355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Глеб Голубев » Заболотный » Текст книги (страница 8)
Заболотный
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 01:59

Текст книги "Заболотный"


Автор книги: Глеб Голубев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

ВЕЗДЕСУЩ И НЕУЛОВИМ

Прощаясь с Деминским, Даниил Кириллович крепко обнял его и сказал:

– С каким удовольствием бы забрал вас с собой, драгоценный мой Ипполит Александрович! Светлая у вас голова, и каждый бы позавидовал такому сотруднику. Но… – он взмахнул рукой, указывая на пустынную, завьюженную степь, на утонувшие до самых крыш в грязных сугробах хатенки Владимировки, – здесь вы нужнее. Судя по всему, в этих степях у чумы вогнище, и чрезвычайно важно держать его под постоянным контролем.

Деминский обещал Заболотному весной провести тщательные наблюдения за возможными заболеваниями среди сусликов и других степных грызунов. Кроме того, Даниил Кириллович настоял, чтобы с той же целью отправился в степь опытный бактериолог и знаток грызунов М.Г. Тартаковский. Он уехал, а мы с нетерпением ожидали вестей от него.

Вести пришли, но оказались совершенно неожиданными. Тартаковский объездил всю степь. Он поймал и вскрыл четыре тысячи сусликов, полевых мышей, тушканчиков: среди них не оказалось ни одного зараженного чумой! «Подполье и степное население по чуме благополучно», – категорически записал Тартаковский в официальном отчете.

Четыре тысячи – и ни одного больного! Вы понимаете, какой это был сокрушительный удар по гипотезе Заболотного?!

Зайдя как-то к нему в кабинет, я застал Даниила Кирилловича с книжкой в руках. Он был непривычно грустен и как-то пришиблен, совсем ссутулился. Я начал его расспрашивать, в чем дело. Вместо ответа он протянул мне книжку. Это был только что вышедший в Киеве сборник лекций профессора Высоковича о чуме с теплой дарственной надписью на обложке.

– Не понимаю, что вас огорчило, Даниил Кириллович.

Заболотный так же молча ткнул пальцем в строки, подчеркнутые синим карандашом:

«Что животные могут передавать заразу тем или иным путем и человеку, в этом нельзя сомневаться, но не всегда падеж среди крыс предшествует появлению заболевания среди людей, нередко падеж среди животных появлялся только в конце эпидемии; поэтому мнение, что чума существует в некоторых местах среди животных постоянно и от них передается людям, несправедливо».

– Он прав, и возразить нечего, – грустно проговорил Заболотный, глядя в окно.

С большой экспедицией прошел по заволжским степям Василий Исаевич Исаев. И вернулся еще более убежденным в справедливости своих взглядов.

– Чума в Заволжье, несомненно, эндемична. Ее туда не заносят время от времени паломники, как вы это предполагаете, уважаемый Даниил Кириллович. Она там гнездится постоянно. Но суслики тут ни при чем. Чуму, как я и доказывал, хранят сами люди, только в ослабленной, стертой форме. И лишь временами она приобретает характер открытых эпидемий.

А помощник Исаева по экспедиции доктор Страхович заявил еще решительнее:

– Заболевшего суслика никто в глаза не видел. Грызуны в эпидемиологии астраханской чумы не играют никакой роли.

Болезнь оставалась неуловима, а в то же время то и дело напоминала о себе внезапными вспышками в самых различных уголках России.

Зимой 1902 года Ипполит Александрович Деминский сообщил о нескольких случаях заболевания на хуторах вокруг Черного Яра в астраханской степи. «Заболевания начались именно в степи, где люди работали на смежных бахчах», – подчеркивал он.

Даниил Кириллович уже собирался сам поехать туда, как вдруг чума объявилась в Одессе, и Заболотный помчался спасать веселый, шумный город своей студенческой юности.

Пробыл он там недолго. Борьбу с эпидемией возглавили опытные бактериологи Николай Федорович Гамалея и профессор Высокович. «Черная смерть» не успела разгуляться.

