Текст книги "Заточенный с фараонами"
Автор книги: Говард Лавкрафт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
II
Далеко не сразу удалось мне прийти в себя после столь жуткого полета по стигийскому пространству. Это было бесконечно болезненно и окрашено невероятными фантазиями, в которых отразилось и то, что я был связан, и то, как я был связан. Я принимал эти фантазии за реальность, но стоило им покинуть меня, и они тотчас тускнели в моей памяти под влиянием последующих ужасных событий, будь они реальные или воображаемые. Я видел себя зажатым в огромной ужасной лапе. Эта желтая волосатая лапа с пятью когтями тянулась ко мне из земли, чтобы раздавить меня. Когда же я перестал в ней сомневаться, то мне почудилось, что эта лапа и есть Египет. В своем видении я оглянулся на события предыдущих недель и увидел, как меня понемногу, ловко и незаметно, обольщает и завлекает дьявольский дух-упырь из древнего египетского чародейства, такой дух, который был в Египте еще до прихода сюда людей и будет тут после их ухода.
Я увидел ужас и нездоровую древность Египта в их неразрывной связи с гробницами и храмами мертвых. Я увидел призрачные процессии жрецов с головами быков, соколов, кошек, ибисов, призрачные процессии, безостановочно шествующие по подземным коридорам и лабиринтам с гигантскими пропилеями, рядом с которыми человек был не более мухи, и приносящие неназываемые жертвы немыслимым богам. Каменные колоссы шагали в нескончаемой ночи, гоня стада усмехающихся андросфинксов к берегам неподвижных рек из дегтя. А позади этого всего я видел несказанно злобную исконную некромантию, черную, бесформенную, жадно преследующую меня во мраке, чтобы разделаться с духом, посмевшим насмехаться над нею и с нею соревноваться.
В моем спящем мозгу разыгрывалась мелодрама чудовищной ненависти и преследования, и я увидел черную душу Египта, заметившую меня и звавшую меня неслышимым шепотом, звавшую и очаровывавшую меня, искушавшую меня наружным сарацинским сверканием, но все время толкавшую меня вниз в безумные от старости катакомбы и ужасы своего мертвого и бездонного царственного сердца.
Потом призраки стали принимать обличье людей, и я увидел моего гида Абдуллу в одеждах фараона и с усмешкой сфинкса на устах. И я знал, что его лицо – это лицо Хафры Великого, который приказал построить вторую пирамиду и переделать лицо сфинкса по своему подобию, а еще построил огромный храм при входе, мириады коридоров которого археологи собираются отнять у колдовского песка и молчаливого камня. Я смотрел на длинную узкую твердую руку Хафры, точно такую длинную, узкую и твердую, какую я видел у диоритовой статуи в Каирском музее… у той статуи, что была найдена в страшном храме при входе… И я подивился, почему я не закричал, увидев ее у Абдуллы… Эта рука! Она была отвратительно холодной, и она сжимала меня… Холодный давящий саркофаг… Холодный давящий Египет незапамятных времен… Это был сам ночной замогильный Египет… желтая лапа… и они такое шептали о Хафре…
Но тут я начал приходить в себя, по крайней мере я уже не спал и не грезил во сне. Я вспомнил драку на вершине пирамиды, предателей бедуинов, напавших на меня, мое страшное падение в нескончаемые каменные глубины и мой безумный полет в ледяном пространстве с гнилостным благоуханием. Я понял, что лежу на сыром каменном полу и мои путы все так же впиваются мне в кожу. Было очень холодно, и мне показалось, будто я чувствую зловонное дуновение. Порезы и синяки, которые я получил, ударяясь о стены каменной шахты, болели ужасно, и от странного дуновения они жгли меня совсем нестерпимо, так что стоило мне всего-навсего повернуться, и я словно впал в мучительную и непередаваемую агонию.
Я заметил, что веревка натянулась, и заключил, что, где бы я ни был, другой ее конец достает до поверхности. Правда, я не имел ни малейшего понятия, держат ее арабы или уже не держат, так же как не имел ни малейшего понятия, насколько глубоко под землей нахожусь. Вокруг меня стояла беспросветная или почти беспросветная тьма, ибо лучи луны не могли одолеть повязку, но я не сомневался, что мои ощущения обманывают меня, и не верил в бездонность колодца.
