Текст книги "Ход Роджера Мургатройда"

Автор книги: Гилберт Адэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Понимаю. Вы утверждали, что участвовали в военных действиях в Европе, тогда как на самом деле?…

Священник почти буквально повесил голову.

– На самом деле я служил клерком в одной фирме в Олдершоте. Я еще не был рукоположен, а вдобавок признан непригодным для военной службы. Мои ступни, если вы понимаете.

– Ваши ступни? – повторил старший инспектор.

– Они плоские. Боюсь, у меня врожденное плоскостопие.

– Ага. Понимаю, понимаю. Что же, викарий, – продолжал Трабшо благодушно, – должен сказать, на мой взгляд – вполне простительная выдумка. Никакой причины, чтобы кто-нибудь поднял шум, верно?

– Да, – сказал священник, – возможно, если бы все этим и ограничилось.

– Значит, имелось и что-то еще?

– Боюсь, дело вышло из-под контроля. Я уверен, вам известен старый стишок: «Какую паутину мы сплетаем, когда обман впервые в ход пускаем»? Едва я произнес первую ложь, как оказался пойманным в собственную паутину. Даже хотя опровергал всякое предположение, что мог вести себя героически, полагаю, я грешил, попустительствуя заблуждению.

В результате эти приходские дамы сочли само собой разумеющимся, что я обезоруживающе скромен касательно моего военного прошлого, и принялись допекать меня расспросами обо всем, что я видел и делал на фронте. Не поймите меня превратно, я убежден, что их любопытство в этом отношении было безупречным, за исключением… за исключением самой миссис де Казалис, которую, каюсь, я со временем начал подозревать… как не подобает христианину, я знаю… но я начал подозревать, что она прячет, увы, вполне обоснованные сомнения в моей честности и даже надеется поймать меня на лжи. Затем все дошло до точки из-за моего органа.

– Вашего органа?

– Церковного органа. Когда я приехал сюда, он настоятельно нуждался в починке, как и многие органы в других церквах вследствие войны. И, как обычно, денег на нее не было. И вот после неисчислимых заседаний комитета с ожесточенными препирательствами, которые как будто неотъемлемы от этих заседаний, с бесконечными взаимными обвинениями и побочностями, от которых я вас избавлю, мы решили устроить Большой Благотворительный Праздник.

Он должен был включать лотерею, костюмированные танцы на темы легенд о Робин Гуде вокруг Майского дерева, кукольное зрелище с паяцем для малышей, площадку «Прицепи ослу хвост» для детей постарше и представление, которое мы сами, члены Церковного комитета, планировали устроить. Ученицы школы Святой Цецилии представили серию изысканных живых картин. Мистер Хокинс, почтмейстер, восхитил нас своим прославленным подражанием птичьим голосам. А его старший сын Джорджи… ну, Джорджи, насколько я помню, показал номер с разноцветными обручами. Я так и не понял, что должно было произойти с этими обручами, так как времени для репетиций у нас практически не было, но Джорджи, конечно, не имел намерения, чтобы они разом покатились с эстрады во все стороны. Однако это вызвало всеобщий смех, самый громкий за весь день, а это, надо думать, самое главное.

– Мистер Уоттис, – поспешно сказал старший инспектор, – извините, но при чем тут этот Праздник? И какое отношение он имеет к Реймонду Джентри?

Полковник гмыкнул.

– Право же, Трабшо! – вскричал он. – Зачем вам надо допекать беднягу? Вы попросили, чтобы он рассказал свою историю, и он ее вам и рассказывает. Вы поставили его в дьявольски неловкое положение, знаете ли, и он делает все, что в его силах. Продолжайте, Клем, и не торопитесь. Какое бы там мужество вы ни проявили – или не проявили – на войне, вы полностью возмещаете это сейчас. Вы пример для всех нас.

– Вы так добры, Роджер, – сказал священник, явно растроганный нежданной поддержкой своего друга. Более того: облегчение, что самая тяжкая часть его испытания уже позади, придало его голосу оттенок новой уверенности в себе. – Дело в том, инспектор, – продолжал он, – что как викарий я должен был внести свою лепту в представление. А так как я не способен петь, или жонглировать, или подражать птичьим голосам и так далее, в конце концов было внесено предложение – коварной миссис де Казалис, такая неожиданность! – чтобы я рассказал с эстрады о пережитом мною на войне.

