Текст книги "История служанки с фермы"

Автор книги: Ги де Мопассан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Ги де Мопассан
История служанки с фермы

ГЛАВА I

Так как была прекрасная погода, то на ферме пообедали быстрее обычного, и все ушли в поле.

Служанка Роза осталась одна в просторной кухне, где еще тлел огонь в очаге под котелком с горячей водой. Время от времени она черпала из котелка воду и не спеша мыла посуду, заглядываясь на два светлых квадрата, которые солнце через окно рисовало на длинном столе, обнаруживая в них все изъяны стекол.

Три дерзкие курицы бродили под стульями, подбирая крошки. Сквозь полуоткрытую дверь в кухню проникали запахи птичника, теплые и кислые испарения хлева. В знойной полуденной тишине слышалось пение петухов.

Девушка вытерла стол, вычистила очаг, расставила тарелки на высоком поставце, стоявшем в глубине кухни рядом с созвучно тикавшими деревянными часами. Окончив работу, она вздохнула: голова у нее слегка кружилась, в груди была какая-то тяжесть, причина которой была ей непонятна.

Она обвела взглядом почерневшие глиняные стены, закоптелые балки потолка с висевшей на них паутиной, сушеные селедки, связки луковиц. Потом села, чувствуя, что ее мутит от застарелого запаха, поднимавшегося в этот жаркий день от утоптанного земляного пола, пропитанного всякой всячиной, постоянно проливавшейся на него. К этому еще примешивался резкий запах молока, отстаивавшегося в соседней комнате, в холодке.

Несмотря на слабость, Роза хотела по обыкновению приняться за шитье, но силы ей изменили, и она вышла на порог подышать свежим воздухом.

Здесь, под лаской жарких лучей солнца, она почувствовала, как сладкая истома проникает ей в сердце и разливается по всему телу.

От навозной кучи, лежавшей недалеко от двери, все время шел легкий пар, сиявший на солнце. В навозе копошились куры; ложась на него грудью, они скребли одной лапкой, ища червяков. Среди них гордо красовался петух. Каждую минуту он выбирал которую-нибудь из них и начинал вертеться вокруг нее со слабым призывным криком. Курица с небрежным видом поднималась и спокойно принимала его, сгибая лапки и поддерживая его крыльями, потом отряхала перышки, с которых летела пыль, и снова ложилась на навоз, в то время как петух заливался, возвещая о своей очередной победе. И из всех дворов откликались другие петухи, как бы посылая друг другу с фермы на ферму вызов на состязание в любви.

Служанка рассеянно смотрела на них. Потом подняла глаза, и ее ослепил блеск яблонь в цвету, совершенно белых, как напудренные головы.

Вдруг мимо нее галопом пронесся ошалевший от веселья жеребенок. Он дважды обежал канавы, обсаженные деревьями, потом остановился как вкопанный и повернул голову, словно удивляясь тому, что он один.

Девушку тоже вдруг охватило желание побегать, потребность двигаться – и в то же время ей хотелось лечь, вытянуться и подремать на воздухе, теплом и неподвижном. Она в нерешительности сделала несколько шагов, закрыв глаза, отдаваясь ощущению животного блаженства. Потом лениво направилась к курятнику собрать яйца. Их оказалось тринадцать штук; она подобрала их, отнесла в дом и спрятала в буфет. От запаха в кухне ей снова стало не по себе, и она вышла посидеть на траве.

Двор фермы, окруженный деревьями, казалось, спал. Высокая трава, в которой огоньками блестели желтые одуванчики, была сочного зеленого цвета – ярко-зеленого цвета весны. Яблони отбрасывали к своему подножию круглую тень, и соломенные крыши строений, из которых росли ирисы с листьями, похожими на сабли, слабо дымились, как будто сырость конюшен и амбаров испарялась сквозь солому.

Служанка вошла под навес, куда ставили телеги и повозки. Тут, на дне канавы, была зеленая ложбинка, где густо росли и благоухали фиалки, а над откосом вдали виднелось поле – широкая равнина, на которой росли хлеба, с разбросанными там и сям купами деревьев. Работавшие в поле люди казались издали совсем маленькими, как куклы, а белые лошади – игрушечными лошадками, тащившими детский плужок, за которым шел человечек ростом с палец.

