Текст книги "Удивительные путешествия барона Мюнхгаузена"

Автор книги: Готфрид Август Бюргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

ТРЕТЬЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

Случилось однажды так, что мне грозила опасность погибнуть в Средиземном море. В один прекрасный летний день я купался близ Марселя в тихом и теплом море, как вдруг увидел большую рыбу, которая, широко разинув пасть, с неимоверной быстротой плыла прямо ко мне. Времени терять было нельзя, да и укрыться от рыбы оказалось совершенно невозможным. Я мгновенно постарался съежиться до предела, подтянул колени и прижал их сколько возможно к телу. В таком виде я проскочил между челюстей хищника и проскользнул в самый желудок. Здесь, как вы легко можете себе представить, я пробыл некоторое время в полном мраке, но зато был окружен приятным теплом. Мое присутствие, видимо, вызывало у рыбы чувство тяжести в желудке, и она, надо полагать, охотно бы от меня отделалась. Места у меня было достаточно. Я кувыркался и прыгал, стараясь раздразнить рыбу самыми невероятными выходками.

Но ничто, казалось, не причиняло рыбе такого неприятного ощущения, как мои ноги, когда я попробовал сплясать шотландский танец. Она дико взвыла и почти вертикально приподняла половину туловища над водой. Тем самым, однако, она привлекла внимание плывшего мимо итальянского торгового судна и за несколько минут была убита гарпунами.

Когда рыбу втащили на борт, я услышал, что люди на палубе обсуждают вопрос, как ее разрезать, чтобы добыть возможно большее количество жира. Я понимал по-итальянски и страшно испугался, что ножи моряков заодно прирежут и меня. Я поэтому встал посередине желудка, в котором свободно могло поместиться хоть двенадцать человек, полагая, что резать начнут с краев. Но скоро успокоился, так как они принялись вспарывать нижнюю часть живота.

Как только мелькнул луч света, я закричал во всю силу своих легких, что очень рад видеть милостивых государей и надеюсь, что они избавят меня от неудобного положения, в котором я чуть было не задохся.

Невозможно в достаточно ярких красках описать удивление всех этих людей, когда они услышали человеческий голос, исходивший из рыбьего брюха. Удивление их, разумеется, еще возросло, когда они воочию увидели голого человека, вылезающего из рыбы на вольный воздух.

Тогда, милостивые государи, я рассказал им обо всем, что произошло, как сейчас поведал вам, и они просто не могли прийти в себя от удивления.

Слегка подкрепившись, я прыгнул в море, чтобы смыть с себя грязь, а затем поплыл за своим платьем, которое и нашел на берегу в том виде, в каком его оставил. По моим подсчетам, я пробыл в желудке чудовища три с половиной часа.

ЧЕТВЕРТОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

В те времена, когда я находился на турецкой службе, я часто развлекался катанием на яхте по Мраморному морю, откуда открывался изумительный вид на весь Константинополь, включая и сераль великого султана. Однажды утром, любуясь красотой и ясностью неба, я заметил парящий в воздухе круглый предмет, величиной примерно в бильярдный шар, под которым висело еще что-то. Я мгновенно схватил свое самое лучшее дальнобойное ружье, без которого стараюсь не выходить из дома, зарядил его пулей и выстрелил в круглый предмет в воздухе. Но напрасно. Я выстрелил вторично двумя пулями, но снова безрезультатно. Только третий выстрел, когда ружье было заряжено четырьмя или пятью пулями, пробил сбоку дыру и заставил круглый предмет опуститься на землю.

Вообразите мое удивление, когда изящно позолоченная колясочка, подвешенная к воздушному шару, величиной превосходившему самый большой купол окрестных башен, упала в воду в двух саженях от моей яхты.

В коляске находился какой-то человек и половина барана, по-видимому, жареная. Когда я пришел в себя от изумления, мы с моими людьми тесным кольцом обступили эту странную группу.