– Ara, понятно. Хорошенькую мину вы подвели под себя.

– Я не мог просто сказать «нет», так как дело шло о благе Церкви, а другие дамы комитета с восторгом ее поддержали, и я почувствовал, что попал в капкан и спасения нет. Синтия подтвердит, как долго и мучительно я искал способ выбраться из капкана. Поверьте, инспектор – и вы все, – дело дошло до того, что я даже взвешивал, не отказаться ли мне от прихода, что было бы самым порядочным выходом. Но… это ведь, без сомнения, означало бы уход из Церкви, невыносимо тяжкий крест, который мне пришлось бы нести до конца моих дней. Ну и финансово я не мог себе этого позволить.

Как бы то ни было, в результате я согласился выступить с моими воспоминаниями.

Разумеется, даже вопроса не вставало о том, как я уже говорил, чтобы насочинять историй о моей так называемой храбрости, но я понял, что могу сделать детальный обзор положения на передовой. И потому я прочитал все книги на эту тему, какие мне удалось достать, исторические справочники, мемуары, ну, все подряд. Я читал и делал обширные выписки. И ведь я даже не мог брать книги в библиотеке, так как подозревал, что вскоре пронырливая миссис де Казалис сообразит, чем я занялся. А потому мне приходилось покупать их, а это (ведь мы с Синтией бедны, как пара церковных мышей) опустошало наш кошелек, и без того почти пустой.

Но даже если то, что я собирался сказать, не было, не могло быть моей правдой, мне хотелось, чтобы в каком-то смысле я говорил бы правду. Вы понимаете? Для меня это было крайне важно.

– Так что произошло?

Священник словно вновь чуть было не утратил самообладание, но быстро взял себя в руки.

– Полное фиаско.

– Неужели? Но почему? Ведь, как вы сказали, подготовились вы хорошо.

– Ну, просто я не приспособлен лгать. Пока я обрисовывал перед слушателями общую обстановку во Фландрии, то был более или менее убедителен. Но когда я заговорил от первого лица – как Я посещал окопы, как Я утешал раненых, еще державшихся на ногах, как Я совершал богослужение в полуразрушенной деревенской часовне под отдаленное грохотание Большой Берты, от которого содрогались стропила, – что же, инспектор, я совсем утратил власть над собой. Я спотыкался на каждом слове, путался в деталях, перемешал все даты, сбивался со строчек в моих заметках, я откашливался, мямлил и снова откашливался. Я был абсолютно растерян. Абсолютно.

– Искренне сочувствую, ваше преподобие. Вы не заслуживали подобного за один несущественный обман.

– Ну, все это произошло давным-давно. Но, знаете, я все еще просыпаюсь в поту при одном воспоминании. Нет, нет, нет, нет, зачем мне и дольше притворяться? Я просыпаюсь не в поту, а с криком. Слышите? Я, милый старый викарий, дорогой старый Клем Уоттис, который и мухи не обидит, Я ПРОСЫПАЮСЬ С КРИКОМ В ГЛУХОЙ НОЧИ! Синтия, бедняжка моя, что я вынуждал тебя терпеть!

Глаза его жены были устремлены на него с бесконечной любовью и состраданием.

– На чем я остановился? – наконец спросил он себя. – А, да. Ну, я уже слышал похихикивания среди слушателей и видел, как в самом первом ряду миссис де Казалис смакует каждую секунду своего торжества.

А затем я дошел в своих заметках до слова «Йепр». Старший инспектор с трудом сохранил серьезное выражение лица.

– Прошу прощения. До какого слова?

– Йепр. Ну, бельгийский город, вы знаете. Я, ничтоже сумняшеся, занес его название в свои заметки, даже не подумав, что в моем выступлении мне придется произнести его вслух, а тогда так споткнулся на нем, что оно вырвалось из моего рта, как – простите за грубость, но, боюсь, другого слова не существует – как рыгание.

