Текст книги "Бездна твоих страхов"

Автор книги: Герман Шендеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Еще одна ситуация оказалась удивительной даже для меня. Чтобы опросить свидетеля – Романа Сажина – мне пришлось прикинуться участковым психиатром – благо, мой детский психиатр Фира Григорьевна поддержала мою аферу и отрекомендовала меня по телефону. Разумеется, для этого мне сначала пришлось помочь ее сыну перевезти старую мебель на свалку.

В квартире, в которую я пришел якобы «проведать» пациента было темно и тихо. Когда я попытался включить свет, из комнаты ко мне ринулся заросший полураздетый мужчина с лихорадочно горящими глазами и, поймав меня за руку, горячо зашептал: – Не надо. Она не любит, когда светло. – Кто – «она»? – недоуменно спросил тогда я. Роман не только рассказал, но еще и показал. Открыв темный облупившийся лючок над унитазом, он прислонился ухом к трубам и предложил мне последовать его примеру. После чего нажал на кнопку слива. – Слышите? Слышите, как она поет? Поначалу в трубах шумела лишь вода, но когда основной поток затих, я и вправду расслышал пение. Это было похоже одновременно и на рев кита, и на печальную скрипку. Песня была без слов, но душила сердце тоской и грустью. По моим щекам тогда сами собой покатились слезы, перед глазами стояла семнадцатилетняя, вечно прекрасная, вечно смеющаяся, обнажив свои клычки, Вика. – Вы тоже слышите ее. Правда, она прекрасна? – Кто это? – Моя любовь, что заперта в трубах. Она следит за тем, чтобы текла вода.

Роман Сажин раньше работал сантехником в управляющей компании соседнего района, но по словам коллег в определенный момент слетел с катушек – его выловили, когда тот пытался утопиться в давно заброшенном коллекторе. Говорят, когда его вытаскивали, он сопротивлялся, выл и просил «отпустить его к его возлюбленной». Но как можно было считать сумасшедшим человека, который здесь и сейчас доказывал мне существование тех самых сущностей, что обитали с людьми бок о бок? – Она не похожа на человека. У нее длинные руки, костистые плавники и распухшее грустное лицо… Мы любим друг друга. Жаль только, я не могу жить в трубах с ней, – говорил бывший сантехник, поглаживая ржавый металл канализации.

Мы провели с Романом немало вечеров, проводя параллели, выясняя и сравнивая. Сейчас я вспоминаю несчастного безумца с досадой и нежностью – он был единственным, кому я рассказал свою историю. Сажин понял меня, как никто иной – только один влюбленный может понять безумие другого. А его любовь была по-настоящему безумной. В глубине души я даже по-доброму посмеивался над ним – это же надо, влюбиться в Коммунальщицу, живущую в трубах! Поди додумайся до такого!

Работая сантехником, Роман повидал немало странных вещей. Например, представителей бледнокожего народа, живущего под канализационными люками. Омерзительного упыря, что питался отходами, сидя с открытой пастью под трубой мусоропровода. Кто-то из промышленных альпинистов однажды по пьянке поделился с ним, что видел на крыше гигантского черного скелета с острым спинным гребнем. – Ты пойми, дружище, их ведь не просто так никто, кроме нас не видит. Нам положено – чтобы знали, опасались и других по возможности предупредили, – Роман разговаривал всегда слегка на взводе, активно жестикулируя, – Чтобы двери за собой закрывали на замки всегда, где положено, чтобы дыры заваривали, если детишки где проковырялись, печати проверяли. Чтобы мы знали, что будет, если не соблюдать правил, понимаешь?

Я понимал. Понимал я и то, сколько правил нарушили мы с Викой. Вломились, двое глупых детей, на чужую, «нежилую» территорию, курили, выпивали, чуть не…

«И вам придется меня понять…», – думаю я, грустно гладя одну из пяти больших сумок с колесиками, лежащих на полу – точных копий той, что я затащил сюда. Уже осталось недолго. Теперь либо да, либо нет. Нужно только дождаться темноты.

