Текст книги "Волей-неволей"
Автор книги: Глеб Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
Таким путем в тех российских жителях, которые попадали в кофейницу, не могло развиться по части эгоизма почти ничего; ни по отношению к себе, ни по отношению к другим русский человек не мог разработать более или менее широко чувствительности своего сердца, и оно осталось такое же маленькое, зверушечье, как и было в ту пору, как на него нагрянуло византийство. Но зато уверенность в необходимости жить, покоряясь чему-то не своему, чужому, тяжкому, служить, не думая о себе, какому-то, иногда совершенно неведомому, но надо всеми одинаково тяготеющему делу, уверенность в том, что эта тягота есть самая настоящая задача и цель жизни, – это в нас воспитано необыкновенно прочно.
Таким образом, благодаря нашей исторической участи, люди, попавшие в кофейницу, выработали из себя не единичные типы, а "массы", готовые на служение общему благу, общему делу, общей гармонии и правде человеческих отношений. Причем каждому в отдельности… ничего не нужно,и он может просуществовать кой-как – кой-как по части семейных, соседских, экономических отношений и удобств. Лично он перенесет всякую гадость, даже согласится сделать гадость просто из-за куска хлеба, оботрется после оплеухи и т. д. И отдохнет душою только выделе общем, совершенно поглощающем его личность. Не зваю, есть ли подобные черты в таких, например, общественных деятелях, как Бредло, Парнель. Мне думается, что Парнелю и дома, и для себя, и для семьи, и для Жоржика нужно то самое дело, которое он делает в парламенте; что парламентское, общественное дело начинается– у него дома, в нем самом, в личной потребности делать его, в личной жизни сердца, требующей таких именнл ощущений, как те, которые добываются его делом. Я думаю, что и Жоржику своему он скажет все, что делает и что думает, и в этих взглядах и воспитает его. Он потому и начинает проповедовать эти взгляды в парламенте, что это ему нужно, чтобы чувствовать себя самим собой. Точно так же и Бредло. Человека этого каждый год избивают по малой мере два раза в год и рвут на нем не менее двух сюртуков, и он все-таки идет опять туда же, зная, что его будут опять колотить до синяков и что он после этой бойни сляжет в постель, а может, и умрет. И здесь я думаю, что общественное дело, которое он делает, не покидает его дома, и б семье, и в обществе жены. Ему, его эгоизму, надобно добиться своего, и он прет, несмотря ни на что.
У нас же, напротив, есть множество общественных деятелей, которые и шире по взглядам, чем этот упорный, односторонний человек, и взгляды их справедливее, гуманнее по отношению к общественному благоустройству и благополучию; и стоят они за эти взгляды до такой степени ревностно, что малейшая литературная узость по отношению к их широте воззрений на народные массы, на свойства народного духа и т. д. волнует их самым подлинным образом. Они не хотят подать руки человеку, который усомнится хотя бы в общинном землевладении, а сами личнов то же время, для собственных делишек и Жоржиков, не стыдятся содержать откупа и кабаки. Не знаю, содержат ли кабаки Парнель и Бредло, а что касается нас, то позволю себе сделать маленькое отступление для того, чтобы привести весьма любопытный пример для только что сказанного.