Мне показалось, будто я нахожусь в довольно просторном помещении, куда можно попасть сверху через дыру прямо над моей головой, и я подумал, что моя тюрьма, скорее всего, подземный входной храм старика Хафры, или храм Сфинкса, возможно, один из коридоров, который мои гиды не удосужились показать мне утром и из которого я мог бы легко выбраться, если бы нашел дорогу к перекрытому входу. Наверное, мне пришлось бы побродить по лабиринту, но сколько уже таких лабиринтов было в моей жизни!
Первым моим побуждением было избавиться от пут на руках и ногах, от кляпа и повязки на глазах, но это не очень меня заботило, потому что за время моей долгой карьеры выступающего на публике эскаписта куда более изощренные эксперты, ни разу не преуспев, испытали на мне весь свой ассортимент.
Потом мне пришло в голову, а почему бы арабам не поджидать меня у входа и не напасть на меня, ведь по натяжению веревки у них в руках они наверняка заметят, что я пытался освободиться. Это, конечно же, имело смысл лишь в том случае, если я в самом деле находился в Хафровом храме Сфинкса. Дыра над моей головой, где бы она ни была, не могла находиться далеко от ничем не примечательного современного входа возле сфинкса, ведь наверху расстояния совсем небольшие, и любому туристу это отлично известно. Днем я ничего похожего на второй вход не заметил, но не сомневался, что среди песчаных заносов легко спрятать и не такое.
Обдумывая свое положение, я лежал, скорчившись, на каменном полу и почти забыл кошмар долгого падения и кружения по пещерам, которые совсем недавно довели меня до бесчувственного состояния. Теперь мои мысли были заняты только тем, как получше перехитрить арабов, и я решил поскорее развязать веревку, но по возможности не шевелить ее, чтобы она не выдала мою эффективную или неудачную попытку освободиться.
Однако решить легче, чем сделать. Несколько предварительных маневров убедили меня, что подвигаться придется изрядно, и я совсем не удивился, когда после особенно энергичного напора почувствовал, что веревка кольцами ложится на меня и вокруг меня. Очевидно, подумал я, бедуины все поняли и бросили ее, спешно отправившись к настоящему выходу из храма, собираясь подождать меня там.
Перспектива намечалась не из приятных… Однако бывало и хуже, так что я решил не паниковать прежде времени. Сначала надо избавиться от пут, а потом постараться живым и невредимым выбраться из храма. Забавно, с какой легкостью я убедил себя, что нахожусь совсем неглубоко под землей в старом храме Хафры возле сфинкса.
Однако моя уверенность была поколеблена, и во мне вновь ожила первобытная боязнь сверхъестественной бездны и дьявольской тайны из-за одного обстоятельства, ужасное значение которого я начал осознавать, все еще формулируя мой философский план. Я уже сказал, что, падая, веревка свивалась надо мной в кольца. Теперь мне было ясно, что она все еще продолжает падать, хотя все нормальные веревки уже исчерпали бы свои ресурсы. Более того, она обрушилась на меня лавиной, отчего на полу выросла уже целая гора, и я оказался почти полностью погребенным под стремительно множившимися кольцами. Вскоре меня завалило совсем, и мне стало трудно дышать под тяжелой грудой пеньки.
Я растерялся, но все же, пока тщетно, старался бороться с неминуемой гибелью. Дело было не в том, что меня терзали сверх всякой меры, и не в том, что из меня по капле выжимали воздух и жизнь, а в падающих на меня неестественных количествах веревки и в неведомых и несчитаных подземных пространствах, окружавших меня в те минуты. Значит, мое падение, а потом кружение по дьявольской бездне было настоящим, и я на самом деле лежал беспомощный в безымянной пещере где-то рядом с центром земли. Перенести это неожиданное открытие у меня не хватило сил, и я во второй раз впал в спасительное беспамятство.
Когда я говорю «беспамятство», то не имею в виду отсутствие видений. Наоборот, моя отрешенность от мира разума сопровождалась несказанными страхами. Боже!.. Если бы еще я не начитался книг о Египте, собираясь в эту страну, ставшую источником тьмы и кошмара! Второе беспамятство заново потрясло мой спящий мозг осознанием того, что представляют собой Египет и его древние тайны, и по какой-то проклятой случайности в мои видения проникли старинные представления о мертвых, которые, вновь обретая дух и плоть, живут в таинственных гробницах, больше напоминающих дома, нежели могилы. Я вспомнил в своих видениях, которые, к счастью, не сохранились в моей памяти, необычное и искусное устройство погребальной камеры и ни на что не похожие ужасные учения, определившие ее устройство.