К тому же я неверно его записал, что отнюдь не помогло. Это старинный мой недостаток – орфография. Я ни за какие коврижки не способен писать без ошибок. Собственно говоря, – добавил он с неожиданным смущенным юмором, – я и «коврижку» без ошибки не напишу.

Все улыбнулись этой шутке, но больше тому, что она смягчила напряжение, чем заключенному в ней остроумию.

– Ну, – мужественно продолжал он, – хихиканье начало мало-помалу переходить во взрывы хохота, a злорадное выражение на побагровевшем толстом лице миссис де Казалис показало мне, что она упивается выигрышем гейма, сета и матча. Это была худшая минута в моей жизни.

Но отнюдь не конец. Еще много месяцев спустя в деревне я оставался мишенью насмешливых уколов и двусмысленностей, а рассыльный зеленщика проносился мимо меня на своем велосипеде, вопя: «Йепри-и-и!» Мы были на грани того, чтобы просто собрать вещи и ускользнуть ночью. Но Синтия, спасибо ей, убедила меня крепиться.

И, знаете, она оказалась права. Даже хотя я искренне верил, что не изживу такого унижения до конца моих дней, время проходит, исцеляет раны, именно так, как принято говорить, и в каждой жизни возникают проблемы и задачи, погружающие в забвение даже debacles [6]6
  Здесь: катастрофы (фр.).


[Закрыть]такого порядка.

О, порой до меня доносились фразы, которые, казалось мне, я подслушивал – да, подслушивал, пусть даже обращены они были прямо ко мне. Кто-нибудь мог сказать – так тяжко приводить примеры, – но да, кто-нибудь мог сказать, что в годину бед нам остается только вести себя «по-солдатски». Ну, вы знаете такого рода выражения, к которым люди прибегают, когда им нечего сказать, – и я внутренне краснел, а иногда и внешне, воспринимая это как намек. Впрочем, опять-таки Синтия убеждала меня, что я слишком мнителен, и скорее всего она была права.

– Как долго продолжался этот период?

– Как долго? Да несколько месяцев, я полагаю. А потом, повторяю, все это начало сходить на нет. Пусть даже я никогда не переставал страдать внутренне, воды утекло достаточно, и многие годы мы с женой жили в деревне настолько мирно, насколько нам было дано… То есть, – добавил он после затяжной паузы, – пока в нашу жизнь не ворвался Реймонд Джентри.

– Объясните мне, – попросил Трабшо, – что именно он сказал такого?

– Ничего такого он прямо не говорил, – ответил священник. – Дело было в том, что он подразумевал своими кошачьими, шипящими упоминаниями войны. Я знаю, что он лежит мертвый наверху с пулей в сердце, но, как справедливо указала Эви, в нем было что-то неанглийское. Не то чтобы совсем иностранное, но, понимаете, что-то масляное и скрытое, как и у многих, принадлежащих к его злополучному племени. Никто, не осведомленный ранее в подоплеке моей истории, не понял бы, куда он клонит, но я знал, что он знает, а он знал, что я знаю, что он знает, и этот отвратительный наш общий секрет, когда все остальные сидели и слушали, был невыносим.

– Каким образом он, по-вашему, узнал?

– Ну, вот тут вы задали интересный вопрос, инспектор, – сказал священник. – Как профессиональный грязекопатель Джентри, несомненно, мог быть осведомлен о… э… пятнах в частной жизни знакомых Ффолксов более звездной категории, вроде присутствующих здесь Эви и Коры. Но приходской священник? Местный врач? Ну кто мог бы снабдить его сведениями такого рода? Мне тягостно причинить боль Роджеру и Мэри, милым, дорогим друзьям, которые приглашали меня с Синтией каждый год праздновать здесь Рождество, когда, полагаю, никто больше нас не пригласил бы, но, боюсь, подозрения в первую очередь падают на Селину.

– Когда мисс Ффолкс будет готова присоединиться к нам, – раздумчиво сказал Трабшо, – будьте уверены, я задам ей вопросы, которые сочту уместными, об ее отношениях с покойным. Но сейчас, викарий, я должен задать вам самый тяжкий из них всех.

– И?

– Вы убили Реймонда Джентри?