Завез чуму в Одессу, видимо, пароход «Мария Терезия». Один из матросов заболел еще в пути, умер накануне прибытия в Одессу и без необходимых предосторожностей, по недосмотру портовых властей, был похоронен на городском кладбище. А вскоре начался повальный мор среди крыс…

– Гамалея и Высокович повели совершенно правильную тактику, – рассказывал нам по возвращении Заболотный. – Они объявили беспощадную войну крысам. Больных людей изолировали, широко применяли предохранительные прививки. А специальные отряды в это время обследовали все водостоки, подвалы, подполья и уничтожали крыс. Только поэтому – я убежден! – и удалось так быстро прекратить эпидемию. Пробыл я в Одессе всего неделю и практически оказался ненужен.

– Вот так и нужно бороться с чумой: нападать на нее, уничтожать ее природных хранителей и переносчиков. И тогда мы вообще ее сотрем с земли! – добавил он, воинственно и молодо сверкая голубыми глазами.

Эпидемия в Одессе подтвердила, как необходимы строгие санитарные кордоны на всех морских и сухопутных дорогах чумы. Но загадка эндемичности отдельных районов оставалась по-прежнему темной и неразрешенной. Это очень мучало Заболотного, который как раз в эти годы работал над большой монографией о чуме.

– Понимаешь, руки опускаются, не знаю, что писать, – жаловался он мне. – С одной стороны, я все-таки уверен, что хранителями болезни в природе могут быть не только крысы, но и другие грызуны. Больше ей негде прятаться. Но не могу же я это повторять, словно попугай, не приводя никаких новых доказательств? Ведь четыре тысячи этих проклятых ховраков, оказавшихся совсем неповинными, – аргумент, верно?

Наступил 1903 год, но загадка не прояснялась. В августе «черная смерть» унесла двенадцать крестьян в селе Быкове, неподалеку от Камышина. Опять, как и во Владимировке, эпидемия началась не в самом селе, а на дальних хуторах, затерянных в степи. Кто мог занести туда болезнь? Крестьяне все были православными, ни в какие паломничества не пускались.

А через несколько дней телеграф принес вести о явно чумных заболеваниях среди бурят Цаган-Олуевской станицы в далеком Забайкалье.

Как разобраться в причудливых скачках «черной смерти»? Нелегко было Заболотному работать над монографией, не найдя ответов на самые важные вопросы.

И все-таки он работал. Почти перестал приезжать к нам в «Чумной форт»: не хватало времени. Кроме кафедры в Женском медицинском институте, он продолжал вести исследовательскую работу и в Институте экспериментальной медицины. Студенты нуждались в учебниках, чтобы не повторялись трагикомические истории, когда весь курс готовился к экзаменам по одному неполному конспекту. И Даниил Кириллович перерабатывает свои лекции и создает на их основе первый учебник «Основы общей микробиологии».

Все это отнимало у него массу времени. А «черная смерть» неожиданно нанесла новый коварный удар там, где этого меньше всего ожидали. Она атаковала неприступные бастионы нашего «Чумного форта», у самых ворот столицы!

Полвека с лишним минуло с той поры, но все детали этой трагедии свежи в памяти.

Мы только что встретили новый, 1904 год. На праздники все разъехались, и в крепости остались только мы вдвоем с фельдшером Степаном Поплавским, не считая неизменного жандарма. К его постоянному присутствию мы давно уже привыкли и отлично знали, что жандарм торчит здесь вовсе не для охраны форта, а на предмет подслушивания «превратных толкований».

Мы слонялись с Поплавским по комнатам, поджидая возвращения товарищей, играли в шахматы, заглядывали от скуки в конюшню, где лошади тянулись к нам мягкими губами в щели денников и вкусно пахло свежим сеном. Погода, как нарочно, выдалась скверная. С неба сыпалась всякая дрянь: то мокрый снег, то мелкий, как пыль, дождь.

Волны глухо гремели день и ночь, разбиваясь 0 каменные башни форта. Промозглый ветер так противно скрипел проржавевшим флюгером на крыше, что невольно хотелось забраться туда и швырнуть в море этого неуклюжего жестяного петуха с пышным геральдическим гребнем.

