Текст книги "Степь в крови"

Автор книги: Глеб Булатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава седьмая, в которой ревность затмевает разум

В Новочеркасск пришел жаркий майский полдень. Раскаленный, пыльный воздух, взбаламученный рыночной сутолокой и нескончаемым движением строевых частей, укрыл город сизой, мерно колыхающейся тучей. Над степью и широким разливом Дона чистым сводом голубела небесная синь. Центр Новочеркасска от Полтавского бульвара до Атаманского сада был запружен публикой. К зданию Войскового госпиталя спешили посетители, легкораненые казаки и добровольцы отдыхали в тени кафе и раскидистых тополей.

Город этот, как и все города, вот-вот освободившиеся от войны и тягот блокады, расцвел буйным и ярким цветом. Площадь перед штабом войск с раннего утра оказалась запружена разношерстной толпой. Здесь были одинокие просители, юнкера гарнизона, казаки, взбалмошные казачки и лотошники.

Толпа гудела спорами и новостями с фронта, здесь пересказывались чудовищные подробности зверств большевиков в Верхне-Донском округе, победные реляции из-под Царицына и Екатеринославля. Зетлинг с трудом преодолел крыльцо и фойе, заполненные штабными коридоры и, наконец, пыльный и утомленный суматохой, очутился перед дверью полковника Вершинского. Наш герой не питал иллюзий относительно содержания предстоящего разговора. Но, пользуясь покровительством Деникина, он рассчитывал невозмутимо снести гневные излияния полковника и сохранить за собой исключительное право на ведение следствия. Зетлинг не сомневался, что однажды наступит момент, когда ему придется отступиться и передать дело в ведение войсковой контрразведки. Но к тому времени он рассчитывал добиться всех выгод, которые ему могло бы принести нынешнее исключительное положение, и больше не нуждаться в нем.

Полковник Вершинский встретил Зетлинга циничным взглядом, брошенным поверх надвинутого на кончик носа пенсне. Не произнеся ни слова, он жестом предложил Зетлингу сесть, а сам предпочел не отвлекаться от документов. Четверть часа прошла в молчании. Наконец Вершинский отложил бумаги, протер очки и обратился к Зетлингу:

– Вы знаете, зачем я вас пригласил к себе?

Зетлинг отрицательно покачал головой, безразлично встретив колкий взгляд полковника.

– Ваши действия нарушают все мыслимые правила, субординацию и по своей сути аморальны. Приказом главнокомандующего в тылу строжайше запрещено всякое применение пыток, даже к большевикам-комиссарам. А вы осмеливаетесь избивать высокопоставленных чинов штаба, хватать людей посреди бела дня и буквально под пыткой добиваться от них признаний. Это возмутительно!

Полковник кипел от негодования. Но Зетлинг едва улавливал смысл его слов. Он размышлял и чувствовал сейчас невыносимую тяжесть. Последние пять лет его жизни прошли в непрерывных мытарствах. Попав в ноябре четырнадцатого года на Западный фронт, Зетлинг прошел всю войну, был трижды ранен… Но долгожданная и уже близкая победа обернулась катастрофой семнадцатого года. Ему чуть не каждую ночь чудился сырой и холодный Петроград, скулящий пес и огромная черная карета, летящая навстречу. И каждый раз он вздрагивал и просыпался от хлесткого удара плети по лицу…

Зетлинг машинально провел рукой по шраму на щеке.

– Вы слушаете меня?! – раздраженно спросил Вершинский. – Знаете, я вижу… – полковник, очевидно, ожидал встретить в Зетлинге страх, но, столкнувшись с оскорбительным невниманием, окончательно забыл о сдержанности. – Я найду на вас управу! Вы поплатитесь! Здесь вам не партизанская шайка, здесь штаб регулярной армии! А ваши методы извольте оставить для Махно!

