Текст книги "Будка"
Автор книги: Глеб Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– Это чьи дети? Покажи-ко узел...
– Внучки, внучки... батюшка. Погорелые! Было все, стало – нету ничего! Дочернины детки-то!
– Узел чей?
– Чужой узелок... чужой! Нету узлов... Ни узлов, ни-и...
ничего нету!.. Побираемся... где узлам быть, постелиться нечем!.. Нету...
– Пашпорт!
– Есть, есть!.. Это есть!., уж где разутым, раздетым...
– Он пьяница! – раздалось вдруг из толпы ночлежников. – Вы ему, ваше благородие, не верьте... Ему добрые люди помогают, и то он не имеет своих правилов...
– Помогают, батюшко, помогают!.. – так же кротко отвечал на это старик. – Слепыми полушками помочь оказывают...
– А тебе мало? – слышалось в толпе. – Твоего внучка-то намедни барин одел, а ты снял с него одежду-то... где она?
Пропил!
– Проел я одежду, кормилец, – не пропил! Дай бог барину – точно наградил... И франтовитым одеянием даже наградил... Ну, проел я его! Да!.. Нету ничего...
– Нет, вы бы его, ваше благородие, в частный дом... Потому, смущение от него большое... Вы бы его, вашбродие, сцапали бы.
– Нельзя, голубчик, нельзя!.. – кротко продолжал старик, глядя в землю... – Невозможно этого... Не за что сцапать-то!
И шиворота-то у меня настоящего нету... Не уймешь.
– Вы ему, вашескобродие, не верьте! – прибавил голос из толпы. – От него и на нас мараль идет...
Но нельзя было не верить старику: у него действительно не было порядочного шиворота... Мымрецов, высвобождавший руку из правого рукава, чтобы соколом налететь на пьяницу, при последних словах старика совсем остолбенел и потерял сознание. Таким образом, благодаря отсутствию шиворота старик остался нетронутым в своем логове, с своими дочерними детками, с холодом, голодом и правом на побирушество.
Да, бывали, бывали подобные происшествия с Мымрецовым.
Почему это он не торопится и не суетится, как обыкновенно, а не спеша, вяло, нехотя идет на призыв? Это верный знак, что нет места его теории в предлагаемом деле.
Вот его пригласили на пивоваренный завод, где один рабочий, испуганный рекрутчиной, бросился в котел с кипятком и обжегся. Мымрецов молча и угрюмо смотрит на охающего и распухшего мужика и ясно видит, что некуда его тащить. Желая успокоиться, он дает оборот своим мыслям: "нельзя ли его по крайней мере не пущать?" Но и это оказывается невозможным. Чтобы окончательно не скомпрометировать себя перед толпой народа, Мымрецов наконец решается объявить свое суждение:
– Ну, что ж зевать-то?.. По какому случаю шум?.. Уж ежели ты, к примеру, влетел в котел, следственно, ты здорово, например, обжегся... Будем так говорить... Чего ж зевать-то?..
Затем он ушел, а умирающий продолжал лежать и охать...
Бывали такие случаи.
А в доказательство того, что судьба вознаграждала Мымрецова за эти страдания, вернемся к сыщику.
– Теперь нам надо, вашескобродие, поспешить, – говорил ему Прохоров, выбравшись из ночлежного дома. – Попусту много промешкали... Надыть нам поторапливаться, а то вор-то, поди-ко, где уж щелкает...
Но вор, впрочем, недалеко ушел от них. Он притаился в лачужке в конце города, в овраге; здесь жила его жена с ребенком и какой-то старый солдат-калека. Чемодан был давно распакован; в нем оказалось роскошное детское белье и разные туалетные вещи.
Мало было поживы вору от этого добра. Роскошь его слишком приметна для того, чтобы не навести в этой бедной стороне на вопрос: "где ты взял этакое?" Тем не менее похититель коечем воспользовался и успел спустить. При разборке чемодана старый солдат получил в подарок ножик из слоновой кости и коробку пудры с золотыми украшениями. Когда сыщик с солдатами подобрался к лачуге, внутренность ее была ярко освещена; на полу, около развороченного чемодана, спал, закрывшись, человек – это был вор. Солдат сидел на лавке и повертывал в руках то ножик, то коробку, ухмылялся и бормотал:
– И духовитая, провалиться ей!.. Пойду в свою сторону – снесу... Надумают же!.. Эва, ножик-от, тупой... Ни то им резать, ни то шут его разберет... Песок не песок, а поди, чкнись укупить!..