Несколько лет тому назад, в Одессе, на бульваре, на скамейке сидели два человека и вели беседу о русском народе. Один из них был старик, другой – помоложе. И вот что говорил старик:
"Я по природе грек. Проживши немало на белом свете, я сталкивался с различными национальностями: и с немцами, и с французами, и с итальянцами, и с своим братом греком, и вот в чем вполне убедился: по природному здравому смыслу, или разуму, по отваге, выносливости нет ни одного народа, который бы стоял выше русского. Эти свойства души русского народа признает весь свет. Но заметьте, что этот народ еще молодой; он еще не успел развить своих богатых сил; его роль еще впереди. И вот питейное наше дело поставлено теперь так, что оно неизбежно должно повести к потере тех высоких качеств, которыми русский народ вправе был гордиться перед целым светом и которые должны бы обеспечить за ним славную его будущность. Дело это объясняется очень просто. Теперь пошло поголовное пьянство, и чем дальше, тем эта зараза будет больше распространяться. Это одна из самых прилипчивых зараз; недаром писано: "пьянства яко яда бегай!" Действительно, это тот яд, который может отравить и тело и душу… Вот подпили мужик и баба, а затем что? Вспомните: "не упивайтеся вином, в нем же есть блуд". Не разъясняя этого очень естественного дела, я скажу, что от пьяных супругов нельзя ожидать здоровых и умных детей. Не знаю, как ваши науки говорят об этом деле, а мы, старики, с опыта можем засвидетельствовать, что из детей, зачатых в пьяном виде, выходят голые дураки и идиоты. Недостатки или пороки родителей наследуются детьми. Одно испорченное поколение может передать порчу нескольким… Скажите же, чем Россия возвратит народный здравый разум?.."
Кто же сей старец, который высказывает так много глубочайшего сочувствия к русскому народу, так скорбит о его гибели, который так ненавидит водку, что даже сочиняет собственный свой текст: "пьянства яко яда бегай"? Это не кто иной, как Д. Е. Бенардаки, бывший откупщик, распродаватель этого "яко яда", этого напитка, от которого погибает здравый смысл народа, яда, который искажает физически целые поколения, доводя их до идиотства, яда, который губит народ, первый в мире, которому предлежало бы блестящее будущее, если бы не этот яд, от которого надо, по писанию, "бегать" и которым так, однако, долго торговал в среде этого народа почтенный старец.
"Прошу вас, – сказал старец в начале разговора: – не смотрите на меня как на бывшего откупщика; я нажился от откупов, но буду говорить чистосердечно. Во-первых, откупная система должна служить позором для настоящего времени, и я сам не понимаю, как я решился на последние откупа, за что и получил достойное наказание, потеряв миллионы…"
(Ну а если бы не потерял, а приобрел?)
Известный английский филантроп Плимсоль всю жизнь и массу своих средств употребил на раскрытие злодейств одной мошеннической шайки, наживавшейся получением страховой премии за суда, погибшие в океане. Шайка отправляла заведомо гнилое судно, застраховав его предварительно в значительной сумме и зная наверное, что судно должно погибнуть вместе с экипажем. Старик Плимсоль, не спуская глаз и не покладаючи рук, не из года в год, а из часа в час следил за этими плутами целые годы и довел дело до парламента. Он убежден был, что шайка делает подлое дело и преследовал его виновников неусыпно. Мог ли бы он, будучи убежден, что дела этой шайки позорны, сам вступить с ней в компанию и потом, в свое оправдание, говорить: "не понимаю, как могло это случиться…" А у нас это зачастую, и нам не хочется только называть имен, лично не брезговавших грязью торговли кабацким ядом, переносившим смрад сивушного пойла, наживавших деньги от этого позорного дела, и в то же время, в смысле общественных деятелей и печальников горя народного, доходивших до щепетильной обидчивости в случаях простого литературного противоречия их широким "упованиям" на боготворимый ими народ.