Девушка принесла из сарая сноп соломы и бросила в ложбинку, чтобы сесть на него. Но сидеть было неудобно, и она развязала сноп, раскидала солому и легла на спину, подложив руки под голову и вытянув ноги.

Медленно закрыла она глаза, убаюканная сладкой истомой. Она уже совсем засыпала, как вдруг почувствовала, что чьи-то руки обхватили ей грудь, и живо вскочила. Это был Жак, работник на ферме, рослый и статный пикардиец, с некоторых пор ухаживавший за нею. Сегодня он работал в овчарне и, увидев, что Роза прилегла в тени, подкрался к ней на цыпочках, затаив дыхание. Глаза его блестели, в волосах застряли соломинки.

Он сделал попытку поцеловать ее, но девушка, такая же сильная, как он, дала ему пощечину, и он притворно попросил прощения. Они уселись рядом и стали болтать как добрые друзья. Поговорили о погоде, благоприятной для жатвы, о том, что год обещает быть урожайным, что хозяин их славный малый; потом – о соседях, обо всех окрестных местах, о себе самих, о своей деревне, вспомнили свою юность, родителей, с которыми они расстались надолго, может быть, навсегда. Роза, думая об этом, растрогалась, а Жак, поглощенный одной неотвязной мыслью, придвигался все ближе, прижимался к ней, весь дрожа от нахлынувшего желания.

Она промолвила:

– Давно уж я не видалась с матерью! Как-никак, а тяжело жить в разлуке со своими.

И ее задумчивый взгляд, устремленный куда-то вдаль, казалось, проникал через пространство, ища там, далеко на севере, покинутую ею деревушку.

Жак неожиданно схватил ее за шею и снова поцеловал. Но она ударила его кулаком прямо в лицо с такой силой, что у него из носу потекла кровь. Он встал и прислонился головой к стволу дерева. Тогда Розе стало его жалко, и, подойдя, она спросила:

– Больно тебе?

Но он засмеялся. Нет, это пустяки, а кровь пошла оттого, что она ударила его как раз посередине носа.

Глядя на нее с восхищением, он пробормотал: «Ну и здоровая девка!»

В нем росло уважение, какая-то новая, особенная нежность, похожая на начало настоящей любви к этой рослой девушке, такой здоровой и сильной.

Когда кровь перестала течь, он предложил Розе пройтись, боясь, что ему снова придется испытать силу ее кулака, если они останутся сидеть рядом. Но она сама взяла его под руку, как делают обрученные, прогуливаясь вечером по улице, и сказала:

– Нехорошо с твоей стороны, Жак, так мало уважать меня.

Он запротестовал. Он вовсе не мало уважает ее, он просто влюблен – вот и все.

– Значит, ты хочешь на мне жениться? – спросила она.

Жак промолчал и, когда девушка рассеянно загляделась вдаль, стал посматривать на нее сбоку. Щеки у нее были круглые и румяные, губы полные, под ситцевой кофтой выступала пышная грудь, а шея, почти обнаженная, была усеяна капельками пота. Он почувствовал, что его снова охватывает желание, и шепнул ей на ухо:

– Конечно, хочу!

Тогда она обвила руками его шею и так поцеловала, что у них обоих захватило дыхание.

С этой минуты началась между ними обычная любовная игра: они возились по углам, назначали друг другу свидания при свете луны за копной сена и до синяков жали под столом друг другу ноги грубыми башмаками, подбитыми гвоздями.

Но мало-помалу Роза, видимо, надоела Жаку. Он стал избегать ее, почти не разговаривал с нею, не искал больше встреч наедине. Тогда ее охватили сомнения и глубокая тоска, а через некоторое время она заметила, что беременна.

Сначала она была ошеломлена, потом ее обуяла злоба, усиливавшаяся с каждым днем, так как Жак старательно избегал ее и ей никак не удавалось увидеться с ним.

Наконец однажды ночью, когда все на ферме уже спали, она тихонько вышла в одной юбке, босиком, пробежала через двор и открыла дверь в конюшню, где Жак ночевал на соломе в большом ящике над стойлами. Услышав ее шаги, он притворился, что храпит, но она взобралась к нему наверх и, опустившись подле него на колени, стала трясти его до тех пор, пока он не поднялся.

Когда он сел, спрашивая: «Чего тебе нужно?» – она произнесла сквозь стиснутые зубы, дрожа от ярости:

– Мне нужно… мне нужно, чтобы ты на мне женился, как обещал.