Все эти люди думали только о смерти и о мертвых. Они буквально понимали воскрешение тела, отчего с особой тщательностью мумифицировали его и рядом с ним в канопах хранили все жизненно важные органы. А кроме этого, они верили еще в две вещи – в душу, которая, взвешенная и одобренная Осирисом, живет в стране блаженных, и ка, темное таинственное жизненное начало, которое, устрашая людей, бродит по верхнему и нижнему мирам, нисходя к сохраняемому телу, чтобы насытиться жертвенной пищей, приносимой в храм мертвых священнослужителями или благочестивыми родичами, а иногда, как говорят, входит в тело или положенный рядом деревянный двойник и покидает пределы усыпальницы, чтобы сеять страх и творить черные дела.
Тысячи лет тела покоились в роскошных саркофагах, уставив вверх стеклянные глазницы, и, если их не посещали ка, ждали того часа, когда Осирис возвратит им ка и душу и поведет легионы застывших мертвецов прочь из сырых покоев, где царит сон. Вот было бы великолепное воскресение, если бы Осирис благожелательно отнесся к душам мертвых и гробницы не подверглись осквернению, а иначе приходилось остерегаться чудовищных ошибок и дьявольских искажений. И в наши дни арабы шепчутся о странных сборищах и безбожных обрядах, совершаемых в забытых нижних пространствах, куда без всякого вреда для себя могут проникать только невидимые крылатые ка да бездушные мумии.
Возможно, самые страшные легенды, от которых стынет кровь, как раз те, что рассказывают о чудовищных созданиях упадочнического жреческого искусства – о составных мумиях, у которых человеческое тело и человеческие руки и ноги, а головы разных животных – в память о старых богах. Во все исторические времена мумифицировали священных животных, чтобы священные быки, кошки, ибисы, крокодилы и прочие могли когда-нибудь в еще большей славе возвратиться на землю. Но наступило время упадка, и священнослужители стали соединять людей и животных – это было только во время упадка, когда люди забыли об особых правах и привилегиях ка и души.
Неизвестно, что сталось с составными мумиями, по крайней мере никто об этом не говорит, и совершенно точно известно, что египтологам пока не удалось отыскать ни одной. Арабы шепчутся между собой о чем-то ужасном, но на них нельзя полагаться. Они даже намекают, будто старый Хафра… которому принадлежат сфинкс, и вторая пирамида, и зияющий вход в храм… будто бы он живет со своей царицей упырей и вампиров Нитокрис в далеком подземелье и правит мумиями, которые не люди и не животные.
О них я грезил – о Хафре, о его царственной половине и о его невиданном воинстве мертвых гибридов – и поэтому несказанно счастлив, что они не задержались в моей голове. Самое страшное видение, насколько я помню, было связано с праздным вопросом, который я задавал себе накануне, когда глядел на великую загадку пустыни и спрашивал себя, в какие неведомые глубины ведут тайные ходы из храма поблизости. Тогда этот вопрос казался мне пустяковым и вполне невинным, но в моем беспамятстве он едва не довел меня до буйного помешательства… Какую исполинскую мерзость поначалу изображал сфинкс?
Во второй раз я пришел в себя… если пришел… и помню ни с чем не сравнимый ужас… разве лишь с тем, что последовало потом. А ведь в моей жизни было больше приключений, чем у многих. Помните, я потерял сознание, когда на меня обрушился веревочный каскад, подтвердивший, что я нахожусь на немыслимой глубине? А придя в себя, я не почувствовал никакой тяжести и, повернувшись на бок, убедился, что путы, кляп и повязка на месте, зато кто-то убрал едва не задушившую меня веревочную гору. Важность этого я, конечно же, осознавал постепенно, а не то не миновать бы мне опять беспамятства, которому помешало также предельное душевное изнеможение, когда я перестал бояться чего бы то ни было. Я был один… с чем?
