Текст книги "Игра в Джарт"

Автор книги: Глория Му

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

У него, в конце-то концов, было пять сестер. И он точно знал, о каких вещах следует говорить, а о каких лучше промолчать.

Последнее солнце

Он не знает, – говорит богиня, – что ворота Аида

стоят настежь, и что это его последнее солнце.

Анненский, из Еврипида

1

Солнце поднималось из моря, и первые лучи его, словно бы нарочно, расцветили гребни волн рубиновым, кровавым блеском. Корабль вошел в пролив. Упали паруса, с грохотом побежала якорная цепь. Шлюп, отчаливший от правого борта, приближался к берегу, лавируя между лодок и множества других судов, больших и малых.

У пирса и смотровых площадок толпились стайки любопытных. Для жителей портового города уходить в море было делом обычным. Рыбаки, торговцы и матросы – все они, так или иначе, кормились от его щедрот. Но вернуться каждый раз считалось большой удачей, оттого любой прибывший корабль приветствовали с берега, оставив на время все свои заботы, хоть два-три человека. Однако же корабль, на парусе которого красовалась бычья голова с цветком на лбу, ничуть на рады были видеть в порту Южных Врат.

Его встречали – редчайший случай! – проклятиями и бранью, и беспокойство, вызванное прибытием злосчастного судна, никак не унималось, а, напротив, расползалось по всему порту, и даже городу – как расползается опасная зараза, завезенная из дальних, чужеземных краев.

Из шлюпа выбрались трое. Взгляды их были так же надменны и тяжелы как поступь. Блистающими драконьими крыльями бились от ветра плащи – алый, белый и золотой. Ладони лежали на рукоятях обоюдоострых топоров, висевших у пояса, и намеренно выставленных напоказ. Это можно было счесть как ненужной заносчивостью, так и необходимой предосторожностью, ибо страх, внушаемый повсеместно рыцарями Быка и Чаши, столько же укрощал толпу, сколько и будоражил.

Рыцарям плевали вслед, проклинаемые же рыцари равнодушно зашагали прямиком к трактиру «Лепесток Ветра». Впереди шел мечник в алом плаще. Рослый, светловолосый, он отличался спокойной решимостью движений, свойственной людям, с детства привыкшим противостоять опасности и собственному страху. Два шрама перечеркивали, почти сводили на нет красоту юного лица. Человек несведущий счел бы его предводителем этого маленького отряда, но человек сведущий объяснил бы, что первый удар в битве обычно принимали на себя рыцари низшего ранга – самые молодые и самые никчемные, и это было вполне разумно. Безудержная отвага молодых если не сокрушала, то устрашала врага, а у никчемных появлялась возможность переиграть судьбу, или хоть погибнуть с честью.

Остановившись у трактира, Алый прислушался – из распахнутого окна, увитого настурциями, доносился глубокий, временами срывающийся в бас голос, напевавший то ли молитву неведомому богу, то ли заклинание:

Тэрэхойно

Гэрэйхойно

Хори гаран

Харагалуун

Холуурябаа

Хори гаран

Хонгорхалтаргалуунууд…

Алый мягко, по-кошачьи, отступил назад, оглянулся на своих спутников.

– Это точно он, – сказал негромко Белый.

– Но что он…?

Белый лишь пожал плечами.

– Я войду, осмотрюсь?

– Нет. Войдем вместе, – поправив очки, сказал Золотой, – мала вероятность, что мы совладаем с ним и втроем. А уж по одному он передавит нас, как кутят.

Алый мельком улыбнулся, взглянул на небо, ясное, нестерпимо-синее – станет ли этот день его последним? – и, нагнув голову, вошел в трактир.

Там царила приятная прохлада, пахло свежими опилками, полынью и влажным деревом, но после яркого утреннего солнца полумрак на мгновение показался почти непроглядной тьмой.

Просторный, со сводчатыми каменными потолками, зал, напомнил ему полуподземные храмы Ордена. Столы из старых дверей, поставленных на бревна, были выскоблены до блеска. По стенам висели диковины, привезенные со всего света. Алый презрительно скривил губы. Весь смысл жизни здешних людишек, по-видимому, заключался как раз в том, чтобы прийти вот в такое место, и там медленно и вечно сидеть, пить и разговаривать.

Два мальчика-подростка, разбрасывавших опилки по полу, завидев рыцарей, подхватили корзины, и юркнули в боковую дверь, а он – он стоял за стойкой, и, то насвистывая, то напевая странную свою песню, протирал оловянные кружки. На вошедших едва взглянул.

Белый знал его по прежним временам, и Золотому доводилось с ним встречаться, Алый же видел его впервые.

Он был похож на скалу, о которую бессильно разбиваются морские волны, время и смерть, но больше, чем могучая стать, поражало несокрушимое спокойствие, которым дышал весь его облик. Короткий кожаный жилет, какие носят на востоке, не скрывал ни шрамов, ни татуировок. В лице угадывалось что-то звериное – широкий прямой нос, лоб тяжелый, словно утес, миндалевидные глаза, большие, черные, с золотистым проблеском – при этом оно отличалось поразительной гармонией черт. Чуждой, непривычной, но абсолютной.

Теперь Алый легко мог поверить тому, что слышал о воинской доблести его, бесстрашии и силе духа. Такого человека он охотно принял бы как товарища. Беда в том, что человеком-то он и не был.

Непростительно и дальше медлить, вот так разглядывая его, смутившись, подумал Алый, и, следуя протоколу, спросил:

– Ты – Астерий? Тот, кого называют Рожденным от гнева богов в лабиринтах ужаса?

– Те, кто так меня называют, долго не живут, – ответил тауран. Голос его звучал мягко и насмешливо, будто слова эти были всего лишь шуткой. Но Алый, хоть и понаслышке, хорошо знал цену его словам. Он шагнул вперед, обнажив меч на четыре пальца.

– Бог, которого ты покинул, призывает тебя, Астерий. Если не пойдешь добром, нам придется…

Астерий хмыкнул, поставил кружку, взял следующую, и, перегнувшись через стойку, с нескрываемым удовольствием окинул взглядом меч.

– О, ульфберт? Хорош! Только вот беда, теленок – чтобы вынуть его из ножен, тебе придется лечь на пол, – и, усмехнувшись, указал вверх большим пальцем. Алый не посмотрел, но от досады его бросило в краску. Какое, право, ребячество хвататься за меч, хоть зал и был просторным, но с полуторным боевым мечом здесь, и впрямь, не развернуться.

– И мух не разогнать, – словно услышав его мысли, кивнул Астерий, – Берись за лабрис, мой тебе совет, а не желаешь по-глупому его бесчестить – так за дубинку.

Хороший совет отчего бы и не принять? Заалевшийся Алый выхватил из-за пояса короткую турецкую дубинку, сделал обманное движение вниз и вбок, и ринулся на Астерия.

Предугадав его маневр, тауран швырнул кружку, и угодил Алому точнехонько в лоб. Рыцарь рухнул навзничь с таким грохотом, будто об пол разбили окованный сундук. Взметнулись опилки, затанцевала в солнечных лучах золотая пыль.

Тотчас же, с удивительной для такого массивного существа легкостью, Астерий перемахнул через стойку, Белого ушиб кулаком по темени, а Золотому вывернул руку, и врезал его же дубинкой по уху.

Оглядел поверженных рыцарей. Покачал головой. Сдернул с плеча тряпицу, вытер руки. Зычно выкрикнул:

– Эдмон! Фернан! Выползайте, крысята! Говорил вам повременить с уборкой, так нет! Теперь, уж будьте любезны, начинайте заново.

– Быстро вы в этот раз, метр Стильер, – нагловато заявил один из подростков, высовываясь из-за двери, – в цирке за такое представление и гроша бы не заплатили, а то и закидали бы еще каким гнильем.

– Поговори, паршивец, так я тебе устрою представление, – проворчал тауран, но мальчишка, ничуть не испугавшись, лишь захихикал в ответ.

*****

Колеса тележки грохотали по булыжникам мостовой, и он подумал, что на левом надо бы сменить обод. От запаха цветов и рыбы, пропитавшего каждый камень этого города, воздух больше походил на знаменитый здешний суп, горячее густое душистое месиво из всего, что можно поймать в море и вырастить на земле, и при каждом вдохе обжигал гортань.