Из-за непогодицы 2 января начать работать не удалось, потому что все задержались в Петербурге, приезжали по одному, поймав попутный катер. Позже всех, уже в сумерках, приехал наш начальник, Владислав Иванович Турчинович-Выжникевич. Он весь вымок, страшно продрог и, выпив крепкого чая с ромом, тотчас же лег спать.

Утром он встал, как обычно, за завтраком шутил, поторапливая нас поскорее оставить праздничное настроение и взяться за работу. Но за обедом все заметили, что ему явно нездоровится.

– Вы простыли, Владислав Иванович, ложитесь в постель, – начали уговаривать мы.

Против обыкновения Выжникевич, который всегда держался подтянуто, бодро, на этот раз быстро согласился:

– Да, пойду лягу. Все этот проклятый ветер. Пока доберешься от Петербурга до форта, тебя, кажется, до последней косточки продует.

Вечером я сам, несмотря на возражения Выжникевича, смерил у него температуру. Она поднялась до 38,5 градуса; пульс – 100. Его бил озноб.

Обычная простуда?

Но все мы не раз сталкивались с чумой, знали, как ловко она может порой маскироваться, и годы работы со смертоносными бактериями приучили нас к осторожности. Поэтому было решено установить у постели Владислава Ивановича круглосуточное дежурство.

За ночь его состояние резко ухудшилось. Температура подскочила почти до сорока одного градуса, а частота пульса, наоборот, снизилась. Он то бредил наяву, не узнавая нас, то терял сознание. Мы все собрались в библиотеке, посовещались и решили немедленно, телеграммой, вызвать из Петербурга Заболотного.

Даниил Кириллович приехал в тот же вечер и сразу прошел к Выжникевичу. Осматривал он его долго, а мы томились в ожидании, бродя по коридору и перебрасываясь ничего не значащими фразами.

Когда Заболотный вышел в коридор, вытирая руки, мы окружили его. Он молчал, сутулясь и опустив всклокоченную голову. Все было ясно без слов.

– Перед Новым годом он проводил опыт по заражению сусликов распыленными культурами и, как выяснилось, пробовал приготовить чумной токсин, растирая микробы, замороженные жидким воздухом, – медленно проговорил Заболотный, все продолжая машинально вытирать давно уже сухие руки. – Вот так… И того и другого вполне достаточно.

И он пошел по коридору в лабораторию, куда фельдшер Поплавский уже унес пробы для анализов.

Даниил Кириллович нанес на предметное стекло тонкий мазок, подкрасил его фуксином, вставил стекло в микроскоп. Он смотрел в окуляр всего одну секунду, потом отодвинул микроскоп…

Два дня и две ночи боролись мы за жизнь нашего товарища. Даниил Кириллович сам, не доверяя никому, сделал ему прививку, введя сразу сто кубических сантиметров свежей вакцины. Потом влили в его слабеющее тело еще двести кубиков сыворотки – половину прямо в плевральную полость, окружающую легкие, остальное – под кожу.

Выжникевич пришел в себя, даже слабым голосом начал отдавать распоряжения о введении строгого карантина. Заболотный мягко остановил его:

– Вы теперь только пациент, Владислав Иванович. Распоряжаюсь здесь я. Руководство всеми мероприятиями на время вашей болезни поручено мне. А все, что требуется от вас, – это поправляться.

Весть о появлении «черной смерти» под стенами Петербурга переполошила «высшие власти». Принц Ольденбургский, словно не доверяя Заболотному, прислал в крепость еще чрезвычайного коменданта, князя Орбелиани в пышном генеральском мундире и с громадными подусниками. Сначала генерал было попробовал и впрямь командовать нами, но Даниил Кириллович решительно осадил его, припугнув, что чума, возможно, уже распространилась по всем помещениям форта и разгуливать по коридорам и лабораториям небезопасно. После этого сиятельный комендант заперся со своими адъютантами в самой дальней комнате и коротал время за картами и коньяком.