Прежде чем я начал мучить себя новой идеей или собрался предпринять еще одну попытку освободиться, дополнительное обстоятельство заявило о себе. Непривычная боль терзала мне руки и ноги, и еще я думал, будто все мое тело покрыто засохшей кровью, а ее никак не могло быть так много, несмотря на все порезы и ссадины. К тому же мою грудь как будто рассекала сотня ран, словно ее клевал огромный кровожадный ибис. Несомненно, тот, кто убрал веревку, был враждебен мне и нанес бы мне еще больше ран, если бы что-то его не остановило. Странно, но вместо того, чтобы окончательно пасть духом, я ощутил прилив сил, и меня обуяла жажда деятельности. Теперь я точно знал, что ополчившиеся против меня злые силы – материальные существа, с которыми бесстрашный человек может биться на равных.
Несколько приободрившись, я взялся за свои путы и использовал весь опыт своей жизни, чтобы освободиться, как часто делал это в ослепительном свете огней и под аплодисменты многочисленной публики. Привычные препятствия совершенно завладели моим вниманием, к тому же исчезла длинная веревка, и я почти уверился, что немыслимые кошмары были галлюцинациями и никогда не существовало ни страшного колодца, ни бездонной бездны, ни бесконечной веревки. Неужели я все-таки в привходном храме Хафры возле сфинкса и, пока я лежал без сознания, вероломные арабы пробрались внутрь, чтобы мучить меня? Как бы то ни было, мне надо было распутать веревку. Вот встану без кляпа во рту и повязки на глазах, увижу хоть какой-нибудь лучик света и тогда буду даже рад помериться силами с коварными врагами!
Не знаю, сколько времени я стягивал с себя веревку. Наверное, дольше, чем на сцене, потому что я был ранен и измучен всем тем, через что мне пришлось пройти. Наконец ничто мне не мешало, и, глубоко вдохнув холодный сырой зловонный воздух, который не стал лучше из-за отсутствия кляпа, я почувствовал, что не могу пошевелиться. Пришлось мне еще полежать, потихоньку распрямляя руки и ноги и вглядываясь во тьму в надежде разглядеть хоть слабый лучик и понять, где я нахожусь.
Потихоньку силы вернулись ко мне, но глаза ничего не видели. С трудом поднявшись на ноги, я смотрел во все стороны, но видел только эбонитовую тьму, словно и не снимал с глаз повязку. Ноги еще плохо меня слушались, но все же я мог идти, только не знал куда. Мне было ясно, что идти наобум нельзя ни в коем случае, так как я мог оказаться еще дальше от выхода, поэтому я помедлил, чтобы определить, откуда тянет тем холодным натровым запахом, который сопровождал меня во все время моих кошмаров. Предположив, что его источник и есть выход из подземелья, я решил ориентироваться по нему и никуда не сворачивать.
Отправляясь из дома, я прихватил с собой коробок спичек и маленький электрический фонарик, но, разумеется, после всех встрясок в карманах у меня не осталось ни одного более или менее тяжелого предмета. Чем дальше я продвигался в темноте, тем сильнее чувствовал сквозняк и запах, пока наконец не уверил себя, что запах идет из какого-то отверстия, как, например, дым – из сказочной бутыли рыбака, в которой сидит джинн. Восточная сказка… Восток… Египет… Воистину эта темная колыбель цивилизации всегда была источником несказанных чудес и несказанных кошмаров!
Чем дольше я размышлял о природе подземного сквозняка, тем беспокойнее мне становилось, ибо, несмотря на вонь, я был уверен, будто, плутая, все же иду к выходу, пока наконец не сообразил, что подобный смрад не может иметь ничего общего с чистым воздухом Ливийской пустыни и что его извергает еще более глубокая и страшная бездна. Следовательно, я выбрал неправильный путь!
Поколебавшись немного, я решил не поворачивать назад. Сквозняк был моим единственным ориентиром, потому что я не обнаружил никаких особых примет в неровном каменном коридоре. Двигаясь же против непонятного смрада, я непременно должен был выйти на какую-нибудь дыру, а там и к стене, окружающей Циклопову пещеру, в которой иначе не отыскать ни входа, ни выхода. Я понимал, что, вполне возможно, обречен на неудачу. То место, в котором я находился, не имело отношения к известному всем туристам привходному храму Хафры, к тому же мне пришло в голову, что о моем коридоре не знают даже археологи и он случайно оказался открыт заключившими меня сюда любопытными и вероломными арабами. А если так, то есть ли отсюда выход в посещаемую часть храма на поверхность?
И вообще, какие у меня основания думать, будто это привходной храм? На мгновение все мои самые страшные кошмары вновь обрушились на меня, и я живо вспомнил и падение, и кружение по коридорам, и веревку, и мои раны, и видения, которые на самом деле были видениями. Неужели это конец? Впрочем, может быть, так даже милосерднее? Мои вопросы оставались без ответов, а я упрямо шел вперед, пока судьба в третий раз не ввергла меня в беспамятство.
