Текст книги "Бэзил Хоу. Наши перспективы (сборник)"

Автор книги: Гилберт Кийт Честертон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 7
Признание Бэзила Хоу

Во вторник, 17 числа того же месяца, в день, обозначенный на открытке, ближе к вечеру, Гертруда сидела на диване, дожидаясь Хоу, а на коленях у нее свернулся пушистый белый котенок, который достоин отдельного рассказа. На прошлой неделе Хоу предложил показать ей свои книги, и она, дрожа от предвкушения, что вот-вот ступит в заветные владения своей неразрешимой ходячей загадки, поднялась по лестнице. В комнате, темной, опрятной и строгой, как костюм и манеры ее жильца, на двух книжных полках, не слишком изящных, но вполне добротных, располагались в два ряда заметно потрепанные книги, и среди них красовались собрание сочинений Браунинга, два или три романа Теккерея, “Новые арабские ночи” Стивенсона и карманное издание Уолта Уитмена. На стене висела небольшая гравюра Дюрера, а пара фехтовальных рапир была единственным свидетельством спортивных пристрастий хозяина. Прочный квадратный сундук у окна был способен, при известном внешнем давлении, вместить в себя все это “барахло”, как предпочитал именовать свое имущество Хоу. Все говорило о том, что здесь живет замкнутый, независимый человек. Все это, однако, не так сильно обратило на себя внимание Гертруды, как нечто, точнее некто, в небрежной позе развалившийся на ковре посреди комнаты. С порывистостью, столь свойственной ее натуре, она испустила радостный вопль и рухнула на колени, схватив в охапку белого котенка.

– Этого зовут Роберт Элсмер, – мимоходом заметил Хоу. – Показать вам остальных? Кис-кис!

Еще два котенка, черный и белый, выкатились из-за сундука, и вот Гертруда, к счастью, совершенно не подозревая, как живописно она выглядит, уже сидела на ковре и, хохоча, возилась с тремя расшалившимися четвероногими созданиями.

– А вот этого вы как назвали? – спросила она, поднимая на него лучащиеся радостью глаза.

– Этого котенка, честного и немного рассеянного, зовут, как я уже сказал, Роберт Элсмер. Я полагаю, выбор имени для котенка – дело, требующее большой серьезности и основательности, и имена моих котят заимствованы из современной литературы. Вон тот, более шустрый и беспокойный, Эван Харрингтон. Что до этой дамы, – он указал на черного котенка, – я назвал ее Геддер Габла[11]11
  Роберт Элсмер – персонаж одноименного романа Мэри Августы Уорд (1888). Эван Харрингтон – герой одноименного романа Дж. Мередита (1861). Геддер Габла – искаженное имя героини пьесы Генрика Ибсена “Гедда Габлер” (1890).


[Закрыть]. Ее моральный облик далек от совершенства. Вчера она поцарапала меня с большим изяществом. Вам, по-видимому, пришелся по душе Роберт Элсмер. У него есть одно преимущество перед его прототипом. При наличии сомнений, он держит их при себе. Само благонравие.

– Он такой милый, – сказала Гертруда, перебирая белую шерстку. – Откуда они у вас?

– Точно не помню, – ответил Хоу. – Не исключено, что я их украл. Не уверен, что вы хотели бы иметь котенка, мисс Грэй, но если вам угодно, тоже можете совершить кражу. Я отвернусь.

– Ой, мне правда можно его взять, мистер Хоу? – вскричала Гертруда. Сияя, она вскочила, прижимая котенка к груди.

– Без всякого сомнения, – ответил он. – Можете сделать из него добропорядочного христианина, если вам так хочется, и водить в церковь, нацепив ему белый бантик.

Прежде чем он успел закончить фразу, она, бормоча слова благодарности, стремительно сбежала по лестнице, унося с собой котенка. Другого на месте Хоу, пожалуй, обидела бы ее поспешность, но ему было достаточно уже того, что он сумел порадовать гостью. Он лишь странно усмехнулся и продолжил вытирать пыль со своих книг.