Идея выкупа вовсе не нова. Со времен Орфея и Эвридики эта концепция будоражит умы тех, кто мечтает вернуть своих близких с того света. У меня, правда, немного иная ситуация. Все-таки, Вика технически оставалась жива – ни трупа, ни даже крови я не видел. Интересно, ей все еще семнадцать лет? Выйдет ли она, будто ни в чем ни бывало, из той ниши, все еще слегка хмельная и игривая? Или волосы ее поседели от невообразимых ужасов, а разум сгнил, пока она была заперта в бетоне стен и потолков, словно муха в янтаре? Есть только один способ выяснить.

Об этом методе я задумывался давно, даже находил в интернете свидетельства того, что попытки совершить нечто подобное уже были. Удачные или нет – я так и не выяснил, все-таки прошло почти пятьдесят лет. Несчастный парень из Мосгаза, кого же он лишился? Только коммунальщик… нет, не так, только сотрудник коммунальных служб мог точно знать, куда пропали его близкие. И он, похоже, нашел страшный способ их вернуть. «Купить можно все. Вопрос в цене!»

Неважно, насколько высока плата, если цель является основополагающим аспектом твоего существования, неким изначальным кирпичиком твоей личности. Вынь его – и твоя сущность посыпется, развалится, не в силах жить в нашем мире без призвания. Кто-то сказал, что влюбленность – это безумие, со всей клинической картиной помешательства, с симптоматикой в виде бреда и маниакальной экзальтации.

Что же, если так посмотреть – я маньяк. Иначе как объяснить эти пять сумок, лежащие передо мной на полу? Не так-то просто в один день найти пять семнадцатилетних девушек, крашенных под блондинку. Самой старшей было двадцать шесть, самой младшей – тринадцать. Плевать. Не думаю, что Дежурным важен возраст.

Я пытался по-всякому. И зажимал им рот, так же как Вике, закрывая полностью лицо своей широкой ладонью, пока они не переставали дышать. Спаивал их восемнадцатилетним «Чивасом» почти до потери сознания и безразлично, методично лапал, пытаясь призвать Технических Жильцов. Потом вспомнил, что, когда отец ударил меня, еще здесь, на чердаке, на пол попала кровь. Может, именно она стала катализатором? Двух последующих я разделал прямо в той самой нише, залив кровью все стены. Тени сгущались в углах, я слышал голоса, невнятно и алчно что-то шепчущие мне на ухо, а на стене проступало изображение моей возлюбленной Вики, вечно молодой и прекрасной. Ее очаровательные клычки поблескивали в свете моего нагрудного фонарика, а руки призывно тянулись ко мне.

Тогда я понял, что вопрос в количестве. Это как в ломбарде – продать что-то можно за копейки, а вот чтобы выкупить – придется заплатить в три раза больше. Чтобы не испытывать судьбу, я решил поднять ставку до пяти.

Я раскрываю сумки одну за другой, и вижу, что девушки в ужасе следят за моими движениями, мыча в кляпы. Извините, милые, но она для меня дороже вас всех вместе взятых. В стенах что-то начинает скрестись, тени становятся объемнее, шевелятся, перекатываются, окружают, и я понимаю – пора. Надеюсь этого хватит.

Шепоты сгущаются вокруг меня, словно вороньи перья, они шлепалют меня по щекам, набиваются в уши, сливаясь в шуршащую какофонию. Дешевым канцелярским ножом я откупориваю глотки несчастным. Предсмертные хрипы утыкаются в кляпы и вырываются через разрезы, булькая горячей кровью, вздуваясь розовой пеной.

Черное, в темноте технического этажа, зеркало растекается у меня под ногами и появляются отражения. Изломанные, корявые тени собираются по краям горячей лужи и припадают безгубыми ртами к истекающей из пяти крашенных блондинок жизни. Седые, редкие космы слиплись, пальцы беспокойно шарят по полу. На мгновение я замечаю в этих искаженных, безносых лицах…недовольство?

– Хва-а-атит! – многоголосо шепчет мне тьма, страдальчески заламываются уродливые, костистые конечности, – Хва-а-атит!

Тонкие, похожие на веточки, пальцы цепляются за ручки сумок и тянут их в темноту ниши, оставляя липкий блестящий след на бетоне. Я пытаюсь продышаться, выплюнуть пыльный комок страха застрявший в горле и выкрикиваю, пискляво и неуверенно:

– Вика! Я принес то, что вы хотели! Верните мне ее!

