Текст книги "Опровержение идеи о существовании внешнего мира"

Автор книги: Горан Бэклунд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Окей, – отзывается Уолт.

– Мы говорим "Я вижу яблоко" или "Я слышу шум", но факт в том, что это разделение на "я", "вижу" и "яблоко" исключительно концептуальное.

– Эти три элемента, – продолжаю я, – "я", "вижу" и "яблоко" – не являются частью нашего непосредственного опыта. Они не отражают то, что происходит.

– Тогда что же происходит? – спрашивает он.

– Небольшой анализ, который мы только что вкратце проделали, показывает, что элемент "я", воспринимающий, должен обязательно находиться вне восприятия. Наше восприятие появляется через аппарат, который сам не является объектом восприятия.

– Как камеры нет на фото, и художника на картине, – говорит Уолт.

Я киваю.

– Что оставляет нам два оставшихся элемента: акт восприятия и воспринимаемый объект.

– И как же можно устранить эти два? – недоумевает он. – Я уверен, что есть видение объектов. Смотри, вот пример, – Уолт поднимает свою чашку. – Вот кофейная чашка, – говорит он, артикулируя так, будто говорит с полуглухим стариком.

Мы оба рассмеялись, вновь возвращаясь к игривому настроению, столь подходящему для маленького весёлого эксперимента.

– Окей, – говорю я. – Эта чашка, которую ты предположительно видишь, из чего она создана?

– Керамика, я полагаю.

– Я имею в виду прямое зрительное переживание.

– Да, я и говорю о своём переживании, – говорит Уолт.

– Не будет ли более верным сказать, что в твоём непосредственном переживании чашка создана из цвета? В действительности видишь ли ты что-либо ещё, кроме цвета? Не является ли керамика лишь идеей, концепцией, взятой из переживания цвета, прикосновения и звука?

Он снова бросает взгляд на чашку.

– Ну, да, наверно, – говорит он.

– Значит, ты согласен, что в прямом зрительном переживании ничего больше нет, кроме цвета?

Теперь он изучает чашку внимательно.

– Ну, я вижу форму, свет и цвет.

– Но форма это лишь особый узор цвета, не так ли?

– Верно.

– И я уверен, что под "светом" ты понимаешь различные оттенки, которые являются лишь различными цветами. Не является яркий свет просто оттенком белого? – спрашиваю я.

– Хорошо. В моём восприятии чашки нет ничего, кроме цвета.

– А есть ли "чашка" и «цвета чашки»?

– Что ты хочешь сказать?

– Воспринимаешь ли ты как объект, так и его цвет? Или есть только цвет?

– Да, ты прав, – говорит Уолт. – Есть только цвет!

– Значит, нет чашки, а только определённый узор цвета, который потом назовёшь "чашкой"?

Теперь он улыбается.

– Я вижу только цвета.

– А что если я скажу, что не видишь? – отвечаю я.

***

– По правде говоря, меня бы это не удивило. Ты говоришь, я не вижу цветов?

– Вот что я говорю: Мы не видим цветов, потому что цвет и его видение это в точности одно и то же. Говорить, что мы видим цвет подразумевает разделение между "видением" и "видимым", чего просто нет в нашем переживании.

– Продолжай, пожалуйста, – Уолт заинтригован.

– Давай сначала поговорим о видении, – начинаю я. – Каков единственный критерий, чтобы сказать "Я вижу"?

Уолт несколько секунд думает.

– Что у меня в порядке глаза? – говорит он.

– Значит, это имеет отношение к твоим глазам?

– Разве нет?

– Но ты видишь во сне, не так ли? – спрашиваю я.

– Не знаю, стал бы я называть это "видением", – говорит Уолт.

– Почему нет?

– Потому что когда мы видим что-то во сне, после мы не думаем, что видели это, ну, в реальности.

– Ты имеешь в виду, что то, что появляется во сне не отображает ничего существующего объективно? Что всё это было в твоей голове?