У этого человека, походившего на француза – да он и был им на самом деле, – из всех карманов свешивалось по нескольку часовых цепочек с брелоками, на которых, как мне показалось, были изображены знатные дамы и господа. На каждой пуговице висели золотые медальоны, ценностью по меньшей мере по сто дукатов, а на каждом пальце красовался драгоценный, украшенный брильянтами перстень. Карманы его сюртука были набиты кошельками с золотом, которые оттягивали их чуть не до земли.

"Боже мой! – подумал я. – Заслуги этого человека перед человечеством, вероятно, исключительно велики, если знатные дамы и господа, вопреки своей столь обычной в наши дни скупости, осыпали его такими подарками".

При всем том незнакомец после падения чувствовал себя так плохо, что едва был в силах произнести хоть слово. Немного погодя он пришел в себя и рассказал нам следующее:

– У меня не хватило бы ни знаний, ни способностей на то, чтобы самому изобрести такой воздушный шар, зато я в избытке обладал отвагой и смелостью канатного плясуна, что и позволило мне сесть в эту подвешенную к воздушному шару коляску и несколько раз подняться в ней ввысь. Дней семь или восемь назад – точный счет времени я утратил – я поднялся на этом воздушном шаре с мыса в Корнуэльсе, в Англии, и захватил с собой барана, чтобы затем в высоте на глазах у многих тысяч зевак проделать с ним разные фокусы. К несчастью, минут через десять после подъема ветер переменил направление и, вместо того чтобы погнать меня в Эксетер, где я рассчитывал приземлиться, понес меня к морю, над которым я, по-видимому, и носился все это время на недосягаемой вышине.

На мое счастье, я не успел проделать фокусов с бараном. На третий день полета я почувствовал такой сильный голод, что пришлось зарезать барана. Находясь одно время очень высоко над Луной, я шестнадцать часов продолжал полет вверх и так сильно приблизился к Солнцу, что оно опалило мне брови. Я положил убитого барана, с которого содрал шкуру, туда, где солнце припекало с наибольшей силой, или, лучше сказать, куда шар не отбрасывал тени. За каких-нибудь три четверти часа баран отлично изжарился. Этим жарким я и питался все время.

Тут человек умолк, углубившись, как казалось, в созерцание окрестностей. Когда я сказал ему, что здания, возвышающиеся перед нами, не что иное, как сераль владыки Константинополя, он был страшно потрясен, так как, по его предположениям, должен был находиться в совершенно иных краях.

– Причина моего столь длительного полета, – произнес он, – заключалась в том, что лопнула веревка, прикрепленная к клапану воздушного шара. Она служила для того, чтобы выпускать горючий газ. Если б вы не выстрелили в шар и не пробили оболочку, он, пожалуй, как Магомет, до самого страшного суда носился бы в воздухе между небом и землей.

Колясочку он великодушно подарил моему рулевому. Что же касается воздушного шара, то от моего выстрела он во время падения превратился в лохмотья.

ПЯТОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

У нас, милостивые государи, еще хватит времени, чтобы распить последнюю бутылочку, поэтому я расскажу вам о весьма странном случае, приключившемся со мной за несколько месяцев до моего последнего возвращения в Европу.

Султан, которому я был представлен как римским, так и русским и французским послами, поручил мне выполнить чрезвычайно важную миссию в Каире, характер которой был таков, что она должна была навсегда остаться тайной.

Я пустился в путь по суше с большой помпой и в сопровождении многочисленной свиты. По дороге мне представилась возможность пополнить число моих слуг несколькими очень полезными лицами. Не успел я отъехать и нескольких миль от Константинополя, как увидел маленького тощего человека, быстро перебегавшего через поле, хотя у него на ногах висели свинцовые гири весом по меньшей мере в пятьдесят фунтов каждая.

Пораженный таким зрелищем, я крикнул ему:

– Куда, куда ты так торопишься, друг мой, и зачем привязал к ногам такие гири? Ведь они затрудняют твой бег!