Такова наша участь вообще. То, что называется у нас всечеловечеством и готовностью самопожертвования, вовсе не личное наше достоинство, а дело исторически для нас обязательное, и не подвиг, которым можно хвалиться, а величайшее облегчение от тяжкой для нас необходимости быть просто человечными и самоуважающими. Сами мыпривыкли, и нас приучила к этому вся история наша, не считать себя ни во что, сами мы поэтому можем основательно себя личнодопустить и перенести всякую гадость, помириться со всяким давлением, влиянием, поддаться всякому впечатлению: «нам лично ничего не нужно». Добиваться своего личного благообразия, достоинства и совершенства нам трудно необыкновенно, да и поздно. "Уведименя в стан погибающих", – вопиет герой поэмы Некрасова «Рыцарь на час». И в самом деле: лучше увести его туда, а не то, оставьте-ка его с самим собой, так ведь он от какого-нибудь незначительного толчка того и гляди шмыгнет в стан «обагряющих руки в крови»… Тургеневская Елена в «Накануне» говорит: "Кто отдался весь, весь, тому горя мало…тот уж ни за что не отвечает. Не я хочу… тохочет!" Видите, какое для нас удовольствие не отвечатьза самих себя, какое спасение броситься в большое справедливое дело, которое поглотило бы наше я, чтоб это я не смело хотеть, а иначе… оно окажется весьма мучительным для собственного своего обладателя. Иначе оно – «горе»… Горя мало не отвечатьза себя, иметь возможность забыть себя, сказав: не яхочу, тохочет…
Да, "не отвечать!" "Лишь бы мнене быть в ответе", "мне самомуничего не надо!" и т. д., эта черта до чрезвычайности сильна в нас, то есть во всех сословиях, званиях и состояниях.
– Не согласны! – вопиет сходка, вся гуртом, протестуя против выбора старого старшины, явного вора и расхитителя. – Не желаем! Хотим Михайлу Петрова!
– Почему вы не желаете? – вопрошает непременный член, держащий руку старого старшины.
– Не желаем! Будет, наелся!
– Хорошо. Эй, любезный, вот что с краю-то, рыжий-то, поди-ко сюда.
Рыжий идет.
– Тебя как звать?
– Кузьма Иванов.
– Ты чем недоволен старшиной?
– Да мы ничего.
– Что он тебе сделал худого?
– Что я тебе когда худо делал? – вопрошает и старшина.
– Я… что ж? Я худова не видал.
– Так чем же ты недоволен?
– Да чем мне? как прочие.
– Да не прочие, а ты прямо отвечай, доволен ты или недоволен?
– Я доволен.
– Обиды тебе не было
– Чего-ж? Обиды я не видал.
– Ну, ступай. Следующий! тебя как звать?
"Поодиночке" все – "ничего", "мы что ж?" "Нам нешто что?" "Я худова не видал" – и старый вор остается.
Или так еще.
Тот же старшина, еще только превращающийся в вора, после выборов на второе трехлетие, обращается к мирянам с такими словами:
– Вот что я вам скажу, почтенные господа миряне! слава тебе господи, хоть дело было мне и внове, а почитай, что промашки никакой не было… Так уж вы, старички, набавочку мне положьте. Я ведь не спуста к вам говорю, а вот….
"Начинающий" ловким жестом, как-то из-под бороды прямо в боковой карман "пиньжака", извлекает "портмонет", а из портмонета – жирненькую ассигнацию.
– Я ведь, почтенные, не спустя разговор завел, а вот от моих трудов двадцать пять рубликов на угощение, пять, стало быть, ведерок… а уж вы мне не поскупитесь, накиньте, чтобы для аккурату уж круглое было число… Бросьте полторы сотенки, а уж я заслужу, своих в обиду не дам!
И почти всегда такие воззвания имеют успех. За двадцать пять рублей прибавят сто, полтораста рублей жалованья и таким образом, наконец, сами воспитают действительнейшего наглеца и вора. Прибавят потому, что в отдельности никто не отвечает за эту подлость; если же бы в отдельности отвечали и свою нужду ценили так же, как и нужду соседа, то подлость поступка была бы совершенно ясна. Полтораста рублей дармоеду, когда сейчас, в ту же самую минуту, в деревне есть люди, которым буквально "жрать" нечего, когда, например, за поденную работу в лесу, в снегу и на морозе множество из этого "мы" берут по пятнадцать копеек в сутки за рубку дров…
Пьянство на Руси не личное ("нам чего ж!.. с чего пить-то?"), а мирское, общественное. Волостное правление пьянствует, суд, словом, там, где надо дать волю народной совести, уму – там-то и водка; пьянство, так сказать, парламентское, а не единичное, дает главный доход казне. "Сам" никто не желает спиваться и пьяниц-специалистов чрезвычайно мало. Пьют "вобче", "собча", потому никто за это один на один не отвечает… и за подлости, которые выходят из пьяных мирских приговоров, тоже нет никого "так чтобы виноватого".