Тьма в нише колеблется, дергается, лужа на полу почти исчезает, и тощие, видимые лишь периферийным зрением уродцы уползают обратно.

– Не причиняем вреда-а-а, следим за порядком… – отвечает мне мрак шуршанием стекловаты и шелестом пенопласта, – Ты мусоришь. Мы забираем. Не на-а-адо…

С гулким стуком ниша выплевывает что-то большое, продолговатое, похожее на куклу. Я не хочу видеть то, что отрыгнула тьма в ответ на мою просьбу. Слишком легкое, для живого человека. Слишком серое, слишком костлявое. Одежда, покрытая бетонной крошкой и пылью разложилась на лохмотья, мягкая, сухая плоть легко отшелушивается от костей, когда я прикасаюсь к трупу. Накрываю для пробы своей широкой ладонью скалящийся череп и убеждаюсь – да, силы бы мне хватило. Острые, чуть большие, чем нужно, озорные клычки больше не торчат из-под пухлой верхней губы – теперь они выставлены напоказ. Девочка, которой навсегда семнадцать и тридцатилетний мужик, живой лишь технически.

Убить упыря

«Упырь – кровопивец, заложный мертвец, бродящий по ночам, засасывающий людей и скотину, особливо охочий до детей. С голодухи разрывает могилы да глодает кости. Копыта им надобны, чтобы пробивать гробы, а крепкие когти даны им, чтобы рвать мясо. Дурные люди, по смерти, бродят упырями, и чтобы угомонить их, раскапывают могилу и пробивают труп осиновым колом, голову от тела отделяя. Также, упырь – злой, лихой, строптивый человек.» – Большой толковый словарь сербохорватского языка. О.Цвитанович 1934 г.

Мартовский ветер хлопал ставнями, точно хотел сорвать их с петель. Никогда ещё покосившийся деревянный дом на окраине села Дракулич не собирал столько народу. Бабы за стенкой успокаивали Ясну, что разражалась невпопад усталыми, заунывными рыданиями. Трое же мужчин сидели вокруг потрескавшегося деревянного стола на скамьях. Старуха Зорица хрипло ворчала себе под нос, потряхивая седой головой с крупной шишкой на макушке, но все же разливала гостям вот уже вторую порцию горького травяного чая. Тем, казалось, только это и было нужно – покряхтывая, они морщились, кривились, но пили, будто чай являлся частью какого – то ритуала.

– И не дёргайтесь даже! Земля там грязная, нечисть одну родит, чернобыль да полынь! Нечего вам там делать! – грозно скрежетала Зорица, бросая гневный взор то на одного, то на другого гостя, но встречала лишь взгляды твёрдые, холодные, будто шляпки гвоздей – Не воротитесь, так и знайте!

– Плевать! Я пойду, с вами или один! – заявил Казимир и притопнул сапогом по дощатому полу, отчего культя его неловко качнулась и едва не сбила чашку со стола, – Как я домой вернусь, как в глаза жене смотреть буду? Это мой сын в конце концов!

– Ещё нарожаете! Ясна у тебя баба здоровая, я знаю, сама роды принимала, – отрезала Зорица, вперившись серыми глазами в калеку, – В руки себя возьми, солдат ты или тряпка? А так – сгинешь за милую душу, и ребятёнка не найдёшь!

– Не о чем тут рассуждать! – возмутился в бороду обычно молчаливый Горан, – Погибает душа безгрешная, а старухе за пять лет среди могил всё едино стало – что живые, что мёртвые!

– Ой, не тебе говорить о могилах, бобыль! Уж мы их оба повидали, да только с разных сторон лопаты. Покуда ты по подвалам и катакомбам хоронился, я своих мертвецов сама закапывала. И поверь, я поболе твоего знаю – и какие им сны снятся, и кому они молятся, очи горе возведя. И когда с могилою неладное творится – я нюхом чую.

– Давайте будем конструктивны, я вас умоляю, – прервал зашедшуюся в гневном припадке старуху фельдшер Тадеуш, подняв руки в примиряющем жесте, – Мы пока вообще не знаем, идёт речь о могилах, или мальчик просто заблудился в селе.