Зетлинг отдал честь и вышел. Действительно, за те полтора года, что прошли с нашего расставания в Бердичеве, Дмитрию Родионовичу пришлось вынести слишком многое. Тогда, промозглой осенью семнадцатого, он лишь чудом добрался до Киева. Поддавшись первому порыву, собрался было на юг, в Крым, откуда надеялся навсегда покинуть ошалевшую Россию. Но в Киеве была неразбериха. Город переходил из рук Рады к большевикам, а те, в свою очередь, отступали под ударами петлюровцев, махновцев, немцев и еще невесть кого.

Путь на юг был отрезан, а закончить свою жизнь в подвале ЧК Зетлинг не мог. Бегство на Дон, Ледовый поход, гибель Корнилова, холод, голод и отступление, гноящиеся раны и измождение – все было в жизни Дмитрия Родионовича в эти полтора года. Он стал суров и молчалив, но выстоял. В этой войне для него было все понятно – где враги и где друзья. Он знал, что делать, и знал, как. И делал.

Сегодня же утром произошло событие, которое выбило Зетлинга из привычного образа мысли и чувства…

Выйдя из гостиницы, Зетлинг пересек Александровскую улицу и пошел вниз по Платовскому бульвару. По левую руку от него высилась громада здания Войскового круга и бронзовый памятник Платову. Зетлинг с интересом рассмотрел монумент, тем паче, что вовсе не спешил на неприятную беседу с Вершинским, заговорил с молодой казачкой, торговавшей пряниками, и уже было собрался с духом и направил свои стопы к штабу войск… но вдруг, случайно обернувшись, в полусотне шагов за спиной, в пролетке с откинутым верхом увидел человека. О! Если это был он?! Эти черты, клянусь, не забыл ни один из тех, кто имел несчастье узнать их обладателя. В пролетке сидел мужчина в черном сюртуке с непокрытой головой, в правой руке он держал трость, а левой закрывал глаза от слепящего солнца. Лоб его был высок, а черты грубы. Серое лицо и желтые глаза по-звериному ухмылялись. Это был Аваддон…

«Неужели же и он здесь? – размышлял Зетлинг, протискиваясь в городской сутолоке. – Это почти невозможно. Он, и в самом сердце Белого движения. И если так…»

Но Зетлинг не был склонен предаваться иллюзиям.

«В конце концов, – думал он, – я видел его какие-то мгновения. Потом пролетка тронулась, а он закрывал лицо ладонью, и наверняка различить черты было невозможно. Скорее всего воображение, нездоровая психика, усталость, наконец. Но нельзя исключать самого страшного. Действительно, где ему быть, если не здесь? Это его стихия. Проникнуть в самое сердце, в душу, растревожить, смутить и столкнуть, а после бесследно исчезнуть. Если это был он, то неслучайно».

Из общения с Аваддоном Зетлинг, безусловно, извлек один урок. Он убедился, что побеждает тот, кто умеет ждать, а время, данное ожиданием, не тратит попусту, но собирает силы для решающего удара.

Тем временем, пока Зетлинг предавался размышлениям и был принужден выслушивать гневные речи полковника Вершинского, ротмистр Минин погрузился в обыденность новочеркасских окраин. Северная застава бурлила. Пыльный большак, ведущий к городу и простирающийся тонкой лентой до самого горизонта, был запружен телегами, пешими путниками и одинокими всадниками. В город тянулась нескончаемая вереница повозок с зерном, румяные развеселые казачки гнали скот. Вся эта шумная и беспокойная людская масса едва втискивалась в узкое пространство городских улочек и устремлялась к рынку.

Минин расспросил встречного казака о трактире «Соловей-разбойник» и, узнав, что место это лихое, что собираются там охочие до приключений казаки из близлежащих станиц да городские забулдыги, решительно пошел ко входу. Над грубо сколоченной деревянной дверью висело кошмарного вида, посеревшее от времени, пугало, видимо изображавшее легендарного былинного злодея. Над пугалом красовалась медная вывеска, на которой два несуразных большеголовых петуха сцепились в яростной схватке над кряжистыми кособокими буквами.