Он кивает.

– Именно.

– Но откуда ты знаешь, что то же самое не происходит прямо сейчас?

Он снова несколько секунд размышляет.

– Ты прав, – говорит он, – не знаю.

– Тем не менее, что-то во сне появлялось. И появлялось визуально – и этот факт является тем, что я называю «видением», вне зависимости от того, что это появление означало, отображало или на что указывало.

Уолт молча кивает. Я продолжаю говорить.

– Если под "видением" я имею в виду что-то вроде "правильное представление внешних объектов", тогда конечно, мы не видим в снах. Но поскольку мы не можем быть уверены, что правильно воспринимаем внешние объекты, даже когда бодрствуем, мы должны оставить открытой логическую возможность, что мы здесь тоже не "видим" – что похоже на абсурд, так как факт, что мы видим, обусловлен просто тем, как мы его определяем. Поэтому "видение" может означать лишь то, что нечто появляется визуально, является ли это точным отражением реальных вещей или нет.

Он размышляет несколько минут.

– Хорошо, достаточно справедливо, – говорит он.

– Теперь, что означает "визуальное появление"? – спрашиваю я. – Что составляет визуальный опыт, в отличие от слухового или тактильного?

Прежде чем ответить, Уолт думает.

– Это должен быть цвет, – отвечает он.

– Верно. Когда что-то "появляется визуально", мы имеем в виду, что в нашем восприятии присутствует цвет. А так как мы уже установили, что "визуальное появление" это эквивалент видения – неизбежным выводом должно следовать, что присутствие цвета это то, что мы имеем в виду под видением.

Уолт выглядит скептически. Я пытаюсь зайти с другого угла.

– Представь на секунду, что какой-то злой учёный хирург удалил тебе глаза, – говорю я, – и что твой доктор не оставляет тебе надежды на возвращение зрения.

– Окей, – сказал он, хихикнув.

– Но затем, каким-то чудесным образом, цвета мира появляются перед тобой в точности как тогда, когда у тебя ещё было зрение.

– Окей.

– Всё выглядит в точности так же, как раньше, кроме, конечно, двух зияющих дыр, где когда-то были твои глаза.

Уолт снова хихикает.

– Теперь, несмотря на то, что у тебя нет глаз, кто-либо сможет убедить тебя, что ты не видишь? Что ты наверно воображаешь и так далее?

– Наверное, нет.

– Почему? – спрашиваю я.

– Потому что факт, что я вижу, будет каким-то самоочевидным.

– Правильно, потому что присутствие цвета мы обозначаем как "видение", – говорю я. – И опять, как ты определяешь, что видишь? Если появляется цвет, значит ты видишь! Если есть краснота, или синева, или желтизна или любой другой цвет или их комбинация, их присутствие в нашем восприятии мы называем видением!

– Хорошо, когда цвет присутствует в нашем восприятии, мы называем это "видением". Я согласен.

– Отлично! А теперь, что такое цвет?

***

– Давай возьмём к примеру, красный, – говорю я. – Концепция красный, как и все другие концепции, взята из нашего непосредственного опыта. То есть, мы видели красноту и придумали для неё слово. Так?

– Конечно. Продолжай, пожалуйста.

– Концепция красный, таким образом, берёт своё значение из этого опыта. Когда мы говорим об этом, мы знаем, что мы имеем в виду благодаря переживанию этого. Звучит примерно правильно?

– Да, – говорит Уолт.

– Теперь, когда мы говорим о красном, или о любом другом качестве или свойстве объектов, мы можем попасть под впечатление, что эти качества существуют объективно, то есть, вне нашего поля восприятия. Мы думаем, что вещи могут быть красными, или круглыми, или жёсткими, воспринимаем мы их или нет. Верно?

– Конечно.

– Но концепции, представляющие эти качества, извлечены не из каких-то внешних по отношению к нам вещей, но из визуальных и тактильных ощущений, исходящих из нашего аппарата восприятия. И таким образом, красный, круглый и жёсткий должны иметь значение, основанное на этих ощущениях.