Спокойный рассудительный тон недавно прибывшего из Баня-Луки пожилого медика заставил накопившееся было напряжение в воздухе немного растаять. Вытянувшись во весь свой небольшой рост, человечек, казалось, занял больше места, чем положено тщедушному его тельцу и дрожащим фальцетом продолжил:

– Я понимаю вашу панику, Йокич, – Казимир по-армейски подтянулся, услышав свою фамилию, – Я бы тоже ничего хорошего в свете последних событий не предположил на вашем месте, но не стоит поддаваться страху и бросаться в безрассудные авантюры. Лично я ни на йоту не верю в предположения уважаемой хозяйки…

Фельдшер тут же удостоился взгляда Зорицы, который, казалось, мог заставить и птицу упасть с небес, и роженицу выкинуть младенца.

– … Разумеется, я ценю вас как специалиста, Зорица, но то, что вы рассказываете нам – это же самая натуральная мифология. Люди лечатся пенициллином, запускают ракеты в стратосферу, а вы нам рассказываете о какой-то нечисти. Смешно же, право слово! – договорив, Тадеуш опустился обратно на скамью и пригубил горячий напиток, слегка поморщившись – то ли от горечи, то ли обжёг губы, – А чай у вас преотличный! Одна сплошная польза!

– Мифология, значит? – закипая, прохрипела Зорица – растрёпанная и седовласая, она походила на разъярённую гарпию, – Хочешь, расскажу тебе реальную историю? В подробностях? Знаешь, что там, за леском, в овраге? Напомнить?

– Зорица, послушайте, я… – приподнялся было Тадеуш, но был посажен длинным костлявым пальцем, болезненно упёршимся в плечо.

– Нет, это ты меня послушай! С февральскими холодами явились, все в чёрном, в бустинах и с автоматами. Повытаскали на улицу всех, кого в домах нашли. Я была там. Видела своими глазами дьявола – тогда он носил имя Филиповича, – голос Зорицы стал монотонным и низким, казалось, речь эту она давно отрепетировала, – Подбрасывали детей в воздух и ловили их на штыки. Насиловали женщин, вскрывая им животы, не вынимая уд. Поливали кровью их же собственных младенцев. «Все грехи на себя беру!» – кричал дьявол, – «Безгрешны останетесь!» Истинно говорю, то был сам Сатана в человечьем обличье.

– Я был на этой войне, старуха, я знаю… – прервал ее было Казимир, на что хозяйка гневно шикнула:

– Ничего ты не знаешь! Пока ты, с винтовкой, в окружении товарищей воевал, мы умирали беззащитными!

Этот сиплый выкрик, казалось, стоил Зорице всех её сил. Опустошённая, она продолжила рассказ, будто вещала на сцене театра:

– Дети кричали, плакали, а усташи шли от одного к другому, перерезая глотки, разбивая хрупкие их черепа о деревья. Младенцам они просто откручивали головы и пинали их в сторону убитых горем матерей. Мужчины, защитники, опора и надежда – вы ушли подчиняться приказам. Некому было за нас заступиться. Лишь дети, женщины да старики… Дьявол ставил нас на колени, приказывал принять его веру. Мы целовали его кастрированный крест, а следом…

Зорица расплела шаль на тонкой старческой шее, демонстрируя глубокий рубец со вспухшими краями – след от клинка.

– Безносая не захотела меня прибрать – знала, видать, что хоронить остальных будет некому. Этот дьявол в облачении капеллана даже не скрывал своей сути – он говорил «Нам нужны не ваши тела, но ваши души!» Их он пожрал, переварил, выплюнул и оставил там, вместе с трупами.

– Зорица, при всем уважении, мы знаем, что здесь произошло, это вовсе не меняет… – попытался перебить Тадеуш.

– Меняет, – сухо, будто проколотая шина, прошептала хозяйка, – Палачи осквернили, испоганили это место, пустили дьявола потоптаться на нашей земле. Изо дня в день, три года я ходила на этот самозваный погост и копала-копала-копала… До кровавых мозолей, от рассвета и до заката. И каждое утро видела выкопанные то тут, то там головы и руки – без глаз, без пальцев. Обглоданные, мокрые, ещё в слюне и сукровице.

– Животные же… – предположил было фельдшер, но старуха бросила на него испепеляющий взгляд выцветших глаз, и тот замолчал.