Минин укоризненно покачал головой и вошел внутрь. Обстановка заведения, несомненно, была приличнее, нежели его внешний облик. Ротмистр сел за один из свободных столиков и заказал квас с ржаным хлебом. Пожилая официантка с развязной улыбкой услужливо поклонилась и исчезла на кухне.

Минин огляделся. Несмотря на ранний час, в трактире практически не было свободных мест. Разношерстная публика с беззаботностью вкушала незамысловатую пищу и утоляла жажду, вызванную небывалой жарой и напряжением Гражданской войны. Кое-кто уже был пьян… Вдруг Минин, к своему изумлению, увидел знакомое лицо. Это был не кто иной, как есаул Куцеба собственной персоной!

Этим утром храбрый есаул был отпущен с гауптвахты по распоряжению полковника Тишевского. И сейчас, превозмогая естественную тягу к службе Отечеству, он поедал окорок, запивал его пивом и изливал на своих сотоварищей негодование от несправедливости власть имущих. В самый разгар пылкой речи, когда проклятия уже перестали перемежаться с аргументами, есаул ощутил на своем плече чью-то тяжелую руку. Он обернулся. За спиной, улыбаясь, стоял ротмистр Минин. Как писали в таких случаях классики, над столом повисло тягостное молчание. Куцеба и трое его товарищей, напуганные нежданным поворотом событий, молчали в страхе перед неизбежностью ареста и суда, а Минин смотрел на них необычайно добрыми и большими глазами. Наконец один из казаков опомнился и встал, уступая место ротмистру. Минин сел. С жалостью и любовью он заглянул в глаза каждого из застанных врасплох смутьянов и повелительно кивнул головой. Трое казаков сейчас же исчезли.

Ротмистр Минин обладал редким талантом – он умел повелевать людьми. Секрет этой способности был в том, что человек, выполнявший его волю, не чувствовал себя униженным, но ощущал себя избранным и воспринимал приказ как особое благоволение.

– Меня выпустили с гауптвахты и сегодня дали выходной, – оправдываясь и робея, Куцеба замолчал.

– Есаул, – начал Минин, – простите, не знаю, как вас по батюшке?

– Иван Исаевич.

– Так вот, любезный Иван Исаевич, я должен принести вам свои извинения. Видите ли… Вы должны понять. Посольство генерала Алмазова было захвачено врасплох в пути, сам генерал и его спутники погибли от рук большевиков. Я уверен, что это не случайность. А значит, в штабе войск есть предатель, который и стал виновником гибели посольства. Вы как военный человек должны понимать, что такому нельзя попустительствовать. И представьте, что должен был я подумать, узнав, будто вы без всякой причины не явились в положенный час к месту сбора, а потому не отправились вместе с посольством?! Конечно, вы первым делом попали под подозрение! Да, – Минин покаянно склонил голову, – мы были с вами несправедливы и жестоки. Я прошу у вас прощения.

Несчастный есаул наконец осознал, что его не будут карать за те опрометчиво высказанные претензии и проклятия, которыми он только что заклеймил чуть не все руководство Белого движения. Он недоумевающе смотрел на Минина и не знал, что отвечать.

– Так вы принимаете мои извинения?

– Да… то есть конечно. Я все понимаю. Это была вынужденная мера.

– Вот и ладно! – воскликнул Минин и потрепал Куцебу по плечу. – Я с самого первого взгляда понял, что вы невиновны. Но мой напарник, Зетлинг, изверг и формалист. Немецкая кровь.

– Да, он мне с самого начала не понравился!

– Но ничего, его мы тоже в бараний рог свернем, и не таких заламывали! – Минин скривил садистскую гримасу. – Однако придется постараться.

– Я к вашим услугам! – казалось, есаул был вне себя от счастья неожиданного избавления, а тем паче возможности попасть в доверие к внушающей уважение фигуре Минина.

– С вами одно удовольствие работать. Ведь, вы понимаете, ваша жизнь в Новочеркасске разительно отличается от окопного существования на фронте. Вы должны это ценить, – Минин многозначительно взглянул на есаула и осушил чарку пенящегося кваса. – У меня к вам совсем небольшая просьба. Вы хорошо знаете это заведение?