Священник чуть не подавился, не веря своим ушам.

– Как? Или вы спрашиваете в шутку?

– Вовсе нет.

– Вы серьезно спрашиваете, я ли…

– Послушайте, – ответил старший инспектор очень серьезно. – Я понимаю ваше возмущение. Но как вы думаете, почему я подвергнул вас столь тягостной процедуре, если не потому, что вы, как и каждый здесь присутствующий, являетесь подозреваемым? Я полагал, что это само собой разумеется.

– Ну да, конечно, я понимаю это, но будьте же серьезны. Неужели вы действительно готовы спросить меня, не принадлежу ли я к тем субъектам, которые убивают всех и каждого, кто доставит мне неприятность? Разве я выгляжу убийцей?

– Эх, викарий, если бы убийцы выглядели убийцами, если бы каждый грабитель расхаживал в маске Арлекина и в свитере в полоску, закинув за спину увесистый мешок с напечатанным на нем словом «Тырка», каковой мешок он приобрел бы в универсальном магазине для грабителей, до чего простой была бы наша работа!

– О! Ну хорошо, да, я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал Уоттис, покоряясь судьбе. – Аргумент принят.

– В таком случае… ответ на мой вопрос?

– Ответ на ваш вопрос, инспектор, «нет». Нет, я не убивал Реймонда Джентри. Пусть такое желание у меня и возникало – я знаю, оно возникало и у всех остальных, а я, как уже говорил, никогда не претендовал быть святее ближних моих. Но я, безусловно, не поддавался порыву злости, какой он мог у меня вызвать. К тому же, – добавил он, – в определенном смысле у меня есть причина быть ему благодарным.

– Благодарным? – вскричал полковник. – Господи Боже, Клем, ну как, во имя всего святого, вы можете быть благодарны такой свинье за то, что он причинил вам подобную боль?

– Да, Роджер, он правда причинял мне боль, но, как ни странно, помог мне найти облегчение от этой боли. Наконец-то я избавился от моего секрета. Наконец-то я был вынужден, брыкаясь и вопя, выложить его на всеобщее обозрение, и, по чести, мне кажется, в результате я чувствую себя гораздо лучше. Я чувствую себя так, будто подвергся очищению. Да, я был лжецом, но Бог свидетель, я заплатил за свою ложь с лихвой. Только я, также известно Богу, никогда не был трусом. Правда, во время войны я в отличие от моего прославленного предшественника не был на фронте подобно тысячам и тысячам других вроде меня. С плоскостопием, близорукостью, хромотой. Но это не было их виной, как и моей. В конце концов, войну я провел достойным образом, и мне абсолютно нечего стыдиться. «Но служат и они, что лишь стоят и ждут», знаете ли, как сказано Мильтоном.

– Вот-вот! – вскричал полковник.

– Отлично, викарий. – Старший инспектор кивнул в знак согласия. – И благодарю вас за ваше сотрудничество. Теперь разрешите мне задать вам последний вопрос, и вы свободны.

– Прошу вас.

– На протяжении ночи вы хотя бы раз выходили из своей спальни?

– Да, выходил, – был нежданный ответ. – Несколько раз, если быть точным.

– Несколько раз – почему?

Священник запрокинул голову и засмеялся – он действительно громко засмеялся.

– Ну-у, – сказал Трабшо, почесывая затылок, – возможно, я утрачиваю сообразительность, но не понимаю, что именно вдруг оказалось столь смешным.

– Ах, инспектор, теперь, когда я проломил барьер неловкости, я охотно – хотя полчаса назад это было бы для меня немыслимым, – я охотно дам вам грубо-прямой ответ на этот вопрос. Свою спальню я покидал несколько раз, потому что несколько раз должен был откликнуться на Зов Природы. Когда вы доживаете до моего возраста, Природа способна стать крайне… крайне настойчивой. Особенно после скандала за обедом.

– Так-так. И разрешено ли мне спросить, когда примерно был последний раз?

– Ну, я тут могу ответить не примерно, а точно. Природа, по крайней мере как подсказывает мой нынешний опыт, склонна к пунктуальности. Это было в пять тридцать.

