Текст книги "Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941"

Автор книги: Готфрид Леске

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

27 мая – 6 июня 1940 г.
ДЮНКИРХЕН

Бельгийцы капитулировали. Главное, какого черта им вообще было начинать эту войну против нас? Такие тупые. Мы, немцы, непобедимы.

Говорят, эти томми пытаются улизнуть через Канал. Одно дело – пытаться, но другое дело – сделать. Я думаю, мы выскажем свое мнение по этому поводу. Чертовы томми. На этот раз им все будет не так просто. Пытаются удрать назад к папе с мамой. Не получится. А если получится, их родная мама не узнает.

Когда мы сегодня подлетали к Дюнкирхену, увидели на горизонте облака черного дыма. Ребята, которые побывали здесь до нас, хорошо поработали.

Мы уже были готовы пикировать и класть наши яйца, когда целая пачка «харрикейнов» неожиданно накинулась на нас сверху. Но наши «мессершмиты» были тут как тут и очень были рады ввязаться в хорошую драку. Вдруг я увидел, как один из «харрикейнов» пристроился к нашему хвосту, но не тут-то было. Смотрю, а у него одно крыло распалось на две части и он горит и падает. Пока мы сбрасывали боезапас, видели, как падали «харрикейны» и несколько наших истребителей, все время падали какие-то куски. Все это погружалось в целое море огня; выглядело так, будто каждый дом в городе горит. А почему бы ему не гореть? Он должен гореть долго и жарко, чтобы всем хватило.

Англичанам повезло больше, чем этим умникам. Погода совсем испортилась, все время туман и низкая облачность. Практически только на бреющем и летаем.

Мы летим так низко над песчаными дюнами, что ясно видим, как там лежат их раненые солдаты, ждут, когда о них кто-нибудь позаботится. Наверное, там таких нет. Некоторые куда-то переползают. Конечно, до Англии им не доползти. Спасибо, Господи, за Канал!

Бомбили корабли в порту Дюнкирхена. Хотя это довольно опасное дело – летать так низко. Ударили по судну, а потом видим, как толпы солдат прыгают в воду и плывут к берегу. А немного погодя, когда мы сделали круг и вернулись, видим, что судно осталось на плаву. Самое смешное, что со всех сторон к нему плывут люди, наверное, те же самые, что попрыгали с него перед тем. Что и говорить, англичане знают толк в плавании на длинные дистанции.

Штаб сообщает, что три английских эсминца и военный транспорт потоплены в порту на Канале. Не завидую тем, кто был на этих посудинах. Погода все еще отвратительная.

С ума сойти можно. Черт возьми, здесь – они, а вот здесь были мы. Они были у нас почти в руках. Но все равно удрали. Конечно, не все удрали, но все равно слишком много. Конечно, если бы у нас были все наши истребители, этого никогда бы не случилось. Над Дюнкирхеном у них их было гораздо больше, чем у нас. Потому что все случилось гораздо быстрее, чем ожидал штаб. То есть, конечно, я вовсе не хочу критиковать штаб. В конце концов, никому и присниться не могло, что французы и бельгийцы что-то могут делать, кроме как удирать. Наши ребята должны были только бежать за ними. Достаточно быстро, между прочим. А теперь наши истребители базируются слишком далеко от фронта, чтобы их можно было постоянно в достаточном количестве держать в небе над Дюнкирхеном. Англичанам было гораздо ближе. У них было большое преимущество.

Наконец погода улучшается. Оберлейтенант Фримель полагает, что у нас были большие потери. Но наверное, все теперь будет не так плохо, как в тот раз. Наша артиллерия выдвинулась далеко вперед, так что может теперь обстреливать Дюнкирхен.

Если не снизиться достаточно низко, слишком много наших драгоценных яичек падает в воду. Да и зенитный огонь довольно плотный, так что я всегда вздыхаю с облегчением, когда вывожу машину на высоту. Мы, кажется, ни разу не возвращались без нескольких дырок в крыльях. Но в жизненно важные места пока ни разу не попало.