– Я бежал из Вены, – ответил скороход. – Там я служил у знатных господ и только сегодня, с полчаса назад, уволился. Я направляюсь в Константинополь, где рассчитываю получить место. Этими гирями, привязанными к ногам, я хотел несколько умерить скорость моего бега, которая теперь никому не нужна, ибо умеренность надежна, как любил повторять мой, ныне покойный, воспитатель.

Этот Асахаил (*4) пришелся мне по душе. Я спросил, не желает ли он поступить ко мне на службу, на что тот охотно согласился.

Мы двинулись затем дальше, проезжая через разные страны и города.

Недалеко от дороги на прекрасном лугу лежал, не шевелясь, какой-то человек. Казалось, что он спит. Но он вовсе не спал, а приник ухом к земле, словно подслушивая, что происходит у обитателей преисподней.

– К чему это ты прислушиваешься, друг мой? – спросил я его.

– Да я от нечего делать слушаю, как трава растет.

– И это тебе удается?

– Да что ж тут трудного?

– Тогда поступай ко мне на службу, дружище. Кто знает, на что еще пригодится твой слух.

Молодец вскочил на ноги и последовал за мной.

Немного подальше я увидел охотника. Он стоял на холме и палил в воздух.

– Бог в помощь, бог в помощь, господин охотник! Но в кого ты стреляешь? Я вижу лишь голубое небо.

– О, я просто пробую свое новое охотничье ружье. Там, на шпиле страсбургской колокольни, сидел воробей. Я только что сбил его.

Тот, кому известна моя страсть к охоте и стрелковому искусству, не удивится, что я крепко обнял этого замечательного стрелка. Естественно, я не пожалел ничего, чтобы привлечь его к себе на службу.

Мы двинулись дальше через многие страны и города, и пришлось нам, наконец, проезжать мимо горы Ливан. Там, перед густой кипарисовой рощей, стоял коренастый, невысокого роста человек и тянул за веревку, которая была обвита вокруг всей рощи.

– Что это ты тянешь, дружище? – спросил я его.

– Меня послали за строительным лесом, – ответил он. – А я забыл дома топор. Вот мне и приходится как-нибудь выходить из положения.

С этими словами он на моих глазах одним рывком свалил весь лес, занимавший добрую квадратную милю, с такой легкостью, словно это была охапка тростника.

Нетрудно угадать, что я сделал. Я бы не упустил этого человека, даже если бы мне стоило это всего моего посольского содержания.

Когда я, наконец, очутился на египетской земле, вдруг поднялся такой ветер, что нас чуть не опрокинуло. Я боялся, что меня подхватит вихрем и унесет вместе со всей моей свитой, конями и поклажей. Слева от дороги выстроились в ряд семь ветряных мельниц, крылья которых вращались так быстро, как веретено у самой проворной ткачихи. Неподалеку, справа от дороги, стоял человек, по комплекции схожий с сэром Джоном Фальстафом. Указательным пальцем он зажимал себе правую ноздрю. Увидев, в каком мы оказались затруднении и как нас шатает ветер, человек сделал полуоборот и, став к нам лицом, учтиво, как мушкетер перед своим капитаном, снял передо мной шляпу.

Мгновенно наступило затишье, и все семь ветряных мельниц сразу замерли в неподвижности.

Удивленный таким явлением, которое казалось совершенно противоестественным, я крикнул, обращаясь к этому субъекту:

– Эй ты! Что тут происходит? Дьявол в тебе, что ли, сидит или ты сам дьявол?

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – ответил человек. – Я только немножечко подгоняю ветром мельницы моего хозяина, мельника. Но чтобы не опрокинуть ветром все семь мельниц, мне пришлось зажать одну ноздрю.

"Вот так неоценимый человек! – мелькнуло у меня в уме. – Этот молодец еще как может пригодиться, когда ты вернешься домой и у тебя вдруг не хватит духу порассказать о всех чудесных приключениях, пережитых во время твоих путешествий по суше и по морю!"

