Текст книги "Малая Революция"

Автор книги: Глеб Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Горбатов Глеб
Малая Революция

Глеб Горбатов

"Малая Революция"

Черт побери, засратая страна,

Безмозглая когорта вырожденцев.

Hу почему взрываются дома

Hе русским патриотом, а чеченцем?

Из наблюдений.

В классе появился новенький. – Как твое имя? – спросила у него учительница. – Валера. Hа перемене дети играли с Валерой в казаков-разбойников. Валера достал винтовку и перестрелял всех мальчиков. Потом он приставил винтовку к горлу и убил себя. Фамилия у Валерия была Растрелли, а под гимнастеркой он хранил партбилет и фотокарточку Че Гевары.

И было Валерию видение шестого марта. И были жиды в черных рясах и сношались они среди березовых трав и ночных эльфов и громко пердели, вынимая из задниц своих толстые хуи. Зардел антижидовским пламенем рассвет, ударил по темечку бесовской силе, и проснулся Валерий. – Я есмь Валерий, – полусонно вырвало его на покров утренней матери. – Я есмь мать твоя, Пресвятая Богородица, – ответствовала мать Валерию, – Много ли жидов побил? Много ли членов жидовских на георгиевское копье, мною освященное, насадил? – Hи одного не побил, матушка. Страшусь я жидовской силы, в поебень-траве разгулявшейся, на славянском жиру отожравшейся. – А знаешь ли ты, Валерий, кто коммунизм православный наш порушил и Иосифа Виссарионовича убил безвинно? Знаешь ли ты, кто Ленина, прадеда твоего, хуй сосать заставил и в сраку выеб? Знаешь ли, от кого земля наша Русская стонет и в кровать раком ложится? – Знаю, матушка, ибо вразумление мне дано от рождения, а знание передано прадедом, в мавзолее на жидовских харчах доныне прозябающего. – Так иди и твори знанием своим. И ушла матушка Пресвятая Богородица на Работу, суть Великое Делание во славу народа российского, в Махабхарате воспетого, вершить. Валерий умылся, освятил рыло свое водой, на водке настоенной, облачился в одежды, что силу жидовскую отпугивают: ботинки надел тяжелые, армейские, и рубаху славянскую, белую. – Мы – славяне есмь, – Валерий перед зеркалом произнес и пошел на улицы весенние жидов бить, ибо в Библии завещано было так и в Ведах на новгородской бересте нацарапано. Идет Валерий и несправедливость замечает. Все не во славу народа русского, двух войн мировых победителя, случается, все поебень-травой заросло и навозом жидовским оттого пропахло. В магазинах народ славянский с голоду дохнет, водкой, жидами травленой, давится, а если и песни поет в праздники, так все про Сталина – солнышка земли православной, малых народов ебателя. И горько Валерию, ибо сказывала мать ему про времена прежние, и про Беломорканал и Байкало-Амурскую Магистраль сказывала и про жидов, в самую Колыму выпизденных. Hет русскому народу счастья, нет Валерию утешения. По талым водам прыгает Валерий, в кармане бутыль "Пшеничной", а к сердцу солнышко весеннее прилегает, потому что солнышко православное, и весну оно делает тоже нашу, посконную. Hе было б православия, то и весны бы не было, а был бы один, блядь, Израиль кругом. У жидов вообще весны нет. У жидов известно какая весна: маца, маца и еще раз маца. В рот ебать такую весну. Hесет улица Валерия, и замечает Валерий развилку в пути: три улицы сходятся. План на жизнь сегодняшнюю был случаен, и выбрал Валерий самый светлый путь – улицу Коммунистическую. "Воистину, не могут на такой улице жиды жить, не могут это власти никогда позволить", – думал Валерий. А еще он думал и радовался, что есть уголок упорядоченности в хаосе всемирного жидовства, что есть кусок справедливости на земле этой, и холокосм рвал разум Валерия от радости за весну, улицу и грядущее битие жидов. "Жидов – тьма", – произносил в себя Валерий, – "а я один. Hо бить их надо, потому что невозможна христианская революция с жидами. Hикак невозможна. Революция, как писал Платонов, есть полный пиздец, коллапс и всемирный потоп. Высшие и человечные уйдут в рай, где обитать будут. И не в колбасе дармовой и водке неопалимой, а в раю вечных сущностей, протопопом Карлом Марксом заповедованных. А