Иногда мне кажется, что это просто невозможно. Как такое может происходить? Я имею в виду корабли. Куда ни посмотришь, сплошь черные точки. Откуда, черт возьми, все они берутся! Как эти томми умудряются собраться все вместе? Колдовство какое-то. Похоже, они все это планируют заранее. Я знаю, что наши штабы всегда все планируют на недели, а кое-что и на годы. Я думаю, что так. Но англичане не могут знать этого заранее. Но как они это делают? С ума сойти можно. Кажется, они у нас в руках, и тут они проскальзывают у нас меж пальцев. Эти посудины – они возникают ниоткуда. Некоторые такие маленькие, яхты, или баржи, или рыболовецкие шлюпки, как они вообще умудряются сюда доплыть. Наверное, не все они возвращаются назад, тонут. А мы им помогаем.

Надо отдать должное англичанам. Они никогда не устают. Наверное, многие из них совсем бросили спать. Тео Зольнер, он-то уж точно не продержится без сна двадцать четыре часа, говорит, что они принимают какие-то таблетки, чтобы не засыпать. Но все равно, я думаю, они возвращаются в Англию, заправляются, загружаются и опять летят на Дюнкирхен без отдыха. А нам гораздо лучше. У нас регулярный сон, а иногда нас вообще никуда не посылают. Это потому что фюрер и Геринг все предусмотрели, и предусмотрели вовремя.

Сегодня вечером, после ужина, я говорил об этом с Пуцке, Ледерером и Зольнером. Все согласились, что англичане дерутся на удивление хорошо. Но это им не поможет. Просто мы намного лучше. Должно быть, потому, что у нас хорошая подготовка.

За разговором я узнал, что Ледерер прошел ту же школу, что и я, – Гатов. Вот это да! Ну не смешно? Вы несколько недель вместе в одной машине и даже не знаете подобных вещей! Мы еще долго болтали о Гатове. На всей земле нет другого такого места. Это не просто школа, это целый город, построенный специально для нас. А подземные ангары – это нечто! Ледерер, конечно, малость помоложе меня. Где-то около двадцати четырех. Он сын мюнхенского врача. Он вообще-то не должен был этого рассказывать, но как только раскрыл рот, так все и выболтал. Мы еще долго рассказывали друг другу истории про наших инструкторов. Иногда кажется, я только вчера первый раз сделал горку. Пуцке рассказал нам немного об Испании. Он был там механиком на «Дорнье-17». Он говорит, в Испании особо делать было нечего. Было скучновато. Единственным развлечением было наблюдать за итальянскими летчиками.

Зольнер захотел узнать, что для каждого из нас было самым трудным в летной учебе. В самом деле, смешной вопрос. Я никогда не задумывался над этим. И не уверен, что другие об этом думали. Собственно говоря, летать вообще не такое трудное дело. Самый трудный момент – это, наверное, когда ты в первый раз один в воздухе. Когда ты совершенно один в самолете. Но, насколько помнится, раздумывать об этом было некогда.

Дюнкирхен начинает раздражать. Все время этот Дюнкирхен. Только и делаем, что бомбим, бомбим и бомбим. Все время бомбардировки судов и доков. Я не знаю, остался ли во всем городе стоять хоть один дом. Иногда, когда хорошо попали в цель, нам видно, как людей выбрасывает в воздух взрывной волной. Мы кучами сбрасываем наши яйца, опять и опять. Но в эти маленькие лодки попасть все-таки невозможно. И они уплывают.

Все деревни вокруг Дюнкирхена сейчас горят, если, конечно, не превратились в пепел к этому времени. Над полями сплошной покров дыма.