– Вы видели что-либо подозрительное? Или просто необычное?

– Нет. Ничего такого. Я проснулся, встал – в очередной раз, прорысил по коридору и… – И тут, внезапно замолчав, он сдвинул брови, пытаясь что-то припомнить.

– Значит, вы все-таки что-то видели?

– Н-е-е-т, – протянул священник, когда наконец ответил. – Нет, я ничего не ВИДЕЛ.

– Но вы замолчали, словно…

– Не потому что я что-то увидел, а потому что что-то УСЛЫШАЛ. Как странно! После всего, что произошло потом, это совершенно изгладилось из моей памяти.

– Так что вы услышали?

– Когда я возвращался после последнего… Зова Природы, я услышал повышенные в раздражении голоса, спор, подлинную перепалку между мужчиной и женщиной, причем прямо-таки яростную. Слов я различить не мог, ведь, как вы понимаете, происходило это за закрытыми дверями. Но, безусловно, впечатление было такое, что внутри комнаты голоса звучат оглушительно.

– Внутри какой комнаты? – терпеливо спросил Трабшо.

– О, вот тут, – ответил священник, – никаких сомнений быть не может. Голоса доносились с чердака. Да, совершенно определенно, – с чердака.

Глава шестая

– Перепалка на чердаке в пять тридцать утра, э? – буркнул старший инспектор. – И между мужчиной и женщиной? Интересно. – Пожелтелым от никотина пальцем он подергал себя за ус. – Ни тот, ни другой голос, полагаю, вы не узнали? – спросил он священника.

– Боюсь, что нет. Повторяю, мистер Трабшо, самого спора, собственно, я не слышал, то есть кто спорил и из-за чего. Я только слышал, что происходит спор.

– И, разумеется, вы не получили никакого представления об их возрасте?

– Чьем возрасте?

– Мужчины и женщины, чей спор вы услышали.

– Нет, нет, нет. Я ведь был совсем сонным, знаете ли. Вот почему я только теперь вспомнил, что вообще его слышал.

– Так-так. Ну, спасибо и на этом, викарий, – сказал полицейский. – Вы мне крайне помогли.

Он обернулся к четырем присутствующим женщинам.

– Ну-с, дамы, – сказал он. – Вы только что выслушали все, что сумел рассказать викарий. Так могу ли я осведомиться, не поднималась ли одна из вас на чердак по какой-либо причине, вы понимаете. Ведь, хотя это и крайне маловероятно, тем не менее не невозможно, что спор, услышанный викарием, и воспоследовавшее убийство Джентри никак между собой не связаны. Итак, я повторяю: по какой бы то ни было причине одна из вас поднималась на чердак примерно в пять тридцать сегодня утром?

Неожиданно первым ответил сам священник.

– Разумеется, – сказал он без излишне заметной горечи в голосе, – мое слово, мое честное слово, вероятно, стоит для вас заметно меньше, инспектор, чем могло весить раньше, учитывая мое недавнее признание, но я хотел бы поручиться за миссис Уоттис. Она крепко спала, когда я выбрался из-под одеяла в пять тридцать, и она крепко спала, когда я забрался под одеяло не долее чем семь-восемь минут спустя. Можете поверить мне или нет, как вам угодно.

– Мой милый викарий, – дипломатично ответил Трабшо. – Я здесь не для того, чтобы верить вам или не верить. Вам ли, или кому-либо еще, если на то пошло. Я здесь для того, чтобы выслушивать вас всех в надежде обнаружить какую-нибудь подсказку, как и почему и кем было совершено это убийство. Как у меня уже был случай напомнить вам, я приехал в Ффолкс-Мэнор не по собственному почину.

– Прошу вас, Трабшо, – сказал полковник. – Мы все тут перенапряжены. Эвадна, возможно, лишь с трудом прячет радость, что оказалась прямо замешанной в ситуацию «Ищи убийцу!», прежде знакомую ей лишь опосредствованно (не отрицайте, Эви, дорогая, у вас это на лице написано), но могу вас заверить, что для нас, остальных, сознание, что мы – подозреваемые в реальном загадочном убийстве, далеко не шутка.