Уолт кивает.

– Но даже если красный, круглый и жёсткий относятся к ощущениям, – говорит он, – что не даёт им так же существовать объективно вне нашего восприятия?

Хороший вопрос.

– Ощущения, из которых получены наши концепции, не приходят к нам извне – они порождаются сенсорным аппаратом, а его природа определяет то, какими они нам кажутся. Как ощущения выглядят, как они чувствуются, их форма и вид являются ни чем иным как способами, которыми они становятся для нас видимыми. Другими словами, поскольку именно наш сенсорный аппарат определяет то, какими вещи нам кажутся, то концепции, которые у нас есть, должны ссылаться именно на то, каким образом наш сенсорный аппарат решает сделать отдельный кусок явления явным – потому что это всё, чем являются ощущения – их структура целиком является продуктом того, какой вид наш сенсорный аппарат решает им придать.

– Иначе говоря, – продолжаю я, – получается, что наши ощущения и то, как они выглядят, это не две разные вещи – я мог создать такое впечатление: что есть как ощущения, так и то, какими они нам видятся; что есть восприятие и способ его отображения в нашем сознании. Но нет – то, какими ощущения нам кажутся, это всё, что они из себя представляют как таковые.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Например, в нашем восприятии нет цвета и того, каким он нам кажется – но то, каким он нам кажется, это всё что есть в существовании цвета. То, как он выглядит для нас, это то, что мы имеем в виду, когда ссылаемся на цвет.

Уолт кивает.

– Думаю, это верно, – говорит он.

– Итак, ещё раз: что не даёт цвету существовать вне нашего восприятия? Цвет это ни что иное, как то, как он выглядит для нас. И почему вещи не могут быть жёсткими сами по себе? Жёсткость это не что иное, как то, как она чувствуется для нас.

— Думаю, я понял, – произносит Уолт.

– Это природа всех ощущений – нет ощущения и того, каким оно нам кажется, но есть только то, каким оно нам кажется.

– Итак, ещё раз, – продолжаю я, – концепции, которые у нас есть, абстрагированы от, и поэтому относятся именно к тому, какими ощущения кажутся нам, ибо они делаются явными нашим сенсорным аппаратом. И таким образом, «красный», «круглый» и «жёсткий» ни коим образом не могут существовать вне нашего восприятия – то, чем они являются, это просто ощущения, и они не могут ни быть, ни напоминать, ни быть как-то похожими на что-то вне восприятия – так как то, каким ощущение нам кажется, и делает его ощущением, и никаким мыслимым образом что-либо вне восприятия не может быть чем-то «вроде» этого.

– Хмм, почему оно не может быть "вроде" этого? Можешь привести пример?

– Конечно, – говорю я. – Так как говоря о "красном", мы имеем в виду то, как это выглядит для нас, оно никаким образом не может существовать вне нашего восприятия. Заявление, что "красный" может существовать вне восприятия, в сущности означает, что то, как это выглядит для нас, может существовать вне восприятия, что очевидная чепуха.

Это сделало своё дело. Уолт внезапно ожил.

– Дай-ка посмотрю, всё ли я правильно понял, – говорит он, затем несколько секунд сидит молча, прежде чем снова заговорить. – Цвет не может существовать вне нашего восприятия, так как то, как он нам видится через наш сенсорный аппарат, это неотъемлемая часть того, что значит вообще быть цветом!

– Бинго.

– Да, довольно трудно уложить это в свой ум.

– Это может стать более очевидным, когда ты осознаешь, что тот же самый феномен относится и к другой концепции. Теперь ты должен угадать, к какой.

На секунду задумавшись, Уолт улыбается.

– Видение, – сказал он.

– Правильно – цвет и его видение это в точности одно и то же.

– Вот это да, – сказал Уолт.