– Не пойдёт зверь в такое место, проклятое и гиблое. Почва от крови красная, небо от дыма чёрное, – нараспев пришёптывала Зорица, будто погрузившись в какой-то транс, – Не зверь это – нечисть кладбищенская, из земли повылезла, как грибы ядовитые, из душ неотпетых да неоплаканных. Младенчики некрештеницами стали, вьются голодными воронами. Бабы, чьих детей из брюха вырезали, в богинок превратились. Взрывают землю обломанными ногтями неупокойники, родных своих ищут. Хрустят косточками упыри, неосвященную плоть доедая. И людям там делать нечего – лишь упырям там и место.

Речь ее подействовала на всех по-разному. Фельдшер, откровенно скучая, ожидал, пока старуха выговорится. Горан истово перекрестился и что-то неразборчиво прошептал. Казимир же вскочил, едва не опрокинув скамью, и бросил гневно:

– Плевать я хотел! Пока мы здесь лясы точим, мой Сречко… – он замолчал, боясь произнести то, что само рвалось с губ, – Я выхожу. Вы со мной?

– Мальчику может потребоваться медицинская помощь, – сказал фельдшер, отставляя кружку в сторону, – Вы ведь для этого меня позвали, так? Я готов.

– А ты? – обратился к бородачу Казимир.

– Божий человек не откажет ближнему в помощи, – философски заметил Горан. Имя у него было говорящее – стоило тому встать со скамьи, как посреди завешенной сушёными травами кухоньки и правда выросла гора.

Когда трое мужчин уже были в сенях, в спину им раздался жуткий визг. Клекочущий, хриплый, приглушённый – так кричит человек, когда ему перерезают горло – он промораживал до костей, хватал сердце ледяными пальцами, перемешивал внутренности.

– Не вернётесь! – сипло шипела Зорица, совсем выбившись из сил, – Никто не вернётся! Люди оттуда не возвращаются, попомните мое слово!

Ничего не отвечая, трое покинули избу.

* * *

Дракулич представлял собой гнетущее зрелище. Произошедшее здесь оставило глубокий отпечаток на каждом камне, на каждом пороге. Припорошенная остатками снега дорога казалась девственной, нетронутой – редко кто проезжал через село, считая, что здесь остались лишь заброшенные дома и мародеры.

Так оно отчасти и было – мужчины-сербы, вернувшись с войны в родные дома, были встречены не родней, но хрипящей старухой, что отводила их к оврагу. С обрыва хорошо было видно дно с неровной, будто взрыхлённой гигантским червём землёй, где, наспех закопанные, лежали их дочери, сыновья, жёны, сёстры, отцы и матери. Поначалу смрад бил в ноздри, выворачивал желудки, и солдаты, опираясь на деревья, долго и мучительно сквозь слёзы блевали. Ругались матерно, рыдали, бились оземь. Кто-то даже в сердцах стукнул Зорицу прикладом, отчего у той на темечке вздулась шишка, да так и осталась – стариковский организм счёл, что и так сойдёт. Другие партизаны предлагали той оставить вымершее село, ехать в город, даже по доброте душевной звали к себе. Но Зорица твёрдо отказывалась покидать свой пост, отвечала:

– Если я уйду, умрет Дракулич. Если останусь – люди сами придут.

Так из года в год старуха водила возвращавшихся с фронта мужчин к оврагу, чтобы те со слезами, рвотой и криками исторгали из себя войну и оставляли её утекать и в без того проклятую землю. А люди, очищенные и прозревшие, могли идти дальше. Некоторые перед этим помогали ей хоронить мертвецов. Кто-то оставался у безумной старухи на хозяйстве, кто-то так и не смог бросить родной дом, кому-то просто некуда было идти. Так, исполнив странное пророчество Зорицы, Дракулич начал новую жизнь.

Но за наброшенным брезентом и залатанными заборами скрывались от невнимательных глаз останки задушенной войны. Тут – береза с бурым въевшимся пятном – палачи об нее младенцам головы разбивали. Там – пепелище с трубой торчащей – отказались старики наружу выходить, им красного петуха и пустили. Гаже всего был небольшой пустырь, где из-под снега торчали былинки увядшего ковыля. Ничто не выдавало в этой невинной поляне худого места, но, проходя мимо, местные, что заново заселили Дракулич, крестились и ускоряли шаг. Именно здесь усташи измывались и насильничали девок, перед тем как вспороть им брюхо калёными лезвиями.