А что до ручательства за наших прекрасных половин, по примеру Клема, боюсь, тут я швах. По обыкновению, я в пять тридцать спал как убитый, и Мэри могла отплясывать хучи-кучи перед зеркалом на комоде, насколько мне известно. Однако она и я пребываем в браке добрых двадцать шесть лет, двадцать шесть безоблачных лет, и вот ПОЭТОМУ я за нее ручаюсь. Вероятно, для полицейского вроде вас этого недостаточно, но для меня более чем.

Он положил руку на плечо жены и позволил, чтобы она сжала ее в своих.

Трабшо тем временем обратился к доктору:

– Рольф? В пять тридцать вы крепко спали, я полагаю?

– Боюсь, что да. Мы – то есть Мэдж и я, – мы склонны спать всю ночь напролет. Одна из тех причудливых привычек, которой мы обзавелись. Правду сказать, жаль. Знай я, что должно случиться, я бы постарался не засыпать. Но что поделаешь, никто заранее меня не предупредил.

– С вашего позволения, доктор, – сказал старший инспектор, вздохнув, – мы все тут могли бы обойтись без тяжеловесных сарказмов. Эти вопросы задавать обязательно. Мисс Маунт, вы поручитесь за себя, я полагаю?

– Если вы подразумеваете, была ли я в постели, была ли я в постели одна и спала ли я крепко в пять тридцать, ответ «да» по всем трем пунктам.

Старший инспектор снова вздохнул.

– А вы, мисс Резерфорд?

– Я? Я никогда прежде даже не слышала про пять тридцать утра!

– Хм, – сказал Трабшо, – это оставляет только мисс Селину. Разумеется, я подожду, чтобы она достаточно оправилась, прежде чем начну задавать ей какие-либо вопросы. И, пожалуйста, миссис Ффолкс, не надо такого испуганного вида! Я буду сама тактичность. Я умею справляться с такими деликатными ситуациями. Богу известно, у меня было достаточно практики.

Пристальным взглядом он обвел по очереди всех, находящихся в гостиной, а когда медленно повел взгляд в обратную сторону, то наконец остановил его на Коре Резерфорд.

– Быть может, мисс Резерфорд, – сказал он, – вы согласитесь быть следующей?

– С восторгом, – ответила актриса без колебаний.

Была ли она действительно кокетливо переходного возраста, который присваивала себе («Ну, не совсем светская попрыгунья-девочка, какой я была прежде, дорогуша»), или нет, но следует указать, что Кору Резерфорд никаким усилием воображения невозможно было представить старой иссохшей клячей. Она все еще обладала изящной фигурой, возможно, слишком изящной, чтобы сохраниться такой без искусственных подправок, и хотя было нелегко заглянуть под маску макияжа, который превратил ее лицо в окаменелую гримаску шаловливости, морщины на этом лице действительно отсутствовали.

– Клянусь, – возвестила она, – говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды. И еще кое-что, – добавила она со страстной хрипотцой в голосе и эффектно взмахнула мундштуком.

– Отлично, – сказал Трабшо. – Так не могу ли я услышать ваш личный рассказ о стычке, которая вчера вечером произошла между вами и Раймондом Джентри?

– Безусловно, – ответила она, а над ее головой повисло колечко табачного дыма, будто нимб, потерявший святого. – Как вам, вероятно, до тошноты надоело выслушивать, Джентри побил абсолютный рекорд. Он был скотиной, мерзавцем чистейшей воды, самовлюбленным смугловатым мелким карьеристом с художественными волосами и пунцовыми губами и вечной похвальбой о знакомстве с магарани Раджастана или пумпом Пумпара или какими-то другими столь же маловероятными пашами или пашихами.

Но среди его историй имелась одна, совершенно другую версию которой я слышала из первоисточника. Как обычно, он забивал нам уши побасенками о всех знаменитостях, ему знакомых, и упомянул, что однажды пил коктейли в «Клариджесе» с Мольнаром – венгерским драматургом, как вы знаете, обаятельнейшим человеком, остроумным похлеще целой бочки мартышек. Ну а я знакома с Ференцем, с Ференцем Мольнаром то есть, очень близко знакома – я была звездой в его «Олимпии», помнишь, Эви? – и задолго до того, как я имела несчастье столкнуться с Джентри, сам Мольнар рассказал мне, что произошло.