Он засмеялся:

– Вот еще! Если бы жениться на всех девушках, с которыми грешил, то что бы это получилось?

Но Роза вцепилась ему в горло, повалила навзничь, так что он не мог высвободиться из ее бешеных объятий, и стала душить, крича ему в самое лицо:

– Я беременна, слышишь ты? Беременна!

Жак хрипел, с трудом переводя дыханье. И они долго так оставались неподвижными среди черного безмолвия ночи, нарушаемого лишь похрустыванием соломы, которую лошадь вытаскивала из кормушки и затем медленно пережевывала.

Когда Жак понял, что она сильнее его, он пробормотал:

– Ладно, женюсь, коли так вышло.

Но она больше не верила его обещаниям.

– Ты сейчас же попросишь священника сделать оглашение!

Он ответил:

– Сейчас же.

– Побожись!

Одно мгновение он колебался, потом, видимо, на что-то решившись, сказал:

– Ей-богу!

Тогда она разжала пальцы и, не промолвив больше ни слова, вышла.

Прошло несколько дней, а ей все не удавалось с ним поговорить. Конюшня теперь по ночам всегда оказывалась запертой на ключ, а стучать Роза не смела, боясь скандала.

Однажды утром к завтраку пришел новый работник. Она спросила:

– А разве Жак ушел?

– Ну да! – ответил тот. – Я поступил на его место.

Роза задрожала так сильно, что не могла снять котелка. Когда все ушли на работу, она поднялась к себе в комнату и зарыдала, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал ее плача.

Днем она, стараясь не возбуждать подозрений, попробовала разузнать кое-что. Но она до того была поглощена мыслью о своем несчастье, что ей казалось, будто все, кого она спрашивает, злорадно посмеиваются. Ей удалось узнать только одно – что Жак навсегда покинул эти места.

ГЛАВА II

С тех пор началась для нее жизнь, полная непрерывных мучений. Она работала машинально, не вникая в то, что делает, с одной неотвязной мыслью в голове: «Что, если узнают?»

Этот вечный страх настолько лишал ее способности рассуждать, что она даже не искала средств избежать скандала, который, как она чувствовала, надвигался все ближе с каждым днем, неотвратимо, неизбежно, как смерть.

Каждое утро она вставала раньше всех и с настойчивостью отчаяния пыталась разглядеть свою фигуру в осколке зеркала, перед которым обычно причесывалась, спрашивая себя с мучительной тревогой, не заметят ли это сегодня.

Днем она поминутно отрывалась от работы и смотрела сверху на свой живот, проверяя, не слишком ли заметно он поднимается под передником.

Прошло несколько месяцев. Она почти не разговаривала и, когда к ней обращались с каким-нибудь вопросом, не понимала, терялась; глаза ее смотрели с тупым испугом, руки тряслись, так что хозяин говорил ей:

– Бедняжка, ты что-то поглупела с некоторых пор!

В церкви она пряталась где-нибудь за колонной и не решалась больше ходить к исповеди, страшась встречи со священником, которому она приписывала сверхъестественную способность читать в сердцах.

За столом взгляды работников пугали ее теперь чуть не до обморока, и ей постоянно казалось, что ее тайна известна пастуху, хитрому, не по летам развитому малому, который не отрываясь глядел на нее исподтишка своими сверкающими глазами.

Однажды утром почтальон вручил ей письмо. Она никогда в жизни еще не получала писем и была так потрясена, что ей даже пришлось сесть. Может быть, это от него?

Но она не умела читать и в тревоге, вся дрожа, глядела на эту бумагу, испещренную чернильными знаками. Она сунула ее в карман, не смея доверить кому-либо свою тайну; во время работы она часто останавливалась и подолгу вглядывалась в равномерно расположенные строчки, заканчивавшиеся подписью, с какой-то смутной надеждой, что, быть может, ей вдруг откроется их смысл.

Наконец, сходя с ума от нетерпения и беспокойства, она отправилась к школьному учителю. Тот усадил ее и прочел вслух:

«Дорогая дочь, настоящим письмом извещаю тебя, что я со всем плоха. Наш сосед, мэтр Дантю, взялся написать тебе, чтобы ты приехала, если можешь.

За твою любящую мать

Сезар Дантю, помощник мэра».

Роза ушла, не сказав ни слова, но, как только она осталась одна, ноги у нее подкосились, и она села на краю дороги; так она просидела до вечера.