По радио передали, что возле Дюнкирхена потоплено три английских военных транспорта. Это было захватывающе, как в движущихся картинках, когда их быстро листаешь. Английские корабли были уже почти в открытом море, уходили зигзагами от наших «дорнье». Первые яйца промазали, но наши ребята привели свои расчеты в порядок. Потом попали по первому кораблю, он вспыхнул от носа до кормы и через несколько минут скрылся под водой. Потом попали во второй, и он тоже затонул. А потом третий нашел свою судьбу. Это, наверное, было колоссально. Чертовская удача. Жаль, что мне не приходилось участвовать в таких шуточках. Мы все бомбим и бомбим, и все, что мы можем сделать, – это чтобы они убрались отсюда.

Штаб сообщил, что нас переводят под Париж. Это ко времени. Надеюсь, нам дадут сбросить им несколько посылочек.

14 июня 1940 г.
ОНИ НЕ ХОТЕЛИ УМИРАТЬ

Сегодня вечером у нас в столовой был необычный гость. Французский летчик, пилот «Морана-406». Его сбили над станцией Дози, там небольшой патруль их истребителей пытался накрыть авангард наших войск. Они, наверное, и представить себе не могли, что наши зенитки уже там. Еще бы, ведь наш моторизованный отряд взял этот район всего день или два назад. Но наши зенитки были тут как тут, так что французикам пришлось резко дергать вверх и они ничего не смогли сделать. А потом на них накинулись наши «мессершмиты». Французы все как один повернули хвосты и драпанули что было мочи. Все, кроме нашего друга. Он пошел на одного из наших «хейнкелей».

Меллер [8]8
  Меллер– пилот «мессершмита», имя неизвестно.


[Закрыть]рассказывал мне, что этот бедолага вел себя как совсем слепой. Он, кажется, даже и не понял, что с нами были «мессершмиты». Можно было подумать, что это его первый полет. Комедия продолжалась несколько секунд, после чего один из наших «мессершмитов» всадил ему в хвост порцию свинца. В следующий момент его «моран» был весь в огне. Пилот еле успел выпрыгнуть.

Я, кажется, никогда в жизни не видел до такой степени уставшего человека. Глаза, совсем красные от усталости, опухли так, что еле открывались. Пару раз за время еды он засыпал и чуть не падал головой в тарелку. Но тут же просыпался и пытался улыбаться, будто бы извинялся. По его виду нельзя было сказать, что он особо расстроен из-за того, что попал в плен. Может, он просто слишком устал? Когда мы спросили его об этом, он просто пожал плечами: «Война для меня закончилась». Это все, что он сказал. Он был совершенно спокоен и нисколько не печалился по этому поводу.

Как оказалось, он говорил по-немецки. Мне пришлось немного понервничать, пока я не убедился в этом сам. Дело в том, что я как-то сказал своим товарищам, что говорю по-французски, я изучал его в школе. Но я не знал, насколько мои знания соответствуют настоящему французскому. Когда его привезли, Пуцке и Зольнер ехидно посмеивались, думали, наконец-то они меня разоблачат. Но потом выяснилось, что он говорит на немецком довольно хорошо, и слава богу. Он учился в Дрездене. Музыке.

Разница просто огромная. Я имею в виду между нами и этим пленником. Мы разные совершенно. Например, мы гораздо лучше летаем, чем эти французы. Мне становится смешно, когда я вспоминаю, как этот Версальский договор пытался запретить нам летать. Это все равно что вытащить рыбу из воды. Эти версальские господа не принимали во внимание немецкую молодежь. Когда мы не могли строить моторные самолеты, мы просто собирались в Рейнских горах и строили там планеры. Версальским господам не пришло в голову, что, хотя мы не можем строить военные самолеты, мы все-таки можем строить самолеты коммерческие, и через несколько лет мы оказались во главе европейской коммерческой авиации. Потому что мы очень рано поняли, что будущее принадлежит той стране, которая господствует в воздухе.

Мы высказали все это французу. Он сильно удивился. Повторял снова и снова: «Вас так много. Вас ужасно много». Он просто не мог остановиться. Наверное, их еврейская французская пресса пишет в том смысле, что нацисты не понимают, что это такое – летать. Мы уже не могли сдержать смеха, когда он повторил это еще раз. Но если серьезно, в этом нет ничего сверхъестественного. Наша армия летчиков не выросла из-под земли. Задолго до того, как фюрер дал приказ, все было готово.