Нам удалось быстро поладить. Ветродув бросил свои мельницы и последовал за мною.

Вскоре мы прибыли в Каир. Как только я с успехом выполнил там данное мне поручение, я решил распустить всю мою бесполезную свиту, за исключением лишь вновь нанятых мною полезных слуг, и, сопровождаемый ими, пустился в обратный путь уже в качестве частного лица.

Погода стояла чудесная, а знаменитая река Нил была неописуемо прекрасна. Я соблазнился мыслью нанять баркас и проехать до Александрии водным путем. Все шло великолепно, пока не наступил третий день плавания.

Вы, милостивые государи, несомненно, слышали о ежегодном разливе Нила. На третий день, как уже сказано, вода в Ниле начала неудержимо подниматься, а на следующий день вся местность и справа и слева от реки на расстоянии многих миль была уже залита водой.

На пятый день, после захода солнца, мой баркас запутался в чем-то, что я принял сначала за ползучие растения и кустарник. Но лишь только на следующее утро рассвело, я увидел, что со всех сторон окружен миндалем, совершенно созревшим и великолепным на вкус. Когда мы опустили лот, я обнаружил, что дно под нами на глубине по меньшей мере шестидесяти футов. При этом нам нельзя было двинуться ни вперед, ни назад. Часов в восемь или девять, насколько я мог определить по солнцу, внезапно поднялся ветер, который накренил наш баркас. Баркас зачерпнул воды, пошел ко дну, и долгое время ничего не было известно о его судьбе.

К счастью, мы все, сколько нас было – восемь мужчин и двое подростков, – спаслись благодаря тому, что уцепились за деревья, ветви которых были достаточно крепки для нас, но не могли вынести тяжести нашего баркаса. В таком положении мы пробыли три дня, питаясь одним миндалем. Само собой разумеется, что в питье мы не испытывали недостатка. На двадцать второй день после крушения вода спала так же быстро, как и поднялась, и на двадцать шестой день мы могли уже ступить ногой на твердую землю. Первое, что мы с радостью увидели, был наш баркас. Он лежал в двухстах саженях от того места, где пошел ко дну. Высушив на солнце все, что могло быть нам полезным, мы отобрали из наших дорожных запасов все наиболее необходимое и пустились в путь, стараясь угадать направление, по которому плыли раньше. По моим самым точным подсчетам, нас отнесло в сторону миль на сто пятьдесят через ограды, изгороди и заросли.

За семь дней мы добрались до реки, которая спокойно текла по своему руслу, и поведали одному бею о наших приключениях. Бей любезно снабдил нас всем, что нам могло понадобиться, и отправил дальше в одной из своих лодок.

Примерно дней через шесть мы добрались до Александрии, где пересели на корабль, направляющийся в Константинополь.

Великий султан принял меня чрезвычайно милостиво, и я был удостоен чести лицезреть его гарем, куда его величество соизволил самолично ввести меня, чтобы предоставить в мое распоряжение столько прекрасных дам, включая и его жен, сколько я пожелаю отобрать для собственного удовольствия.

Я не люблю хвастать своими любовными приключениями, поэтому, милостивые государи, сейчас пожелаю вам всем спокойной ночи.

ШЕСТОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

Покончив с рассказами о своих египетских приключениях, барон собрался было отправиться спать, но произошло это именно в тот момент, когда несколько ослабевшее внимание слушателей вновь было возбуждено упоминанием о гареме великого султана. Уж очень им хотелось услышать еще что-нибудь о гареме. Но так как барон решительно отказался продолжать разговор на эту тему, с другой же стороны, не желал огорчить своих веселых слушателей, осыпавших его просьбами, он решил позабавить их рассказами о своих необыкновенных слугах и так начал свое повествование:

– После моего путешествия в Египет я очень вырос в глазах великого султана. Его величество просто не мог жить без меня, и я ежедневно бывал приглашен и к обеду и к ужину. Я должен признать, господа, что у турецкого султана стол был более изысканный, чем у любого другого владыки на земном шаре. Но относится эта похвала только к еде, а не к напиткам, ибо, как вам известно, закон Магомета возбраняет верующим употребление вина. Поэтому на официальных обедах в Турции нечего и думать о том, чтобы выпить стаканчик вина. Однако то, что не происходит публично, нередко проделывается втихомолку, и, невзирая на запрет, многие турки знают, что такое доброе вино не хуже, чем почтенные немецкие прелаты. Так дело обстояло и с его турецким величеством.

За парадным столом, к которому обычно бывал приглашен и генеральный суперинтендант, то есть муфтий, который перед едой читал молитву "Очи всех", а после еды – "Благодарение аллаху", о вине не могло быть и речи. Но когда поднимались из-за стола, для его величества в кабинете обычно уже стояла наготове бутылочка доброго вина. Однажды великий султан, дружески мне подмигнув, дал понять, чтобы я прошел за ним в кабинет.

Когда мы там заперлись, он с таинственным видом достал из шкафчика бутылку.

– Мюнхгаузен, – произнес он, – я знаю, что вы, христиане, понимаете толк в бокале хорошего вина. У меня тут осталась еще бутылочка токайского. Такого чудесного вина вам, верно, еще никогда в жизни не приходилось пить.

С этими словами его величество налил мне, а затем и себе по рюмке, и мы чокнулись.

– Ну, что вы на это скажете? Ну-ка! Не правда ли, чудо, а не вино?

– Винцо хорошее, ваше величество, – ответил я. – Но, с разрешения вашего величества, я все же должен сказать, что в Вене у покойного императора Карла Шестого мне приходилось пить во много раз лучшее. Черт возьми! Вот бы вашему величеству испробовать такого вина!

– Друг мой Мюнхгаузен, при всем уважении к вам не могу поверить, чтобы существовало токайское лучше этого! Я достал одну-единственную бутылку этого вина у венгерского дворянина, который с трудом решился с ним расстаться.

– Чепуха, ваше величество! Токайское токайскому рознь. Господа венгерцы не так-то щедры. Держу пари, что ровно за час доставлю вам прямым путем и непосредственно из императорского погреба бутылку токайского, да еще какого!

– Мюнхгаузен, мне кажется, вы болтаете вздор!

– Нет, я не болтаю вздор. Берусь за один час прямым путем из императорского погреба в Вене доставить вам бутылку токайского, и не такую кислятину, как это!

– Мюнхгаузен! Мюнхгаузен! Вы смеетесь надо мной, а этого я вам не позволю! Я знал вас до сих пор как человека необыкновенно правдивого, но сейчас готов думать, что вы завираетесь.

– В чем же дело, ваше величество? Давайте попробуем. Не выполню я свое обещание – а я непримиримый враг всяческого вранья, – тогда, ваше величество, прикажите отрубить мне голову. Ведь моя голова не кочерыжка какая-нибудь. Что же вы, ваше величество, против нее поставите?

– По рукам! Ловлю вас на слове! Если ровно в четыре часа токайское не будет доставлено, я не помилую вас, и это будет вам стоить головы. Смеяться над собой я не позволю даже лучшим моим друзьям. Если же вы свое обещание выполните, то можете взять из моего казначейства столько золота, серебра, жемчуга и драгоценных камней, сколько в силах унести самый большой силач.

– Вот это другое дело! – ответил я, тут же попросил подать мне перо и чернила и написал королеве-императрице Марии-Терезии следующую записку:

"Ваше величество, в качестве единственной наследницы вам, несомненно, от вашего блаженной памяти отца наряду с прочим достались и его погреба. Осмелюсь покорнейше просить Вас прислать мне с подателем сего письма бутылку токайского, какое я частенько пивал у Вашего батюшки. Только самого лучшего. Дело касается пари. Готов как угодно за это отслужить и остаюсь..." И так далее.