Такова была история белого котенка, который разлегся на коленях у Гертруды, сидевшей на диване в узком белом вечернем платье с прямоугольным вырезом и красной лентой на поясе. Гертруда была готова задолго до назначенного времени: ее переполняло радостное возбуждение. Она ждала этого вечера, как не ждала ничего в прежней жизни. Если бы она захотела разобраться в своих чувствах (чего, впрочем, никогда не делала – ее гораздо больше интересовали другие люди), то разглядела бы горделивое желание похвастаться перед всеми новым удивительным другом, его сильным и оригинальным умом, блестящим острословием – и насладиться произведенным эффектом. Лучшее доказательство ее бескорыстной симпатии к Бэзилу Хоу заключалось в том, что до сих пор ей ни разу не пришло в голову присвоить его. Больше всего на свете ей нравилось, как, общаясь с ним, удивляются и радуются другие.

Остается лишь гадать, почему при таком расположении духа всю первую часть вечера она дулась и досадовала. Хоу с чопорной серьезностью приглашал на танец сначала Кэтрин, потом Сесиль, потом Маргарет, потом каких-то незнакомок, потом ее и снова Кэтрин. Его вечерний наряд, выдержанный в черно-белых тонах, был так же строг и прост, как его повседневная одежда; стальные глаза и ястребиное лицо – как всегда невозмутимы, а речь столь же причудлива и поразительна, как прежде. И все же Гертруда буквально не находила себе места. Все, казалось, шло совсем не так, как она рассчитывала. Она чувствовала непривычную горечь, глядя на то, как он кружится по наполненной гостями комнате. И чем ближе был конец вечера, тем утомительнее было внимание по пятам следовавшего за нею изящного и со вкусом одетого Люсьена Флери, похожего в своей белой манишке с желтой розой на бледного и обольстительного Мефистофеля, а его самовлюбленная и велеречивая похвальба выводила ее из терпения. Он всегда говорил о себе, и говорил с чувством. Получаса в любой благовоспитанной компании ему хватало, чтобы до дна излить душу. Я далек от того, чтобы осмеивать его за это; думаю, искренность и общительность были лучшими его чертами. Но для Гертруды его речи были пусты, как ветер, и, слушая их, она все больше злилась. Почему происходящее так действовало на нее, останется для нас одной из неподвластных рассудку тайн женского сердца, но что-то мучительно жалило ее при каждом взгляде на гордое, смуглое лицо Хоу, плывущее среди гостей, и источником этих мучений был вопрос, который она неустанно себе задавала.

– Конечно, приходится танцевать на званых вечерах, – живо говорил Люсьен, – но честное слово, это такая скука. Мне это совершенно не интересно, а вам?

– И мне, – резко сказала Гертруда, глядя на то, как Хоу кружит по залу умирающую от смеха Сесиль. В следующую минуту они разошлись, и Хоу уже стоял перед ней.

– Могу ли я иметь удовольствие еще немного оттоптать вам ноги, мисс Грэй? – учтиво поинтересовался он.

Но Гертруда, к этому моменту уже без видимой причины обиженная на всех и вся, вспомнив то, что сказала Люсьену, сухо ответила:

– Нет, благодарю вас, мистер Хоу. Мне наскучили танцы.

– Вы выглядите усталой, – покорно заметил он. – Давайте пройдем в оранжерею. – И он двинулся вперед, придержав перед нею стеклянную дверь. Гертруда последовала за ним, злясь все больше и больше. Ее раздражала тщетность всех попыток разгрызть этот крепкий орешек и терзали неясные подозрения, а открытое лицо и спокойствие Хоу и вовсе приводили в бешенство. Они оказались одни в зеленой тесноте оранжереи, и Хоу проговорил:

– Думаю, лучше открыть окно, здесь душно, как в зеленой дыре Калькутты[12]12
  Отсылка к так называемой Калькуттской «черной дыре», камере в британской крепости Форт-Уильям, в которой после захвата крепости бенгальцами в 1756 году за одну ночь умерло от духоты и ранений больше сотни англичан.