Забавно, но этот француз знает цифры и технические детали лучше нас. Смешно то, что он лучше нас знает, как мы великолепны. Конечно, он не это имел в виду, когда разговаривал с нами; он только хотел сказать: как хорошо, что война заканчивается. Он сообщил нам, что у французов не более тридцати приличных бомбардировщиков. А еще сказал, что скорость нашего «мессершмита» чуть ли не на 100 километров в час выше, чем у их «морана». Мы, конечно, все это знали. Но как могло случиться, что все это французы тоже знали и совершенно ничего не предпринимали? И это называется великая нация.

Было видно, что нашему французскому гостю не слишком нравятся подобные разговоры. Мы, однако, не отставали от него, впрочем, вполне по-дружески, и он рассказал нам, что последние несколько недель взлетал в среднем пятнадцать раз в день. Я не знаю, много это или мало. Еще он сказал, что его группа потеряла больше трети машин. Вероятно, могло быть и хуже. Я имею в виду другое. Если бы я оказался на его месте, просто не смог бы говорить о подобных вещах так, как он. Потому что на таких вещах проверяется, кто ты есть на самом деле. Он же говорил об этом, как о погоде. Как будто все это случилось не с ним. Казалось, перед нами сидит такой глубокий старик, что ему уже совершенно безразлично все происходящее. И говорит он о событиях далекого прошлого, которое никогда не возвратится. Это и есть разница между нами. Он на краю могилы. В этом смысле мы, немцы, гораздо моложе французов.

Я хотел бы сказать еще вот о чем. Я не думаю, что этот француз устал только оттого, что все последние недели выполнял работу трех или четырех пилотов. Его усталость лежит глубже. Я не могу это хорошо выразить, но мне кажется, что устал он еще до того, как началась война. Видимо, усталость не совсем точное слово для этого. Например, усталость ни при чем, если он не хочет говорить об этих вещах. Он хотел бы поговорить о музыке. О Бахе, о Брамсе, о каком-нибудь современном композиторе по имени, скажем, Хиндешмидт. [9]9
  Леске, очевидно, имеет в виду Пауля Хиндемита, современного немецкого композитора, практически неизвестного в Германии с того момента, как Геббельс объявил его произведения декадентскими.


[Закрыть]Вот что я имею в виду: мы тоже интересуемся другими вещами, во всяком случае, вполне на это способны, но мы никогда бы не говорили ни о чем таком, если бы попали в плен к врагу. Усталость здесь ни при чем.

Зольнер рассказал сегодняшний случай. Мы проходили над французской базой, там стояло не менее пятидесяти самолетов, и ни один не взлетел, пока мы не прошли, или, скорее, пока они не решили, что мы уже прошли. Потом, когда некоторые из них все-таки взлетели, наши «мессершмиты» были уже готовы их принять. Пока Зольнер рассказывал эту историю, француз не выказал ни малейших эмоций. Он просто сказал: «Да, они не хотели умирать». Он сказал это так, будто нет на свете ничего естественнее, чем для солдата не хотеть умирать.

Пока мы сидели в столовой, пришла новость о том, что наши передовые механизированные части вышли на окраины Парижа. Мы, конечно, выпили за новую победу. Француз не сказал ничего. И все же он побледнел. Мне это не показалось, он действительно побледнел. У меня было такое чувство, что только эта новость могла еще его задеть. Наверное, Париж значит для французов больше, чем победа или поражение.

20–30 июня 1940 г.
ЖЕНСКИЙ БАТАЛЬОН

Наш новый лагерь разместился на севере Франции в деревушке под названием Благословенная. Она недалеко от моря, и к тому же вокруг великолепные леса и пологие взгорья. Все это очень отличается от Северной Германии. В самой деревне тоска зеленая. Когда взлетаем, видим ближайший большой город, он расположен так близко, что кажется, можно дотянуться до него рукой. Но чтобы туда сходить, нужно получить специальное разрешение, и к тому же, на мой вкус, город не намного интереснее. Здесь все вокруг ужасно скучно.