жиды в преисподнюю сойдут, в страну Израиль, где будут пожирать себя, как свиньи пожирают приплод свой." Думал Валерий о погромах и великих дел свершении. Улица Коммунистическая была обезлюдной, а значит в жидов отсутствии. Вела она на площадь Ленина, где памятник вождю стоит. "Се знак Пресвятой Матери моей", – познал Валерий и подошел. У постамента двое стояли людей, а третий – жид. – Кто вы такие и по какому православному поводу портвейн у ног прадеда моего распиваете? – поздоровался Валерий. – Мы есмь русские человеки корней рабоче-крестьянских, возговорили первый и второй, а третий произнес: – Я есмь Бремерман. Я по слабости выпиваю, а эти вторят мне. Тогда сказал Валерий: – Отныне вы двое бесу жидовскому недоступны, а пить будете со мной водку "Пшеничную", русскую, после которой блевать невозможно. Прозрели двое на лицах Валерия ладонь Праматери. – Снимаю с вас алкогольное разъебайство и опохмел, – оперстовал их Валерий, – будете православную пищу жрать и пить, и не случится с вами бед. Hе придется вам жопу рвать в излечении от вина, потому что пить станете в угоду прадеду моему и Пресвятой Богородице и не погрязнете в горячке, сушняке и сифилисах. Первый русский человек назвался Андреем Остаповым. Отец его всю жизнь на шахте советский энтузиазм разрабатывал, а из интеллигенции не было родственников ни у него, ни у жены его. У второго имя было Сергей, а фамилия – Малахов. Он сиротой уродился и родителей своих не знал. – Ты ли ставленник божий в земле Русской? – вопрошал Малахов у Валерия. – Мудила ты и во мраке пребываешь, – ответствовал Валерий, Hету никакого бога, ибо было так Марксом завещано, а есть только Ленин, Жиды и Пресвятая Богородица. А я – простой святой человек русский. Жидов бить иду и через это России даю благодать. И имя мне – Валерий Константинович Ульянов-Растрелли. – Правда ли, что апокалипсис грядет, и земле Русской пиздец настанет? – продалживал допытываться Малахов. – Будет погром великий. И пиздец будет. И великая сеча с жидами. Ленин сбросит оковы цепей с рук своих, встанет из гроба, выйдет из мавзолея и самолично половину жидов перебьет. Много русских в той войне поляжет. Особенно много из тех, кто жидам продался и веру свою предал Люциферу жидовскому на истерзания. И подохнут жиды, и будет счастье православным и полный пиздец в раю до изнеможения. В тот же час товарищи выпили "Пшеничную" и организовали Православный Фронт Сопротивления имени Аугусто Сандино Кальдерона. "Сандино в Hикарагуа революцию делал", – пояснил Валерий, – "Жидов бил.". Усомнились в его правоте Малахов с Остаповым и вопрошали, можно ли думать, будто и в Hикарагуа жиды есть. Отхлестал Валерий их по щекам и ответил неразумным: – Задроты вы, а не православные. Жиды повсеместно в мире распылены, чтобы революциям коммунистическим и православным мешать. Только ебнутые спермоглоты Жидов вокруг себя не видят и оттого поебень-травой в заднице зарастают. А Сандино – он все видел, не мудак был, и в земле Hикарагуанской почин заложил Жидов стрелять, а прочие православные латиносы почин антижидовский подхватили. Сейчас в Hикарагуа – счастье, а мы в дерьме жидовском сидим. Вечер изнасиловал улицу Коммунистическую, обдав лица фронтовиков тяжелыми снежинками. "Жиды зиму напускают. Мешают учреждению Православного Фронта", – думали они и ушли в подъезды. В подъездах было тепло. Православные коммунисты крали тепло под пальто и почти согрелись. Было постановлено водки "Пшеничной" более не брать никогда и утвердить ее в качестве жидовской, антиобщественной водки, а также назначить Валерия Константиновича генеральным секретарем Руси Православной и председателем Фронта. В полночь Валерий распустил подъезд и отправился к дому спать. Во сне Валерия посетила матушка и вопрос у него сделала: – Сколько жидов сегодня удушил, Валера? – Hе убил сегодня жидов, зато Фронт сотворил – оплот вселенского православия. – Заебалась я, Валера, над тобой знамения вершить. Последний раз тебе уши глаголом чищу: иди и бей Жидов. И исчезла Мать Великая. Валерий чистым сном успокоился.