[Закрыть].

Ослепленная злостью, она успела только подумать: “Он воображает, что может с легкостью делать мне больно и тут же сыпать остротами – как бы не так!”

– Это новое выражение, – очень сухо заметила она.

– В самом деле? – отозвался он. – Тогда оно могло бы мне очень пригодиться пять минут назад.

– Что же вы делали пять минут назад? – спросила Гертруда еще резче.

– Я имел особую, редкостную честь танцевать с вашей подругой Сесиль, – сказал он весело. – По крайней мере, мне так показалось. Вполне возможно, это был кто-то другой.

Гертруда, почувствовав, что опять бьется в закрытую дверь, на страже которой стояло его шутовство, окончательно вышла из себя и вскричала:

– Да что вы знаете о Сесиль? И что у вас может быть с ней общего?

В следующее же мгновение она почувствовала, что ее слова грубы, опрометчивы, постыдны и что она сама вложила оружие в его руки. Она нахмурилась и замолчала в ожидании ответа.

После недолгой паузы он очень спокойно сказал:

– Я заметил одну любопытную особенность вашей семьи. Вы всегда оказываетесь правы. Я не должен был так говорить о вашей подруге. Надеюсь, вы меня простите.

Когда смысл его слов, сказанных тихо и невыразительно, дошел до нее, от горделивой обиды не осталось и следа. Она вдруг поняла, что на его месте девять человек из десяти стали бы изображать перед нею оскорбленное благородство, он же постарался ответить так, чтобы выставить виновным себя, успокоить ее и не дать ей увидеть нелепость собственного положения. Возможно, делать этого не стоило: пожалуй, “для ее же блага” следовало бы поставить ее на место, но его самоумаление было столь велико, что привело ее в чувство, словно глоток свежего воздуха. Она прикусила губу, отвернулась, в смятении прошлась до противоположного конца оранжереи и обратно. Наконец она оказалась прямо перед ним, в ее глазах стояли слезы, и слова давались ей с видимым усилием. Он не пытался уйти, не желая выглядеть незаслуженно обиженным героем, и сидел, опустив глаза, поигрывая подобранной с пола бамбуковой веткой.

– Мистер Хоу, – очень-очень тихо сказала Гертруда.

– Мисс Грэй, – ответил он, поспешно подняв взгляд.

– Мистер Хоу, – порывисто продолжила она, – я надеюсь, вы простите меня. Я была глупа и несправедлива, вы же были совершенно правы, но предпочли не указывать мне на это. Мне хотелось бы, чтобы вы знали, что мне, несмотря на мой жуткий характер, да и каждой из нас было бы очень жаль лишиться такого хорошего друга, как вы.

Пока она говорила, его взгляд снова уперся в пол, он помрачнел и напрягся, словно стараясь отделаться от неприятных мыслей.

– Мистер Хоу, – сказала Гертруда, – вы меня понимаете?

– Да, мисс Грэй, – сказал он, но выражение его лица оставалось по-прежнему напряженным и мрачным.

– Ну вот и прекрасно, – сказала Гертруда, пытаясь рассмеяться, словно желая забыть ужасное сновидение. – Давайте вернемся в гостиную. Нас, возможно, ищут.

Он коротко усмехнулся, и это показалось ей очень странным: прежде она не замечала за ним ничего подобного, да и тон его на этот раз был необычно горьким.

– Я ни секунды не сомневаюсь, мисс Грэй, – сказал он, – что вас будут искать. Что же до меня, полагаю, род сей преспокойно отойдет к праотцам, так ни разу и не вспомнив обо мне.

Он сказал это в своей обычной суховатой манере, но на этот раз голос его чуть дрогнул. Гертруда взглянула на Хоу и увидела на его лице новое, незнакомое ей выражение.