По распоряжению Заболотного по всему форту объявили строжайший карантин. Никто не мог ни покинуть форт, ни войти в него. Крепостные ворота открывались теперь только один раз в день, чтобы принять продукты. Этим занимался «чистый врач», не имевший права общаться больше ни с кем из сотрудников.

Мы были полностью отрезаны от всего мира. Даже наши письма проходили дезинфекцию вместе с ящиком, в который их складывали. А к телефону допускался только «чистый врач».

Всюду страшно воняло карболкой, дверные ручки, перила на лестницах и даже электрические выключатели служители обмывали горячим раствором лизола.

Выжникевича перенесли на второй этаж, в чумной лазарет. В соседней комнате поставили койку для Заболотного.

После некоторого улучшения Владислав Иванович опять почувствовал себя хуже. Ему ввели еще сыворотки, на этот раз сразу триста кубиков. – из партии, которую он сам считал наиболее надежной.

Но ничто не помогало. Температура не снижалась, опять он все чаще впадал в забытье, его мучала одышка, кровь пошла горлом. Болезнь проникла в его тело самым кратчайшим путем – через легкие, и теперь у нас уже не было никаких средств выгнать ее оттуда.

Шумело море за окнами. Дождь, словно слезы, которые никак не унять, катился по стеклам. Ветер заунывно скрипел флюгером на крыше. Казалось, весь воздух вокруг форта был пропитан тревогой.

Помогая Заболотному, я начал беспокоиться и за его здоровье. Он валился с ног от усталости. Но только приляжет на полчаса, как хриплые стоны больного снова поднимают его с койки.

Это страшно, когда на твоих руках умирает товарищ, с которым много лет вместе проводил опыты, шутил, спорил вечерами за чаем в уютном свете лампы. Умирает талантливый исследователь, твой ученик, которому ты прочил большое будущее, – и ты бессилен помочь ему.

Очнувшись на короткое время поздно вечером 6 января, Выжникевич с трудом проговорил:

– Уведите Даниила Кирилловича… Он же может заразиться. Моя песенка спета, а вам работать дальше… Мне уже не помочь, я же знаю, что такое чума. А вы берегитесь, уйдите…

И потом, после такой долгой паузы, что я испугался, он едва слышно добавил:

– После вскрытия… сожгите меня здесь, в форту.

Без пятнадцати шесть вечера 7 января 1904 года заведующий лабораторией «Чумного форта» Владислав Иванович Турчинович-Выжникевич умер.

Даниил Кириллович сам провел вскрытие, и все сотрудники форта подписали скорбный протокол. В ту же ночь тело Выжникевича сожгли в крематории форта, и свежий ветер развеял дым над дождливым, бушующим морем…

«ПОЛЕЗНОЕ ЖИТИЕ»

Перебирая теперь в памяти годы, последовавшие за трагической гибелью Выжникевича, я, признаться, теряюсь, как о них рассказать. На первый взгляд жизнь Даниила Кирилловича в эти годы была не особенно богата драматическими событиями, не совершал он и далеких путешествий. Будничная, повседневная работа – что о ней говорить?

А рассказать непременно надо, потому что и в эти годы житие Даниила Заболотного не прекращалось. Дни его, как и прежде, были полны научных исканий и самоотверженной борьбы за здоровье людей.

Порой, когда читаешь биографию какого-нибудь выдающегося ученого, создается впечатление, будто в его жизни существовали какие-то пробелы, передышки между открытиями и подвигами. Годы взлета чередуются с годами незаметными, скромными, о которых вроде и рассказывать нечего.

В жизни Даниила Кирилловича Заболотного таких передышек не было.

Как и прежде, он читал лекции и принимал экзамены в Женском медицинском институте. Во время каникул почти каждый год привозил своих студенток в «Чумной форт», считая его лаборатории лучшим местом для практики будущих бактериологов.

Время было тревожное, грозовое. Шла русско-японская война. Назревала революция. Январские события 1905 года всколыхнули народ. Среди студентов начались волнения. Все высшие учебные заведения России были закрыты на полгода.