– Неплохо. Мы с товарищами любим скоротать здесь часок после службы.

– Прекрасно. Буду предельно откровенен. Два дня назад здесь был убит поручик Глебов. Вам что-нибудь говорит это имя?

Куцеба вздрогнул.

– Да, мы вместе служили.

– Тем более, вы согласитесь, не производя лишнего шума, провести некоторые расспросы обслуги и здешних завсегдатаев? Спросите их также, не видели ли они здесь в тот вечер полковника Тишевского.

– Полковника? – Куцеба был удивлен. – Вы думаете, это он?

– Я искренно надеюсь, что нет. Но все может случиться. Сами видите, время нынче лихое. Люди, точно былинки в вихре, бросаются из стороны в сторону…

Минин пригласил к столу казаков, заказал еще кваса и вина, а в три часа пополудни бодрым шагом довольного собой человека вышел на улицу. И сразу его поразила какая-то перемена в окружающем мире. В первое мгновение он не осознал происшедшего, но внимательно оглядевшись, с изумлением отметил пустынность дороги, площади перед заставой и близлежащих переулков. Кругом не было ни души.

– Котят не хотите взять?

Минин опустил глаза и увидел у своих ног, на нижней ступени дощатого крыльца, девочку. Она была в чепчике и ситцевом платьице.

– Черный и трехцветный, – сказала девочка и улыбнулась.

Минин растерялся.

– Нет, спасибо, у нас уже был один…

Он спустился по ступеням и уже направился к центру города, как услышал за своей спиной тонкий и насмешливый голосок девочки:

– Ревность – страшное чувство. Она убивает.

Да, любезный читатель, девочка была права. Не станем опрометчиво утверждать, будто кто-то надоумил ее с детской беззастенчивостью выразить эту мысль. Быть может, она родилась невзначай. Важно другое. Умение верить людям – счастье; человек, которому верят, защищен от каверз и превратностей жизни. Внушающий доверие отважен и искренен, ему ни к чему таить себя от других.

Совсем иное – двуличность. Граф Гутарев с раннего детства болезненно ощущал недоверие к себе. Его воспитывали женщины, и он принял от них худшее, что может составлять жизнь одинокой и преданной женской натуры. Он был мелочным и подозрительным, и, по велению инстинкта судя всех людей по себе, он не верил близким. А что может пробудить в человеке, пусть даже самом порочном, любовь? Лишь благородство. Ни один договор, ни один юридический акт никогда не обеспечит человека большей уверенностью, чем самая безыскусная искренность.

Граф Гутарев был чужд подобных рассуждений. Он не верил людям и оттого не внушал им доверия. А как сказала девочка у входа в «Соловей-разбойник», ревность убивает.

Зетлинг вошел в фойе гостиницы «Европа», поднялся по широкой мраморной лестнице, приветливо кивнул господам, расписывавшим банчишку в овальном холле, и вошел в номер. В гостиной его ждала Мария Александровна. Лицо ее было необыкновенно румяным, а глаза красными от слез.

– Что-то случилось?

Зетлинг заметил нервозность Петлицкой и заботливым движением поправил ее растрепанные волосы. Не ответив, Мария Александровна обняла Зетлинга и прошептала ему на ухо:

– Дима, видишь ли, когда ты ушел… произошло неожиданное…

Спустя четверть часа после того, как Зетлинг покинул утром гостиницу «Европа» и в предвкушении неприятного разговора направился к штабу войск, в дверь номера Петлицкой постучали. Мария Александровна оторвалась от чтения утренних газет и, ничего не подозревая, открыла. На пороге стояла барышня. На вид ей можно было дать не больше тридцати лет, она была худа и невзрачна.

– Можно? – боязливо проронила девушка.

– Пожалуйста, – Мария Александровна впустила гостью и предложила ей сесть.

Барышня безропотно последовала жесту Петлицкой, и в гостиной наступило молчание.