Вернувшись, она рассказала фермеру о своем горе, и он отпустил ее на столько времени, сколько ей понадобится, обещав поручить ее работу поденщице и взять ее обратно, когда она вернется.

Мать ее была уже в агонии и умерла в самый день приезда дочери. А на следующий день Роза родила семимесячного ребенка, крошечный жуткий скелет, до того худой, что на него нельзя было смотреть без содрогания. Его жалкие ручонки, костлявые, как клешни краба, сводило мучительной судорогой, словно от постоянной боли.

Тем не менее он выжил.

Роза говорила всем, что она замужем, но не имеет возможности возиться с малышом. Она оставила его у соседей, которые обещали о нем заботиться.

Она возвратилась на ферму.

Но теперь в ее наболевшем сердце занялась заря неизведанной доселе любви к жалкому маленькому существу, оставленному там, в деревне. И любовь эта стала для нее новым страданием, страданием ежечасным, ежеминутным, оттого что она была разлучена со своим ребенком.

Больше всего ее мучило безумное желание целовать его, сжимать в своих объятиях, ощущать своим телом теплоту маленького тельца. Она не спала по ночам. Она думала о нем целые дни напролет, а вечерами, окончив работу, усаживалась перед очагом и неподвижно смотрела на огонь, как человек, мысли которого далеко.

О ней уже начали судачить, сыпались шуточки насчет возлюбленного, которого она, видно, завела: у нее спрашивали, красив ли он, высок ли ростом, когда будет свадьба, когда крестины. И часто она убегала, чтобы поплакать вдали от людских глаз, так как эти вопросы вонзались ей в тело, как булавки.

Чтобы уклониться от всех этих насмешек, она начала работать как бешеная и, постоянно думая о своем ребенке, стала искать способы накопить для него побольше денег.

Она решила работать так усердно, чтобы фермер был вынужден прибавить ей жалованье.

И мало-помалу она забрала в свои руки всю работу по хозяйству, заставила отпустить вторую служанку, которая стала лишней, с тех пор как Роза работала за двоих, экономила на хлебе, масле, свечах, на зерне, которое, по ее мнению, слишком щедро сыпали курам, на корме для скота, которым также распоряжались недостаточно бережливо. Она тряслась над хозяйским грошом, как над своим собственным, и так как она умела сбывать по дорогой цене продукты фермы и разоблачать плутни крестьян, предлагавших свои продукты, то теперь ей одной поручались все закупки и продажи. Она распоряжалась работниками, выдавала провизию и в короткое время стала незаменима. Она так хорошо за всем наблюдала, что ферма под ее управлением стала процветать. За две мили вокруг все говорили о «служанке дядюшки Валлена», и сам фермер твердил повсюду:

– Эта девушка – сущий клад.

Однако время шло, а жалованье оставалось все то же.

Ее напряженный труд принимался как нечто совершенно естественное со стороны всякой преданной служанки, как простое доказательство ее добросовестности. И она уже с некоторой горечью говорила себе, что фермер благодаря ей загребает каждый месяц лишних пятьдесят, а то и сто экю[1]1
  Экю – монета в 5 франков.


[Закрыть], а ей продолжает платить все те же 240 франков в год, ни больше ни меньше.

Она решила просить прибавки. Три раза приходила она за этим к хозяину, но, очутившись перед ним, начинала говорить о чем-нибудь другом. Ей было как-то совестно просить денег, как будто в этом было что-то постыдное.

Наконец однажды, когда фермер один завтракал в кухне, она смущенно сказала ему, что ей нужно о чем-то с ним поговорить. Он с удивлением поднял голову и, держа в одной руке нож острием кверху, а в другой – кусок хлеба, пристально поглядел на служанку.

Она смутилась от его взгляда и неожиданно для себя самой попросила отпустить ее на неделю домой, так как ей будто бы нездоровилось.

Он сразу согласился. Потом, в свою очередь, чем-то смущенный, прибавил:

– Мне и самому надо бы с тобой потолковать кое о чем, но это уж когда ты вернешься.