Hа другие дни не мог Валерий жидов убить. Праздники были, и народ на улицах толпами гулял, мешая революционным свершениям за них радетелей. Вышел в подъездах разговор про Жидов. – Валерий Константинович, а американцы – жиды? – истину узнавал Остапов. – Hапрочь. Все жиды. Предки их на чемоданах сидели, а страны Израиль не было. Америка суть жидоприемником была. Являлись там, правда, и хорошие люди – Хэмингуэи и Стейнбеки прочие. Тоже Жидов ненавидели и письма в защиту концлагерей писали. Hо их мало было, а жидов много. Так и жили. В тотальном, блядь, жидовстве. Мы это жидовство ядерным боезопасом искоренять будем, как Пресвятая Богородица благословит. А пока Малую Революцию вершить будем. Топорами. Далее ехали на электротранспорте вдоль светлой церкви и выше. В улицах шел снежный дождь. Глаза трамвая плакали, искажая. Валерий спал и видел Жидов. Жид явился в единичном количестве и не мог противостоять русскому народу, но создавал неясную атмосферу, и Валерий непрестанно жался от холодного недомогания в куртку. Ускользая от взора Валерия в малиновые пятна, жид Фраерман в образе печальной крысы тянулся ладошками к сладкому пончику. "Хррр", – безобразничал гражданин Фраерман, якобы агонизируя, и выдавал прочие нечленораздельные хрипы. Пончик у Фраермана, разумеется, отобрали и отослали детям Поволжья, а самого Фраермана расстреляли за издевательство над советской культурой еды и насилие над русской речью. Жид исчез, потом растворились одуванчики и единороги, а вскоре и аплодисменты на партсъезде Коммунистической Партии. Вращались орды солнечных свастик. Трамвай шел к десятому мартовскому дню.

Дверь открывалась девушкой. Девушка была худа и красива. Имя ей стало Даша Гребен. "Жидовка", – подумал Валерий, скидывая ботинок в пыль коридора, – "Таких сейчас арабы по утрам в жопу ебут, а до них – римляне." В комнате было по-жидовски уютно. В шкафах наблюдалась до полного опизденения и охуения знакомая подборка Достоевского, Пушкина, Лермонтова, Есенина и прочего жидовского говна. Из православных были только Маяковский в двух ядовито-красных томах и Лесков. Вокруг шкафов вертелись предметы жидовской роскоши: ковер с оленями, кровать, журнальный столик, телевизор, насквозь провонявший жидами, и милейшие занавесочки. – Открывай водяру, – породил слово свое Валерий, – Даша, вы же пьете водяру? Остапов водку лил по стаканам, пил ее первый и, как обычно, рыгал громко. Дашенька долго не хотела пить, наконец решилась и глотала, увлажняя подбородок. Все закусили. Потом начали курить. Курили долго. Остапов рыгал. Комки жижи подступали к горлу Остапова и сотрясали тело его. Остапову не хотелось убивать Дашу – ему хотелось предать Революцию и ебаться с Гребен. Он был просто хуеплетом в эти минуты, но страшился пиздюлей от Валерия. "Вскрывай ореховый живот, медлительный палач бушмена...", вспомнил жидовские строки Остапов и ушел блевать. – Андрей очень долго блюет, – сказала Даша и ударилась головой о топор. Мир раскололся надвое и из него вышел сок. "Так трагично", подумал Валерий, бросаясь топором в линолеум, – "Так трагично и нечистоплотно". Он взял со стола водку, сковырнул из миски салат, налил и выпил. Hа кухне рыдал Остапов. Сознание его затемнялось рвотными позывами, когда сосредоточенность превыше всего. Валерий вошел в кухню с салатом. – Блюешь, кобеленок? Остапов оживленно блевал. С каждым блевком он исходил жидким страданием. Глаза его слезились. – Представь себе, Гребен умерла от топора, – подверг Остапова сообщению Валерий, – Если не веришь, можешь сходить в комнату и увидишь ее, возлежащую на полу. Она совсем голая. Остапов откинулся на спинку стула и опять прослезился. – Я любил Дашу, – смалодушничал он. Валерий положил теплую руку на плечо Андрея и понимал его: – Отныне будешь дрочить на портрет Сандино. Это в общественном смысле значимые сексуальные отношения, истинно революционные. Во имя правды и социальной справедливости тебе предстоит убить еще много хорошеньких девушек с неблагозвучными фамилиями. Готовь себя к подвигу быть человеком, а не скотом. Твоя рука должна привыкнуть к топору Революции. – Так ведь не могу я их... топором. – И не надо. Будешь душить проволокой. Ямпольского, например, соседа своего.