Записку я поспешил вручить, даже не запечатав, так как было уже пять минут четвертого, моему скороходу. Ему пришлось отстегнуть свои гири и немедленно пуститься бежать в Вену.

После этого мы – великий султан и я – в ожидании лучшего выпили до дна оставшееся вино. Пробило четверть четвертого, половина... пробило, три четверти четвертого... но скорохода не было видно. Должен признаться, что мне понемногу становилось все больше не по себе. Мне чудилось, что его величество время от времени поглядывает на шнур от колокольчика, собираясь вызвать палача. Мне, правда, еще разрешили выйти в сад, чтобы глотнуть свежего воздуха, но за мной все время следовали двое услужливых соглядатаев, не спускавших с меня глаз.

Когда стрелка показывала уже пятьдесят пять минут четвертого, я поспешил послать за моими слугами – за слухачом и стрелком. Они немедленно явились, и я приказал моему слухачу лечь на землю и послушать, не приближается ли скороход. К немалому моему испугу, он доложил, что негодяй где-то, и притом далеко отсюда, прилег отдохнуть и сейчас храпит что есть мочи.

Но лишь только мой славный стрелок услышал это, как взбежал на высокую террасу и, приподнявшись на цыпочки, закричал:

– Клянусь своей душой! Лежит себе этот лентяй под дубом около Белграда, а рядом с ним бутылка! Погоди! Сейчас пощекочу тебя так, что ты сразу проснешься! – И с этими словами он вскинул свое кухенрейтеровское ружье и выпустил заряд прямо в вершину дуба. Целый град желудей, веток и листьев посыпался на спящего, разбудил его, и так как скороход и сам почувствовал, что чуть было не упустил время, то он с такой быстротой пустился бежать, что с бутылкой и собственноручной запиской Марии-Терезии в три часа пятьдесят девять с половиной минут оказался у дверей кабинета султана.

Вот это было вино! Ох, как смаковал его высочайший лакомка!

– Мюнхгаузен, – сказал он, – не обижайтесь, если эту бутылку я оставлю для себя одного. У вас в Вене лучшие связи, чем у меня! Вы сумеете добыть для себя и другую бутылку!

Сказав это, он спрятал вино в шкафчик, сунул ключ в карман штанов и позвонил казначею.

О, сколь сладостен показался мне этот серебряный звон!

– Теперь, – произнес он, – я должен рассчитаться с вами за наше пари... Вот, – добавил он, обращаясь к казначею, который появился на пороге, отпустите моему другу Мюнхгаузену из моей казны столько, сколько сможет унести самый сильный из его слуг.

Казначей поклонился своему господину, ткнувшись носом в землю. Мне же великий султан дружески пожал руку и затем отпустил нас обоих.

Как вы легко можете себе представить, милостивые государи, я, не мешкая ни минуты, воспользовался полученным разрешением. Вызвав силача с его длинной льняной веревкой, я отправился с ним в кладовую казначейства.

На то, что мой силач оставил в кладовой после того, как упаковал свою ношу, вы вряд ли позарились бы.

Как можно быстрее устремился я со своей добычей в гавань, нанял там самое большое судно, какое только нашлось, и, нагрузив его до отказа, пустился на всех парусах со всеми своими слугами в море, торопясь скрыть мой улов в безопасном месте.

Случилось именно то, чего я опасался. Казначей, оставив незапертыми двери и ворота своей сокровищницы – ведь запирать их теперь не было особой надобности, – со всех ног бросился к великому султану и поведал ему о том, как широко я истолковал его разрешение.

Великого султана словно обухом по голове ударило. Он сразу же раскаялся в своем необдуманном поступке и приказал своему адмиралу немедленно со всем турецким флотом двинуться за мной в погоню и довести до моего сознания, что таких условий в нашем пари не было.