Как-то вечером Джентри подошел к нему в «Клариджесе» и спросил, не согласится ли он дать интервью для этого его грязного листка. Ференц, естественно, отказался – он способен учуять запах подделок за милю, – а когда Джентри продолжал допекать его, просто повернулся на каблуках и ушел. Но в дверях посмотрел через плечо, и как вы думаете, что он увидел? Непотребный Джентри тихохонько допивал его – то есть Ференца – коктейль!

Ну и когда я услышала, как он мелет о том, как «пил коктейли с Мольнаром», я просто рассмеялась ему в лицо. Правду сказать, я так не смеялась с тех пор, как Минни Баттенберг перекрутила свое трико – буквально перекрутила и буквально трико – на премьере «Наверху, в комнате Мейбл».

Я вообще не терплю мужчин-сплетников, – продолжала она. – Согласно моему опыту, а он у меня богатейший, они все гомики. Откровенно говоря, когда Джентри только-только проделал свое па, входя в гостиную, я сразу его определила и не могла понять, что, во имя всего святого, могла получать от него бедняжка Селина. Ты знаешь, кого он мне напомнил, Эви?

– Нет, а кого?

– Злодея в той твоей истории, которая была так пикантна, что ее пришлось опубликовать во Франции.

– «Дело о фамильных драгоценностях»?

– Вот-вот. Такая прелесть! Но, конечно, не тот роман, который Эви имела хоть малейший шанс издать в нашей тускло-затхлой дыре. Действие, насколько помню, происходит в Портофино.

– Правильно, – сказала писательница. – Антуражем мне послужили…

– По-моему, сейчас мой черед, цыпочка, – сердито одернула ее Кора Резерфорд, не стерпев, чтобы ее заслонила даже авторша упомянутого романа. – Компания английских аристократов развлекалась на вилле у моря. А жутко изобретательный ход заключался в том, что преступление было раскрыто еще до того, как хоть кто-то из них понял, что оно произошло. Старая леди… леди… леди Белтем, верно? – у которой гостила эта компания, оставила бесценную фамильную драгоценность лежать на столике в будуаре, просто напрашиваясь, чтобы ее украли, – тяжелый фермуар из многих жемчужных нитей, ну, вы знаете, вроде тех, которые всегда носит королева Мария. Кроме того, она раздобыла себе нового с иголочки nombre, [7]7
  мужчина (исп.).


[Закрыть]достаточно молодого, чтобы годиться ей в сыновья или, точнее, во внуки. В романе он называется просто Мальчик, и всем, кроме мадам Белтем, очевидно, что он пиявка из пиявок. И тем более что его манеры и повадки не оставляют сомнения, что он, ну, вы понимаете, таковский? То есть уранового толка, как забавно называла это компания Оскара Уайльда. Ну и разумеется, по их единодушному мнению, он крутит с ополоумевшей старой хрычовкой единственно потому, что ему не терпится наложить свои жадные грязные лапки на жемчужный фермуар.

– Право же, мисс Резер… – начал старший инспектор в тщетной попытке направить поток в нужное русло.

– И вот тут ее племянник – племянник леди Белтем и наследник фамильного сокровища – нанимает частного сыщика и представляет его тетке как школьного друга, чтобы внедрить его в общество. Я говорю «его», так как против обыкновения этот сыщик не Алекса Бэддели, а загадочный юноша – Элиас Линдстром, по-моему, его зовут, который, как нам дается понять, тоже принадлежит к урановому толку.

Ну, как-то утром все нежатся на пляже, и тут из дверей виллы появляется Мальчик, раздевается под взором своей кудахтающей содержательницы и входит в океан, облаченный в великолепные обтягивающие фигуру купальные трусы. И в этот момент Линдстром понимает, что Мальчик только что стащил фермуар. Соль в том, что он – Линдстром – хочу я сказать – уже немножко поиграл с Мальчиком в спальне, исключительно дела ради, вы понимаете, и когда он вдруг видит очень даже внушительную выпуклость в трусах – выпуклость, ничем не схожую с тем, что он… полагаю, я могу обойтись без подробностей? – он понимает, что в них есть что-то еще, кроме фамильных драгоценностей. Так что, когда Мальчик выходит из океана, сыщик тут же сдергивает с него трусы до щиколоток – и из них вываливается жемчужный фермуар!