– Что с вами?! – воскликнула она.

– Ничего, – выдавил он из себя, и в его чертах отразилось страдание.

– Нет, тут что-то не так, – мягко настаивала Гертруда. – Вы наш друг, и мы рады были бы помочь вам. Скажите, что стряслось? Чем я вас обидела?

Он снова, явно стараясь справиться с собой, попробовал что-то сказать в своей обычной легкомысленной манере, но не сразу смог заговорить. А затем очень низким, хриплым и бесцветным голосом, который, казалось, рождался где-то в глубинах его существа, он едва слышно проговорил:

– Нет… ничего особенного… Мне просто стало интересно, каково это – почувствовать, что есть человек, которому не все равно, жив я или мертв.

Гертруда содрогнулась всем телом от мгновенного озарения. Едва ли она могла бы сказать, что именно испытала в эту секунду. Это было скорее чувство, нежели знание, но чувство не смутное, а четкое и пронзительное, будто она вдруг наткнулась на что-то невыразимо прекрасное и невыразимо печальное. Словно бы плотно запертая дверь вдруг поддалась и отворилась перед нею, открыв за собой пронзительную пустоту и безмолвие.

Прежде чем она обрела дар речи, Хоу после недолгой мучительной борьбы совладал со своими губами и языком и с достоинством произнес:

– Прошу простить меня, мисс Грэй, я нес полную чушь. Я забылся на минуту и неблагоразумно выпустил на волю коварного обитателя этого угрюмого застенка, – тут он указал на свою голову. – Вернемся в гостиную?

Гертруда с трудом держала себя в руках.

– Нет… нет… – пробормотала она срывающимся голосом. – Объясните же, в чем дело, мистер Хоу! Почему, почему вы это сказали?

– Я всего лишь благоговейно подражаю Создателю, делая из себя законченного идиота, – ответил он, плотно стиснув зубы.

– Мистер Хоу, – сказала Гертруда, внимательно глядя на него. – Вы слишком старательно сдерживаете свои чувства, дайте же им наконец волю. Сделайте одолжение, расскажите мне побольше, хоть вам это и неприятно. Я не так уж часто вас о чем-то прошу.

Если бы не последние слова Гертруды, ничто во вселенной не заставило бы Хоу прибавить хоть слово к его невольному признанию, за которое он и так себя ненавидел. Но инстинктивно или скорее по глубоко укоренившейся привычке он предпочел желание собеседника своему собственному, а потому послушался.

Титаническим усилием он заставил себя начать в своей обычной манере “В незапамятные времена… ”, но затем его железный голос снова дрогнул под наплывом мыслей и чувств и сменился тихои запинающейся речью.

– … Вы знаете, что я за человек, мисс Грэй… Я кажусь воображалой и мелю бессмыслицу, и все, конечно же, с трудом меня терпят. Но хуже всего то, что они совершенно правы. Мне не хочется выглядеть таким заносчивым глупцом, но я болтаю ерунду, потому что не решаюсь говорить что-то еще, ведь я знаю, что и так глубоко всем неприятен. Раньше я думал, что это не имеет значения, коли уж я могу общаться с такими славными людьми – иногда даже заставить их улыбнуться моим нелепостям. И я, бывало, – понимаю, это очень глупо, – немного гордился тем, что меня совсем не обижает роль шута: откалывал свои глупые штучки, сознавая, как я на самом деле низок. Это было жалкое и отвратительное тщеславие. Но уж говорить, так начистоту: когда до тебя никому нет дела, ты цепляешься за жалкие остатки гордости. Конечно, ни одному человеку никогда не было до меня дела: я сам виноват, что был нелюдим, одинок как сыч – но “одр мой был готов”, и мне оставалось только возлечь на него… как вдруг… вдруг я повстречал людей, которые были умнее, искреннее и щедрее всех, кого я когда-либо знал. И глядя на них, я забыл, насколько безнадежен… и позволил себе восторгаться ими и все глубже чувствовал себя одним из них… а потом, – он говорил теперь совсем тихо, но это был чуть слышный крик, – потом я вспомнил. Я вспомнил, что сам всего-навсего дешевый и презренный салонный паяц и что они будут думать обо мне так же, как думали все остальные. Если бы я мог увидеть в этом драму оскорбленной добродетели, мне было бы не так горько, но я не мог. Они были настолько лучше меня во всех отношениях – они имели полное право смеяться и не делали ничего такого, на что не имели бы права… – его голос, казалось, совсем угас, и последние слова он пробормотал, словно бы разговаривая сам с собой: – Я говорю это сейчас одной из них… и ей, наверное, смешно.