Не успел я поэтому отплыть и двух миль, как увидел, что за мной, подняв все паруса, следует в полном составе турецкий военный флот. Должен сознаться, что голова моя, как будто немного укрепившаяся, снова зашаталась.

Но тут как раз под рукой оказался мой ветродув.

– Пусть ваша светлость не беспокоится, – сказал он и с этими словами встал на корме нашего корабля, заняв такое положение, чтобы одна ноздря его была направлена на турецкий флот, а другая – на наши паруса. Затем он дунул так здорово, что турецкий флот с разбитыми мачтами и рваными парусами еле добрался до гавани, тогда как мы, подгоняемые попутным ветром, через несколько часов благополучно прибыли в Италию.

Из моего клада мне все же досталось не много, ибо в Италии, несмотря на попытки веймарского библиотекаря Ягеманна (*5) спасти ее честь, царят такая ужасная нищета и попрошайничество, а полиция так плохо выполняет свои обязанности, что мне – возможно, в силу моей непомерной доброты пришлось большую часть моих богатств раздать уличным нищим. Остаток же у меня отняла по дороге в Рим, как раз на священной равнине Лоретте, банда придорожных грабителей. Совесть, верно, не очень-то мучила их за это, ибо добыча была столь велика, что даже одной тысячной доли ее хватило бы для всей честной компании, для их наследников и наследников этих наследников. Они могли бы получить за нее полное отпущение всех грехов, прошедших и будущих, хотя бы даже из рук самого высокопоставленного лица в Риме.

Но теперь, господа, мне и в самом деле пора на покой! Желаю вам приятного сна.

СЕДЬМОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ

с приложением вполне достоверной биографии одного из знакомых барона,

который, после ухода последнего, выступает в роли рассказчика

Окончив предыдущий рассказ, барон, не поддаваясь уже никаким уговорам, поднялся, оставив своих слушателей в самом лучшем настроении. Все же он на прощание обещал им при первом удобном случае рассказать о приключениях своего отца, которые все они жаждали узнать, да еще добавить к ним кое-какие другие любопытные истории.

После того как все присутствующие, каждый по-своему, высказались о том забавном, что они услышали, один из слушателей, приятель барона, сопровождавший его во время путешествия в Турцию, заметил, что неподалеку от Константинополя находится колоссальных размеров пушка, о которой особо упоминает барон Тотт в своих недавно опубликованных "Записках". Сообщает он, насколько я помню, примерно следующее:

"Турки установили вблизи города, выше цитадели, на берегу знаменитой реки Симоис, огромное орудие. Оно было целиком отлито из меди и стреляло мраморными ядрами, весившими не менее тысячи ста фунтов каждое. Я испытывал непреодолимое желание, – повествует Тотт, – выстрелить из этого орудия, чтобы ясно представить себе, как оно действует. Все вокруг меня дрожали и тряслись, убежденные, что и город и крепость превратятся от такого выстрела в груду развалин. В конце концов страх несколько рассеялся, и мне, наконец, было разрешено произвести выстрел. Для этого потребовалось не менее трехсот тридцати фунтов пороха, а ядро, как я уже говорил, весило тысячу сто фунтов. Когда подошел канонир с зажженным фитилем, окружавшая меня толпа отодвинулась как можно дальше. С большим трудом удалось мне убедить подоспевшего пашу, что никакая опасность не угрожает. Даже у канонира, действовавшего по моим указаниям, от страха сильно колотилось сердце. Я занял место в углублении стены, позади орудия, дал сигнал и почувствовал толчок, словно при землетрясении. На расстоянии в триста саженей ядро разорвалось на три части. Куски перелетели через пролив и, отскочив от воды, ударились о горный склон на противоположном берегу, вспенив весь пролив".

Таков, насколько я, милостивые государи, припоминаю, рассказ барона Тотта о самой большой пушке в мире. Когда мы с бароном Мюнхгаузеном посетили эту местность, нам сообщили о выстреле, произведенном из этой пушки бароном Тоттом, причем этот поступок приводился как пример необычайного мужества барона Тотта.