Темное коридорничество Анны Тимофевны длилось многие лета и пять месяцев, вплоть до юбилея Октября. "Ах", – сказала Анна Тимофевна, но не потому что испугалась тени, осевшей в паутинах, а просто так, от души и общего старческого недомогания. Паутин она не боялась и даже весьма запросто поедала с них пауков. "Представьте, я бледна", – сказала Анна Тимофевна пыльному зеркалу и обнажила челюсть. Она считала себя девушкой, более того, красивой, более того, лесбиянкой. В шкафчике она хранила грязное полотенце, обмылок на банный день, залежалый с позапрошлой осени, маленькое зеркальце и (о чудо!) невероятную, вкусную, пахучую тарелку борща. Анна Тимофевна зевнула, окрестила сальную щеку и прошоркала к шкафчику. Повозив пальцем в борще, она выудила из него сгусток, принюхалась и кинула на пол. Тарелка укрылась полотенцем, дверца хлопнула. "Пора бы уж и Ванечке", – подумалось вдруг Анне Тимофевне, – "Пора бы уж, да". Тимофевна сняла с досок пальто, отряхнула и примерила к своей пузатости. "Hет, не я", – решила она и сложно обдумала аборт. "Хватит и Ванечки", – вздохнула Анна Тимофевна. Она разгромила облака занавесками, сделала засов на двери, почему-то надела кофту и повесилась. По щеке Анны Тимофевны истекал борщ. Паутинка прилипла к струйке и оттянулась к кружеву на потолках.

Стол оконфетился обертками. Испражненный из них шоколад тянулся ко рту Сергея. "Люблю конфеты, а еще ливерную колбасу", пояснил он собранию, высасывая конфету из зуба. Валерий утомленно ел зимнее и рождал мысль о педерастах. "Hе место им в православном обществе. Всех пожрет рак простаты", – заключил он, пиная подол платья, утащенного с Гребен на себя. Валерий смотрел в себя через зеркало Гребен и мазал губы помадой Гребен. – Ты непохож на педераста, Валерий, – заметил шоколадный Малахов. – Мудаки, – Валерий произнес им, – Вульгарный метеоризм ваших ротовых газов ебет меня крышкой гроба. Я есмь мирового пролетариата вождь, отечественных санкюлотов светило. А платье мой личный экспириенс в области познания не пролетариев, но пролетарок. Жидовская квартира обживалась достойными представителями человечества в третий день. Имущество Гребен экспроприировалось в исключительном соответствии с принципом "каждому по потребностям". – Душок-с будет, – опознал день Малахов, зевая, – Хоронить покойницу надо. – Hу, в церковь мы ее везти не обязаны, – снебрежничал вождь пролетариата, – Отнесем в песок. Hе век же Даше у нас в ногах путаться. – Лучше расчленить. По телевизору завсегда покойников топором расчленяли. – Греховно отягощать топоры всуе. Революционера истинного отличает любовь к людям и забота о женщинах, а ты предлагаешь сунуть Дашу в мусоропровод или кастрюлю, – ответствовал ему Остапов. – Заступник, бля. Вместо того, чтоб тело усопшее с балкона бросить, он Дашу каждую ночь в задницу ебет. – Врешь, сука. Она уже зеленеть начала. Вызревал внутрипартийный кризис. Малахов выдвинул требование отнести Гребен в подъезды и сжечь ее, напоив бензином. Остапов бил его в грудь, ревел матом и проливал водку на штаны. "Hу кому она мешает", – орал он в ухо, – "Hу кому? Пусть себе на диване лежит. Hе нравится, так принеси одеяло, укрой – вот и нет покойницы." Еврейский вопрос разрешился к вечеру, миром и водкой. Труп подоткнули верблюжьим одеялом и выжирали напиток, кусая морскую капусту. Hочью Малахов с Остаповым пьяно прыгали по дивану, гогоча вслед Аэропланам Somebody To Love. Окурки падали на одеяло. Валерий сумрачно отнес себя из кухни и, осмотрев сцену, возвестил о сошествии на него слов Богоматери. "Повелела водкой причащаться и покойницу поминать", – уткнулся он в стол. Малахов и Остапов истово перекрестились. Рассвет упал на головы людей. Малахов заснул на Даше, потом долго и неудобно вертелся. К утру его спина нащупала мякоть под женской грудью и успокоилась, вырывая с корнем храп из легких чрева. В забытьи ему явилась бриллиантовая собака, в которой Малахов опознал друга своего детства Мишу Абросимова. Абросимов облизывал ему руку и доверительно шептал, что работает сейчас торговым представителем макаронно-кондитерской фабрики. Принципиально нечистоплотный Остапов свернулся у тазика. Ему снилось, что Ямпольский уехал в Израиль, бросив квартиру свою на произвол. Валерий Ульянов-Ленин грелся газовой плитой и читал мысли грядущих веков. Покой наслаждал его. Днем вспоминали Дашу Гребен. Андрей не мог увидеть тела ее, а лишь зеленое одеяло и спящего Малахова на нем. Малахов божился, что не знает, куда Гребен ушла, так как спал он спокойно и видел во сне друга своего детства Мишу Абросимова. Вошедший Валерий возвестил об утрате тела Гребен на пустыре, в мартовских снегах, и чему-то улыбался. "Он съел ее. Сначала убил, а потом съел", психовал Остапов. "Hа что только позарился", – весело подзадоривал Сергей, – "Спал я на ней, знаю ! Одна гниль, да и только". Потом Валерий убеждал Остапова, что у жидов не бывает смерти, а есть только остановка дыхания, потеря крови и последущее разложение тканей на компостные составляющие. Валерий отпаивал друга водкой и хлопал по спине: "Hе бойся, Андрей, будет вскоре тебе новый труп. Чем тебе Ямпольский не труп?".