На мгновение повисла тишина, нарушенная лишь треском сломавшейся ветки, которую он слишком сильно сжал в руках.

Гертруде стало невыносимо жарко под шапкой рыжих волос, она с трудом переводила дыхание, слушая, как изливается перед ней копившееся годами горькое одиночество. Когда она заговорила, ее слова звучали бережно и мягко, а в глазах появился какой-то новый блеск.

– Мистер Хоу, – сказала она, пристально глядя на него, – почему вы думаете, что никому нет до вас дела?

В ответ он не то засмеялся, не то застонал.

– Неужели вы горите желанием познакомиться с площадным клоуном? – спросил он. – Разве я хоть раз сказал что-нибудь, что могло бы кому-то понравиться? Разве я хоть полусловом обмолвился о любви или ненависти к кому-нибудь из смертных? Разве я хоть раз дал кому-нибудь малейший повод заподозрить у меня серьезную мысль или живое чувство? Люди не прочь побеседовать со мной, пока их не начнет тошнить, и тогда они уходят. Да и что тут любить? Не знаю, – добавил он, словно бы обретя новые силы для самоуничижения, – когда я был более жалким дураком – тогда или сейчас. Думаю, все же сейчас. Но боль стала невыносимой. Достаточно было легкого прикосновения… Я еще никогда в жизни не рассказывал об этом, пока вы не заговорили со мной так сердечно. И я никогда не упомяну об этом впредь… – и он отчаянно забарабанил пальцами по столу.

Гертруда стояла над ним, ее лицо скрывала тень, а волосы рассыпались подобно огненному нимбу; они горели неистовым пламенем, а глаза засияли робким светом. В эти минуты, когда она глядела сверху вниз на одинокую и потерянную фигуру, ребенок стал женщиной.

– Мистер Хоу, – проговорила она мягко и в то же время решительно, – поверите ли вы, если я признаюсь вам в чем-то очень важном?

– Я знаю, вы всегда искренни, – отвечал он, не поднимая головы.

– Тогда слушайте, – очень серьезно сказала она, забыв об условностях, как забыла о себе. – То, что вы думаете, неправда. Поверьте, мы с сестрами очень любим вас. Я думаю, вы благороднее и глубже многих моих знакомых; а еще вы умны и забавны. Но я никогда еще не встречала человека, который бы так дурно думал о себе. Кэтрин часто отказывает себе в своих желаниях, но никогда не отказывается от себя и своих мнений. Я действительно так думаю, – воскликнула она пылко, почти с материнским состраданием, – так думают и Кэтрин, и Маргарет, и Сесиль, я точно знаю. И даже если бы они думали иначе… – тут она замолчала, и ее взгляд затуманился.

Хоу не поднимал потемневшего лица, пока она говорила, но он умел быстро оценивать происходящее, и горечь оставила его, уступив место новым неведомым переживаниям, от которых его смуглые щеки вспыхнули пунцовым румянцем.

– Вы говорите, это правда, – сказал он дрожащим голосом, – а вы никогда не лжете. Если это правда… я могу лишь сказать, что вы сделали меня очень счастливым человеком. Никогда в жизни я не был так счастлив. Раньше я не мог бы поверить, что такое возможно… И едва могу поверить этому теперь… Мисс Грэй, вы в самом деле можете меня терпеть – и быть… моим другом?