Теперь обошлось без видений, так как неожиданность происшедшего выключила не только мое сознание, но и подсознание. Делая очередной шаг в том месте, где вонь была уже настолько сильна, что у меня не хватало физических сил ей противостоять, я поздно заметил черную каменную лестницу и покатился по ней в зловещую тьму.
Дыхание вернулось ко мне только благодаря врожденной живучести здорового организма. Я часто думаю о той ночи и нахожу смешными свои повторяющиеся обмороки, словно взятые из дешевых киномелодрам тех лет. Конечно, не исключено, что этих обмороков не было вовсе и весь мой подземный кошмар – всего лишь видения одного долгого беспамятства, которое началось из-за шока, связанного с падением в бездну, и закончилось с целительным прикосновением наземного ветерка и первых лучей поднимающегося солнца, когда я лежал, простертый на песке, перед розовевшим насмешливым ликом великого сфинкса.
Сам я предпочитаю эту версию и обрадовался, когда полицейские сказали мне, что кто-то взломал решетку, преграждавшую вход в храм Хафры, а неподалеку действительно есть довольно широкий колодец, который ведет в необследованную часть подземелья. Еще я обрадовался, когда врачи не обнаружили в моих ранах ничего такого, что не было бы естественным следствием драки, слепоты, падения – возможно, во внутреннюю галерею, – а потом я еще освобождался от пут, полз наверх, выбирался из подземелья, ну, в общем… очень утешительно. И все же я уверен, все не так просто. Я слишком хорошо помню свое ужасное падение, чтобы считать его наваждением… К тому же разве не странно, что никто не узнал по моему описанию человека, предложившего себя мне в гиды, – Абдуллу Раиса эль-Дрогмана, у которого был замогильный голос, а лицо и усмешка точь-в-точь как у фараона Хафры?
Я прервал рассказ… наверное, из-за нежелания вспоминать о том последнем, что случилось со мной и что наверняка было галлюцинацией. Однако я обещал рассказать все и не нарушу свое обещание. Когда я очнулся – или мне показалось, что я очнулся, – после падения с черной каменной лестницы, я был, как прежде, один и в полной темноте. Вонь, которая и раньше была отвратительна, стала невыносимой, однако я уже как-то принюхался к ней и стоически ее терпел. Почему-то я пополз прочь от того места, откуда шел смрад, ощущая под окровавленными ладонями гигантские блоки мощного перекрытия. Один раз я стукнулся головой обо что-то твердое и быстро определил, что это основание колонны немыслимой толщины, покрытое хорошо прощупываемыми гигантскими иероглифами.
Я пополз дальше и обнаружил на большом расстоянии друг от друга другие массивные колонны, как вдруг мое внимание привлекло нечто, уже воздействовавшее на мое подсознание, а теперь добравшееся и до сознания.
Откуда-то из еще более дальней глубины до меня доносились звуки – ритмичные, довольно громкие и ни на что не похожие. Почти интуитивно я понял, что они принадлежат какому-то старинному обряду, а так как я был порядочно начитан в египтологии, то определил их как звуки флейты, самбуки, систры и тимпана. В их мерных свисте, гудении, треске и ударах я ощутил страх, какой, к счастью, неведом земле. Он был странным образом не похож на личный страх и принял форму объективной жалости к нашей планете, терпящей в своих глубинах кошмары, что прятались за внушающей ужас какофонией. Звуки становились громче. Они приближались. Потом – пусть все боги, какие ни на есть, сделают так, чтобы никогда больше ничего подобного со мной не случилось, – я услышал вдалеке негромкую отвратительную тысячелетнюю поступь марширующих созданий.