– Доведись до меня, – скажет всякий из вотировавших прибавку ста пятидесяти рублей – доведись до меня, так я бы ему алтына не дал, каков есть алтын, не токмо что… Кабы ежели я-то!
Что же после этого можем мы самии в самом деле воспроизвести хорошего в общественном смысле, если мы можем только тяготиться своим я,постоянно убеждаться в его неразвитости, в его узости, трусости, податливости, словом – в его почти полном уничтожении? И вот мы с радостью и восхищением бросаемся туда, где можно лично не хотеть покоряться велениям, которые «то»захочет наложить на наши рамена, но сами мы таких явлений не создаем, потому что «самих нас» нет. Нагрянет на нас война и прикажет нам помирать; охотно, с восторгом готовы мы это сделать, и мы тут бесподобны; но лично из нас, из нашего я,никаких благообразных общественных явлений пока не исходит: лично нам «ничего не нужно»… Лично я могу переносить школу с «гигиенической» скамейкой… Лично я могу терпеть голод, насилие, несправедливость… Лично я могу поддерживать несправедливость, дать взятку, примазаться по откупам… Лично я могу переносить глупую и пустую семейную жизнь, лично я знаком с трусостью и т. п. Что же я внесу в общественное дело? Чем я оживлю общественные учреждения? На чем я осную протест против общественных неправд? У меня лично нет материала для общественного дела,и на деле мы видим, что при беспрерывном гомоне, писанье, толкотне и разговорах об общем благе, о народе и т. д., ровно ничего человечески простого, нужного другим так же как и мне, не сделано.
4
Итак, около колыбели ребенка я, Тяпушкин, обнаружился вдруг и неожиданно как я, как существо ответственное лично. И тут я оказался плох до невозможности. Тут я оказался способным суживаться до ничтожества, даже враждовать против слишком назойливых требований моей мысли о личном достоинстве и личной смелости в предъявлении человеческих прав… Я видел, что на этой почве я могу пасть до ликующих, праздно болтающих, лгущих, врущих и опаивающих народ напитком, про который сказано: «яко яд».Но такому гнусному поведению, таким гнусным мыслям, такой гнусной перспективе будущего противилась вся моя мысль, все, что воспитано во мне всей моей жизнью, последней страницей. Терзаясь между полной невозможностью сделать смелым и разносторонним мое яи глубокой жаждой жертвы в пользу неведомого еще, но несомненно правого, всеобще-необходимого дела, я, волей-неволей, иногда приходил к мысли, что виновник моих мук, виновник пробуждения моих личных несовершенств – он, этот ребенок. И иногда, в минуты полного отчаяния, мне приходили мрачные мысли …
В одну из таких минут я очнулся. Я открыл в себе способность мрачной злобы, увидел, что это мое же личное свойство, свойство моей личной неразвитости или забитости, и сразу, навсегда, на веки веков решил, что я не могу, не вправе жить этой жизнью… Ошибка сделана, ее не поправишь… Но я не могу быть тут. Мне именно нужно быть там, идти туда, зная, что не яхочу, – тохочет… Я был из числа таких образцово-убитых в личном отношении людей, что положительно иногда как бы даже ждал приказания. Вот-вот отворится дверь, войдет городовой и скажет: «Приказано, чтобы по воскресеньям все грамотные господа шли на фабрику учить народ читать, писать…. Довольно проклаждаться». Или: «Велено, которые без мест и грамотные, гнать на Ладоцкий канал наблюдать, чтобы народ не грабили, не морили, чтобы честно рассчитывались. Довольно ему зря-то пропадать» и т. д. Вообще я думал, что потребуется масса, несметная масса народу, нужного в то мгновение для освобожденной деревни на всякую потребу, на службу началу обновления, началу личности.