* * *

Даже Тадеуш поморщился, взглянув на пустырь в просвет между чёрными, с подгнившими брёвнами, избами.

– Страшная война, конечно, – произнёс он и стушевался тут же, поняв, что сказал банальность, – А вы, Горан…

– Я из четников, – бросил тот, – Ещё не знал, что у Михаиловича свои планы насчёт Югославии.

– О! – поразился честности бородача фельдшер, – Мне кажется, Казимиру лучше не…

– Вот и не болтайте лишнего, доктор.

На крыльце появилась однорукая фигура, прижимающая к груди какой-то груз.

– Фонари все захватили? – спросил Казимир, дико зыркая по сторонам. Фельдшер и бородач подняли по старой масляной лампе на железном кольце.

– У Зорицы нашлись, – пояснил Горан. За спиной у него торчали две рогатины, закреплённые на поясе.

– Хорошо. С оружием негусто, – продемонстрировал ношу однорукий партизан, – Всего один огнестрел, на два заряда. И топор, добротный, вчера точил. Это тебе.

Горан принял инструмент с уважением, взвесил в руке, сделал легкий взмах, удовлетворённо кивнул, после чего завистливо присвистнул, взглянув на обрез в руке Казимира.

– Трофейный?

– «Зауэр». С фрица снял. Ствол был уже спилен. Для охоты, конечно, вещь никудышная, но для дела… А вам, Тадеуш, придётся нести фонарь – мне его, к сожалению, деть некуда.

– К погосту? – просто спросил немногословный бородач, кивнув заросшим подбородком куда-то за узкую полоску леса.

– Село бабы уже обыскали, – посетовал Казимир, – Если бы эти глупые кликуши не слушали старуху, глядишь, нашли бы Сречко ещё до заката. Теперь придётся ковылять в темноте.

– Свет всегда с божьим человеком, – заметил Горан.

Троица двинулась в сторону оврага. Шли по первой молча, будто таинство какое совершали. Унылый вид собственного села приколачивал языки к глотке не хуже палачей-хорватов.

Дракулич оставался наполовину мертв – пустые избы пялились чёрными провалами окон, село молчаливо провожало троих мужчин, будто на казнь. Не лаяли окрестные собаки – не успели прижиться, не ворчали кумушки на подпитых муженьков. Лишь тоскливый скулёж раздавался откуда-то с пустыря.

– До-о-оченьки! Где же вы? Милица, Агнешка, папа вернулся!

Казимир болезненно поморщился – от завываний Мишко ему всегда становилось не по себе. Дракулич был для него местом чужим – он осел здесь уже после войны, когда обнаружил, что возвращаться некуда. Мишко же здесь родился, женился и успел обзавестись двумя дочерьми. Когда он, героический партизан, одним из первых вернулся домой, рассудок его пошатнулся. Зайдя в свою опустевшую хибару, увидев растерзанные тела жены и дочерей на погосте, он упал наземь, забился, заскулил, да так и сделался дурачком. Ходит теперь по селу, разгребает руками землю на пустыре, да кличет без умолку своих «доченек».

– Тяжелая судьба, – осмелился нарушить молчание фельдшер, когда кислые подвывания Мишко за спиной почти стихли, – Вернуться победителем, а сражался за что…

– Мы сражались за веру и Родину, доктор, – перебил его Горан.

Стушевавшись, фельдшер обратился к Казимиру.

– А раньше здесь пропадали дети?

– Две девчушки в прошлом году, весной. Ещё двое в позапрошлом, тоже в марте. Я сюда с Ясной в сорок седьмом перебрался, а в пузе у неё ужо Сречко ворочался. К оврагу я ему накрепко запрещал ходить, но…

– И не искали?

– Нет. Повелись на россказни старой ведьмы – что, мол, нет людям ходу на погост.

– А почему туда? – недоуменно спросил Тадеуш, – Что там ребёнку, в сущности, делать?

– Дети сами по себе не пропадают, – ответил калека, – В овраге до сих пор кто-то землю роет, трупы выкапывает. Зорица одна не боится туда ходить. По весне всех детей там и находила.