В эти дни мне почти не удавалось вырваться в Петербург: слишком много неотложной работы было у нас в «Чумном форту». Только позднее я узнал от студенток, что в трагические дни после 9 января Даниил Кириллович превратил свою небольшую квартиру на тихой набережной Карповки в настоящий подпольный госпиталь. Там оказывали первую помощь раненым рабочим, по вполне понятным причинам не желавшим обращаться в обычные больницы. Студентки-медички готовили здесь перевязочный материал и в случае нужды сами отправлялись делать перевязки прямо на квартиры рабочих.

За такую «противоправительственную деятельность» потом некоторых студенток исключили и выслали из Петербурга. Всем им Даниил Кириллович по-отечески помогал устроиться в различные земские больницы, давал денег на дорогу, снабжал рекомендательными письмами. Он и потом не прекращал следить за судьбой своих учениц, вынужденных покинуть институт. Высланной из столицы студентке Дембской Заболотный помог организовать хотя и небольшую, но хорошо оборудованную лабораторию в знаменитой гоголевской Диканьке, снабдил ее необходимыми материалами, присылал в письмах подробные и обстоятельные советы, о которых В.Е. Дембская вспоминает до сих пор с большой теплотой.

Самого Заболотного власти тронуть не решились. Слишком велик к тому времени уже стал его авторитет, слишком нужен он был для защиты России от постоянно возникавших то там, то тут эпидемий чумы, холеры и других опаснейших болезней.

Чтобы побольше подготовить опытных борцов с этими болезнями, Даниил Кириллович, поневоле освободившийся на полгода от лекций в институте, устроил специальные курсы. На них он читал лекции перед врачами из самых глухих уголков России. Он учил их вести лабораторные работы, делать анализы, прививки.

Круг научных интересов Заболотного все расширялся. В эти годы он провел очень важные и интересные исследования по борьбе с другой тяжелой социальной болезнью – сифилисом.

«В России распространение сифилиса достигает колоссальных размеров, – писал Даниил Кириллович в одной из статей, объясняя, почему он занялся изучением этой страшной болезни, обрекавшей сотни тысяч людей на тяжкие страдания. – По давности своего появления в Европе (более 400 лет), по распространению и по последствиям сифилис должен быть отнесен к категории таких же социальных зол, как туберкулез, малярия, чума, холера, с той только разницей, что сифилис оставляет большие следы в последующих поколениях».

Несомненно, привлекло его и то, что в природе этой болезни было немало загадок, темных мест. Не был тогда еще, несмотря на усилия многих исследователей в разных странах, обнаружен даже возбудитель сифилиса. Борьба с болезнью велась наугад, вслепую.

Доказал, что возбудителем сифилиса является похожая на витой штопор спирохета, в 1905 году немецкий исследователь Шаудин. Но Даниил Кириллович увидел в свой микроскоп это «бледное чудовище» по крайней мере за два года до него. Однако научная осторожность, присущая Заболотному, помешала ему тогда же объявить о своем открытии.

«Найденные и описанные различными авторами возбудители сифилиса оказались микроорганизмами, никакого отношения к заболеванию сифилисом не имеющими, – писал Даниил Кириллович. – История этих попыток указала на трудности, с какими сопряжены подобного рода попытки, которые должны быть исключены при научной разработке вопроса…»

Он засомневался и решил проверить свое открытие новыми дополнительными опытами, и тут его опередил Шаудин.

По своей скромности Заболотный, и позже никогда не поднимал вопроса о приоритете в открытии возбудителя сифилиса.

– Кто открыл да на сколько дней раньше – разве в том дело?! – отмахивался он, когда с ним заговаривали об этом. – Важно, что открыли, нашли ключ для борьбы с болезнью. В науке славу не делят, а только приумножают общими усилиями. Так-то!..

Работы Заболотного по изучению сифилиса были настолько значительны и интересны, что ему поручили от имени всей русской медицинской науки выступить с докладами на Международном конгрессе в Берне, в Швейцарии, в 1906 году, а на следующий год на Международном гигиеническом конгрессе в Берлине.