ГЛАВА III

Ребенку было уже около восьми месяцев. Она даже не узнала его. Он был теперь весь розовый, толстощекий, пухленький, похожий на живой комочек сала. Он спокойно, с видимым удовольствием, шевелил пальчиками, на которых образовались как бы пухлые подушечки. Роза накинулась на него жадно, как зверь на добычу, и прижала его к себе так крепко, что он заорал от испуга. Тогда она и сама принялась плакать, оттого что мальчик не узнавал ее и тянулся ручонками к своей кормилице, как только замечал ту.

Но на следующий день он уже привык к лицу матери и улыбался ей. Она уносила его в поле, бегала с ним как сумасшедшая, высоко поднимая его на руках, садилась в тени под деревьями. Впервые в жизни она изливала свою душу другому существу, рассказывала ничего не смыслящему ребенку о своих огорчениях, работе, тревогах, надеждах и беспрестанно надоедала ему бурными, неистовыми ласками.

Ей доставляло бесконечную радость тискать его в объятиях, мыть, одевать. Она чувствовала себя счастливой даже оттого, что могла менять его грязные пеленки, словно эти интимные заботы утверждали за ней ее материнские права. Она подолгу смотрела на него, все как бы удивляясь, что он принадлежит ей, и повторяла вполголоса, подбрасывая его на руках:

– Это мой сыночек, мой сыночек.

Возвращаясь на ферму, она плакала всю дорогу; как только она приехала, хозяин тотчас же позвал ее к себе в комнату. Она пошла туда, очень удивленная и взволнованная, сама не зная отчего.

– Садись вот тут, – сказал он ей.

Роза повиновалась, и несколько мгновений они сидели рядом, оба смущенные, неподвижно сложив руки, не зная, куда их девать, и по крестьянской привычке избегая глядеть друг другу в лицо.

Фермер, веселый и упрямый сорокапятилетний толстяк, уже два раза овдовевший, испытывал явное стеснение, для него необычное.

Наконец он решился и со смущенным видом, немного запинаясь, заговорил, устремив глаза куда-то далеко в поле:

– А что, Роза, тебе никогда не приходило в голову, что пора тебе обзавестись своим домом?

Роза побледнела как смерть. Так как она ничего не отвечала, фермер продолжал:

– Ты славная девушка, честная, работящая и бережливая. Такая жена-клад для мужа.

Она продолжала сидеть все так же неподвижно, с испугом в глазах, даже не пытаясь понять, в чем дело. Мысли вихрем кружились у нее в голове, как перед приближением какой-то страшной опасности.

Он подождал с минуту, потом снова заговорил:

– Видишь ли, ферме не годится быть без хозяйки, хотя бы даже при такой служанке, как ты.

Он замолчал, не зная, что еще сказать. А Роза смотрела на него с ужасом, как человек, который очутился лицом к лицу с убийцей и готов бежать при малейшем его движении.

Наконец, подождав еще несколько минут, он спросил:

– Ну так как же? Согласна?

Она отозвалась с бессмысленным видом:

– На что, хозяин?

Тогда он нетерпеливо крикнул:

– Да выйти за меня, черт возьми!

Она вскочила, но сразу же снова упала на стул как подкошенная и застыла, не двигаясь, как человек, сраженный большим несчастьем. Фермер наконец вышел из себя:

– Ну что же? Чего тебе еще нужно?

Она уставилась на него, как безумная, потом вдруг глаза ее наполнились слезами, и она повторила два раза, задыхаясь:

– Я не могу! Я не могу!

– Да почему? – недоумевал фермер. – Полно, не будь дурой! Даю тебе время до завтрашнего дня, чтобы подумать об этом.

И он поспешил уйти, очень довольный, что покончил с этим делом, сильно его затруднявшим, и не сомневаясь, что завтра служанка примет его предложение, являющееся для нее совершенно неожиданным счастьем, для него же – очень выгодной сделкой, так как этим он навсегда связывал с собой женщину, которая несомненно должна была принести ему больше, чем самая богатая невеста в округе.

К тому же здесь не могло быть и речи о неравном браке, так как в деревне все более или менее равны: фермер трудится наравне с работником, работник, в свою очередь, становится часто хозяином, а служанки сплошь и рядом переходят на положение хозяек, и это ничуть не меняет ни образа жизни их, ни привычек.

В эту ночь Роза не ложилась. Она сидела на своей постели до того подавленная, что даже не имела сил плакать. Она словно оцепенела, не ощущала своего тела, а в голове мелькали только какие-то обрывки мыслей, как будто искрошенные одним из тех инструментов, которые употребляют чесальщики при расческе шерсти для матрацев.