– Может, их туда затащили, – резонно заметил фельдшер, – Одичавшие собаки?

– Не псы это, другое. Я год тому назад ночью проснулся от жуткого визга. Мой хряк метался по хлеву, с ума сходил, насилу угомонил. Весь искусан, где-то мясо клочьями вырвано. Так и пришлось его заколоть. А под хлевом я лаз обнаружил, широкий, как для человека. За ночь кто-то прорыл.

– Ну вы уж… – усмехнулся старичок, – Это, знаете, мистификация.

– Слово какое вы мудрёное сказали, доктор. А то, что Ясна, мяса того отведав, опосля дитя из утробы выкинула – тоже эта ваша… ми-фи-кация? – по слогам проговорил Казимир.

– А когда жена моя, покойница, Богу душу отдала, – вмешался Горан, – Я на могилку помолиться пришёл, а тело её выкопано и лицо всё обглодано, жадно так, и кишки кругом. Дьявольское там живёт. Не живёт, а существует даже.

– Тише! – скомандовал вдруг Казимир – троица приблизилась к заросшей кустарником кромке небольшого леска, предварявшего спуск в овраг. Несмотря на холод, пот сбегал по его спине. Он и сам не знал, чего боялся больше – не найти сына вовсе, или всё же найти, но слишком поздно, – Близко мы, я чую.

– И вы, Йокич, всерьёз полагаете, что на погосте обитает нечистая сила? – приглушённым фальцетом спросил Тадеуш. Ему явно было не по себе, и при помощи разговора – понятного и хорошо знакомого ему процесса – он пытался сохранить самообладание.

– Пущай так. Я просто хочу найти Сречко, – слукавил Казимир, продираясь сквозь торчащий из подтаявшего снега кустарник. На деле же, поджилки его дрожали при одной мысли о столкновении с чем-то нечеловеческим, и потому, чтобы успокоить себя, он заговорил о мирском, – Я и не такого насмотрелся. Резня в Дракуличе – лишь часть того, что творилось здесь. Вам, Тадеуш, не пришлось побывать в Ясеноваце?

– Не довелось, – сглотнул фельдшер, – Слышал в общих чертах.

– Счастливый человек. А я был. Неужто после всего меня испугают легенды? – скорее уговаривал себя калека, чем отвечал на вопрос.

– Легенды, – усмехнулся Тадеуш, – На такой грязной земле им самое место.

– Легенды не копошатся ночью под окнами, доктор. Не выкапывают мертвецов из земли, обгладывая кости. Не таскают детей средь бела дня, – ответил Казимир. В его воображении банда упырей и вурдалаков, почему-то в военной форме, водила хоровод вокруг мёртвого тела Сречко, дробно стуча копытами. Помотав головой, он покрепче сжал обрез.

Среди голых веток топорщились из-под снега чёрные влажные пни – редколесье снабжало дровами всю округу, но вскоре кустарник загустел до того, что пришлось продираться полубоком, прикрывая глаза. Тропа резко ухнула вниз, и Казимир едва не покатился по склону, вовремя уцепившись культёй за торчащие пни. Единственную руку занимал трофейный «Зауэр».

– Осторожней, – Горан придержал его за плечо, будто заигравшегося ребёнка, – Нешто на небеса торопишься?

Само место казалось грязной воронкой, всосавшей в себя все звуки – не было слышно ни шелеста ветвей, ни вороньего грая. Троица тоже примолкла, словно почуяв – земля эта давно принадлежит мертвецам.

Широкая просека посреди оврага была густо взрыхлена. Местами торчали дощечки – самодельные надгробия, поставленные теми, кто вернулся в родное село, но не застал родных живыми. Кустарник пробрался и сюда, сплетя непролазный полог, будто желая, чтобы души умерших запутались в голых ветвях, неспособные уйти на небо.

– Смотрите! – шепнул вдруг Горан и, поставив фонарь на землю, склонился к жирной почве, – Следы!

Выдавленные в земле крупные отпечатки копыт очерчивали по кругу глубокую, в кулак шириной яму, из которой тянуло гнилью. Сами же они были размером с доброе блюдце – ни у какого лося или оленя таких копыт быть не могло.