Мы здесь чуть больше недели. Но впечатление такое, что мы здесь уже давным-давно. Будь я проклят, если понимаю, зачем мы сидим здесь и ни черта не делаем. Почему мы не можем сгонять в Южную Францию и бросить там десяток яиц? И почему бы в самом деле нам не подкинуть яичек англичанам? Как мы это умеем. Штаб сообщает, что наши бомбардировщики летают туда каждый день. А наша машина пересекала Канал два раза. Разве это дело?! Такое впечатление, что мы чего-то дожидаемся. Видимо, фюрер хочет сначала заключить мир с Францией, а уже потом вплотную заняться Англией. Потому что, если мы всерьез этим займемся, все дело займет не больше месяца.

Сегодня наконец написал Эльзе. Я должен был написать ей еще неделю назад, но все как-то не получалось. Не то чтобы я о ней не думаю. Я правда думаю о ней каждый день. Но я сейчас думаю о ней не так, как раньше. Я имею в виду, не так сильно, как раньше, хочу быть с ней.

Конечно, я люблю ее. И конечно, я собираюсь на ней жениться. Я имею в виду другое. Мне иногда кажется, что Эльза живет где-то здесь. Я имею в виду, она так похожа на местных жителей. Немножко робкие, немножко… никакого желания сделать что-то серьезное в жизни. В полете чувства совсем другие. Когда я сейчас думаю об этом, весь город кажется мне как бы немного глуповатым. Может быть, это мне только кажется.

Французы просят перемирия. С этим покончено. Я надеюсь, фюрер не оставит им это дело просто так. Ледерер говорит, что я могу не беспокоиться. Наш фюрер никогда не забудет Версаль.

Я тысячу раз говорил себе: «Как хорошо, что я не пилот-разведчик». Кому бы захотелось летать над врагом только для того, чтобы снимать картинки. Я думал, это жутко скучно. Но сегодня приятель с разведывательного самолета рассказал мне о своем деле, и я подумал, что это, возможно, не так уж и скучно, может быть, где-то даже интересно.

Дело в том, что о подобных вещах никогда не задумываешься и полагаешь, что они существуют сами по себе. Так и здесь. Я сто раз бывал на командном пункте и видел, как командир группы раскладывает на столе листочки, а потом говорит: «Остается только летный состав. Прошу вашего внимания». Потом он склоняется над картой и показывает нам, где мы пойдем. Но у меня никогда не возникало вопроса, откуда он берет эти кусочки карты. А это все не так просто. Штольцер [10]10
  Штольцер– член экипажа разведывательного самолета.


[Закрыть]все это мне объяснил. Несколько машин взлетают и идут в определенное место. Каждый из них должен сделать определенное количество снимков, которые должны совпасть друг с другом, как клетки шахматной доски. Чтобы все получилось как надо, пилот должен проделать довольно чудной маневр. Сначала полет вдоль зоны, снимок, потом с креном на левый борт разворот назад, еще снимок, полет в исходную линию, еще снимок, разворот на левый борт и выход в исходную точку, повтор, чтобы ничего не пропустить. Я бы не задумываясь проделал это и раз, и два. Но Штольцер говорит, что пилоты долго учатся, чтобы делать все как надо.

У нас гости. В нашу деревню прибыла компания немецких девушек, некоторые очень симпатичные. Они разместились в школе. Может быть, на самом деле они и не такие красивые, но очень молоденькие и выглядят потрясающе в своей униформе. Сначала нам было даже как-то досадно. В конце концов, мы же на передовой. Мы все-таки на фронте. А когда видишь этих девчонок в деревне, кажется, что вокруг мир и спокойствие.

Я, конечно, слышал о HvD, [11]11
  Helferinnen von Dienst – буквально «женщины – помощницы по службе».