Старик нюхал коробку, качал головой и ухмылялся.
Прямо против окна стояла женщина, высокая и красивая, на руках ее был мальчик не больше году от рождения; на нем была надета одна из роскошнейших краденых рубашечек, не закрывавшая, впрочем, ни грязных рук, ни ног, ни чумазого детского личика.
Мать подбрасывала его к потолку, тормошила и, слегка щекоча ему грудь, говорила:
– Ну, чем не графский барчонок? Ну, чем ты только не красавчик, чем не ангелочек?
– Отворяй! – загремев кулаком в окно, гаркнул Прохоров.
В лачужке заметались; солдат начал торопливо прятать пудру в сапог; спавший человек вскочил, бросился в дверь; но его встретил Мымрецов.
– Вот он – ты! – сказал будочник.
– Вот он, вот он!.. – бессознательно бормотал вор, остановившись.
Скоро Мымрецов был удовлетворен.
V
Теперь необходимо обратить внимание на самую будку, так как деятельность Мымрецова, несмотря на довольно большое однообразие, в сущности решительно неисчерпаема; всякий шиворот непременно совмещает в себе целую драму, а пересчитать эти драмы – нет физической возможности. Поэтому-то мы и обратимся к нравам самой будки.
Кроме Мымрецова, его жены и случайных посетителей, иногда проводивших здесь тягостную ночь, в будке были еще постоянные жильцы; это были бедняки, не имевшие места, где бы приклонить голову. Если у них было что перекусить и выпить, они делились этим с будочниковой супругой и старались не запруживать будку своими нищими телами; в минуту безденежья и бесхлебья они прямо шли в будку и говорили будочнице:
– Авдотья! Мы к тебе...
– И когда только это провал вас возьмет! – гневно отзывалась будочница, но не гнала их, во-первых, потому, что добрые сердца бывают и в храминах и в хижинах, а во-вторых, потому, что от жильцов частехонько перепадали на ее долю довольно вкусные и жирные куски пирогов. Жильцы ее принадлежали к артистическому классу "мастеровщины" и составляли захолустный оркестр. Состав и свойства этого оркестра довольно новы; чтобы познакомиться со всем этим покороче, мы должны зайти в будку в один из дней зимнего мясоеда.
В печке трещат дрова; в теплом и гнилом воздухе висит полоса дыма и слышится довольно плотный букет махорки; будочница орудует ухватом; Мымрецов занят отдыхом и молча поплевывает в угол. В это время в будку входит старичок мещанин; сначала он крестится, потом кланяется хозяевам и, стряхнув с рукава и воротника снег, говорит будочнице:
– Что, любезная, здесь Иван, музыкант, проживает?
– Это который на скрипке?
– Этот.
– Здеся... Да шут их знает, шатуны этакие... их, поди, с собаками не сыщешь...
При этом будочница подняла ухват кверху и постучала им в потолок...
– Сейчас! – глухо отозвались с потолка.
– Аль они у вас под крышей зимуют? – спросил мещанин.
– А то где же? Тут, чай, сам видишь, негде повернуться двоим... А иной раз пьяниц наволокут: хоть возьми завяжи глаза да беги вон.
– Так, так, – подтвердил мещанин.
– А что ж, думаешь, под крышей? – продолжала будочница. – Там им, погляди-кось, какое тепло-то!.. Труба горячая, что твоя лежанка...
– Так, так! Место духовитое... Труба дает теплый дух...
– Там им за первый долг валяться-то!..
– Это справедливо! место хорошее... место миловидное!..
Мещанин сел на лавку, погладил свои седые волосы и огляделся.
– Мешкают они что-то, – сказал мещанин, помолчав.
– Товарищей скликают... Что вы свадьбу, что ль, затеваете? – спросила будочница.
– Да что будешь делать, матушка!
– Кто такие?
– Кушаковы, мещане... здешние жители. Вот внучку просватал за кондитера Ваньку...
– Это хромой-то?
– Хром, матушка, точно, что хром!.. Ну, дохтора обещались оттянуть эту хромоту-то... Беспременно, говорят, оттянем в другое место... И примочку дали, дай бог здоровья... Примачивайте, говорят, через два часа по столовой ложке...