Поразительно, как столь разные движения сочетались в идеальном ритме. За маршем подземных чудовищ стояла муштра тысяч нечестивых лет… цокот, топот, шарканье, шорох… и все это под немыслимую разноголосицу импровизировавших инструментов. А потом – боже, убери все арабские сказки из моей памяти – мумии без душ… бродячие ка… орды мучимых дьяволом мертвецов за сорок веков правления фараонов… составные мумии, ведомые сквозь ониксовую пустоту фараоном Хафрой и его царицей упырей Нитокрис…
Шаги приближались… Боже, спаси и сохрани меня от этих ног, и копыт, и когтей, которые уже стали различимы на слух! В беспредельной черной бездне мелькнул на вонючем сквозняке огонек, и я бросился за гигантскую колонну, чтобы хоть ненадолго укрыться от кошмара, надвигавшегося на меня миллиононогой толпой через гигантский гипостиль нечеловеческого страха и патологической древности. Огней стало больше. Шум шагов и музыкальная какофония тоже стали громче. В неверном оранжевом свете я увидел такую картину каменного величия, что у меня перехватило дыхание и благоговейный трепет пересилил и страх, и ужас. Основания колонн были вдвое выше человеческого роста… и это лишь основания колонн, каждая из которых сводила на нет достижения строителей Эйфелевой башни… А иероглифы, высеченные непонятно как в подземелье, где дневной свет вспоминается как полузабытая сказка…
Я не буду смотреть на тех, кто идет сюда. Едва я ухватился за это отчаянное решение, как услыхал скрип костей и смердящее хрипение, заглушавшие мертвую музыку и мертвое шарканье. Счастье еще, что они не разговаривали… Но боже мой! Их странные факелы осветили громадные колонны. У гиппопотамов не может быть человеческих рук и факелов в руках… У людей не должно быть крокодильих голов…
Я хотел отвернуться, но тени, звуки, вонь были повсюду. Тогда я вспомнил, что делал мальчишкой, когда мне снились кошмары, и начал повторять про себя: «Это сон! Это сон!»
Никакого толку из этого не вышло, и мне осталось лишь закрыть глаза и молиться… По крайней мере, мне кажется, что я так сделал, потому что в снах никогда точно не знаешь… А я абсолютно уверен – это было видение.
Я не знал, удастся ли мне еще когда-нибудь выйти наверх, и временами приоткрывал глаза, желая еще раз убедиться, что нигде нет ни одного местечка, свободного от нездоровых испарений, от колонн с невидимыми вершинами, от колдовских гротескных теней, внушавших немыслимый ужас. Горящих факелов становилось все больше, и если бы это дьявольское место не было беспредельным, то я обязательно разглядел бы или стену, или другой ограничительный знак. Однако глаза у меня опять закрывались, едва я понимал, как много теней вокруг меня… В конце концов я узрел одну фигуру – без верхней половины, – вышагивавшую неторопливо и торжественно…
Внезапно то ли дьявольский предсмертный хрип, то ли адский вой слаженного хора легиона гибридных уродов разорвал воздух склепа, отравленного нефтяными и соляными испарениями. Помимо воли я открыл глаза и увидел зрелище, какое ни одно смертное существо не может вообразить без ужаса и физического отвращения. Существа выстроились одно за другим в направлении вонючего сквозняка, и факелы освещали их поникшие головы, если таковые имелись. Они молились перед огромной черной зловонной дырой, у которой не было видно верхнего края и к которой были приставлены две гигантские лестницы, поднимавшиеся в непроглядную тьму. По одной из них, несомненно, я и скатился сюда.
Высота дыры была пропорциональна высоте колонн… Обыкновенный дом потерялся бы в ней, а средних размеров общественное здание можно было бы без труда двигать туда и обратно. Она была такой огромной, что ее невозможно было объять взглядом, не повернув головы… такой огромной, такой непроглядно черной и такой отвратительно вонючей… Прямо перед этой разверстой дверью Полифема существа, судя по их движениям, что-то бросали, видимо религиозные приношения. Во главе их был Хафра, надменный фараон Хафра, или гид Абдулла Раис, в золотом венце, который замогильным голосом мертвых произносил бесконечные заклинания. Рядом с ним на коленях стояла прекрасная царица Нитокрис, профиль которой мне удалось на мгновение увидеть, и я заметил, что правая половина ее лица съедена крысами или какой другой нечистой силой. И я опять закрыл глаза, когда разглядел, что приносится в жертву зловонной дыре или, не исключено, местному божеству.