Да, я убедился тогда, что в этом служении – начало нашей русской интеллигентной личности, начало нашего эгоизма. В этом отношении мы очень счастливы тем, что наш эгоизм смирен и подавлен, что мы прямо можем, не жертвуя ничем, приняться за работу в самом деле; для нас это – облегчение, счастье, прекращение горя… Но, надо работать. Надо в самом деле выгонять зло из всех углов, в самом деле войти в нужду, в страдание, в самом деле учить, в самом деле лечить, давать хлеб, настоящий хлеб, тот, который можно есть, кров, под которым можно жить. Все тут должно быть непременно начато с полнейшей внимательности и правды, и непременно на деле; в этом опыте я, повторяю, видел начало нашего личного благообразия, начало действительных, серьезных общественных интересов, начало смысла в семье, в школе, в воспитании детей… Для начала этой новой, жизненной, правдивой, божеской эры, я ждал сильной, могучей поддержки, защиты, права быть смелым и искренним.
Но меня никто не звал. Городовой не приходил. На Ладоцком канале опаивали и обсчитывали, на фабриках, не слышно было ни о каком просвещении. Напротив, чуялось, что от этого "подвига" (по-моему это неизбежная необходимость) по какому-то недоразумению отклоняли. Городовой говорит: "не велено пущать", и видно, что дело идет совсем не к тому, а к программе жить в своеудовольствие. Это мне показалось неудобным и неполезным. Свое удовольствие – но ведь это даже и малейшей работы мысли не требует! Эгоистически неразвитое сердце не разовьется на своем удовольствии, – ведь все по этой части уж обделано другими, все готово: от платья до напитка и языка; весь ритуал «своего удовольствия» – готовый, европейский. Итак, если нас обезличивала старая история византийством, татарщиной, петровщиной и т. д., то было страшно представить себе, что и новая также хлопочет не о праве самостоятельного развития, а предлагает готовую совсем, во всех деталях выработанную промышленность, кредит и даже «свое удовольствие». Ведь от всех этих готовых удобств можно с ума сойти, можно возопить, наконец, не своим голосом: «Уведи меня»!
И не готовым, не шаблонным, а оригинальным оказывался только один путь – обновление самого себя реальной работой для реальной справедливости в человеческих отношениях; исходный пункт этой работы был для меня чрезвычайно прост; можно ли умирать кому-нибудь с голода? Нет. Ну, и надо делать, чтобы не умирали. Хорошо ли такое явление, как проституция? Нет. Стало быть, не надо, чтобы она была. Нравится вам тип вора? Нет. Надо, чтобы его не было. А тип убийцы, а тип тонкого хищника, а невежество вольное и невольное?… Нет, Надобно идти туда, где никто ничего так же, как и я, не знает, где кишит нужда в тысячах вещей, идти туда и делать то, что велит жизнь. Что именно должно найти – я не знал, но знал, что именно отсюда только и выйдет смысл моего существования, и смысл моего слова, и смысл, и серьезность жизни вообще.
И я ушел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
-
С этих пор в жизни моей начинается совершенно новый период, начинается "опыт", не окончившийся и до настоящего времени! О результатах этого опыта я расскажу со временем; теперь же мне необходимо сказать несколько слов в объяснение связи последних страниц с первыми страницами настоящих очерков. На этих страницах изображено несколько сцен из текущей действительности, сущность которых – внутренняя безрезонность и страшная тягота общего впечатления. Мне кажется, что такое положение дел есть плачевный результат плачевного недоразумения, вследствие которого "обязательное" для нас почему-то превратилось в запретное и не допускаемое.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатаются по последнему прижизненному изданию: Сочинения Глеба Успенского в двух томах. Том второй. Третье издание Ф. Павленкова, СПБ, 1889.