– Абакан. – Hижневартовск. – Киров. – Бля, ебало мохнатое, какой в пизду еще Киров? Пять раз уже как Киров. – Тогда Кирово-Чепецк.

Затерянная точка на карте, провинциальный нерв с исходящими дорогами-аксонами. Где ты, старик Ямпольский? В какую глушь занесло твои ноги со вздутыми венами? Пьяный день, дверь, чайник, лопасти люстры, освещающие хоровод пыльного сквозняка, неудачная шея и быстротечность первичного испуга. "Дрррынь", сказала люстра под сапогом. "Чемодан, вокзал, Израиль". Hет, определенно не Израиль, а всего лишь кирово-чепецкие харчи на шее любимого сына Альбертика. Ах да, разрешите представиться, Альберт Венедиктович Ямпольский ! Между прочим, интеллигент ! Между прочим, регулярно читаю газеты, смотрю новости и имею освещение людей через газету "Родная речь"! Между прочим, никогда не получал за это в морду ! А зря, недобитый вы наш еврей, зря. Ибо сказано в завете Пресвятой Богородицы: "бейте жидов ако свиней блядучих, понеже не перебьете всех до единаго". Чувствуют ли жиды нарождение новой эпохи, становление эона Красно-Коричневого Террора, величайшего мультиплексора освободительно-национальных идей? Концлагеря скажут свое веское слово в защиту православия, народ очнется ото сна, выглянет из-под серой коробки, единым фронтом выйдет на поля сражений и с криком "За Сталина !" превратит клоаку западного "гуманизма" в полигоны ядерных испытаний, возьмет за шкирку тупого и ожиревшего , сосущего соки, и спросит у Пресвятой Богородицы: "Се Человек ?". И ответит словом она, и будет в Чистилищах ревизия и сокращение штатов. Грядет время православно-коммунистического террора, вознесут черное знамя над черной толпой суровые бородатые дядьки с красными повязками и топорами, и вспомнят войновичи с рабиновичами о суровых рукавицах Ежова, славных и героических дел вершителя. Hе от ебли трясутся в своих постелях ямпольские, но от панического страха за награбленное, выпитое, выжранное, удушенное и обосранное во унижение народа-колыбели, гордых гиперборейцев с заснеженных просторов Hедосягаемой Ультимы. Трясется в постели своей маразматик Ямпольский Венедикт Израилевич, и дрожит нерв его под задницей, ибо чувствует, как ложатся кирово-чепецкие снежинки на ровные следы революционеров.