Основным докладчиком по вопросу борьбы с сифилисом был Даниил Кириллович и на очень бурно прошедшем Десятом Пироговском съезде. Он состоялся в Москве в конце апреля 1907 года. Друг Заболотного профессор Л.А. Тарасевич произнес на одном из заседаний съезда замечательную речь «О голоде», встреченную диким воем всех реакционных газет.

Зло велико и грозит России гибелью, – смело заявил с трибуны съезда Тарасевич. – Необходимо устранить причины. Правительство не может накормить народ, но оно может устранить препятствия для народа кормиться самому… «К чему говорить это? – скажут нам. – Правительство не услышит»… Но мы должны внести свою лепту в великое дело спасения народа…

Боевым, проникнутым страстным протестом против социальных неурядиц в России, способствующих распространению таких болезней, как чума, холера, тиф, сифилис, был и доклад Даниила Кирилловича. Под овацию всего зала он закончил его такими словами, намекая на печальную участь И. Мечникова, В. Хавкина и других ученых, вынужденных покинуть Россию:

– Будем надеяться и содействовать тому, чтобы вопросы эпидемиологии и бактериологии находили себе разработку в наших лабораториях и чтобы нашим ученым не приходилось в силу внешних условий искать себе прибежища за границей…

Он на миг остановился, подыскивая подходящие слова, и вдруг громко начал читать стихи, подчеркивая каждую строку энергичным взмахом руки:

 
И рухнет старое!
Иное будет время,
И на развалинах
Иная будет жизнь!…
 

Невозможно передать, что творилось в зале!.. Заболотного чуть не на руках унесли с трибуны, хотя тут собрались вовсе не восторженные студенты, а почтенные профессора и земские врачи.

Итоги своим исследованиям Даниил Кириллович подвел в обстоятельной монографии «К вопросу о патогенезе сифилиса», которую блистательно защитил в качестве диссертации весной 1908 года и получил почетное ученое звание доктора медицины.

Но, конечно, и в эти «тихие годы» не прерывал Даниил Кириллович своих работ по чуме. Он продолжал трудиться над монографией, посвященной борьбе с чумными эпидемиями. Время он выкраивал, уезжая почти каждое лето хотя бы на две-три недели в родное село Чеботарку, называя его в шутку «своим поместьем».

Многие не понимали шутки. Они искренне считали, что профессор, пользующийся мировой известностью, в самом деле должен быть настоящим помещиком, и всерьез начинали расспрашивать Даниила Кирилловича о «его имении».

– Скажите, а оно у вас большое, профессор?

– Да порядочное, – пряча усмешку в усах, отвечал Заболотный. – Точно не мерял, но что-то около двух миллионов шестисот сорока трех тысяч трехсот двадцати двух…

– Десятин?!

– Нет, что вы! Квадратных сантиметров… «Приезжайте же в мое поместье», – несколько раз приглашал он меня.

И вот, помнится, как-то летом не то 1907, не то 1908 года я выкроил время и по дороге на юг на несколько дней заехал в гости к Заболотному.

Вот и Чеботарка – довольно большое село, с попрятавшимися в густой зелени садов белыми хатками и с непременным ставком, над тихой водой которого склонились старые вербы. На берегу ставка за низеньким плетеным тыном торчит потемневшая от непогод соломенная крыша странной формы, – потом Даниил Кириллович мне объяснил, что «такие крыши в старину клали».

После крепких объятий и расспросов о новостях Даниил Кириллович ведет меня прежде всего по своему «имению». С гордостью показывает старый сад. Вишни и яблони в нем так разрослись, что сквозь густую листву даже не просвечивают чисто побеленные стены хатки.

– Это мати садила, – говорит Даниил Кириллович, любовно поглаживая по корявому стволу ясеня. – А эту сосенку я сам из лесу на собственном горбу притащил, и, смотри-ка, отлично прижилась.

И, конечно, повсюду цветы, цветы – и на клумбах и просто так – выглядывают из высокой травы.

– А этого красавца помнишь? – лукаво прищурился он, подводя меня к какому-то довольно сильно разросшемуся, но еще молодому деревцу.

Я недоуменно посмотрел на него.