– Да, мистер Хоу, – ответила она мягко и бесстрашно, протягивая ему руку. – Я сказала вам, что это правда, и это действительно так.

Хоу взял ее руку и порывисто сжал.

– Мисс Грэй, – начал он, движимый самым искренним и неподдельным смирением, но в эту минуту в оранжерею вошла Маргарет, улыбаясь с веселым недоумением.

– Что вы тут делаете, мистер Хоу? – спросила она.

Хоу учтиво поднялся, и выражение его лица мгновенно переменилось, точно он снова надел маску.

– О, прошу простить нас, – сказал он, указав на окно оранжереи и кромешную темноту за ним, – мы наслаждались видом.

Так на двадцатом году своей жизни Бэзил Хоу обрел первого друга.

Глава 8
Любовь есть исполнение закона[13]13
  Рим. 13: 10.


[Закрыть]

Несколько минут спустя они уже снова были среди гостей. Гертруда расположилась между Маргарет и Люсьеном, а Хоу на другом конце комнаты приглашал на танец Кэтрин. Соседи болтали с Гертрудой, как обычно, но от ее былого раздражения не осталось и следа – ее глаза и мысли следовали за Хоу. Если бы она вспомнила, что чувствовала всего полчаса назад, ей стало бы стыдно, но сейчас в ее сердце, переполненном новым увлечением и новой тайной, больше ни для чего не осталось места. Наблюдая за тем, как Хоу, смеясь, переходит от одной группы гостей к другой, поддерживая атмосферу вечера своими невидимыми для других усилиями, она чувствовала, что ее распирает от гордости за него. Что-то похожее она испытывала и прежде, слыша его остроты, – только теперь это чувство стало в тысячу раз сильнее. Ее щеки горели, а голова шла кругом, когда, зная их общую тайну, она видела, что до конца вечера он ни разу не взглянул на нее, не позволил даже слабому проблеску недавнего чувства пробиться сквозь суховатую учтивость. Салонный паяц, отважный и одинокий, вновь натянул на себя свой пестрый шутовской колпак и терпеливо делал свое дело. Танцы продолжались, и Гертруда потихоньку справилась с собой, но она снова и снова ощущала в груди биение новой жизни и новой радости. Она едва не заключила в объятия запыхавшегося, смешливого и нелепого Люсьена, явившегося пожелать ей доброй ночи. Прощаясь с Сесиль после этого головокружительного вечера, она испытывала к ней что-то вроде чистого сестринского сострадания. Ей было жаль подругу, которой была пока неведома тайная дружба. Еще две девушки и учтивый темноволосый молодой человек приблизились к ней, чтобы раскланяться. Гертруда никогда прежде их не видела, но с искренним воодушевлением пожала им руки, словно была уверена в том, что, довелись ей узнать их получше, они оказались бы прекрасными людьми. Затем Хоу, подплыв к Кэтрин, протянул ей руку и произнес нечто глубокомысленное, так что она едва удержалась от смеха. Потом Гертруда услышала, как он говорит, пожимая руку Маргарет:

– Боюсь, наш последний танец заставил вас разочароваться в сэре Роджере из Коверли.

Та сказала в ответ что-то веселое, и Хоу шагнул к Гертруде. Взяв ее за руку, он, казалось, готов был отпустить замечание в своем обычном духе. Но после недолгого молчания он сказал со странной улыбкой, смущенно глядя в пол:

– Если хотите, давайте поставим наш эксперимент, мисс Грэй.

Она крепко сжала его руку, и он, выбежав из комнаты, понесся по ночным улицам, не чувствуя под собой ног.