– Права была Зорица. Не зверь это – тварь нечистая. Вон и копыта, прошептал Казимир.

– Я бы не спешил с выводами, – ответил Тадеуш, пожевав губами.

– Они идут вдоль погоста, – указал Горан вперёд, в глубину переплетающихся ветвей.

– А это… – робко поинтересовался фельдшер.

– Да. Без малого две тысячи мертвецов, – даже излишне спокойно ответил калека, – Зорица уже немолода, закапывала неглубоко, так что постарайтесь не провалиться, доктор, в могилу – ноги поломаете.

Фельдшер нервно сглотнул и предпочёл отмолчаться.

Стоило пройти метров пятьдесят по влажной, проседающей под ногами земле, как Казимир остановился, приказав жестом всем затихнуть. Горан покрепче перехватил топор, Тадеуш застыл на месте.

– Слышите? – одними губами произнёс Йокич. Вопрос был риторическим. Чавканье в глубине изломанного будто чьей-то неповоротливой тушей кустарника было оглушительным. Влажные хрустящие звуки наполняли морозный воздух, эхом множась в испуганных сердцах. Там, в чащобе, что-то нечеловеческое, богохульное суетилось, ворочалось, взрывало острыми когтями землю в поисках подгнивших останков, а, найдя их, вылизывало шершавым языком растекшиеся глазные яблоки, снимало острыми клыками полужидкую плоть, ломало крепкими зубами кости и высасывало костный мозг. От такой фантазии у бывалого партизана что-то будто лопнуло в желудке, разлилось едкой желчью, просясь наружу. Дрожь в ногах он заметил не сразу.

«Быть может, – промелькнула в голове Казимира мысль, – прямо сейчас бледные пальцы выцарапывают внутренности у моего сына…»

Вспыхнувшая в секунду ярость затмила собой страх перед нечистыми тварями. Лишь натренированная партизанскими налётами выдержка позволила калеке не ринуться сквозь кустарник навстречу тому, что сейчас трапезничало мертвой плотью.

Фельдшер замер неподвижной гипсовой статуей – бледный, в неестественной позе, держа в дрожащей руке фонарь. Мир, который он знал и изучил за свою долгую жизнь трескался и крошился, открывая просторы бесконечной густой тьмы за пределами человеческого восприятия.

Понимающе кивнув, Горан отдал одну рогатину фельдшеру – тот вцепился в неё, будто утопающий за соломинку и вновь застыл. Казимир же накинул на лампу кусок ветоши. Теперь свет пробивался лишь через тонкую щель в ткани бледным неровным лучом. Аккуратно раздвинув ветви, Горан поднёс палец к губам и направил фонарь на источник звука.

Что-то большое, белое, цвета мертвой плоти ворочалось над разрытой могилой. Медленно переступая тяжёлыми конечностями, оно с наслаждением трапезничало. Хруст и чавканье густой патокой заполняли сознание мужчин, распугивая по углам черепной коробки все прочие мысли. Луч медленно пополз от белых широких бедёр дальше, к объёмному животу.

Вдруг хрустнула ветка под ногой фельдшера. Тут же по массивному боку пробежала дрожь. Тварь засуетилась, зафыркала, и Казимир понял – сейчас или никогда. Направив ствол куда-то, где под широкой бочкообразной грудью, увешанной многочисленными сосками, должно было биться гнилое сердце, он нажал на оба спусковых крючка.

Грохот выстрела гулким эхом заметался по оврагу, обрез сильно рвануло вверх, рукоять ударила Казимира в лоб – культя не помогла смягчить отдачу. Одновременно с этим ночную тишину пронзил резкий нечеловеческий визг. Заныли зубы у Горана, зажал уши Тадеуш, выронив рогатину, Казимир как будто вновь почувствовал скрежет пилы по лучевой кости. Навстречу ошарашенным мужчинам на четвереньках выбежало что-то громадное, белое, жирное.

Оно неслось сломя голову, сопровождаемое хрустом кустарника и тяжёлым топотом. Тугие толстые бока разметали троицу по оврагу: пожилого фельдшера засыпало землей, Горана приложило о могильную доску, Казимира же швырнуло вверх, да так, что он приземлился ровно на место нечестивой трапезы.