– Чем обязана? – Петлицкая прервала возникшую неловкость. – Если не ошибаюсь, мы с вами не знакомы?

– Да, – барышня покраснела, и Петлицкой показалось, что она хороша собой, – это правда. Мы не знакомы. Я к вам с просьбой… Оставьте его! Ведь вы такая красивая, – барышня испуганно заглянула в глаза Петлицкой, – у вас ведь все есть. Оставьте его, он мой. Я его люблю.

Опешившая Мария Александровна не нашла ничего лучше, как бессмысленно улыбнуться. И сейчас же поплатилась за этот опрометчивый поступок. Барышня, до сих пор напуганная собственной отвагой, взорвалась. Отчаяние и горечь неразделенной любви вырвались из-под покрывала застенчивости и страха. Она вскочила с кресла и, заломив руки, бросилась к окну, неуклюже дернула за ручку, распахнула форточку, сама не понимая, для чего сделала это, столь же стремительно захлопнула ее и, рыдая, упала на софу.

– Что с вами?! Объясните же толком, – Мария Александровна была раздражена странным поведением гостьи и, казалось, больше не намеревалась церемониться с ней.

– Я вас прошу, оставьте его! – умоляюще простонала девушка.

– Кого?

– Лешу.

– Лешу? – Петлицкая окончательно растерялась. – О ком вы говорите? Я не понимаю…

– Не лгите! Вы все знаете. Моего Лешу, графа Алексея Алексеевича Гутарева!

Петлицкая была озадачена. В первое мгновение она хотела рассмеяться, но, взяв себя в руки, села на ковер рядом с лежащей на софе девушкой, взяла ее ладонь и ласково заговорила:

– Не огорчайтесь, милая. Поверьте мне, положение далеко не безвыходное. Мы все уладим. А сейчас немедленно возьмите себя в руки и подробно расскажите, что вы знаете. Кстати, как вас зовут?

– Вера, – прошептала присмиревшая и оправившаяся от истерического припадка девица. – Я люблю его, вы понимаете? Но он такой холодный со мной. Я думала, что дело в том, что я некрасивая и небогатая. Это было бы не так страшно, ведь я со всем согласна и готова быть с ним так… Но вчера он показался мне особенно странным, и я решилась, – девушка стыдливо покраснела и потупила глаза, – проследить за ним. Он был у вас. Я ждала внизу, в фойе, и видела, как вы вместе спускались и как на прощание он поцеловал вам руку. Я терзалась всю ночь, не находя себе места, а утром решилась идти к вам и умолять оставить его. Ведь вы его не любите? Я вижу, что не любите!

Мария Александровна, как могла, успокоила расстроенную барышню, напоила чаем и, усадив в кресло, доверительно поведала ей историю своей жизни. Она рассказала о Петербурге, о Зетлинге, о кратких и незначительных встречах с графом Гутаревым. Вера не знала, как ей вести себя. Она порывалась плакать от радости, просить прощения и клясться Петлицкой в своей дружбе. Наконец, покоренная добротой Марии Александровны, Вера отдалась течению судьбы и поведала своей новой подруге то, о чем говорить не должна была…

Мария Александровна ввела Зетлинга в спальню, где дожидалась Вера. Зетлинг учтиво поклонился барышне, рассказал анекдот из бурлящей происшествиями жизни Новочеркасска и приготовился слушать. Вера не знала, хорошо она делает или плохо, но желание излить душу и выказать доверие к Марии Александровне взяло верх над сомнениями. Робея, она начала свой рассказ:

– С Алексеем Алексеевичем я познакомилась осенью. Он только приехал из Киева и оказался в одном из левоцентристских союзов. Мы встретились на собрании. Тогда, полгода назад, все мы верили в победу Белого движения и в грядущее освобождение. Но постепенно, шаг за шагом, мы поняли, что Деникин ничуть не лучше большевиков. Его диктатура еще страшнее и коварнее, а методы гораздо опаснее. И тогда граф нашел в моем лице единомышленника и друга. К нам присоединились еще два юноши, Гриша и Митя. Оба бывшие студенты, до революции состоявшие в социалистических кружках и ведшие борьбу против царизма. Я не знаю точно… – смутившись, Варя посмотрела на открывшуюся дверь.