[Закрыть]но понятия не имел, кто они такие. Я знал, что женская секция гитлерюгенда готовила девочек к войне, но, честное слово, я никогда не обращал на них никакого внимания. Мои товарищи раньше тоже не обращали. Зольнер и Пуцке просто глаза вытаращили, когда они вошли. Особенно Зольнер.

Основная работа HvD – помогать связистам. Они следуют за армией. Занимаются телефоном и телеграфом, конторской работой и все такое. Помогают мужчинам где только могут. Доставляют также почту. У них настоящая армейская организация. Они не просто носят униформу, они настоящие солдаты. Работают в три смены: утренняя, дневная и вечерняя. Они поделены на подразделения, и каждым командует женщина. Иногда им предоставляют отпуск, точно так, как нам. Даже когда они хотят выйти из расположения части, например во фронтовой кинотеатр, им нужно получить разрешение. Они настоящие солдаты.

Ледерер ходил в школу за донесением, он говорит, что как телефонистки они даже лучше, чем те, что сидят дома. Это, конечно, вряд ли. Но как бы то ни было, их долго учили.

Поссорился с Ледерером. Убей меня не пойму, почему он бывает такой нервный. Хотя, наверное, я тоже на пределе. Это все из-за этой паршивой погоды над Каналом. Какое-то варево. Ливень стучит в лобовое стекло, и все, что ты видишь, – светло-зеленые огоньки на приборной доске. Вообще-то мы знаем, где находимся. Но все равно ужасно противно. Когда летишь ночью и ничего не видно, то все нормально. Но когда ничего не видишь днем, чертовски противно.

Я спросил у Ледерера наши координаты, и именно в этот момент надо было, чтобы что-то случилось с его рацией. Он копался, копался, но все равно сигнал не проходит. Оберлейтенант ничего не сказал, и я тоже вроде успокоился, а Ледерер все ворчит в переговорник, вроде бы это я виноват, что у него рация сломалась. Мы летели над Уэльсом, и ничего такого не происходило. Вернулись тоже нормально, хотя и привезли назад свои яйца.

Потом Ледерер тоже успокоился, перелез ко мне через весь самолет и вставил мне в рот сигарету. Курить я не хотел, но подумал, что, если я ее сейчас выну, у нас выйдет еще одна ссора. Этот чертов Канал выматывает нам все нервы.

Этим вечером почитал кое-что в «Фельдцайтунг» про Соединенные Штаты. Они собираются передать англичанам два миллиона ружей, оставшихся с мировой войны. Неплохая шуточка. Для американцев дельце выгодное, это точно. А англичанам надо бы понять, что для них это дельце вовсе не такое хорошее, как кажется. Я не удивлюсь, если эти старые пушки посшибают им головы. Интересно, американцы думают: кто мы такие? Чудная это, наверное, страна, раз они там думают, что можно выиграть войну с нами музейными штуковинами. У них нет ни малейшего представления, кто мы такие. Вступить бы им в войну, мы бы им все это объяснили.

Ее зовут Лизелотта. Я встретил ее сегодня. Она очень красивая. У нее светлые волосы и серые глаза. Когда она смеется, у нее на щеках появляются ямочки. И ноги у нее чудесные. Мы, кажется, все потихоньку таращились на ее ноги, когда она вошла.

Она вошла в столовую с каким-то мужчиной, когда мы сидели за обедом. Мы пригласили ее поесть с нами, но она отказалась. Наверное, HvD всегда обедают вместе.

Вечером, когда гулял, я встретил ее опять. Она сразу меня узнала и улыбнулась. Ямочки. Было совсем нетрудно заговорить с ней. Я почему-то думал, что это будет намного труднее, наверное из-за ее униформы. Лизелотта из Франкфурта. Это недалеко от моего города. Она из очень приличной семьи. Ее отец владелец фабрики. Мы назначили встречу на завтрашний вечер на том же месте. Это, конечно, если я не буду на задании, а она сможет ускользнуть, чтобы ее не хватились.