Но вернемся ко вчерашнему вечеру… да-да, Трабшо, я не отвлекаюсь… вернемся ко вчерашнему вечеру. Джентри тотчас напомнил мне этого юного сального прохиндея, и, честно говоря, я просто не могла понять, что прячет его интерес к Селине, не говоря уж о ее к нему. Но когда я разоблачила сказочку про Мольнара, я поняла, что обрела врага на всю жизнь. Однако я никак не предполагала, насколько быстро он ринется атаковать. Для некоторых людей, знаете ли, кровь врага подобна редкому марочному вину. Ее надо посмаковать, покатать на языке – ну, дурацкое квохтанье над вином и прочее. Но только не Джентри. Он тут же нацелился на горло.

– Что он сказал? – осведомился Трабшо.

– Первое, что он сказал… то есть инсинуировал… первое, что он инсинуировал, было будто я профессионально выхожу в тираж из-за… из-за…

Тут, как прежде священник, актриса внезапно точно лишилась дара речи, что для нее было отнюдь не типично. Вопреки всему ее вызывающему виду, самообладанию разглашать публично то, что даже для нее было несъедобной правдой, явно оказалось не так просто, как она ожидала.

– Ну хорошо, – наконец вздохнула она, – вообще-то ерунда. Он инсинуировал, что я выхожу в тираж из-за моей возрастающей и, так он дал понять, парализующей зависимости от… от некоторых субстанций.

– Наркотиков?

– Кокаин, если уж вам надо знать.

Исполненная ужасом тишина, которой было встречено последнее заявление, объяснялась не столько открытием, что Кора Резерфорд, оказывается, наркоманка – как уже намекнула Эвадна Маунт, такие слухи ходили много лет, – сколько вызывающей невозмутимостью, с какой она признала эту подробность своей жизни.

– Соответствовали его инсинуации фактам?

– На это, старший инспектор, я отвечу да, нети решительно нет.

– Объясните, милая дама.

– Да, я пользуюсь кокаином. Нет, парализующей зависимости у меня от него нет. И решительное «нет», будто профессионально я выхожу в тираж. Я только завершила десятинедельные гастроли в «Хеймаркте», играя Гиневру в «Шутке» Сэма Бенелли, драматурга, чьи пьесы, это разумеется само собой, будут ставиться до тех пор, пока будут существовать театры, чтобы их ставить. В настоящий момент я веду переговоры с Хичем… Хич. Альфред Хичкок. Знаменитый кинорежиссер. Нет? Вы правда никогда о нем не слышали?? Никто из вас??? Силы небесные! Ну, как бы то ни было, я веду переговоры с Хичем о том, чтобы сыграть Алексу Бэддели в фильме по роману Эвадны «Смерть в мертвом сезоне». Для меня, разумеется, роль характерная, бытовой юмор…

– Мисс Резерфорд, Реймонд Джентри реально угрожал разоблачить ваш… вашу…

– Мое пристрастие?

– Да, ваше пристрастие. Он грозил написать об этом в «Тромбоне»?

– Нет, не на словах. Так же, как и в самой статье, будь у него время и удобный случай ее написать, он обошелся бы без слов, если вы меня понимаете. Но было более чем очевидно, что он задумал. Перечеркнув историю про Мольнара, я выставила его ослом на глазах у Селины, и он вознамерился отомстить.

Нет, он не посмел бы употребить слово «кокаин» в печати – это было бы подсудно, так как доказать он ничего бы не смог, однако все его читатели знают зашифрованный язык «Тромбона» и отлично поняли бы, что он имеет в виду.

– Тем не менее, – сказал старший инспектор, – если слухи о вашей зависимости циркулировали уже много лет, как мы узнали от мисс Маунт, так, конечно же, опубликованные «Тромбоном» зашифрованные намеки, как вы их назвали, особой разницы не составили бы?