого года. Я говорю это не к тому, что меня это сильно заботит. Если у нас сейчас тысяча девятьсот шестьдесят шестой год, пусть они едят муку тысяча семьсот шестьдесят шестого года! На здоровье! Мне-то что! Но вот в чём беда: они пользуются славой хороших людей, ибо крупных краж не совершают, чтобы не быть пойманными, не пьют – чтобы не нарушать общественный порядок. Носят не старую и не новую одежду, знакомых приветствуют с улыбкой, служат домоуправами, – приличные люди. Приличные, да, но я только злюсь, что никому и в голову не приходит достать бензину – и не какого-нибудь тридцать восьмого или сорок восьмого года, а самого свежего – этого года, достать бензину и спалить их вместе с их погребами, посыпанными нафталином, вышивками, с мылом сорок восьмого года, с керосином двадцать пятого года и прочей дрянью не знаю уж какого года!

Триста метров приусадебного участка Царукяна были разделены на квадраты и засеяны зеленью – котемом, тархуном, самитом, огурцами. Огурцы, правда, решили было самовольно перелезть на соседнюю территорию, но хозяйская рука вовремя указала им на их квадраты.

А в доме всё было покрыто краской – от стенной печки до висячего умывальника. Краска гласила: «Вы – сырость, древесные жучки, время, – вы покушаетесь на всё, что имеет ценность, но я, краска, не допущу этого…»

И маленькая головка Царукяна, и такая строгая разбивка приусадебного участка, и эта краска, и занавески, еле сходившиеся на окнах, – всё это низводило человека на степень ничтожества. Человек, конечно, думал, глядя на всё это: Сахара – пустыня, думал человек, и странно, что она захватила не весь большой свет, – просто удивительно, что этого не произошло; человек чувствовал себя неловко оттого, что на свете есть оазисы. Он прямо-таки багровел от стыда. Потом он вспоминал: «В Австралии имеется сто двадцать миллионов овец. Это потрясающая цифра…» Потрясающая цифра! Постыдились бы! Мало того, что сосчитали, ещё и воскликнули: по-тря-саю-щая цифра! Потрясающая мелочность! Такая мелочность, в результате которой землю при всей её неоглядной раздольности делят на крохотные лоскутки – здесь котем, тут самит, ах, убери свой хвостик с этой грядки, огурчик. Бог ты мой, да разве это земля, это же макет земли!

И достойный владелец этого макетного мирка служащий районного отделения банка Ерванд Царукян подошёл к шкафу и достал лимон. Одну штуку. Тщательно выковырял ножом тёмное пятнышко гнили – вчера ещё был цел, глаз да глаз нужен, чтоб за всем уследить, – потом отрезал две ровные тоненькие дольки.

– Чаю попьём.

– А я слышал, – несмело заговорил Завен, – что в банках иногда подтасовывают пачки денег: крупные деньги укладывают вперемежку с мелкими. Правда это? Я, например, не верю. – Завен откинулся на спинку кресла и улыбнулся – насмешливой улыбкой человека, не попавшегося на удочку. – Это у вас принято или только случается? Вы, например, такого не позволили бы себе, я знаю, но другие… – Завен и сам не понял, откуда взялась вся эта ложь. – Вы просто ошиблись, ну, вы не хотели, конечно…

И вдруг он понял, что это ложь, он вскочил с места, глаза его побледнели и приняли отчаянное выражение.

– Пачки подтасовываете! Деньги присваиваете… Нет, вы не ошиблись, не из таких! Это не случайность, вы обманываете всех! Да! Молчите! Ни слова!

– Извиняюсь, извиняюсь…

– За-мол-чи-те! Молчите! – Лицо у Завена задёргалось, и он закрылся руками.

– Здесь я хозяин!.. Понял? Не ты…

– Кончили разговор! – крикнул во всё горло Завен и задохнулся. Потом он долго молчал; время от времени его так и подмывало запустить чем-нибудь тяжёлым в крепкие надбровные дуги Царукяна, и он до боли сжимал кулаки. Кто это сказал, какой это дурак придумал, что ещё с детского сада нужно воспитывать в людях уважение к старшим? Чушь! Надо уважать только хороших!

Наконец он плюхнулся в кресло, подпёр руками голову.

– Вы обманули, ясное дело, обманули, всё равно, пусть даже орден у вас, всё равно… даже если всё до копейки выдали мне, всё равно обманули, – повторял Завен.

– Я тебя не обманул, слышишь, тут уж извини. Пропил, наверное, сотню-другую, а теперь – «обманули»… Я посчитал в банке твои деньги? Посчитал. Сказал тебе, посчитай и ты? Сказал. Заставил тебя даже пересчитать. В чём же дело? Опомнись, молодой человек… Но раз ты пришёл в мой дом – милости просим. Кто-нибудь здесь сказал тебе, зачем ты пришёл? Нет. Не говорили тебе этого. Больше того, я оставил свои дела и вот сижу в угощаю тебя чаем. С лимоном… Я старый человек, никому не мешаю, работаю себе. Если хочешь знать, ты, того, ошибаешься сильно насчёт меня…

И, поглядывая на сгорбившегося Завена, который, закрыв глаза, продолжал невнятно шептать: «Обманули… обманули…», Царукян подошёл к своему телефонному аппарату и позвонил в милицию. Милиционеру, явившемуся на вызов, Царукян рассказал о базальтовом камне, о дольках лимона, о выслуге лет… и чёрт его знает о чём ещё. Потом он вытащил и поставил на стол один из ящиков шкафа.