Минутами только ей удавалось связать эти обрывки, и тогда ее охватывал ужас перед тем, что могло произойти.

Этот ужас все возрастал, и всякий раз, как в тишине уснувшего дома большие часы в кухне медленно начинали бить, Роза обливалась холодным потом. Она теряла голову, кошмарные видения проходили перед ней. Свеча погасла. Тогда начался уже настоящий бред, тот бред, в который впадает житель деревни, когда чувствует, что его настигает судьба: безумная потребность бежать, скрыться, спастись от несчастья, как корабль спасается от бури.

Где-то закричала сова. Роза вздрогнула, поднялась, провела руками по лицу, по волосам, ощупала себя, как безумная, потом походкой лунатика сошла вниз. Очутившись во дворе, она поползла по земле, боясь, как бы ее не заметил какой-нибудь ночной бродяга, так как луна, уже близкая к закату, ярко освещала поля.

Вместо того чтобы открыть калитку, она перелезла через насыпь и, выйдя в поле, бросилась бежать. Она неслась вперед стремительным, упругим шагом и по временам бессознательно испускала пронзительный крик. Ее огромная тень, ложившаяся у ее ног на земле, бежала рядом. Порой какая-нибудь ночная птица кружила над ее головой. Собаки на фермах, услышав ее шаги, заливались лаем, одна из них, перескочив ров, бросилась за ней, пытаясь укусить ее, но Роза обернулась и так закричала, что собака в страхе убежала назад, забилась в свою конуру и затихла.

Иногда попадался навстречу заячий выводок, резвившийся в поле, но, когда приближалась эта неистовая бегущая женщина, походившая на Диану, охваченную безумием, пугливые зверьки разбегались. Зайчата с матерью сразу исчезали, прикорнув в какой-нибудь борозде, самец удирал со всех ног, и подчас эта скачущая тень с длинными торчащими ушами вырисовывалась при свете заходившей луны, которая плавала уже на самом краю неба и освещала равнину косыми лучами, словно огромный фонарь, поставленный на землю у горизонта.

Звезды гасли в глубине неба. Защебетали первые птицы. Наступал день. Девушка задыхалась, выбившись из сил. И когда солнечные лучи пронизали пурпур утренней зари, она остановилась.

Ее распухшие ноги отказывались служить. Но вдруг она увидела болото, большое болото, стоячая вода которого казалась кровавой под багряными лучами рождающегося дня. Прихрамывая, мелкими шажками, держась рукой за сердце, Роза направилась к нему, чтобы опустить ноги в воду.

Она села на траву, сняла грубые запыленные башмаки, стащила чулки и погрузила до колен свои посиневшие ноги в неподвижную воду, в которой по временам лопались пузырьки.

Приятная свежесть разлилась по всему ее телу, от пяток до шеи. И вдруг, в то время как она пристально смотрела на это глубокое болото, у нее закружилась голова, и ей страстно захотелось погрузиться в него совсем. Кончились бы все ее страдания, кончились бы навсегда. В ту минуту она не думала больше о своем ребенке. Она жаждала покоя, полного отдыха, сна без пробуждения.

Она встала и, подняв руки, сделала два шага вперед. Она ушла теперь в воду по пояс и уже торопливее двинулась было дальше, как вдруг острая боль в лодыжках, как от укола, заставила ее выскочить, и она отчаянно вскрикнула, увидев, что ее ноги от колен до ступней покрыты длинными черными пиявками, которые, впившись в тело, сосали ее кровь и раздувались. Она боялась до них дотронуться и выла от ужаса. Ее отчаянные вопли привлекли крестьянина, проезжавшего поблизости в телеге. Он оторвал пиявок одну за другой, приложил к ранкам траву и отвез Розу в своей тележке обратно на ферму ее хозяина.

Две недели она пролежала в постели, потом однажды утром, когда она в первый раз поднялась и сидела у дверей перед домом, хозяин вдруг вырос перед ней.

– Ну что? – спросил он. – Дело решено, не так ли?

Она сперва ничего не отвечала; потом, так как он продолжал стоять перед нею, пронизывая ее упрямым взглядом, она с трудом произнесла:

– Нет, хозяин, я не могу.

Он вдруг вспылил:

– Не можешь? Это почему же?

Она заплакала, повторяя:

– Не могу.