– Ну, дай бог!
– Уж мы и сами бога молим... К спине бы ее, хромоту-то...
– В спину? – спросил Мымрецов, неожиданно услыхав слово, так близко подходящее к шивороту.
– К спине, к спине, друг! Потому, надо так сказать: которая это нога кондитерова, то она более двадцати годов изувечена; ну, мы имеем упование на господа...
– Пьет-то он дюже! – с соболезнованием проговорила будочница. – А уж и девочка ваша!
– Девочка, одно слово! Рукоделью обучена...
– Первая по здешним местам девушка! Уж и мастерок!., ах!
– Ну, да ведь где, матушка, непьяного-то возьмешь? Кто не пьяница-то по нынешнему времени?
Мещанин вздохнул.
– И тяжка же наша женская часть! – заговорила будочница, смотря в печку. – Живет девушка невинная, чувствует про себя всякую любовь, а наместо того: – хвать! да за пьяницу!.. На увечья да на каторгу!..
– Родная! – грустно сказал мещанин. – Нету не пьяницто, нету их! У кондитера, у Ваньки, по крайности сейчас пятьдесят целковых есть! Да платье, погляди-кось, какое невесте подарил! Только что в двух местах маленько тронуто, а то все чистое, можно сказать – муре! Так-то-ся!.. Санта-дубовое обещался – случай есть... Вот и гляди на него! каков он кондитер-то...
При этих словах будочница замолкла. Мымрецов, слушая эти разговоры, начал как-то таинственно покряхтывать, пошевеливаться, и будка неожиданно услыхала следующую речь:
– Ну, тоже, – не спеша начал Мымрецов: – и мужская часть через женскую часть не то чтобы очень благополучно хлеб свой ела...
Тут он остановился, тряхнул головой книзу, завернул лицо в сторону и продолжал:
– Тоже и нашему брату само собой по башке от дамского пола влетает...
С этими словами он вдруг направился к двери.
– Да как вас не бить-то? Как вас, кровопийцев наших, не бить? загорячилась будочница.
– Да, брат! влетает препорядочно-хорошо! – заключил Мымрецов – и скрылся на улицу.
В это время в будку вошел человек лет тридцати, с доброй, но как будто заспанной, отекшей физиономией. Он был в сером армяке с широким квадратным воротником, лежавшим на спине; на шее виднелся ситцевый платок, туго завязанный крошечным узлом. Армяк был подпоясан кушаком; походил он на дьячка. Человек этот был застенчив и робок; добрые глаза мигали часто, словно стыдились чего. За ним вошло еще двое.
– Доброго здоровья! – сказал армяк мещанину мягким и заискивающим голосом.
– Здравствуй, друг! Ты Иван-то?
– Мы-с... Музыка требуется?
– Да, брат. Вот свадьбу затеяли...
– Дело доброе!.. Дай бог час!.. Конечно... Вам один инструмент требуется?
– Да хоть и поболе – все одно. Что уж...
– Да на что вам поболе-то-с? Конечно, что звуку более – ну настоящего увеселения не будет-с... Поверьте, так! Нам это дело вот как известно... Тепериче, например, труба или опять генерал-бас – через них только рев поднимается на балу, ну к танцу он не трафит; танец требует аккурату, чтобы нога действовала в существе, но не то, что ежели мы забарабаним очертя голову! В то время может произойти невесть что...
– Это так! – подтвердил мещанин.
– Поверьте, так! Мы на своем веку поработали довольно...
Мы знаем-с. Нет лучше, как скрипка: тихо, чудесно.... А за ценой мы не постоим...
– А за ценой мы не погонимся! – прибавили два другие лица.
Костюмы этих лиц не отличались доброкачественостью.
Один из них, худенький и сухой человек лет сорока, был в чуйке, старался быть гордым и держать себя в порядке. Другой был в сюртуке, воротник которого терялся в каких-то тряпках, намотанных на шее. Сюртук был засален и застегнут на верхнюю и нижнюю пуговицы; боковой карман отдувался. Человек в сюртуке имел широкое рябое лицо, выражавшее равнодушие и весьма покойное состояние духа; лицо это очень походило на тарелку с кашей, густо намазанной маслом.