Мой благодетель, для которого нестерпима была мысль, что француз мог в чем-то превзойти его, взвалил себе эту самую пушку на плечо и, тщательно установив ее в горизонтальном положении, прыгнул с ней в море и поплыл к противоположному берегу. Оттуда он, к несчастью, попытался перебросить пушку на ее прежнее место. Я сказал "к несчастью", ибо она несколько преждевременно выскользнула из его рук, а именно – в тот самый момент, когда барон размахнулся, собираясь швырнуть ее. Вследствие этого пушка рухнула в воду как раз в середине пролива, где покоится и сейчас и, верно, останется там до второго пришествия.

Вот эта самая история окончательно испортила отношения господина барона с его величеством турецким султаном. История с сокровищами, о которой барон сегодня рассказал вам, давно отошла в область предания. Ведь у султана было достаточно источников дохода, и он очень скоро мог снова наполнить кладовые своего казначейства. Барон в последний раз прибыл в Турцию, получив собственноручное приглашение его величества, и находился бы там, возможно, и по сие время, если бы гибель прославленной пушки не привела жестокого тирана в такую ярость, что он отдал строжайший приказ немедленно отрубить господину барону голову.

Но одна султанша, любимцем которой успел стать барон, не только своевременно сообщила ему о кровожадном намерении тирана, но и скрывала его в собственных покоях все то время, пока офицер, которому было поручено совершить казнь, вместе со своими подручными везде искал его. В следующую же ночь мы нашли приют на корабле, готовом поднять паруса и отплыть в Венецию. Таким образом нам удалось спастись.

Об этом случае барон упоминает неохотно потому, что ему не только не удалось выполнить задуманное, но он вдобавок еще чуть было не поплатился жизнью. Но так как эта история нисколько не позорит его, я иногда позволяю себе рассказывать ее в его отсутствие.

Итак, милостивые государи, вы теперь знаете все о бароне Мюнхгаузене и, надеюсь, уже никогда не станете сомневаться в его правдивости.

Для того, однако, чтобы у вас не было и тени сомнения относительно меня – предположение, которое я не желал бы даже допустить, – мне хочется вкратце сообщить вам, кто я такой.

Мой отец, или во всяком случае тот, кого считали моим отцом, был швейцарцем из Берна. Ему было поручено нечто вроде главного наблюдения за дорогами, аллеями, переулками и мостами. Подобные чиновники в той стране называются... метельщиками. Мать моя была родом из Савойских гор, и на шее у нее красовался большой зоб, что у дам в тех краях считается самым обыкновенным явлением. Она в очень молодых годах покинула родительский дом и в погоне за счастьем попала в тот самый город, где отец мой впервые увидел свет. Будучи девицей, она зарабатывала себе на хлеб, благодетельствуя лицам нашего пола. Всем известно, что она никогда не отказывала в любезности, особенно в тех случаях, когда ей шли навстречу с соответствующей учтивостью и щедростью.

Эта милая пара повстречалась случайно на улице, и так как оба были под хмельком, то, покачиваясь, натолкнулись друг на друга и вместе покатились по земле. Оба при этом, не уступая друг другу, изрядно буйствовали. Их задержали дозорные и потащили сначала в комендантский пост, а затем в тюрьму. Здесь они пришли к заключению, что ссора их – просто нелепость, помирились, влюбились друг в друга и поженились.

Так как мать моя после свадьбы все же пыталась проделывать прежние штуки, отец мой, руководствовавшийся высокими понятиями о чести, довольно быстро расстался с супругой, предоставив ей в единоличное пользование все доходы от корзины для сбора мусора. Вскоре после этого она связалась с компанией, переезжавшей из города в город с театром марионеток. Позже судьба забросила ее в Рим, где она держала лавочку и торговала устрицами.