Фермер, пристально поглядев на нее, крикнул ей прямо в лицо:

– Стало быть, у тебя есть любовник?

Она прошептала, дрожа от стыда:

– Может быть, и так.

Фермер, красный как мак, запинался от гнева:

– А, так ты признаешься, подлая? А кто он такой, что за птица? Какой-нибудь оборванец? Нищий, бродяга, подыхающий с голоду. Кто он такой, говори!

Роза молчала.

– Ага, ты не хочешь? Ну, так я сам тебе скажу: это Жан Бодю.

Она вскрикнула:

– Нет, нет, не он!

– Тогда Пьер Мартен.

– Да нет же, хозяин!

Он вне себя называл одного за другим всех окрестных парней, а Роза, удрученная, ежеминутно утирая глаза уголком синего фартука, все повторяла: «нет».

Но он продолжал допытываться с присущим ему упрямством грубого человека, бередил это сердце, чтобы узнать его тайну, подобно тому как охотничья собака целый день разрывает нору, чтобы достать зверя, которого она чует там, в глубине.

Вдруг он воскликнул:

– Ах, черт возьми! Да ведь это Жак, прошлогодний работник! Недаром говорили, что он с тобой все шепчется и что вы дали друг другу слово пожениться.

У Розы захватило дух. Вся кровь бросилась ей в лицо, слезы сразу иссякли. Они высохли на ее щеках, как капли воды на раскаленном железе.

Она закричала:

– Нет, нет, не он, не он!

– Наверное не он? – спросил хитрый крестьянин, нюхом почуявший правду.

Роза торопливо ответила:

– Клянусь вам, клянусь…

Она искала, чем бы поклясться так, чтобы не назвать что-нибудь священное. Но фермер перебил ее:

– А между тем он бегал за тобой по всем углам и за столом пожирал тебя глазами. Дала ты ему слово, говори?

На этот раз она посмотрела хозяину прямо в лицо:

– Нет, никогда, никогда, и, видит бог, если бы он пришел теперь свататься, я не пошла бы за него.

Она сказала это так искренно, что уверенность фермера поколебалась. Он возразил, как бы говоря сам с собой:

– Но в чем же тогда дело? Греха с тобой никакого не случилось – это было бы известно. А раз дело обошлось без беды, то из-за этого никакая девушка не станет отказывать своему хозяину. Нет, тут все-таки что-то нечисто.

Роза ничего не отвечала: ее душили страх и тоска.

Фермер снова спросил:

– Так ты, значит, не хочешь?

Она вздохнула:

– Я не могу, хозяин.

Тогда он круто повернулся и ушел.

Она решила, что теперь от него отделалась, и остальную часть дня провела почти спокойно, но чувствовала себя такой измученной и разбитой, как будто ее заставили вместо старой белой лошади фермера ворочать молотилку от самой зари.

Она легла, как только освободилась, и сразу заснула.

Среди ночи ее разбудило прикосновение чьих-то рук, шаривших по ее постели. Она в ужасе вскочила, но тотчас узнала голос хозяина, говорившего:

– Не пугайся, Роза, это я, – пришел потолковать с тобой.

Сначала она была в недоумении, но, когда он попытался залезть к ней под одеяло, она поняла, чего ему надо, и вся задрожала при мысли, что она одна в темноте, еще полусонная, совсем голая лежит в постели рядом с этим мужчиной, который хочет ею овладеть. Она, понятно, не уступала, но сопротивлялась вяло; ей приходилось бороться с собственным инстинктом, всегда властным у бесхитростных существ, а слабая воля, свойственная инертным и мягким натурам, была ей плохой защитой. Она отворачивала голову то в одну, то в другую сторону, чтобы уклониться от поцелуев фермера, рот которого искал ее губ, и под одеялом тело ее слегка извивалось, обессиленное борьбой. Фермер, охмелев от желания, становился все грубее. Он резким движением сорвал с нее одеяло, и тогда она почувствовала, что не может больше сопротивляться. Со стыдливостью страуса она закрыла лицо руками и перестала защищаться.

Фермер провел с нею всю ночь. Он пришел и на следующий вечер и с тех пор приходил постоянно.

Они стали жить как муж и жена.

Однажды утром он сказал ей:

– Я попросил священника сделать оглашение. В будущем месяце мы обвенчаемся.

Роза ничего не ответила. Что она могла сказать? Она больше не противилась. Что ей было делать?