– В более общем смысле: восприятие и его вид – одно и то же. Звук и то, как он нам слышится, в точности одно и то же – что также является тем, что мы называем слышанием. То же про цвет. Мы объективируем эти ощущения и воображаем, что они существуют независимо от нашего восприятия, но именно их присутствие в нашем восприятии в первую очередь делает их тем, чем они являются. То есть, то, какими ощущения нам кажутся, есть эквивалент их сути.

Уолт кивает. Он внимательно слушает.

– Цвет не может существовать независимо от восприятия, потому что чтобы представить его таким образом, мы должны в мышлении отделить видение от цвета – но это означает отделить цвет от самой своей сути. Любая мысль, в которой цвет рассматривается объективно, подразумевает эту ловкость рук, которая в конечном итоге оканчивается ситуацией, где мы должны вообразить видение независимое от восприятия.

Это довольно интенсивная тема, и Уолту предстоит много переварить, но я завёлся и не хочу останавливаться.

– Мы не воспринимаем цвет и его видение, – продолжаю я, – это просто разные слова для одной и той же вещи. Фактически, цвет на самом деле вообще не "цвет" в том смысле, в каком мы привыкли о нём думать. То есть, приклеенный к объектам вне нашего восприятия, в ожидании, чтобы его увидели. Скорее всего правильно было бы думать о цвете как об отдельном случае, или о проявлении, видения. Теперь, поскольку цвет и видение концептуально эквивалентны – так как обе концепции относятся к одному явлению, а именно присутствию красноты, синевы, желтизны и так далее – фраза «видеть цвет» предполагает разделение, которого просто нет в нашем опыте. Никогда нет видения и видимого – есть просто видение! Никогда нет видения чего-то – но то, что мы видим, и видение это одна и та же вещь. Это одно и то же событие. Есть только краснение, синение, желтение* – всевозможные манифестации видения.

–

*rednessing, bluenessing, coffee mug-ing, yellownessing

–

Я сделал паузу, чтобы убедиться, что Уолт внимает, потом продолжил.

– А теперь мы можем начать понимать, почему вещи сами по себе не могут иметь цвета, и почему они не могут быть круглыми или жёсткими – цвет это ни что иное, как видение; форма, текстура и мягкость это ни что иное, как чувства. Объект не может быть жёстким сам по себе, так как мы словом "жёсткий" ссылаемся на манифестацию чувства. Он также не может быть ни красным, ни круглым, если под этими словами мы подразумеваем манифестации видения – а так оно и есть, поскольку в первую очередь эти концепции произошли именно из видения.

Я даю этому впитаться, прежде чем продолжить.

– И никаким мыслимым способом видение или чувствование не могут существовать независимо от восприятия, ибо видение и чувствование как таковые являются ни чем иным, как восприятием!

– Значит, мы не "слышим" "звук" и не "чувствуем" "ощущение"? – спрашивает Уолт.

– Нет, есть только слышание или чувствование. Мы не ощущаем ощущение – есть только ощущение! Это неделимая единая природа всего восприятия!

– Окей, – говорит Уолт, – я понимаю, что сама вещь не может иметь цвета, и что она не может быть "жёсткой", но мне всё ещё кажется, что она может быть "круглой". Ты не мог бы разъяснить?

– Есть два способа, которыми мы можем постичь круглость, – говорю я, – визуально и тактильно, так?

– Да. Мы можем видеть круглые вещи и мы можем ощупать круглые вещи.

– Итак, можешь ли ты увидеть что-то круглое, независимо от цвета?

– Что ты хочешь сказать?

– Если убрать весь цвет из восприятия, в каком смысле объект будет круглым?

– Хм. Думаю, ни в каком. Фактически, не будет возможности вообще что-либо в нём различить.

– Правильно. Объекты это "объекты" лишь потому, что имеют явные границы, которые в визуальном смысле являются просто цветом. А концепция "круглый" это ни что иное, как определённый цветовой рисунок, который, как я продемонстрировал, есть ни что иное, как видение. "Круглый" не может означать ничего, кроме частного случая видения.

– Я понял.

– Теперь проделай тот же мысленный эксперимент, но с тактильным ощущением. Убери из объекта все тактильные ощущения, которые как я продемонстрировал, есть ни что иное, как чувствование – и не останется больше смысла, в котором мы можем назвать это круглым.

Уолт кивает.

– Полагаю, ты прав, – говорит он.

***

Уолт сейчас стоит на пороге следующей двери – ведущей туда, где мы нанесём решающий удар по той концепции, которая удерживает всё это вместе. Теперь, когда он понял, что формы, характеристики и видимость мира являются ни чем иным, как самим восприятием – что есть только чувствование, только видение, только слышание и так далее – у него есть всё, что требуется, чтобы проплыть последнюю милю путешествия, в которое он пустился. Знает ли он где оно заканчивается? Конечно, нет, но стоя перед этой дверью, он непременно должен был заметить табличку над ней, на которой тщательно выгравировано несколько слов:

"Смотри, в том, как мы думаем о реальности, есть ошибка.

Эта ошибка системная общесистемная.

Вещи не такие, как кажется".

Глава 4. Пространство.

– Я тут думал над тем нашим разговором, – говорит мне Уолт.

– И? – спрашиваю я.

– Теперь я всё понял, – отвечает он. – Допускаю, что ты был прав. Качества, которые мы воспринимаем в объектах, не принадлежат самим объектам, они существуют лишь как ощущения в человеке, который их воспринимает. Но, что существует – что входит в состав самих объектов – это физическая материя, которая, взаимодействуя с нами, вызывает в нас ощущения, в нашем аппарате восприятия.

О, боже.

Он двинулся дальше.

– Реальность как она есть в действительности не имеет формы или цвета. Скорее это что-то пространственно-временное, где существуют субатомные частицы, и эти частицы взаимодействуют с нашим телом, вызывая процессы в нашем мозге, что делает возможным все переживания. И всё это управляется законами квантовой механики.

Уолт смотрит на меня в ожидании подтверждения своей сказки. Но я вижу, что в глубине души он знает, что этот корабль идёт ко дну.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – говорю я. – Но всё это – теоретические частицы, стринги, энергии и квантовые механики – зависит от независимого физического пространства, в котором всё это существует. А его нет.

Уолт неподвижно смотрит на меня. Проходит несколько мгновений.

– То есть ты говоришь, что внешнего мира нет? Что ничего не существует? – спрашивает он.

До сих пор отсутствие объективной реальности было идеей, которая не поднималась над уровнем занятных рассуждений. Она никогда не была реальной угрозой взглядам Уолта на то, как на самом деле обстоят дела. Но теперь он сам – само его тело из плоти и костей – под вопросом.

– Верно, – говорю я. – Есть только эти ощущения, – я поднял руки.

– Мы в Матрице?

Я улыбнулся, вспомнив о фильме.

– Да, но выхода нет.

Уолт не может в это поверить.

– Ты же шутишь, да? – говорит он, тряся головой. – Это безумие.

До сих пор мы просто жонглировали интересными идеями. Но сейчас над ним нависла угроза, и будет только хуже. Одна из этих идей должна сейчас затронуть нечто жизненно важное, и когда это случится, Уолт не будет просто довольным от успешно проведённых нескольких раундов интеллектуального спарринга. Нет, когда из нас вынимают стержень, за счёт которого держится вся наша жизнь, лежать на полу – полностью разрушенными – гораздо более типичная реакция.

Мир, каким мы его знаем, похож на карточный домик, который держится на одной единственной коренной секции, без которой он рухнет. И когда мы демонтируем эту секцию, когда человек разбирает по частям идею объективности, и становится ясно, что понимание мира с этой точки зрения перестаёт быть справедливой формой мышления, то фундамент, на котором зиждется мир, неизбежно разрушается – оставляя карточный домик в свободном падении.

Уолт ходит взад-вперёд.

– Понимаешь, я думал об этом после нашего последнего разговора, – говорит он. – Ты должен знать, что я рассматривал-таки возможность, что этого мира может не существовать, но я не понимаю, как ты можешь быть так уверен в этом! Насколько я понимаю, здесь возможен любой из вариантов.

– Вспомни о том, что идея о внешнем мире – всего лишь идея, – говорю я. – Непроверяемое предположение, на котором выстроено всё остальное.

– И что? Предположение могут быть правильными, знаешь ли, – говорит он. – Что заставляет тебя думать, что это – неверно?

– Потому что в самом предположении я обнаружил изъян.

– Как так? – спрашивает Уолт.

– Сперва я приведу одно сравнение, чтобы ты смог точно понять, что я имею в виду.

– Прошу тебя, – говорит он.

– Ты слышал когда-нибудь о квадратных кругах?

– Никогда не видел.

– Как ты думаешь, они существуют?

– Не знаю, вероятно нет.

– Так вот, некоторые люди думают, что существуют, другие, что нет, но есть третья позиция, – объясняю я.

– Какая?

– Есть те, кто осознал, что квадратные круги не могут ни существовать, ни не существовать, просто потому, что разговор о них включает в себя логическое противоречие.

– Противоречие? – спрашивает Уолт.

– Нечто не может как иметь четыре стороны, так и не иметь четыре стороны. По определению круг не квадратный, и поэтому квадратный круг это противоречие в определении.

– Хорошо, это я понимаю, – говорит он после минутного размышления. – То есть, заявляя, что квадратный круг существует или не существует, логически мы говорим ерунду?

– Точно.

– И какое это имеет отношение к внешнему миру?

– Предположение о его существовании, или даже возможность его существования, это логическое противоречие – точно как квадратные круги. Заявляя о нём, мы говорим ерунду, – говорю я.

– То есть ты имеешь в виду, что атомы, радиоактивность, электричество не существуют? Что нет никакой вселенной?

– Идея о том, что есть, абсурдна, – я пожимаю плечами.

– Дружище, это бред, – произносит Уолт.

– Возможно. Но это правда.

***

– Хорошо, и как именно предположение о внешнем мире включает в себя противоречие? – спрашивает Уолт.

– Сперва давай признаем, что идее существования внешнего мира предшествует идея объективного физического пространства. Объективное означает, что оно существует независимо от нас, – говорю я. – Мы верим в то, что существует внешняя вселенная, смотрим мы или нет, существуем мы или нет. Согласен?

– Конечно. Это основная предпосылка.

– А согласишься ли ты, что предполагая существование объективного пространства, мы сначала должны были бы представить его себе?

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Уолт.

– Ну, если мы заявляем о возможности существования независимого физического пространства, мы должны сперва вообразить, что это такое, о чём мы думаем, как о существующем.

– Наверное.

– Никаких наверное. Это важно. Заявление о существовании должно быть постижимо, в противном случае это только пустые слова.

– Не понимаю.

– Окей. Позволь проиллюстрировать это примером, – говорю я, делая паузу, чтобы подобрать пример. – Сим я провозглашаю, что где-то существует шапокрафилиат.

Уолта это развеселило.

– Что это? – спрашивает он.

– Вот именно! – восклицаю я. – Не знаю, я только что это придумал. А если я даже не знаю, что означает слово, о чём тогда я могу заявлять, как о существующем? Что мы подразумеваем, когда говорим о существовании чего-либо? Слова должны иметь референта – то, с чем они соотносятся – в противном случае это просто бессмысленные звуки. Чтобы заявить о существовании чего-то, мы должны сначала это представить – если нет, разве наше заявление не пустое? Мы заявляем о существовании референта, а не слова.

– Понимаю, – говорит Уолт.

– Вот почему любое заявление о квадратных кругах обязательно должно быть липовым. Квадратные круги непостижимы, они буквально немыслимы, так что любое заявление об "их" существовании должно быть просто словами без значения.

– Я понял, – говорит Уолт. – Если мы даже не можем себе это представить, тогда по-нашему что вообще существует или не существует?

– Именно, – говорю я.

Несколько секунд мы оба просто наслаждаемся тишиной, затем я снова возвращаюсь к пространству.

– Итак, ещё раз, если мы заявляем, или даже думаем о возможности независимого физического пространства, мы сначала должны представлять его. Другими словами, мы должны сформировать представление в своей голове о том, что, как мы предполагаем, существует.

– Это понятно.

– Итак, образ пространства это своего рода картинка того, что, как мы думаем, существует вне нашего восприятия. Но откуда мы взяли это представление о пространстве?

– Из нашего опыта? – предлагает Уолт.

– Да, конечно! – говорю я. – Но теперь, что если наше представление о пространстве это просто как любое другое наше представление, которое мы можем себе представить – что если пространство это просто элемент нашей собственной субъективности? Что если пространство это как цвет? Что если оно не является чем-то, что воспринимается, но его природой является исключительно само восприятие? Что из этого следует?

– Ну, не знаю, – произносит он после тяжкого раздумья.

– Вернёмся к этому вопросу позже, а сейчас посмотрим, откуда же именно возникает это представление о пространстве, окей?

– Окей, – откликается он.

***

Я делаю паузу, чтобы собраться с мыслями. Это очень не просто передать в словах, и мне нужно время, чтобы понять, как лучше это сделать. Проходит несколько секунд, и я, прочистив горло, начинаю объяснять.

– Нельзя не заметить, как явления, или то, что появляется в нашем восприятии, имеют пространственную протяжённость – то есть растянуты по всему полю нашего сознания в трёх направлениях, – говорю я Уолту.

– Разумеется, – отвечает он.

– Но дело вот в чём: мы можем знать заранее, что явление будет растянуто, даже ещё не видя его.

– Как так? – говорит Уолт, явно заинтригованный, куда это я клоню.

– А вот как, – говорю я. – Как можно сказать о чём-то, что оно появилось, если оно не имеет протяжённости?

Он немного думает.

– Хмм, полагаю, нельзя, – говорит он.

– А это должно означать, что протяжённость является неотъемлемой частью того, что значит появляться, верно?

Он думает ещё.

– Полагаю, это верно.

– Итак, объект должен как-то появиться, чтобы мы вообще могли говорить о появлении – и способ его появления растянут в трёх направлениях, образуя объём или "пространство".

– И это означает...

– …что кружка перед тобой не появляется в пространстве – но мы извлекаем нашу концепцию «пространства» из направлений, вдоль которых она растянута.

Уолт не спеша внимательно изучает кружку на столе перед ним.

– Значит, ты говоришь, что нет "пространства" и вещей, появляющихся в нём – но эта протяжённость явлений образует «пространство» как таковое? – спрашивает он.

– Всё верно.

После недолгого молчания Уолт заговаривает снова.

– Ты говоришь, что кружка и есть пространство? – спрашивает он.

Я произношу кульминационную фразу.

– Это именно то, о чём я говорю.

***

– "Пространство" не существует независимо от явлений, так же как женская фигура не существует независимо от её тела, – объясняю я Уолту. – Двойственность между пространством и вещами в нём чисто концептуальна. Пространство и явления никогда не бывают отдельно – это не две разные вещи – но пространственная протяжённость это составная часть явления как такового и должна служить отличительным признаком, характеризующим явление как явление. Ибо как можно говорить о появлении чего-то, если это не имеет протяжённости? Иметь протяжённость это суть того, что означает вообще появиться.

Я даю этому усвоиться, прежде чем продолжить.

– И пространство никогда не бывает одним, без явлений. Мы даже не можем помыслить о пространстве, не вообразив что-либо в нём, даже если это всего лишь чернота. Когда мы пытаемся представить себе абсолютно пустое пространство, на самом деле мы думаем о какой-то части явления, обычно об обрывке черноты, который, естественно, имеет протяжённость – так как в противном случае это вообще не было бы явлением.

Проходит несколько секунд, пока Уолт собирает всё воедино.

– И из протяжённости явлений мы извлекаем наше представление о пространстве? – спрашивает он.

Моя улыбка говорит обо всём. Молодец, парень.

***

– Итак, теперь мы можем увидеть здесь логику, – говорю я. – Так как явления и их протяжённость нераздельны – протяжённость является фундаментальным качеством для того, чтобы явления вообще были явлениями – и кроме того, явления есть ни что иное, как их восприятие, теперь мы можем раскрыть единственную реальность, которую имеет «пространство».

– И это? – спрашивает Уолт.

– Это просто элемент самого восприятия, – говорю я.

Уолт выглядит сбитым с толку.

– Не уверен, что понял, – говорит он.

Это меня в общем-то не удивляет. Я не ждал, что он тут же всё ухватит. Никто не понимает это с первого раза.

– Хочешь пройтись ещё разок?

– Да, пожалуйста.

– Хорошо, – говорю я. – Ранее я уже показал, что явления – цвета, звуки, ощущения и т.д. – это не то, что воспринимается, но являются самим восприятием, помнишь?

– Да, нет видения и видимого, – отвечает Уолт, – есть только видение, только чувствование, только слышание и так далее.

Я киваю.

– Отлично. Теперь, мы не видим "пространство", так же как мы не видим "цвет". Пространство это не то, что мы воспринимаем – но это форма, которую принимает восприятие, та самая форма, которая в первую очередь образует восприятие.

Уолт всё ещё выглядит смущённым.

– Давай я скажу по-другому, – говорю я, делая паузу на пару секунд, прежде чем начать снова объяснять. – Пространственная протяжённость это не просто то, без чего не может быть восприятия, оно является таким внутренним сущностным элементом того, что значит быть восприятием вообще, что без него восприятие не может больше рассматриваться как таковое. Без этого пространственного аспекта восприятие больше не будет восприятием.

Похоже, теперь до него дошло.

– Другими словами, – говорит он, – эта протяжённость в трёх направлениях и делает восприятие тем, чем оно является.

– Правильно. Протяжённость ощущения образует то, что позволяет ощущению вообще быть ощущением. И благодаря этой протяжённости видение является тем, что оно есть – ибо мы ни коим образом не можем вообразить видение без представления о его протяжённости – и по-прежнему считать его видением.

– Значит, ты говоришь, пространство и восприятие это в сущности одно и то же? – спрашивает Уолт.

– Да! Тот факт, что "пространство" это просто форма, которую принимает наше восприятие, и эта самая форма позволяет восприятию считаться восприятием как таковым, показывает, что пространство и восприятие это одно и то же. Любое разделение между ними чисто концептуально, и к тому же вызывает риск, что мы можем забыть об их единстве. Но если мы всё-таки настаиваем на разделении их в языке, давайте по крайней мере признаем, что "пространство" в лучшем случае не может быть ничем иным, кроме формы проявления восприятия.

Несколько секунд я даю словам повисеть в воздухе, прежде чем выразить мораль сей истории.

– Таким образом, всё, что подразумевает, что пространство может существовать независимо от восприятия, должно нести в себе явное противоречие – ибо "пространство" и восприятие это неразделимые стороны одной монеты. Нет "пространства", которое может существовать где-то там, потому что "пространство", это всего лишь форма, которую принимает наше восприятие. Иными словами, любой, кто заявляет о существовании независимого пространства, по сути утверждает, что "пространственный аспект нашего восприятия" может каким-то образом существовать независимо от восприятия – что является очевидным противоречием.

Я гляжу на Уолта. Для него это не очевидно, но ничего страшного. Мы не привыкли думать о подобных вещах. Иногда неплохо, когда кто-то просто проговаривает это для вас.