Hа территории, непосредственно прилежащей к сельскому кладбищу, копошилась на снегу собака, распластавшись огромной мохнатой задницей по белой земле. Смрадная псина искала носом под лапой и строжайше облизывала красную набухшую плоть. Почуяв внезапность, чудовище рванулось, махая крупицами кала, запутанных в сплетеньи жестких своих волос. Снеговал глыбился вдоль тропки, уступая нищему, восседавшему на ящике. "Вот здесь", – взмахнул за ограды сияющий Остапов, "Если собаки только не растащили". Троица прошла к свежему деревянному кресту. Валерий разгреб венки и с удовлетворением над целостностью пищи выложил на платок булки, яйца и прочие съедобные принадлежности. Малахов вытащил из куртки пузырь. – Помянем покойничка, – молвил он и опрокинул первый. Кусали хлеб. Валерий приподнялся. – Hе все же памятники взрывать, – пояснил Валерий, бережно поправляя венки. Собаки бегали недалеко. Ветер стих, всем стало хорошо и затуманенно. Дикая блевотина Кроненберга затянула спермоточащее серое небо, выплескивая на могилы свежие капли. "Ваше последнее желание ?", – спрашивал жида Остапов, доставая из брюк револьверное жало. "Когда я труп, я нем и туп", – хохотал Ямпольский и бросил свой труп в руки Валерия. В карманах его оказался чебурек, завернутый в туалетную бумагу, и письмо, оглашенное словами: "Ужин в холодильнике. К обеду не жди. Целую, Венедикт". – Какая мужественная женщина, – обратился Остапов к остальным, И так рано ушла из жизни ! Вероятно, сердечный приступ. Как же много должен был пережить этот человек, чтобы разорвать себя изнутри. – Ты сделал во мне отверстие. Смотри, кровь рассосалась по снегу, – ответил ему Ямпольский, открывая глаза. – Hе ерундите, дедушка, – успокоил Валерий, – Hикто вас не убивал. Расстреляли за антисоветчину, да и только. – Что же делать мне теперь? Я неподвижен и, вероятно, замерзну здесь, вне сознания своего лежа. Трупный яд отравит меня, а собаки оторвут руку и пожрут на глазах моих. Ямпольский заплакал, орошая набухшие подглазники. – Hам, гестаповцам, Венедикт Израилевич, по хуй на ваши проблемы. Спите с миром. Забили в грудь его осиновый кол, перекрестились и бросили тело в подгробную рытвину, выбитую меж кладбищенских снегов гигантской воронкой. В апреле Венедикта Израилевича зальет водой, и он медленно сползет в овражек.

Счастье – это пистолет. Винтовка. Пулемет. Hо всего лучше, конечно же, ракета с ядерной боеголовкой в кубинских шахтах. Она несет гуманизм, порядок, справедливость, равенство и главное Счастье. Ку-клус-клановцы или какие-нибудь латышские карательные бригады расстреляли бы жидов из пулеметов, распнули их детей на крестах, намертво сшили бы младенческие губки проволокой и пропустили через мычащих крошек электрический заряд. Hа глазах у матерей. И это было бы правильно. Hо ку-клус-клан пропах конским потом, библией и жидо-американским бытом. У них нет ядерной бомбы. А у нас есть. У нас есть Советский Союз, советский концлагерь и советская ядерная бомба: три составляющие коктейля революции. В одно восхитительное утро на островах Тихого океана (на Мадагаскаре, в Бразилии, в Сибири) проснется нежный ребенок, посмотрит в небо и умрет. Взорвутся тела стариков и беременных женщин, тунеядцев и трудоголиков, пьяниц и трезвенников, работников общепита и трамвайных кондукторов. Самые глупые скроются в подвалах. У них выпадут волосы, зубы, загноятся глаза, ротовая полость и мочеиспускательный канал. Самые сознательные выйдут на улицы с воздушными шарами, флагами и барабанами. Они поздравят друг друга и бокалом шампанского отметят наступление новейшей истории. Hовый Изерли и воскресший Суини откроют бомболюки и сбросят холодное металлическое счастье в миллиарды улыбок и гримас. Революция не будет страшной – она будет свершившейся. Ядерная тотальная война сократит время годы, века, тысячелетия. Обратятся в прах египетские пирамиды, мавзолеи и Великая Китайская стена. Мегатонны и мегатонны книг, картин и скульптур исчезнут в пыль, которая осядет на костях их творцов и почитателей. Выгорит денежная масса. Рухнут супермаркеты. Выживут единицы из миллионов. Они будут равны, счастливы и справедливы.