– Что же, – спросил мещанин, – и эти молодцы по музыкальному мастерству?
– Н-нет-с! – умильно отвечал армяк. – Нет-с, они этому не учены...
– Мы не учены...
– Мы только что вместе ходим-с! – продолжал армяк. – У нас, значит, общее, собственно по бедности. Так как, оставши без куска хлеба, – куда я денусь? которые были по оркестру товарищи, еще при барине, – тоже разбрелись... Струменту не было... с рукой тоже не хотелось, а кормиться надобно... Ну вот попался добрый человек, Петр Филатыч, дай бог им здоровья, инструмент свой доверяют...
– Это точно, что справедливо он говорит! – подавшись вперед, произнес человек в сюртуке. – Потому эту скрипку мне один помещик подарил, как, значит, из послушников монастырских выбыл я...
– Каким же манером в монастырь-то угодил?
– Да, собственно, таким манером, что ружье у одного приятеля моего было... – спокойно объяснял сюртук. – Раз он, приятель-то, баловался-баловался этим ружьем – "эй, говорит, берегись, застрелю!" Шутил. Я думаю, ты шути-шути, а тоже пулею какою двинешь, не оченно чтобы превосходно будет.
Взял да и заслонился рукой. А он как брякнет! Да два пальца мне и отшиб... Извольте посмотреть! Ну, судить. Что, что такое? Ну, выгнали нас, исключили. В училище духовном был я в ту пору... Входил я с прошением, так и доступа мне не было...
Начальник случился робкий, увидал эту руку-то, например, в крови, "уведите его, говорит, он меня убьет!" Так я и пошел за разбойника... Безрукий человек, куда ему? Думал, думал и вступил в обитель.
– Да, да, да!.. Ну, а из монастыря-то отбыл?..
– А из монастыря я по искушению отбыл... Мысли разные смущали.
– Бесы! – шепнул армяк и кашлянул.
– Ну их!.. Что ж, – неохотно произнес рассказчик. – Гласы были: "Что ты, говорит, измождаешься?.. Лучше же ты утрафь отсюда... Птицы небесные, и те, например..." Ну, я и того... Искусился, да и ушел. Через соблаз. А оттуда, бог дал, к помещику одному мелкопоместному, детей учить: читать, писать... Только помещик-то этот оченно пил. Придерживался.
Капиталу настоящего не было: душ всего шесть да собака борзая, а детей куча, да и вино это самое... Я в то время ничего это не одобрял, да и посейчас не лют; так, балуюсь. Ну, а тогда в компании-то с хозяином и начал... Помаленьку да помаленьку...
Бывало, жена-то воет-воет, а мы – знай свое... В полночь рыбу затеем ловить или в галок из окошка стрелять, это у нас во всякое время коротко и ясно. Сколько раз тонули, чуть детей не перестреляли, – все сходило; а тут вдруг и случись беда...
Напились мы с ним, с помещиком-то, однова, да и поехали вместе. Дорогой начнись у нас спор, слово за слово, я рассерчал да как цапну барина-то по голове!
– За что?
– Да это мне и тепериче неизвестно... Цапнул я его, а он и покатись, покатился да и помер... Ну, дело затеялось, меня в тюрьму... После этого, как, значит, я себя на отделку замарал, – нету мне пропитания: никто не берет, боятся: "он, говорят, убьет!" Некуда мне деться; взялся за скрипку, думаю: обучусь...
Жена помещикова еще скрипку-то не отдавала: "Ты, говорит, мужа убил... Нам самим есть нечего... Нам самим скрипка нужна..." Не отдает! Ну, кое-как я ее отбил, да вот и пускаю в прокат... Скрипка хорошая...
– Скрипка хорошая! – подтвердил серый армяк, – только что щелочка...
– Ну что там щелочка? – возразил сюртук. – Авось я знаю... Кажется, своими руками ее заклеил.
– С этими щелками да скрипками, – прибавила будочница, – вы у меня, черти этакие, целое полотнище из юбки выдрали!.. Ох, музыканты!
– Щелочки той и помину нет, что ты! – продолжал сюртук.
– Да что ж я? – робко зашептал армяк... – Али я чтонибудь?
– Это, брат, скрипка итальянская!
– Я говорю, скрипка превосходная, что вы! Петр Филатыч?.. Так вот-с, обратился армяк к мещанину: – скрипка ихняя, а струны Иван Ларивоныч от себя держат.