В комнату вошел Минин. Он внимательно оглядел участников происходящей сцены, прикрыл дверь и встал у стены, скрестив на груди руки.

Мария Александровна сделала Вере успокаивающий жест, и та, поколебавшись, продолжила:

– Я не знаю точно, но граф однажды обмолвился, что у него есть покровитель, который координирует действия групп, подобных нашей. Граф как-то показал мне письмо от этого человека, внизу стояла подпись «Доброхот». И вот две недели назад Алексей Алексеевич собрал нас и сказал, что настал решающий час, что диктатура должна быть уничтожена, – Вера тяжело вздохнула. – Мы стали готовиться к акции. Целью ее был Деникин. Митя должен был подстеречь генерала на улице и кинуть в него бомбу. Но так случилось, что Митя не справился… его схватили, и он вынужден был взорвать себя.

Зетлинг и Минин многозначительно переглянулись.

– Продолжайте, – сказала Петлицкая. – Ничего не бойтесь. Вы должны нам довериться, ради графа.

– Да, – прошептала Вера, – он в опасности. Позднее мы получили новое письмо, где было указание убить поручика Глебова. Мы искали его, но он исчез, а на следующее утро, как сказал граф, его нашли мертвым на улице. Вы должны понять, – Вера встрепенулась и подалась вперед, – я люблю Алексея Алексеевича, он добрый и никому не желает зла. Я думаю, его обманули. Ведь это грешно? Ведь убивать грешно, и он не должен делать этого. Я боюсь за него. Вы поможете ему? Мария Александровна сказала, что поможете, – она умоляюще посмотрела на Зетлинга и в нерешительности замолчала.

– Вам знаком этот почерк? – Минин вынул из кармана записку, обнаруженную у Глебова, и подал ее испуганной девушке. – Здесь также подпись «Доброхот». То письмо, что показывал вам граф, было написано этой рукой?

Вера осторожно приняла записку из рук Минина и бегло пробежала ее глазами.

– Нет, – она отрицательно покачала головой, – то письмо было написано мелким каллиграфическим почерком. А здесь большие печатные буквы, и слово «Доброхот» написано иначе. Мне кажется, это писал другой человек. Но тогда я не обратила внимания на почерк, я могу ошибиться, я не думала, что все так получится, – она возвратила записку Минину. – Вы поможете графу? Ведь я была с вами искренна, не подведите меня. Я очень боюсь.

Зетлинг и Минин вышли в гостиную, оставив расстроенную девушку на попечение Марии Александровне. Минин был полон решимости действовать:

– Мы сегодня еще можем успеть наведаться к графу.

– Думаешь? – Зетлинг устало покачал головой. – Шторм разыгрался нешуточный. Как бы нашей лодчонке не разбиться в этих водах. Я предлагаю подождать до завтра. Как говаривал мой давний наставник, умение ждать – великий дар. И время дает нам такую блестящую возможность. За вечер многое может перемениться. А завтра поутру мы стремглав отправимся к нашему дорогому графу и попытаемся объясниться…

– Если он доживет до завтра, – недовольно буркнул Минин.

– Ну а коли не доживет, так тем более будет дополнительный повод к размышлениям. Знаешь, – Зетлинг доверительно положил ладонь на могучее плечо Минина и, подойдя к нему вплотную, сказал сдавленным голосом: – Я чувствую, здесь дело не в забавах графа Гутарева, не в злосчастной судьбе поручика Глебова и даже не в истории с посольством. Здесь скрыто что-то иное, глубокое и решающее. А то, что мы видим, – лишь далекое и глухое эхо происходящих событий. И нам нужно ждать и постепенно, шаг за шагом, подбираться к сокровенному, чтобы в решающий момент нанести неожиданный и неотразимый удар.