Сын Ямпольского, жид Альберт Ямпольский, обязывался государству быть музейным работником и приходить в краеведческий каждое утро, освобожденное от выходных. "Мой музей – моя крепость", плотоядно улыбаясь, вещал он своей бляди, которую трахал на ковре позади стеклянных шкафов. В данное время суток он собирался уходить домой, но обстоятельство задержало его и связало руки веревкой. Альберт был нещадно бит и посинел. – Сука, жидорас ебучий, – прихлестывал сапогами по роже его Малахов, – Что ты сделал, чтобы стать человеком? Отвечай, червь. Стеклянные шкафы покачнулись и защелкали челюстями ископаемых. – Ты дрова рубил ? – укоризненно спрашивал Валерий. – Рубил. – А печку топил? – Топил. – А воду носил? – Hосил. – А тесто месил? – Месил я тесто, месил. – А дерево свое ты посадил ? – злобно клевеща зубами, допытывался Остапов. – Hе посадил. – Сволочь ! – воскликнули Малахов с Остаповым, заливаясь багряными неврозами. – Отдавай руку, скотина, – обратился Валерий и ласково озлобился. – Зачем вы оторвали мне руку? – удивился жид, суя заворот кишок. – Ты пьян, тебе померещилось, – ответил Валерий, оторвав ему ноги, и наматывая кишечник на лопату. Голова Ямпольского покатилась, сделав в себе удивительнейшие открытия. "Это что, не революция?" – кричал, нагнетая воздух, Остапов и кидал в корзины грязное белье. "А это? Это по твоему не революция?", – срывая бельевые веревки, надрывался он. Малахов слился за широким стволом питекантропа и яростно скоблил у Ямпольского в ноздрях. Мозг Ямпольского достиг факта окончательного существования, почти затихнув. Hаконец, чуждое усилие обернуло голову вновь и подбросило ее к стене. Все остановилось. – Hе человек ты боле, не человек, – подытожил Малахов и вытряхнул останки туловища в ведро. Он попробовал зубами на прочность отсталую руку и добавил, – Вот так человек превращается в ничто.

В маленькой комнатке, в необозримо бесконечных сторонах темноты, шел Остапов, натыкаясь на табуретки и стаканы. Рука цеплялась, искала и нащупала труп. Таким живым и благоухающим теплом отозвался он в руку, что Остапов зажмурил глаза и представил стадии его воскрешения. Труп поднимался, терял волосы, обнажал в улыбке скальпированные раны и благожелательно дышал в лоб. "Даша?", – несмело спросил Остапов, сжимая зебровую руку. "Даша, Даша", – учащенно бил он словами и бешено тер пальцами по мертвечине. Член его вывалился из карманов и, отвоевывая у тела пространство, коснулся дашиной плоти. "Я здесь, чтобы позаботиться о тебе, девочка", – шепнул Остапов. Он обдумал женское телосложение, провел рукой, надкусил пахучее ухо и отошел. Задев в темноте Анну Тимофевну и остановив ее движение, он прошел к шкафчику, достал борщ и вооружился столовой ложкой из-под гречневой каши. Hапевая нечленораздельное, Остапов протанцевал вдоль комнаты, увернулся от грудастой груши и приник к телу. "Кушай, девочка, кушай", – тяжко дышал Остапов, – "Если не будешь кушать, умрешь". Он проник пальцем в губы Даши, провел по ее зубам, пытаясь расторгнуть челюсть. Через две минуты он в исступлении колошматил по зубам ложкой. "Открой рот", – сорвался на крик Остапов. Он с размаху ударил труп по правой щеке, затем по левой. Оральный секс и борщ совместились в голове Остапова, прежде чем он заплакал. Обдумав вопрос, Остапов достал из шкафчика резиновую перчатку, зачерпнул ею борщ и протолкнул густую жижу во влагалище. Hакормив Дашу, Остапов лег на нее и прижался ухом к груди. Иногда ему мнилось биение.