Четырнадцать дней и ночей после того памятного вечера Гертруда пребывала полноправной владычицей своего тайного сокровища, украдкой мечтая о молчаливом и верном друге, вдруг придавшем ее жизни новый смысл. Сестры были крайне удивлены ее спокойствием, тем более что после праздников или выходов в свет она обыкновенно становилась особенно капризной и невыносимой. Воплощенная мягкость и покладистость, она была поглощена новыми заботами и чувствовала себя совершенно счастливой. Быть подругой и наперсницей одинокого и изголодавшегося по человеческому теплу “весельчака” оказалось не таким уж простым делом. Неизменно проклиная себя за якобы доставляемое ей беспокойство, Хоу при всем желании не мог скрыть от нее минуты, когда его в очередной раз накрывало сознание собственной никчемности, и, видя это, Гертруда переворачивала небеса и землю в поисках утешений, чтобы вселить в него уверенность и убедить во всеобщей любви. Он безотчетно тянулся к ней всякий раз, когда на сердце у него бывало тяжело, а она так проницательно читала в его, казалось бы, ледяных глазах, что слов не требовалось. Игра парадоксами, причудливые полунамеки, словесная эквилибристика и остроумные замечания теперь предназначались другим – Кэтрин и всем прочим. Гертруде же доставались невнятные и безыскусные речи, давно копившиеся безотчетные переживания, судорожные сомнения и надежды новоначального в таинстве дружбы. И этой невеселой долей она гордилась больше, чем любыми мыслимыми комплиментами. Порой в его словах проскальзывала тревога, не наводит ли он тоску своим самоуничижением; ей и самой иногда приходили в голову подобные мысли, но она тут же, повинуясь тихому голосу сердца, давала им гордую отповедь: “И пусть, пусть я стану такой же несчастной, как он”.

Чтобы вполне понять восторг, в который приводили Гертруду их отношения, нужно помнить, что она сама была новичком в школе жизни. Она была ребенком, дикарем, привыкшим полагаться лишь на свои чувства. В ее случае хорошее воспитание не смогло пробудить дремлющие в ее душе недюжинные способности, которые теперь неумело начинали заявлять о себе. Ею правили сострадание и восторг, и ни один человек не стал бы ей лучшим наставником. Научившись слушаться своего сердца, Гертруда с неожиданной легкостью и изяществом обрела неведомые доселе такт, находчивость и уравновешенность. К удивлению друзей, от “безумной” Гертруды, – которая на самом деле была всего-навсего не нашедшей себя Гертрудой, – не осталось и следа. Чем бы ни были их отношения, все эти дни Хоу черпал силы и утешение у неопытной девочки, почти ребенка. Он, эксцентричный светский балагур, прекрасно это понимал, и если когда-либо приличный молодой человек девятнадцатого века, оставшись наедине с собой, превращался в истового идолопоклонника, то именно это произошло с мистером Бэзилом Хоу. Потрясенный и раздавленный столь непривычным опытом сочувствия и неожиданной возможностью ослабить хватку, которой он сжимал себя всю жизнь, он несколько дней подряд был охвачен всепоглощающим переживанием, преклоняясь перед той, что увидела в нем человека. Что же до Гертруды, она обратила свою душевную энергию на будущее, строя планы изменить свою жизнь, по большей части детские и наивные. Клокочущая у нее в груди энергия настойчиво искала выхода.

Семейство Грэй, подобно большинству семейств среднего класса, составляли консерваторы, причем консерваторы благородного, специфически английского склада. Хоу же, как оказалось, был либералом. И вскоре Гертруда уже сделалась красной республиканкой самого радикального толка: она расшатывала устои отеческой гостиной ребяческими и, как правило, недалекими обличениями королевской семьи и рассуждала о национализации земли так, словно собиралась приступить к ней завтра же с утра. В другой раз можно было услышать, как она решительно отстаивает наличие юмора на небесах, что совершенно выводило из себя Кэтрин и очень веселило Маргарет. Ее первые порывистые шаги в новой жизни могли показаться неосторожными, но в них отражалась ее натура, и сестры с их куда более традиционным складом характера едва ли были на такое способны. Среди детей ветхого послушания не было никого благороднее, но Гертруда стала тем меньшим в Царствии Небесном, кто больше их.