Мне пришло в голову, что, судя по торжественно обставленной церемонии, статус у невидимого божества должен быть высоким. Осирис? Исида? Гор? Анубис? Или неизвестный бог мертвых, который еще важнее их? Существует ведь легенда о страшных алтарях и колоссах, возведенных в честь неведомого бога еще до того, как появились ныне почитаемые боги…
Я уже достаточно закалился, чтобы без ужаса наблюдать за замогильным обрядом безымянных существ, и мне в голову вновь вернулась мысль о спасении. Кругом было сумрачно из-за колонн, отбрасывавших густые тени. Если учесть, что все в этой кошмарной толпе были поглощены своим делом, то у меня появилась возможность незаметно подобраться к одной из лестниц и невидимым взойти по ней наверх, надеясь на удачу и собственную ловкость. Я почти совсем не думал о том, где я, собственно, нахожусь, хотя на одно мгновение мне стало смешно, ведь я всерьез планировал бегство из сна. А может быть, я в самом деле был в одном из неведомых помещений храма Хафры, того самого храма, который уже несколько поколений упорно называют храмом Сфинкса? Не знаю. Однако я твердо решил, если мозг и мускулы не подведут меня, вернуться к реальной жизни и здравому смыслу.
Я лег на живот и пополз к лестнице слева, которая показалась мне более доступной. Не буду рассказывать, что я чувствовал и видел на своем пути, освещаемом зловещим и неверным светом факелов, ведь, чтобы не попасться, я должен был внимательно смотреть по сторонам. Нижние ступени лестницы, как я уже говорил, не были видны из-за темноты, а потом она круто поднималась вверх до огороженной площадки над гигантской дырой, и последние ярды я полз уже на довольно большом расстоянии от шумной толпы, зрелище которой леденило мне кровь, даже оставшись далеко справа.
В конце концов я добрался до нижних ступеней и, стараясь держаться поближе к стене, начал подниматься наверх, разглядывая отвратительную роспись и полагаясь на то, что чудовища слишком заняты своей смердящей дырой и своими непотребными приношениями, чтобы обратить на меня внимание. Крутая лестница была сложена из порфировых блоков, явно предназначенных для великанов, и показалась мне бесконечной. Мне и теперь страшно вспомнить, как я полз наверх, боясь быть обнаруженным и страдая от ушибов и ран, которые вновь разболелись из-за непосильной физической нагрузки. Я намеревался, едва достигнув площадки, немедленно карабкаться дальше, кто бы там ни был, не останавливаясь даже бросить последний взгляд на мерзких тварей, которые шаркали ногами и падали на колени футах в семидесяти-восьмидесяти подо мной. И вдруг, когда я уже почти достиг площадки, раздалось громовое бульканье-хрипение хора, которое, судя по торжественному ритму, не имело ко мне ни малейшего отношения, поэтому я остановился и поглядел вниз.
Чудовища приветствовали кого-то, кто показался из смрадной дыры забрать адские подношения. Даже с высоты моего наблюдательного пункта существо производило впечатление гиганта и было желтое, волосатое, с судорожными движениями. Пожалуй, размерами оно не превышало большого гиппопотама, но вид у него был самый фантастический. Прямо на туловище, имевшем более или менее цилиндрическую форму, росли в один ряд пять лохматых голов: первая – самая маленькая, вторая – побольше, третья и четвертая – еще побольше и равны друг другу, а пятая – поменьше, хотя и не такая маленькая, как первая.
Из голов то и дело вылезали твердые щупальца, которые жадно хватали огромные куски разложенной перед дырой неописуемой человеческим языком пищи. Существо время от времени то подпрыгивало, то довольно странным образом пряталось в дыру. Это было так необычно, что я глаз не мог оторвать от дыры, ожидая, когда оно появится целиком.
И оно появилось… Оно едва появилось, как я отвернулся и бросился вверх по темной лестнице за моей спиной, буквально взлетая по ступеням, чтобы попасть туда, куда меня вели не зрение и не логика, а, верно, направлял сам мир видений. Наверняка это было видение, иначе я не лежал бы на рассвете живой на песке Гизы перед усмехавшимся и сверкавшим в лучах солнца Великим сфинксом.
Великий сфинкс! Бог!.. Именно этот вопрос я задавал себе солнечным утром перед тем, как… Какую огромную и страшную тварь изображал сфинкс поначалу? Будь проклято видение, реальное или нереальное, которое показало мне самый страшный кошмар – неведомого бога мертвых, в немыслимой глубине предвкушающего удовольствие от еды, принесенной ему бездушными тварями, которых не должно быть. Пятиголовое чудовище появилось… пятиголовое чудовище величиной с гиппопотама… пятиголовое чудовище… и тот, у кого оно всего лишь передняя лапа…
Но я выжил, и я знаю, что это было видение.
1924