Впервые напечатаны в "Отечественных записках", 1884, No№ 1–4. В переработанном виде включены в шестой том Сочинений Успенского (СПБ, 1884). С изменениями вошли в последующие Сочинения писателя. В настоящем издании печатаются со следующим исправлением:
стр. 73, строки 23–28 сверху. Восстановлена по наборной рукописи «выдумка» учителя ("и вследствие этого… на овнепременно"), без которой неясен дальнейший текст.
Сохранилась рукопись двух последних глав "записок Тяпушкина", послужившая оригиналом набора для журнала "Отечественные записки". Сличение этой рукописи с журнальным текстом свидетельствует о значительных изменениях, которые были сделаны в корректуре, очевидно, из боязни цензуры. Успенский вычеркнул ряд острых социальных деталей и сократил текст "записок". Так, например, значительно была исправлена страница 94. Вместо фразы "…шопотом спрашивает: "нет ли чего новенького?" вздыхает, говорит, что ему самое настоящее место "там", а не здесь…" в рукописи было: "…шопотом спрашивает: "нет ли чего новенького по части подпольной печати, вздыхает, говорит, что ему самое настоящее место в предварилке, а не здесь…"
Вместо "…словом, умеет до такой степени очаровать несчастную овцу…" в рукописи было: "…словом, умеет до такой степени очаровать несчастную курсистку… то бишь овцу…"
Вместо "…съесть эту несчастную овцу" в рукописи было: "…съесть эту несчастную овцу, уже начавшую думать, что и в ихней партии есть люди".
В конце последнего очерка в корректуре был снят текст, вновь возвращающий читателя к первому отрывку из "записок Тяпушкина" – "Вместо предисловия" – и дающий более развернутый ответ на вопрос – почему так много нелепостей в русской жизни.
Очерки "Волей-неволей" не были закончены Успенским в связи с закрытием журнала "Отечественные записки". В апреле 1884 года Успенский писал M. M. Стасюлевичу, что не может тотчас же прислать ему для публикации какое-либо уже законченное произведение, так как все время работал "над очерками, прерванными закрытием журнала, и следовательно, должен бросить, – конечно на некоторое время, – материал, приготовленный на май, июнь и июль" (Г. Успенский. Полное собрание сочинений, т. XIII, изд. Академии наук СССР, М., 1951, стр. 357.
Из материала, упоминаемого писателем, известны лишь отрывки начала пятого очерка.
В 1884 году при подготовке "Волей-неволей" для шестого тома Сочинений Успенский сократил текст последнего очерка и изменил конец его, вычеркнув несколько строк, свидетельствующих о неосуществленном замысле нового произведения.
В тексте "Отечественных записок" Тяпушкин писал: "С этих пор в жизни моей начинается совершенно новый период, начинается "опыт", не окончившийся и до настоящего времени. Результаты этого опыта я передал в следующих очерках, которые будут носить уж другое название, так как до сих пор я касался только явлений и лиц, волей-неволейобреченных на самопожертвование. Люди воли не входили в план этих заметок, да и не могли войти, так как я именно желал коснуться обязанностей, без нашей воли лежащих на нас. Людей воли я встретил потом, и о них поэтому будет особая речь.
Теперь же мне…" (далее см. текст на стр. 105, строка 1 снизу).
Исследователи творчества Успенского указывали, что герой очерков "Волей-неволей" разночинец Тяпушкин имеет много черт, роднящих его с самим автором.
В "записках Тяпушкина" Успенский ставит перед собою цель разобраться в многочисленных "несообразностях" русской жизни и объяснить причины бестолковщины, ярко проявляющейся и в городе и в деревне. Тысячи людей собрались проводить гроб Тургенева, но торжественность прощания с писателем-гуманистом нарушена взводом казаков, присланных "следить за порядком"; деревня так нуждается в помощи врачей, но нет заботы об увеличении их числа, и крестьяне "волей-неволей" должны обращаться к помощи знахарей; выходец из деревни, коридорный Кузьма хорошо подметил неполадки деревенской жизни, но вместо того, чтобы встать на путь борьбы с несправедливостью, он, после соответствующей беседы "в конторе", начинает шпионить за жильцами.
Поделившись с читателями своими многообразными наблюдениями над явлениями бытовой и общественной жизни, Тяпушкин приходит к выводу, что столь резкие контрасты между тем, что должно быть и что на самом деле представляет собою русская действительность, обусловлены существующим социальным строем, тем, "что "обязательное" для нас" превратилось в самодержавно-бюрократической России "в запретное и недопускаемое".
В своих "записках" Тяпушкин характеризует деятельность современных интеллигентов.
В очерке "Наконец – нашли виноватого!" он обличает ренегатство народнической интеллигенции, выразившееся в отказе от общественных интересов и в равнодушии к судьбам народа.
Успенский говорит, что эпоха безвременья, т. е. годы после разгрома революционного народничества, создала своеобразный тип человека-перевертня, чрезвычайно "чутко" ощущающего "малейшее прикосновение новых течений и веяний жизни".
Писатель остроумно называет этих людей "телячьим студенем", быстро реагирующим на малейшее движение рядом: "Кто-то из обедающих чихнул, и студень тотчас "отозвался" трепетом… А разрежьте его – ледяной, точно мороженое".
В своем очерке Успенский использует современные литературные факты. Так, возглас интеллигента "довольно, довольно" намекает на появление в журнале "Русская мысль", 1884, № 1, стихотворения "Довольно" С. Андреевского, а протест против засилья "мужика" в литературе опирается на ряд критических выступлений. Так, помимо указанной Успенским газеты "Новости", 1884, № 13, от 13 января, против засилья "мужика" выступила и газета "Русь", опубликовавшая в 1884 году, № 3, от 1 февраля, "Письма из Петербурга о русской современной литературе" реакционного критика К. Головина. Называя Гл. Успенского главой плеяды писателей, которая "подобно уличной шарманке, продолжает наигрывать все ту же заезженную, некогда любимую тему", Головин утверждал, что "мужиковствующая беллетристика успела-таки понадоесть читателям".
Современная критика, говоря о "записках Тяпушкина", отметила исключительную наблюдательность Успенского, выразительно характеризующего новые, только что возникающие в жизни явления.
Острота восприятия Успенским наиболее характерных явлений современной жизни была отмечена и M. E. Салтыковым-Щедриным. 8 февраля 1884 года он сообщил Н. К. Михайловскому, что очерк "Наконец – нашли виноватого!" предвосхитил его работу над родственной темой.
"Ужасно обидно, – писал Салтыков-Щедрин – задумал я сказку под названием "Пестрые люди" написать (об этом есть уже намек в сказке "Вяленая вобла"), как вдруг вижу, что Успенский о том же предмете трактует! Ну, да я свое возьму не нынче, так завтра" (Полное собрание сочинений, т. XIX, М., 1939, стр. 387). Свое намерение писатель осуществил в девятом "Пестром письме" (1886).
Очерк Успенского был отредактирован Салтыковым-Щедриным (см. его письмо к Н. К. Михайловскому от 6 февраля 1884 г.).
Давая яркие зарисовки безрадостного детства и юности Тяпушкина, Успенский бичует социальные условия, направленные на подавление личности, на унижение человеческого достоинства, человеческого права.
Уродливые формы воспитания создают, как показывает Успенский, людей без сильной воли, не подготовленных к практической борьбе за переустройство жизни, вот почему их служение народу часто превращается в бесплодный альтруизм, в самопожертвование.
Выражение "волей-неволей", избранное Успенским в качестве заглавия записок своего героя, часто повторяется им и в тексте последующих очерков.
К образу демократа Тяпушкина Успенский возвратился в 1885 году в очерке "Выпрямила" (см. том 7 настоящего издания).
Стр. 9. … «не нам и не ему сей фимиам пахучий…» – цитата из стихотворения Я. П. Полонского «27 сентября 1883 года. (У гроба Тургенева)».
Стр. 10. … «вмиг слетелись в общем крике»… – неточно цитированная строка из стихотворения А. С. Пушкина «Делибаш».
Стр. 11.. .речь Бекетова об астрономии… – На похоронах И. С. Тургенева выступил ректор Петербургского университета А. Н. Бекетов, посвятивший свою речь «закону сохранения сил» не только в физическом, но и в духовном мире. Бекетов сравнил бессмертие творчества Тургенева с бессмертием вселенной («Огонек», 1883, № 42, стр. 777–778).
Стр. 16.. .Александр Благословенный дарует мир Европе… – Речь идет об Александре I, вступившем в марте 1814 года во главе союзной армии в Париж.
Стр. 36. … разыскать нить... в печати, в больших, убористым шрифтом и без малейших признаков пустых белых мест напечатанных, газетах… – т. е. без цензурных изъятий.
Стр. 41. Когда объявились в газетах «иллюзии», а за чайным столом появился земец… – Речь идет об издании закона о земских учреждениях в 1864 году.
– «Песнь торжествующей любви» —повесть И. С. Тургенева.
Стр. 44. ЖюдикАнна (1846–1911) – французская артистка оперетты.
Стр. 46. … в одной из газет, физиономия которой… – Успенский цитирует слова из передовой газеты «Новости и биржевая газета», 1884, № 13, 13 января. В этой статье указывалось также, что народники «уснастили свой язык выражениями», заимствованными у мужиков Успенского и Златовратского.
Стр. 48. Сарра Бернар(1844–1923) – известная французская драматическая артистка.
Стр. 57. …к числу тех «скелетов в доме»… – Успенский намекает на повесть М. Печориной «Скелет», опубликованную в «Еженедельном обозрении», 1884, No№ 6–7, январь, герой которой, врач, выполняя волю умершей жены, поставил в своем кабинете ее скелет. Этот «скелет в доме» заставлял героя беспрестанно вспоминать о прошлом.
Стр. 60. Ренан в надгробной речи… – Имеется в виду речь французского историка и филолога Ж.-Э. Ренана, произнесенная при прощании с прахом Тургенева в Париже («Иностранная критика о Тургеневе», 2-е изд., СПБ., 1908).
Стр. 67. Огромная масса тогдашнего священства вступала в брак непременно вопреки человеческому достоинству… – Представители белого духовенства, чтобы получить церковный приход, часто вынуждены были жениться на дочерях священнослужителей из расчета, а не по любви.
Стр. 68. «Сожги барина – нас же заставит строить: а как мы себя изведем, так с чего он возьмет?» – Успенский вспоминает эпизод «Из разговоров с приятелями» (см. третий очерк «Интеллигентный человек», 1883).
Стр. 74. Палкин– владелец ресторана в Петербурге.
Стр. 93. … расхищать башкирские земли. – «Положение 10 февраля 1869 года» устанавливало передел земель в Уфимской и Оренбургской губерниях между коренными их жителями башкирами и переселенцами в этот край. В связи с этим земельным отчуждением началась беззастенчивая спекуляция «башкирскими землями» и захват их крупными землевладельцами. Успенский не раз возвращался в своих очерках к этому вопросу.
Стр. 95. «Гигиеническая скамейка» – Речь идет о телесных наказаниях учащихся.
Стр. 97. БредлоЧарльз (1833–1891) и ПарнельЧарльз (1846–1891) – английские радикальные политические деятели.