– Моя часть – струна! – сказал сухой и сердитый человек... – Мы, милостивый государь, струну держим дорогую, но не какую-нибудь собачью дрянь, позвольте вам заметить... Потому, нам нельзя как-нибудь!.. Ежели я только что и дышу струною, так уж я должен, чтобы она в полном звуке была...
Так или нет-с? Положим, что я теперь во временной нужде; потому мне надо господина Приглотова дождаться, я у него сейчас буду тыщу рублей получать... Я его на руках своих вынянчил, он не забудет старика, потому это против бога... А что с этими пьяницами мне долго не возиться, – это я вам верно говорю...
Старик с гордостью и даже ожесточением произносил свою речь, презрительно посматривая на своих товарищей.
– С этими пьяницами не нажить мне долго... Я этого не люблю... Я знаю порядок... Я этим не нуждаюсь...
Гордость и презрение, слышавшиеся в этих словах, почти обидели мещанина, тоже с гордостью приготовлявшегося устроить трагическую свадьбу с музыкой... Среди раздраженной речи поставщика струн мещанин поднялся и сказал:
– Ну так как же?
– Да как прикажете! – снова заговорил армяк. – Сейчас – сейчас готовы; завтра – завтра. Как угодно.
– Ну там скажемся. Ладно. Только чтобы уж аккуратно было... Свадьба хорошая...
– Само собой!.. Так мы трое, значит, и прибудем-с... Я для музыки, собственно для искусства, ну, а они так... Пирожка там, чего-нибудь...
– Мы для пропитания! – прибавил сюртук.
Мещанин сторговался и ушел.
VI
Спустя несколько времени происходила свадьба.
В запотелые стекла любопытные зрители могли видеть внутренность лачуги, битком набитой гостями. Среди всеобщего молчания суетились какие-то женщины, поднося водку и поминутно раскланиваясь, в отдалении слышались звуки настраиваемой скрипки и мелькала фигура ее владельца с пирогом в руке и за щекой. Видно было также, как полупьяный кондитер, сидя на диване, притягивал к себе молодую жену, старавшуюся уйти от него; упругий стан ее неохотно покорялся его ласковым объятиям, и грустное лицо чуть не плакало, но всетаки улыбалось. Невеста наконец вышла в другую комнату и залилась слезами; несколько пожилых женщин принялись ее утешать.
– Что ты? что ты, родимая? Ты подумай, какой человек...
Одно – кондитер...
– Больной... и нога... увечный!.. И ухо болит!..
– Ухо? Ах ты, касатка моя! Да ты пройди весь свет – такого уха не найдешь!..
– Нет, нет...
– Ну, а ежели и болит, эко беда какая!.. Уж и заболеть нельзя! Скажите на милость!.. Ты бы и не думала об этом. А уж ежели не нравится, возьми да отвернись...
– Отвернись, а он изобьет!
– Ни-ни-ни! Ни боже мой!.. Не такой человек! Простонапросто попроси у него позволенья, тихо, благородно: "Позвольте, мол, Иван Капитоныч, с краю мне... Уж знаю, мол, что это непорядок! ну, что будешь делать приучена!.. И сама, мол, не рада, ну не могу!.." Ни-ни-ни!.. Слова не скажет! что ты?
Ведь ишь ты что... Ах ты! голубка моя! уж и смех же с вами, с девушками...
В это время серый армяк с отчаянною быстротою заиграл какую-то пьесу. Скрипка и струны были не особо звучны: они напоминали не звучное и не стройное, но визгливое и раздирающее душу причитанье старухи.
Общество расшевелилось и зашумело.
– Эй, бабы-ы! – кричал подгулявший кондитер. – Жену чтоб сюда!.. Супругу!.. Это почему такое?
Прислушиваясь к свадебному бушеванью, Мымрецов стоял на крыльце будки, рядом с алебардой, и, должно быть, ей поверял свои одинокие разговоры.
– По какому случаю шум? – бормотал он. – Мы не допущаем, ежели, например...
Но мы уже знаем, что "не допущает" Мымрецов, и не будем потому досказывать историю свадьбы, которая и женихом, и невестой, и драматическими солистами оркестра, кажется, сулит ему большую практику в самом скором будущем.