– Вы забыли лопату, дорогой метр Стильер! – весело окликнул его Барнаба, булочник, стоявший на другой стороне улицы, – Негоже бросать падаль просто так, пусть и за воротами.

Тауран остановился. Тряпицей, которую по глупой привычке вечно забрасывал на плечо, вытер лоб и бритый затылок, обмахнул мух с трех тел, вповалку лежавших на тележке. Укоризненно сказал:

– Вы удивляете меня, метр Барнаба. Эти господа живы, хоть и… не вполне здоровы.

– Падаль. Как есть падаль, и без разницы, живы они или нет, – с той же веселостью отозвался Барнаба, – Не стоило бы вам проявлять доброту к подобным отбросам. В другой раз непременно захватите лопату!

– А вам бы стоило почитать что-нибудь душеспасительное, или хоть к шлюхам заглянуть, дабы умягчиться сердцем. Ваша воинственность, знаете ли, наводит страх.

Булочник, толстощекий, начинающий лысеть коротышка средних лет, польщенно улыбнулся. Поклонившись ему со всей учтивостью, тауран подхватил тележку, и, то насвистывая, то напевая, продолжил свой путь к городским воротам.

Невольно вспомнил он слова той, о которой никогда не забывал.

– …я видела волны далеких морей и пески пустыни. Дворцы из яшмы и порфира, и хижины – ты не поверишь! – из навоза. Я видела людей с кожей черной, как ночь, и бледной, как лунный свет. Обычаи их разнятся, как и облик, и, кажется, не найти двух похожих, ведь даже рожденные близнецами отличаются и привычками, и нравом. Есть лишь одно, что является общим для всех.

– Что же это? – спросил он.

– Жажда крови. Черные ли, белые, или желтолицые, они не умеют жить в мире. Как думаешь, почему люди веками убивают друг друга – из ненависти, или ради любви – и не могут обойтись без войн?

– Я не знаю. Я не человек, – так он тогда ей ответил.

Милашка, торговавшая вразнос зеленью и фруктами, помахала ему, и улыбнулась так сладко, будто вез он не троих избитых им мужчин, а ворох роз.

– Ты моя прелесть, – усмехнулся он, и бросил ей монетку.

*****

Все в жизни ложь, а истина – лишь смерть. Стало быть, выбор прост: не между жизнью и смертью, а между правдой и ложью. Да и есть ли он, этот выбор? Смерть настигает всех, и все дороги жизни ведут к ней. И захочешь – не заблудишься. Но стоит уснуть, и демоны, живущие в глубине сердца, в темных лабиринтах разума пробуждаются, принуждая душу томиться и тщетно метаться под гнетом тайных страхов и желаний, и почти бесполезны попытки обуздать их силой воли. Сон ли, смерть, рано или поздно они возьмут верх и над самой сильной волей.

Ему снился свет, пробивающийся сквозь густую, сочную листву, и леди Исола – она ласкалась к нему без всякого стыда. Тонкие руки обхватывали его шею, тяжелая, упругая грудь прижималась к его груди, мягкие белые волосы падали на его лицо, а губы, прохладные, нежные, влажные, почти касались уже его губ.

Истина в том, что враг всегда нападает во сне. Женщина – это долгая темная ночь, смущающая разум. Любовь ее подобна плющу с прелестными желтыми цветами, и, как ядовитый плющ, способный погубить и задушить могучий дуб, лишь ослабляет волю и отравляет сердце воина. Поддавшись заблуждению, ослепленный облаком желания, воин сбивается с пути, заблудившись в тумане, потерявшись во тьме.

Прочь. Наваждение. Прочь, – думал он, и, яростно сопротивляясь своей слабости, повторял, сплетая слова в спасительную путеводную нить, – Чаша как символ горестей и знаний. Бык как символ жертвы, которую не может принести другой. Только собственной смертью можно искупить свои грехи. Смерть не важна, но лишь решимость умереть избавляет от страха смерти, наполняя чашу жизни свободной радостью. Бык как символ солнца и луны, земли и огня, грома, смерти, молчания. Терпения и спокойствия. Отваги, ярости, дикости. Чистоты. Чаша как символ духовного братства…

Он почти победил ее, свою слабость. Он почти видел перед собой изваяние белого сияющего мрамора – огромного быка, попиравшего передней ногой распростертое тело юноши. Он не был так уж уверен, кому поклоняются братья, прошедшие седьмую ступень посвящения – зверю или жертве. Сам он обратился с мольбой к круторогому богу, и почти услышал во тьме мягкий, исполненный силы голос его Гнева.

– Ну-ну, – произнес голос, – Не стоит этого делать, мальчик. Я, знаешь ли, не аптекарь. И у меня только одно успокоительное средство. Не надо, не открывай глаза.

Он собрал все свои силы, всю волю, и открыл глаза.

Солнце почти уже закатилось обратно в море. Он лежал на холме, обглоданном мистралем, в пожухшей, опаленной солнцем траве. Кто-то снял с него лорику и накрыл Алого его же плащом. О других такой заботы не проявили.

Выпавшая роса серебристо поблескивала на пластинах доспеха и наручнях Белого – не иначе, к рассвету у него разыграется ревматизм. Золотой же снова лишился своих драгоценных очков. Кровь на левом виске запеклась, и рана выглядела страшнее, чем было на самом деле. Все их оружие и вещевые мешки были свалены кучей у семи камней, могильных камней, на каждом из которых было выбито изображение быка, напоминавшее больше, говоря по правде, сидящую рогатую собаку.

Алый рассмеялся, и охнул – казалось, лобная кость треснула, и края разлома со скрипом трутся друг о друга, причиняя чудовищную боль. Он встал, и пошел взглянуть на своих товарищей, хотя и был уверен, что тауран, не пощадивший их гордости, пощадил их жизни.

Белый, брат Эрик, могучий северянин, просто спал, подложив ладонь под щеку, и мирно посапывая. Золотой же, ибериец, брат Хорхе, перехватил его запястье до того, как Алый успел к нему прикоснуться, и, прищурив близорукие глаза, спросил с несвойственной ему обычно грубостью:

– Опять эта скотина поимела нас, э?

После чего от души пнул Белого в поясницу. Тот сел, встряхнулся как пес спросонья, и сказал, посмеиваясь:

– Давненько же из меня не вышибали дух одним ударом! Вот потеха!

– Ленивый ублюдок, – прошипел брат Хорхе, – надеюсь, ты уснул не во время боя?

Северянин осклабился.

– Какого еще боя? Ты хотел сказать – избиения младенцев?

Чтобы старшие не передрались с досады между собой, Алый торопливо спросил:

– И что теперь будем делать?

Золотой потянулся к переносице, чтобы поправить несуществующие очки, отдернул руку, выругался.

– У дальнего мыса, за портом, нас будет ждать лодка. Возвращаться в город было бы… неразумно.

Алый кивнул. Полгода назад другой гастат в алом плаще не снес насмешек горожан и зарубил какого-то зеленщика. Городские власти пригрозили, что закроют порт для кораблей Ордена, если подобное повторится.

– Все же, – решительно сказал он, – я хотел бы вернуться и поговорить с ним.

– Поговорить с ним? О чем? – удивился Белый.

– Почему избрал он такую никчемную жизнь? Что держит его в этом паршивом, провонявшем рыбой городишке? Как смеет он пренебрегать своим долгом?

– Кому это интересно? – изумленно вздернул брови Золотой, – Он должен возвратиться в Орден, вот и все.

– Но ведь мы не можем вернуть его – силой. Прошло девять лет с тех пор, как он…

– Двенадцать, – поправил его Белый, – Ну… раз так, может, и стоит… спросить у него. Поднимайся, Хорхе, старый крот, да держись за меня, пока не слезем с распроклятого холма…

– Лучше я пойду один, – сказал Алый.

– Умно. Солдат ребенка не обидит, – помедлив, сказал Белый, и в этот раз они с Золотым загоготали на пару.

– Об этом я и говорю, – без тени смущения отозвался Алый, – он меня не знает, да и, в любом случае, не опустится до поединка с кем-то в алом плаще.

– В алом ты туда не пойдешь, – отрезал Золотой, и потянулся к вещевому мешку.

Алый снова кивнул – гусей дразнить не стоило. Он вытряхнул содержимое своего мешка на землю, и развернул килт, который всегда возил с собой, пробормотав:

– Вот уж не думал, что пригодится…

– Ну, дела-а-а, – протянул Белый, а Золотой, лучше знакомый с обычаями других народов, встал, пошатываясь будто с похмелья, и помог Алому переодеться.

Покончив с этим, Алый сунул за пояс дубинку, пристегнул кинжал и спорран. Тронул рукоять лабриса.

– Не дури, – сказал Золотой.

– Разве что прицепишь его под юбку, – хохотнул Белый.

– Что ж, – сказал Алый, – я найму лодку в порту, когда…

– Мы подождем тебя здесь. До полудня, – сказал Золотой.

– Но не лучше ли вам вернуться на корабль?

– Подождем, – сказал Белый, и, охлопав один из камней как коня или собаку, добавил, – Здесь, в хорошей компании. Если не вернешься, пойдем за тобой, и эта скотина точно нас угробит, так что…

– Будь благоразумен, – закончил Золотой.

Они обнялись, и Алый, более не мешкая, спустился с холма, и направился к городским воротам.

– Толковый мальчишка. Далеко пойдет, – задумчиво глядя ему вслед, сказал Белый, – Это же надо додуматься – поговорить с ним!

– Было бы куда идти, – отозвался Золотой, – Орден в упадке, и если Астерий не вернется…

– Да пошел он! – сказал Белый, осторожно ощупывая шишку на темени, – Нет, какая же все-таки скотина!..

2

Миновав городские ворота, Алый замедлил шаг – по смешной и несколько унизительной причине. Он понятия не имел, как оказался на проклятом холме, в какой стороне находится проклятый порт, и где искать проклятый трактир.

Город, который знал он хуже, чем скверно, напоминал лабиринт, хоть и незатейливый: хаотично расположенные улочки, все – разной ширины, стекались к площадям разновысокими ступенями-лесенками, и, несмотря на то, что уже почти стемнело, город заполняла пестрая толпа. Сновали торговцы. Шествовали с постным видом пилигримы – прибывшие с востока, и отбывающие на восток. Распутные, кичливые храмовники, сопровождаемые невольниками-сарацинами, вызывали у горожан почти столько же приязни, сколько рыцари Быка и Чаши. Какие-то оборванцы, обнявшись, орали похабную песню, как пьяные матросы (возможно, это и были пьяные матросы), а он – он пробирался сквозь толпу с необыкновенной легкостью, и не только потому, что не вздел доспеха и не взял оружия.

До него никому не было дела. Никто не смотрел на него с ненавистью и не отводил со страхом глаз. Никто не плевал ему вслед. Его даже толкнули! Он и припомнить бы не смог, когда в последний раз его вот так же задевали плечом, выругавшись или извинившись мимоходом – и только.

Он почувствовал бы себя призраком – невидимым, свободным – если бы не зверский голод. Подозвав милашку, торгующую вразнос зеленью и фруктами, он купил пучок водяного салата и еще аженских слив, тех самых, что причинили столько бед во время последнего похода (на ветках они казались совсем спелыми). Милашка глядела на него без всякого испуга, кокетливо прикусив пухленькую нижнюю губу, и он вспомнил, как братья болтали, что цветочницы и зеленщицы оказывают услуги и иного рода. Но это нельзя было даже назвать соблазном. Он бросил ей монетку, и легким шагом направился дальше, вгрызаясь в сливу (на этот раз действительно спелую), и радостно глазея по сторонам, словно сбежавший с уроков школяр.

Дорогу он не спрашивал – сперва не желал привлекать к себе внимание, а после и нужда отпала. Сквозь арку одного из домов он вдруг увидел море, мачты кораблей, прибрежную крепость, и понял, что отыскать порт большого труда не составит.

Спустившись, а, вернее, протиснувшись по улочке шириной не больше локтя, он вышел к порту, и, поплутав недолго среди складов, остановился у «Лепестка ветра», прислушиваясь, по въевшейся до костей солдатской привычке.

На этот раз никакого странного пения он не услышал. Из трактира доносился равномерный глуховатый гул – словно шум волн из большой морской раковины, поднесенной к уху.

Ну, как же. Сидят, пьют и разговаривают. Они делали это веками, – с усмешкой подумал Алый, и толкнул тяжелую дверь.

Запах жареной рыбы, чеснока и кислого вина почти свалил его с ног. Жара стояла, как в аду, на столах горели воткнутые в бутылки свечи, на стенах коптили лампы. Трактир был битком набит, но он легко отыскал взглядом Астерия – тот возвышался над толпой как сторожевая башня. Тауран как раз шел по залу, с немалой ловкостью удерживая на руке три тарелки. Обернувшись на звон дверного колокольчика, окинул Алого быстрым взглядом, и улыбнулся. Зубы у него были белые, крепкие, как у хищного зверя, а улыбка – такого рода, что рыцарю страстно захотелось увидеть зубы эти рассыпанными по полу.

Астерий кивнул на дальний угол зала, и, повинуясь его знаку, Алый прошел к большому, хорошо сбитому бочонку, заменяющему, как видно стол. Не успел он еще опуститься на лавку, а к нему устремились, словно две молодые акулы, те мальчишки, которых он видел утром, и уставили бочонок самой разнообразной снедью.

Были там и аральские колбасы, и осьминоги, запеченные с овощами, и овечий сыр, вонявший как несчастье, и местное вино – желтое как топаз, нежное как поцелуй и сбивающее с ног, как хороший удар с правой.

Алый поднял кружку, приветствуя таурана. Он не прочь был перекусить. В конце концов, сливы – это всего лишь сливы.

А еще отсрочка эта давала ему возможность увидеть своими глазами причину, по которой тот, кого называли гневом бога, грозой неверных и мечом праведных, предается без всякого стыда столь низкому занятию.

Так он думал – и обманулся. Женщины льнули к Астерию, заводили игривые разговоры, и он отвечал им охотно, с той же несносной улыбкой, одновременно призывной и вызывающей, которой встретил и Алого. Но ни одну из них, этих женщин, не выделял он особо.

Но кто, кроме женщины, мог сотворить с ним такое? Сломить воинский дух? Заставить изменить долгу? Какие еще путы могли привязать его к этому жалкому городу?

С нарастающим раздражением наблюдал он за Астерием. Витязь прославленный и славный – подумать только! – подавал закуски всякому сброду. Однако больше всего раздражало восхищение, которое невольно вызывал у него этот отступник. Астерий двигался плавно, как тигр и неспешно, как бык. Лаконичность и выверенность каждого жеста пленяла взгляд. Он был прирожденным воином, и Алого так и подмывало вскочить, ударить кулаком по столу, и заорать – тебе здесь не место!

Звякнул колокольчик. В трактир скользнул щуплый азиат, хищный как хорек, и неприметный как тень. Однако незамеченным он не остался, хотя бы потому, что на плече у него сидел птенец гаруды – маленький, тщедушный, но и такой стоил целого состояния. Да что там, был бесценен.

Лицо Астерия загорелось детским восторгом, он окликнул вошедшего, и поспешил за стойку. Приветливо заговорил с Птицей. Та ответила высоким, чистым, завораживающе-нечеловеческим голосом. Глядя, как беседует большое чудище с малым, бедный рыцарь махнул кружку мальгского вина и растерянно подумал – да что же это за город такой?

Глаза у него слипались. На выпивку он был крепок, но обильный ужин доконал его. И этот беспрерывный, убаюкивающий гомон – Алый едва успел пристроить голову на сгибе руки, как уснул беспечным сном набегавшегося ребенка.

Снилось ему, что он единорог – белый, свирепый, неукротимый, но плененный голосом чарующим и нежным – выходит из чащи леса, и видит сидящую на шелковых подушках деву. Светлые волосы ее струятся по ветру, красота язвит как меч, оставляя незаживающие раны. Несомненно, это леди Исола. Она напевает на душещипательный французский мотивчик:

Тэрэхойно

Гэрэйхойно

Хори гаран

Харагалуун

Холуурябаа

Хори гаран

Хонгорхалтаргалуунууд…

Не в силах противостоять магии слов или прелести девы, он склоняется перед леди Исолой, опускает голову ей на колени. Сердце его трепещет от счастья и замирает от восторга, хотя колени у девы жесткие, неудобные, и острый край мучительно врезается ему в щеку.

*****

Разбудил его не звук, а взгляд. Алый резко встал, и прянул назад, схватившись за кинжал. Перед ним стоял Астерий.

– Будь мы товарищами, я бы, клянусь, не удержался, и окатил тебя ведром воды, – сказал он с бесстыдной своей ухмылкой.

– А я был бы и не прочь, – проворчал Алый. Голова его трещала – то ли от выпитого прошлым вечером вина, то ли от удара, полученного прошлым утром, – Вижу, ты нашел хитроумный способ прикончить меня, не марая рук, – добавил он, кивнув на корзину, которую Астерий держал в руке.

Из корзины свешивались перья зеленого лука, а внутри, если судить по запаху, были свежие булки и колбаса. Без гнусного местного сыра тоже не обошлось.

Тауран расхохотался, закинув голову. Рыцарей Быка и Чаши едва ли можно было назвать аскетами, но и привычки к обжорству, как какие-нибудь храмовники, они не имели. Той снеди, что Алый умял за ужином в ином случае хватило бы ему дня на три.

– Скоро рассвет, – сказал тауран, отсмеявшись, – Позавтракаем у моря. Нет печальнее места, чем пустой заблеванный трактир поутру. Даже отчаянные пьяницы норовят уползти отсюда.

Алый пожал плечами. Ему было все равно.

*****

Они спустились к одной из узких, скалистых бухт, которыми было изрезано побережье. Устроились на камне, опасно нависавшим над морем. Астерий запустил ручищу в бездонную свою корзину, Алый же с трудом удерживался от того, чтобы раздеться донага и броситься в волны. То же чувство, что позволило ему безрассудно уснуть в трактире, вновь овладело им: будто он призрак, или все, что происходит с ним – сон. Будто он растворяется в несмелых еще солнечных лучах и прохладном ветре. Будто исчезает, как морская пена, без следа.

Астерий протянул ему два куска булки, между которыми были зажаты сыр, зелень и колбаса. Какое-то время они молча жевали. Алый, все еще пребывая в состоянии исчезающей морской пены, почти забыл, зачем вернулся в город.

– А ты похож на него, – проглотив последний кусок и облизав пальцы, сказал Астерий.

Рыцарь кивнул.

– Болтают, что я его ублюдок. Но точно никто не знает.

– Отваги и ума ему было не занимать. Но и скотиной он был первостатейной.

– Хочешь разозлить меня – старайся лучше.

– О, хладнокровие! – Астерий искоса взглянул на рыцаря, и черные глаза его насмешливо блеснули, – Говорили, что и он – не вполне человек. Говорили, его предки – полузмеи-полулюди, которые изобрели квадригу. Потому, что у них не было ног.

– Не знаю, что там насчет ног, но, если судить по Гроссмейстеру, страха и совести у них, определенно, не было.

– Может, и так. Но рассудительности и дальновидности тебе бы стоило у него поучиться.

Эти слова задели Алого. Втайне он считал себя пусть и не таким коварным, каким был сомнительный его родитель, но достаточно умным, и умеющим рассчитать любую игру на несколько шагов вперед.

– Он был единственным, кто уцелел в поединке со мной, – продолжил Астерий, – А знаешь, почему?

– Расскажи мне, – с деланным равнодушием произнес рыцарь. Что-то такое он слышал. Неужели правда? О подвигах Гроссмейстера ходило столько баек, но неужели он мог справиться с таким чудищем в одиночку?

– Перед тем, как спуститься за мной во тьму, он два года провел в Астурии и здесь, на юге, наблюдая за иберийскими играми с быком, используя каждый случай, чтобы принять в них участие. Он научился обманным движениям. Приемам, с помощью которых можно измотать быка, и сбить с толку. Потому-то я и не смог убить его сразу.

– Но и он не смог убить тебя, – презрительно обронил Алый.

– Он и не собирался, – удивился тауран, – Он вывел меня из тьмы, и защищал, пока глаза мои не привыкли к свету. Он обучил меня всему, от грамоты до воинского искусства, и я ему благодарен, хоть он сделал это из корысти. В то время Гроссмейстер был молод, и, полагаю, желал любой ценой укрепить свою власть в Ордене.

– Раз уж ты так ему благодарен, – окрысился Алый, – то почему сбежал, поджав хвост? Почему оставил его, Бога и Орден?

Астерий покатился со смеху.

– Поджав… хвост? Хвост?! А в которой же из ваших книг сказано, что всю грязную работу должен делать за вас кто-то, у кого от ярости вырастает хвост? А ваш Бог… Послушай, если ты и вправду сын Гроссмейстера, то матушка твоя, надо думать, была на диво простодушной.

У Алого скулы окаменели, но тауран вдруг приложил руку груди, и поклонился:

– Прости. Я и не думал оскорблять ее. Я хотел задеть тебя. Почему ты так легковерен? Если бы Орден поклонялся коню – Гроссмейстер привел бы кентавра. Если бы волку – раздобыл ликантропа. А если бы соколу… ну, я не знаю…. Обольстил стаю безумных эриний? Я имею столько же отношения к вашему богу, сколько молодой месяц, который вы почитаете, как одно из его воплощений.

Алый молчал, нахмурившись. Слушал, как мерно, спокойно бьются о камень волны. Он и сам бы не смог сказать, отчего так взъярился. Он знать не знал своей матери. Даже представить не мог, какой она была. Никогда о ней не думал. Он считался сыном одного шотландского тана, хотя и было странно, что тан пообещал своего старшего Ордену. Но тан никогда не обижал его, и относился с той же заботой, что и к другим своим детям. А когда за ним явились из Ордена (Гроссмейстер приехал лично), тан сказал, что он может вернуться, если захочет. Его примут в этом доме когда угодно и каким угодно. И братьев заставил дать клятву. Да братьев ли?

Едва взглянув на Гроссмейстера, Алый все понял. Это было так, словно ему поднесли вдруг волшебное зеркало, и он увидел, каким когда-нибудь станет.

Тан был сероглазый, бородатый, с длинными, рано поседевшими, но прежде, кажется, мышиной масти, волосами. Умный. Слишком добрый. Отважный. Хороший человек, но…совсем обычный. А Гроссмейстер…

Алый еще долго мечтал увидеть в зеркале такой же, отливающий каленой синевой, взгляд. Тень улыбки, неистовой и беспощадной, таившейся в уголках бледных губ. Но потом это прошло. Астерий говорил правду. Гроссмейстер ничего не боялся. Ни во что не верил. Справедливость его можно было назвать геракловой – воздавать врагам ли, друзьям тем же, что они готовили ему. Жажда власти не ослепляла его, но ценил он, пожалуй, одну лишь власть.

Две толстые чайки, нахально мяукая, носились над ними, и Астерий, бросив вверх кусок колбасы, задумчиво смотрел, как бьются морские разбойницы, выдирая друг у друга добычу.

– Сам подумай, – сказал он, не отводя взгляда от птиц, – ваши жалкие попытки вернуть меня начались только после гибели Гроссмейстера. У него-то хватало ума не держать меня силой. Если Орден в упадке, то не потому, что я ушел, а потому, что его не стало.

Солнце поднялось выше, и от него по морю загоралась алая полоса, бегущая до самого берега. Ветер усилился, погнал волны. Над камнем, где они сидели, повис тонкий, играющий радугой туман брызг. Астерий все забавлялся, как дитя, дразнил чаек, швыряя им кусок за куском. Над ним собралась уже целая свора. Их жадные, пронзительные вопли отчего-то нагоняли тоску.

Рыцарь вздохнул. Все, что он услышал, было крайне интересно, но никак не объясняло поступков самого Астерия и не отменяло намерений Алого вернуть его в Орден – так или иначе. Покосившись на таурана, он осторожно спросил:

– У тебя есть женщина?

Тот пожал плечами:

– Несколько. А что?

– Я слышал о ведьме… наложившей на тебя заклятие.

Астерий посмотрел на него, как на заигравшегося щенка – дружелюбно, однако и не без пренебрежения. Сдернул с плеча тряпицу, знамя постыдного своего ремесла. Вытер руки.

– Ведьма? Ну, не знаю. Она не могла убить взглядом, не исцеляла наложением рук. Она была…Врачевательницей… созерцающей диковины городов и чудеса странствий? Как-то так.