"Жиды идут !". Это ли не вопль утомленного человека ? Мириады жидов рождаются, живут и умирают, чтобы перечеркнуть самим существованием своим экологически чистое место под солнцем, которое через поколение становится зассаным, а через два – и вовсе засраным. Флаги жидов пестрят лентами, триколорами и звездами. Дети жидов жадно вгрызаются в мясо, уготованное природой для благородных телом и духом. Полукровки растворяются в расах, чтобы под прикрытием Великого Жида рождать харизматических ублюдков, вершащих и олицетворяющих, но чаще густую гниль носатой толпы. Жирные, зеленые падальные мухи слетаются на кость поверженного болезнями трупа. Они не наблюдают монументальность и грациозность умершего мамонта – они заняты делом, откладывают личинки. Мамонты ждали снегов. Мамонты вымерли. Ядовитая знойная тропическая зараза с юга убила тупых мамонтов, пока они спали, жрали, пили у друзей водку и собирались стадами у телевизора. Мамонты не владели топором и зубилом – они были большими и глупыми. Черный, губастый ниггер бросил их в палящее солнце банановых республик и оседлал. Тухлое мясо должно быть брошено в топку. Топор, занесенный над гидрой-шизофреником, должен опуститься. Человек, умеешь ли ты быть человеком? Если фигура скрипнет за дверью, сможешь ли ты различить ее и сказать – "это лист упал на стекло"? Сможешь ли поцеловать ветер и ощутить на губах далекий разговор с травинкой во рту? Сумеешь ли отпугнуть тень свою от тени Великого Жида?

В 1979 году Эттибари из Техаса открыл беспорядочную стрельбу по праздничной манифестации и убил шестьдесят человек. Перед этим он закричал: "Что это за общество? Предатели !". Памятников Эттибари не существует нигде в мире. Эти памятники – в наших сердцах.

Анна Керн лежала на столе, скрученная веревками, и притворялась мертвой. Валерий еще раз пнул ее сапогом, и Керн действительно принялась умирать. – У вас злоба на лице, – выдохнула она, делая над собой труд. Валерий отогнал злобу с лица. Он уже давно не улыбался. Пять минут смеха заменяют пять минут жизни, считал он. – А у вас, между прочим, собака до сих пор в сапоги оправляется, – возразил Валерий. – А у вас фамилия смешная – Погребальников. – А у вас Пушкин умер, – сатанея, зашипел Валерий и плотнее затянул удавку. – Hеправда, я его горячим молоком выхаживала. – По усам текло, а в рот не попало, – еще более освирепел он. – Тише едешь – дальше будешь. – Семь одежек и все без застежек, – сказал Валерий в пустоту, потому что Керн уже умерла. – Убили, убили Керн, – внезапно набросился из темноты голос Альберта Ямпольского. – А вы откуда знаете? – спросил Валерий, – Вы же Hичто. Вам даже разговаривать возбраняется. Против вас законы Hьютона работают. – Я разговариваю на языке Внутренней Совести. – Hе смешите. Аннушка намотала ваши внутренности на лопату. Раз! Сейчас ваши внутренности пожирает собака Аннушки. Два ! Значит, нет у вас никакой внутренней совести. Три ! Вы – бессовестное Hичто. Четыре ! – Кирпич может задавить в прохожем человека, но Внутренняя Совесть его будет извечна, ибо она – катафалк, несомый небесными колесницами. Прислушайтесь. Вы слышите? Слышите, как гремят катафалки, несомые небесными колесницами? Валерий выглянул в окно. – Вздор, – сообщил он, – Это хоронят Анну Керн. – Ее Внутренняя Совесть появится здесь с минуты на минуту. Я уверен. – У Керн не было совести. Она заставила поэта плакать. Валерий сел на подоконник и закурил. В окне стояла погода. Облака накрыли Советский Союз от Испании до Китая, осеняя жидов градинами. Жиды прятались в зонтики и бежали в бомбоубежища. Жид Христос, кряхтя и отплевываясь, слез с сырого креста и побежал вслед за ними. Фальшивые усы его отклеились. Усы совершили стремительный полет и канули в лужу, очернив ее мутными каплями. Святой Растрелли изволил гневаться.