– Да это ж монгольский вяз! – закричал на весь сад Заболотный. – Помнишь, ты ворчал, зачем я с собой такой жалкий корешочек беру, сухой да скорченный? Причитал все: «Выбрось, не приживется». А он и прижился и растет у меня в садочке не хуже, чем у себя в Гоби, – и он любовно похлопал дерево по темной коре, совсем как старого товарища по плечу.

Внутри хатка тоже ничем не отличается от обычного крестьянского жилья. Только полы деревянные, а не земляные. Да на столике у окошка стоит микроскоп, а возле печки висит на стене большая таблица с нарисованными от руки красочными изображениями разных микроорганизмов.

– Это я хлопцев натаскиваю, – поясняет Заболотный и смеется. – Открыл Чеботарьску академию. А что ты думаешь: очень понятливые хлопчики попадаются.

Вечером мы ужинаем в саду при свете керосиновой лампы. И еда простая, крестьянская: розовое сало с желтыми крупинками соли, пузатые помидоры, пупырчатые огурцы прямо с грядки, душистый лук.

Даниила Кирилловича, видно, одолевают воспоминания, и он рассказывает мне о своем детстве, о матери, о своем дяде – Макаре Сауляке, ее брате.

– Святой был человек Макар Миронович. Всю жизнь посвятил тому, чтобы другим помочь, дать хорошее образование, в люди вывести. Отец у меня крипаком был, крепостным камердинером. После освобождения на волю получил надел в три четверти десятины и хатенку ветхую, – она тут неподалеку стояла, две комнатушки да сени под стрехой соломенной. Жилось нелегко, и все-таки отец с матерью мечтали отправить меня в город учиться. Да умер отец рано, мне только десятый год шел. Где уж тут об учебе думать? Работал в поле вместе с матерью и младшим братишкой Иванком. И не видать бы мне, верно, всю жизнь ничего, кроме пашни да огорода, если бы не Макар Миронович. Он на медные гроши сам сумел кончить университет, преподавал географию и естествознание в Ростове, в прогимназии. Взял он меня к себе и растил, учил, воспитывал не хуже отца родного. Онмне и любовь к естественным наукам привил. Приеду в село на каникулы, все с гербариями вожусь, коллекции насекомых собираю, живность всякую в ставке ловлю…

Даниил Кириллович тепло и немного смущенно усмехается этим давним детским воспоминаниям. Я не перебиваю его, притих, жадно ловлю каждое слово. Давно мне хотелось узнать побольше о его юности, о том, как пришел он в науку.

– А то дни напролет книжки читаю – тоже он меня приохотил, дядя Макар. Мать даже жаловалась ему в письмах: «Хто його хлопца знае, про що вин думае, разглядаючи у цих книжках всиляки козявки. Дитина ще, а навить гуляти не вийде…» А Макар Миронович как-то мне и говорит: «Растешь ты быстро, Данилка, надо тебе в Одессу перебираться. Там учителя получше будут, университет есть». И отправил меня в Одессу, в знаменитую Ри-шельевскую гимназию. Была она одна из особо строгих классических, но мы почитывали, несмотря на запреты, и Писарева и книги по естествознанию. «Всиляки козявки» уже крепко, заинтересовали меня, так что после гимназии, не раздумывая, пошел в университет на естественное отделение.

Тишина кругом царит такая, что звенит в ушах. Давно спит все село. Даниил Кириллович рассеянно отгоняет бабочку, бьющуюся в стекло лампы, и задумчиво продолжает:

– Годы в Новороссийском университете были самыми светлыми во всей юности. Он ведь тогда свой золотой век доживал. На учителей мне и тут повезло. Александр Онуфриевич Ковалевский о дарвиновском учении подлинные поэмы слагал, заслушивались. Физику читал Умов, ботанику – Ришави, зоологию – Каменский. На лекциях по истории и политической экономии профессора Посникова в аудиториях стены трещали, столько народа набивалось. Кружки, землячества, даже нелегальные студенческие организации – кипела жизнь, зажигала умы. Правда, недолго. Зажимали свободомыслие, с каждым годом все туже закручивали гайки. Сеченова выжили из университета, и Мечникова я уже среди преподавателей не застал. Он ушел на созданную им Бактериологическую станцию, первую в России. Она тогда помещалась у Соборной площади, в нижнем этаже старого, облупленного дома. И, бывало, как поздно ни идешь мимо, всегда за окном громадная лохматая голова Ильи Ильича над микроскопом склоняется. Все мы тогда увлекались его работами по иммунитету, фагоцитозу, тянуло нас к этому замечательному человеку как магнитом. Частенько я убегал, грешник, с лекций, чтобы только послушать Мечникова. Как сейчас, ясно помню тесные комнатки, лица Тезякова, Шора, Караманенко и среди них яростно размахивающего руками Илью Ильича. Тут бился пульс настоящей исследовательской научной мысли, – понял я и решил после университета непременно работать на Бактериологической станции. Так и вышло, только не сразу. Подшутила надо мной судьба: пришлось сначала в тюрьме побывать…

– За что?

– Да все за то же, за свободомыслие. Оно мне, видно, тоже от дядюшки по наследству передалось. Он в университете с Желябовым дружил, с малых лет мне вечерами Чернышевского да Писарева вслух читал. Особенно часто, как завет, повторял слова Чернышевского, запомнились они мне на всю жизнь: «Служить не чистой науке, а только отечеству». Вот и я всегда общественными интересами увлекался. На всех вечерах землячества бывал. Весело проводили их, дружно: пели, мечтали о союзе всех народов. За это большинство отсидело по тюрьмам и проездилось за Урал. Я в просветительных кружках – были у нас такие – с рабочими железнодорожного депо занимался, ни одной студенческой сходки не пропускал. Это власти, как выяснилось, уже давно заметили. И весной 1889, когда до окончания курса оставалось всего несколько недель, арестовали меня во время студенческой сходки – ив тюрьму. Просидел три месяца, ревматический полиартрит нажил. Только он меня от ссылки и спас. Был бы здоров, не миновать Сибири, куда многие мои товарищи отправились. Вот так я и закончил вместо Новороссийского университета одесскую тюрьму.

– Но все-таки на станции у Мечникова удалось поработать?

– Это не сразу, сначала я репетитором с частными уроками помыкался. Ведь у меня уже семья была, только что тогда на Милочке женился. Забот прибавилось, бегаю по урокам, а самого все тянет на станцию. Нарочно крюк делал, чтобы только в окно заглянуть и снова Мечникова за микроскопом увидеть. Спасибо Милочке, поддержала она меня: настояла, чтобы, как ни трудно живется, продолжал заниматься наукой. Пришел я на Бактериологическую станцию. Мечникова, правда, уже не застал, надоели ему реакционные притеснения и вечные стычки с начальством, уехал он навсегда из России. Приютили меня его ученики – Николай Федорович Гамалея и Яков Юлиевич Бардах, – да вы их обоих прекрасно знаете. Яков Юлиевич мне, помнится, и тему первой научной работы подсказал: «О микробах снега». За нее мне выдали все-таки университетский диплом и даже кандидата присвоили. Любопытная была работа, только затерялась где-то, никак не могу найти. Многому я у Бардаха научился, отличнейший человек! Первый он у нас в России по пастеровскому методу прививки от бешенства начал делать и, чтобы неверящих убедить, сначала их на самом себе испытал. Первый, в сущности, курс микробиологии основал. А какие превосходные исследования по дифтерии он вел на станции! Да и с ним недолго, к сожалению, пришлось поработать: уволили Якова Юлиевича за «еврейское происхождение». Так что следующую работу я уже проводил под руководством Александра Онуфриевича Ковалевского. Он и в университете преподавал и у нас на станции большие исследования вел, всех прямо-таки заражал энергией. Мне он поручил изучать причины свечения одесских лиманов, – так я ею увлекся, что даже, когда из Одессы уехал в Киев, все продолжал опыты проводить. Шутка – сказать: «свою», новую, никому еще не известную инфузорию открыл из рода Glenodinium семейства Peridinidae, как тут не увлечься! – смеется Заболотный.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю