Текст книги "Встречи с призраками"

Автор книги: Герман Мелвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Назад к карточке книги

Джек Лондон и др.
Встречи с призраками

I. Следы невиданных наук

Артур Мэкен. Черная Печать

Фамилию Артура Мэкена (1863–1947) у нас иногда, в полном соответствии с правилами английского произношения, передают как «Мейчен» – но это неверно: она должна звучать по-валлийски. По-английски он и вовсе Джонс, но бабушка со стороны матери, представительница старого валлийского рода, в котором не осталось мужчин, выразила готовность оплатить юному Джонсу образование, если он примет ее родовую фамилию. Артур согласился и был верен этой договоренности всю жизнь.

Как писателя Артура Мэкена «забывали» по меньшей мере трижды – первый раз еще в 1930-х, то есть при жизни. Но каждый раз приходилось вспоминать снова. Иногда – благодаря внутренней эволюции самой литературы, когда, казалось бы, устаревшие направления (прежде всего связанные с хоррором) вновь оказывались востребованными, а иногда – благодаря влиянию на последователей. Учениками же Мэкена считали и считают себя многие: Лавкрафт, Говард, Стивен Кинг, Дэн Браун… В кинематографе ряд его идей развивали Спилберг, Лукас и дель Торо.

Рассказ, опубликованный в этом сборнике, входит в крупное произведение «Три самозванца» (1895), которое представляет собой нечто среднее между сборником и романом в новеллах. В нем впервые прозвучала мысль о том, что английский «маленький народец» – фэйри, пикси и другие «обитатели холмов» – возможно, не волшебные существа, а некая малая раса из плоти и крови, издавна существующая параллельно человечеству. Которая навсегда застыла в каменном веке, но взамен получила ряд магических способностей.

Именно от «Черной Печати» отталкивался Лавкрафт, создавая, возможно, одно из знаменитейших своих произведений – «Ужас в Данвиче». При этом кое в чем знаменитый американец отстал от своего британского учителя: например, если Мэкен, говоря о «древней расе», не проецирует на нее современные ему расистские комплексы, то Лавкрафт этого избежать не сумел.

Но самое известное произведение Мэкена было написано не в жанре рассказа или романа. Речь идет о пропагандистской статье (без «отрицательного» смысла: во время Первой мировой войны он как журналист работал в ведомстве пропаганды), которая, отделившись от автора, зажила собственной жизнью. Это легенда о призрачных английских лучниках, которые, перенесшись из времен Столетней войны в 1914 год, заслонили собой обреченных соотечественников (на сей раз воюющих не против французов, а вместе с ними) и открыли из своих луков смертоносную стрельбу по наступающим немцам.

Мы еще встретимся с ней на страницах этого сборника, в рассказе «Окопная Мадонна» Киплинга.

Прошло уже много лет с тех пор, как в моем сознании забрезжило робкое предположение, впоследствии превратившееся в факты, доказанные если не полностью, то по крайней мере частично. Прежде всего, путь к этому проложила моя страсть к разностороннему чтению – занятию, ныне считающемуся анахронизмом, благодаря которому я стал своего рода специалистом и с головой погрузился в этнологию. И в те времена, и впоследствии я был шокирован находками, отвергаемыми классической научной мыслью, и открытиями, до сих пор недоступными всем исследователям. В частности, я убедился, что львиная доля устного творчества народов мира представляет собой несколько гиперболизированный отчет о событиях, случившихся на самом деле. Особенно меня увлекли кельтские предания о фэйри – удивительном народце. Именно здесь, мыслилось мне, можно найти следы преувеличения и прямого утрирования – все эти фантастические обличья, маленькие люди, облаченные в зеленое и золотое и веселящиеся среди цветов… Мне казалось возможным провести прямую аналогию между наименованием этой якобы вымышленной расы и описанием внешности и поведения ее представителей. Наши далекие предки нарекли чудовищные создания «феями» и «маленьким народцем» именно потому, что ужасно боялись их – так что их облекли в чарующие одеяния, прекрасно зная, что на самом деле все обстоит с точностью до наоборот. К перевоплощению также приложила свою могущественную длань и литература, причем начала свою работу достаточно рано, и потому шаловливые эльфы Шекспира уже довольно далеки от своих реальных прототипов. Истинный ужас сделался неузнаваемым под маской плутовского озорства. Однако в более старых преданиях – в тех историях, что рассказывались у костра и заставляли людей истово креститься, – мы видим совсем иное: мне чудился совершенно иной дух в сказаниях о тех детях, женщинах и мужчинах, что таинственно сгинули с лица земли. Крестьяне замечали их в полях, шагающими по направлению к зеленым округлым невысоким холмам – а после уже никто на свете их не видал. А еще ведь есть истории о матерях, что оставляли ребенка мирно спящим за крепко-накрепко закрытой деревянной дверью, а по возвращении домой обнаруживали не пухлощекого розового маленького англосакса, а тощее, морщинистое создание с кожей землистого цвета и пронзительными черными глазами – дитя иной расы. Опять же, чем глубже в старину, тем более зловещими выглядят мифы об ужасных колдунах и ведьмах, об огненном зле шабашей, а также намеки на демонов, которые возлегали с дщерями человеческими. Но поскольку мы заменили чудовищные «предания о фэйри» байками о милых, хотя и чудаковатых эльфах, точно так же от нас оказалось сокрытым черное безумие ведьмы и ее спутников – его спрятали за популярными сказочками о старухах на метлах, чертовщине и забавных длиннохвостых кошках. Еще древние греки переименовали чудовищных фурий в милостивых повелительниц; как видим, северные народы последовали их примеру. Я неотступно вел исследования, выкраивая время за счет других, куда более важных занятий, и я спросил себя: если предположить, что в старинных преданиях кроется истина, то кем же были те демоны, которые, если верить имеющимся свидетельствам, посещали шабаши? Нет нужды объяснять, что я отбросил все то, что могло бы называться сверхъестественными домыслами Средних веков, и пришел к выводу, что фэйри и черти являются существами одного происхождения и расы. Разумеется, это было лишь догадкой, а германские сказания о былых днях подверглись значительному искажению и гиперболизации, но я все же непоколебимо верил, что за всеми этими художественными нагромождениями скрывается темная изнанка правды. Однако некоторые чудеса, якобы имевшие место, заставляли меня пребывать в сомнениях. Хоть я и был далек от признания того, что в любой из разновидностей современного спиритуализма содержится хотя бы зерно истины, я все же не полностью мог отказаться от предположения, что плоть человека и в те далекие времена, и нынче чуть ли не в десяти миллионах случаев могла оказаться неисчерпаемым источником сил, кажущихся нам волшебными, – и силы эти, вдали от прогрессирующей человеческой цивилизации, действительно выжили в глубинах бытия. Даже у амебы или улитки имеются способности, недоступные нам; вот я и счел, что теория атавизмов способна объяснить множество вещей, до того казавшихся абсолютно необъяснимыми. На этом и базировалась моя точка зрения: у меня имелись веские основания полагать, что безбрежное море самых давних и нескомпрометированных позднейшими пересказами преданий о так называемых фэйри содержит неопровержимые факты. И я предполагал, что элемент сверхъестественного в этих преданиях следует отнести на счет того, что в человеческой памяти как живой мог сохраниться народ, павший под неумолимой пятой эволюции, – народ, чьи способности показались бы нам абсолютно удивительными. Таковой была теория, зародившаяся в моем сознании, и, работая над ней, постоянно имея ее в виду, я словно получал ее подтверждения отовсюду – из раскопок курганов или древних захоронений, из заметок в местных газетах о собраниях любителей старины графства и из разномастной литературы общего содержания. Что же до прочих источников, то помню, как я был поражен принадлежащим перу Гомера выражением «сладкоречивый вития», словно бы до того писатель знал или слыхал о человеке, чьи речи были настолько грубы и примитивны, что мысль, содержащуюся в них, сложно было бы сформулировать. Следуя за моей гипотезой о расе, которая отставала от прочих, я легко мог представить себе существо, говорящее на непонятном языке, который лишь немногим отличается от нечленораздельного рычания грубого животного.

Здесь мне пришлось остановиться, дабы удостовериться, что во всех случаях мои догадки не слишком далеко отходят от реальных событий. Внезапно моим вниманием завладела случайная газетная заметка, напечатанная в местном издании графства. Это был короткий отчет о том, что с любой точки зрения казалось мелкой деревенской трагедией: сообщалось об исчезновении молодой девушки, и смаковались злобные сплетни, втаптывающие в грязь ее репутацию. Однако между строк я увидел, что весь этот скандал состоит из чистой воды предположений, призванных объяснить то, что в любом другом случае осталось бы необъяснимым. Предположения дрянных соседей девушки были просты: побег в Лондон или Ливерпуль; или же никем не обнаруженное тело, лежащее с привязанным к шее камнем в заросших илом глубинах лесного пруда; или же, на худой конец, убийство. И вот когда я праздно просматривал написанное, меня словно электротоком ударила свежая мысль: что, если мрачный и внушающий ужас народец холмов все еще жив, все еще обитает в глуши, среди раскопанных холмов? Вдруг и сейчас, и позже они продолжают творить зло, описанное в легендах германских народов, неизменные и не способные измениться, наподобие монгольских цыган или испанских басков? Вынужден признать, что идея эта привела меня в неистовство: внезапно стало не хватать воздуха, я обеими руками вцепился в подлокотники кресла, пребывая в смятении и разрываясь между ужасом и душевным подъемом. Происходящее было настолько же нереальным, как если бы один из моих коллег-естествознателей, прогуливаясь по тихому английскому лесу, внезапно с ужасом обнаружил, что на него нападает слизкий и тошнотворный ихтиозавр, служивший прообразом чудовищных змиев, которых убивали отважные рыцари, или увидал бы, как солнце потемнело от крыльев птеродактилей, драконов из древних преданий. В то же время, поскольку я изо всех сил стремлюсь к познанию, мысль о подобном открытии приводила меня в радостное возбуждение. Я вырвал газетную страничку и засунул ее в ящик старого письменного стола, постановив: это будет первым экземпляром коллекции самых странных событий. Я еще долго просидел в тот вечер, грезя о том, что же удастся в итоге обнаружить, и не позволяя трезвомыслию поколебать свою первоначальную решимость. Однако когда я непредвзято взглянул на дело, то осознал, что мои построения вполне могут базироваться на весьма шатком фундаменте, а факты вполне согласовываться со всеобщим суждением, и я начал относиться к произошедшему там с некоторой осторожностью. Но хоть я и постановил держаться начеку, но все же склонялся к мысли о том, что единственный оказался бдительным и внимательным, в то время как огромная толпа исследователей и мыслителей оставалась халатной и незаинтересованной, поскольку пропускала мимо глаз наиболее существенные обстоятельства.

К тому времени, когда я сумел пополнить содержимое письменного стола, прошло несколько лет. Второе открытие в действительности ничего особенного не значило, поскольку было – с незначительными отклонениями – лишь повторением первого и произошло в отдаленной местности. Но я все же сумел сделать кое-какие выводы: как и в первом случае, трагедия произошла в безлюдной и пустынной местности. Таким образом, моя теория пока что подтверждалась. Однако третья находка имела для меня решающее значение. Как и прежде, посреди холмов, в месте, отдаленном от оживленных путей, был убит старик, и орудие казни оставили рядом с телом. Но в данном случае, в противоположность предыдущим, поползли слухи и сплетни, поскольку смертельным орудием оказался примитивный каменный топор, привязанный жилами животных к деревянной ручке, что вызвало самые неправдоподобные и нелепые догадки. Самые дичайшие из них, как с ликованием думал я, заходили слишком уж далеко, и я взял на себя труд вступить в переписку с местным доктором, вызванным для коронерского расследования. Он, человек весьма проницательный, пребывал в замешательстве и написал мне:

«Я не стану рассказывать об этом на каждой площади, профессор Грегг, но, говоря по правде, в происходящем скрыта какая-то чудовищная тайна. Я получил каменный топор в свое распоряжение и тщательно исследовал его возможности. Воскресным утром, когда моя семья и все слуги отсутствовали, я принес его в сад за домом и там, укрывшись за тополями, провел эксперимент. Эта вещь совершенно неподъемна. Быть может, у топора отменный баланс и хорошее распределение веса, позволяющее его применять, или же эффективный удар достигается лишь при особенном положении тела – я не знаю, но уверяю, что к моему возвращению домой я несколько разочаровался в собственных физических возможностях. Мои упражнения напоминали потуги неопытного человека воздеть молот: приложенная сила вернулась ко мне самому, и меня отшвырнуло на спину, в то время как топор упал на землю, не в силах причинить кому-либо вред. В другой раз я пригласил опытного местного лесоруба, но этот мужчина, сорок лет работавший собственным топором, не смог ничего сделать с топором каменным, и каждый его замах завершался совершенно смехотворно. Короче говоря, если б это не звучало столь бесконечно нелепо, я бы заявил, что уже четыре тысячелетия никто на земле не мог бы нанести сокрушительный удар орудием, которым, вне всяких сомнений, был убит тот старик».

Вообразите, какой музыкой прозвучала для меня эта новость! Впоследствии же, когда я услыхал, что несчастный старик порой болтал о том, что можно увидеть в ночи на белом склоне холма, намекая на неслыханные диковины, и что он был найден утром окоченевшим на том самом холме, о котором распространялся, мое ликование достигло предела. Я чувствовал, что реальность превосходит самые смелые мои ожидания. Но следующий шаг имел еще большее значение. Уже много лет я владел необычной каменной печатью – куском матового черного камня, размером в два дюйма по оснастке и грубым шестиугольником диаметром дюйм с четвертью на стороне оттиска. Все вместе это походило на увеличенный старинный пестик для набивания табака в трубку. Камень прислал мне с Востока доверенный человек, по словам которого находка была сделана в районе древнего Вавилона. Но письмена, выгравированные на печати, составляли для меня неразрешимую загадку. Они представляли собой нечто вроде ассирийской клинописи, но с существенными различиями, которые мне виделись невооруженным глазом, и все попытки прочесть надпись, руководствуясь правилами расшифровки клинописей, потерпели неудачу. Неудачи, подобные этой, уязвляли мою гордость, и в любую свободную минуту я выносил Черную Печать из кабинета и изучал ее с таким усердием, что каждая буква оставила оттиск в моей памяти, и я мог не глядя воспроизвести надпись, не допустив ни единой ошибки. Вообразите же мое изумление, когда однажды я получил от приятеля из Западной Англии письмо с приложением, при виде которого меня точно молния ударила – ведь я обнаружил тщательно, до малейшей черточки воспроизведенный на большом куске бумаги оттиск Черной Печати. Над оттиском мой друг написал: «Найдено на известняковом камне в Серых холмах, графство Монмутшир. Сделано красноземом в недалеком прошлом». Я вернулся к письму, и вот что писал мой приятель:

«Посылаю тебе в приложении оттиск, сбереженный со всем тщанием. Пастух, проходивший мимо этого камня неделю назад, готов присягнуть, что тогда на нем не было никаких отметин. Письмена, как я уже говорил, были нарисованы поверх камня при помощи краснозема, и каждая буква длиной примерно в дюйм. Как по мне, выглядит похоже на значительно измененные ассирийско-вавилонские знаки, но это, разумеется, невозможно. Также это может быть чьим-нибудь розыгрышем или же, что наиболее вероятно, каракулями цыган, которых в этой глуши более чем достаточно. У них, как тебе прекрасно известно, имеется множество тайных знаков, при помощи которых они общаются между собой. Мне довелось увидать этот камень пару дней назад в связи с довольно неприятным инцидентом, произошедшим в этих краях».

Разумеется, я немедленно ответил приятелю, поблагодарив за копию надписи, и небрежно поинтересовался, о каком именно инциденте он упоминал. Говоря вкратце, я узнал, что красивая и молодая вдова по имени Крэдок, лишь день тому назад потерявшая мужа, отправилась сообщить печальные новости кузине, живущей примерно в пяти милях, и решила пойти коротким путем, который пролегал через Серые холмы. Она не добралась до дома своей родни. Чуть позже, но в ту же ночь некий фермер, у которого несколько овец отбилось от стада, забрел в Серые холмы. При нем была собака, а в руке он держал фонарь. Внезапно он услышал шум, который впоследствии описал как унылые завывания, которые вызывали жалость. Пойдя на звук, он обнаружил несчастную миссис Крэдок, придавленную к земле куском известняковой скалы. Женщина раскачивалась взад-вперед, кричала и плакала столь душераздирающе, что, по словам фермера, он вынужден был заткнуть уши, иначе убежал бы восвояси. Миссис Крэдок попросила доставить ее домой, и одна из соседок отправилась выяснить, не нужно ли ей чего. Всю ночь несчастная вдова не переставала рыдать, перемежая вопли неразборчивой тарабарщиной. Когда пришел врач, миссис Крэдок признали душевнобольной. Неделю она оставалась в постели, голося, по словам людей, точно приговоренная к вечным адским мучениям, а теперь впала в глубокую кому. Согласно всеобщему мнению, горе от потери супруга помутило рассудок несчастной, и врачи даже некоторое время были уверены, что она не выживет. Нет нужды говорить, насколько глубоко заинтересовала меня эта история, и время от времени я выуживал у приятеля очередные подробности. Так, я узнал, что спустя шесть недель здоровье женщины мало-помалу восстановилось, а через несколько месяцев она родила сына, нареченного Джервасом, который, к сожалению, оказался слабоумным. Таковы были факты, известные односельчанам миссис Крэдок, но для меня идея о чудовищных созданиях стала настолько неоспоримой, что я неосторожно осмелился высказать пару намеков на правду в кругу друзей-ученых. Стоило этим словам сорваться с моих губ, как я тут же горько раскаялся в содеянном, поскольку выдал величайшую тайну своей жизни; но вскорости обнаружил, что страхи мои оказались беспочвенными. Гнев мешался во мне с облегчением, когда друзья смеялись мне в лицо и я приобрел репутацию сумасшедшего. Ощущая вполне естественный в данных обстоятельствах гнев, я посмеивался над самим собой, осознавая, что поведать секреты этому дурачью – все равно что рассказать о них барханам в пустыне.

Но теперь, обладая столь многими знаниями, я был полон решимости выяснить все до конца и сосредоточился на расшифровке надписи на Черной Печати. Много лет минуты моего отдыха были посвящены именно этой загадке. Разумеется, львиную долю моего времени отнимали иные обязанности, и лишь иногда мне удавалось выкроить неделю-другую на исследование всей моей жизни. Если бы я решился изложить полную историю этих невообразимых изысканий, данные записи стали бы неимоверно скучными, поскольку содержали бы простой перечень нескончаемых и тошнотворных провалов. Однако, вооруженный знаниями о древних письменах, я был хорошо подготовлен к охоте – именно так я всегда это называл. Я переписывался почти со всеми учеными Европы и, безусловно, остального мира и отказывался верить, что в наши дни какая бы то ни было надпись, сколь бы древней и сложной она ни была, может долго оставаться нераспознанной – учитывая, сколько я прилагал усилий. Однако факт оставался фактом: прежде чем я преуспел, прошло полных четырнадцать лет, причем каждый год рос объем моих профессиональных обязанностей, а время для отдыха сокращалось. Вне всяких сомнений, это замедляло мои изыскания, и все же я изумлен огромным объемом исследований Черной Печати, проделанных мной за этот период. На мой письменный стол стекались переводы древних письмен, сделанные во все века и во всех точках мира. Я решил, что ничто не собьет меня с толку, и даже малейший намек будет воспринят с энтузиазмом и тщательно изучен. Однако шли годы, я использовал один подход за другим, а результата все не было, и я постепенно впадал в отчаяние, гадая: не может ли Черная Печать оказаться одиноким реликтом расы, полностью исчезнувшей с лица земли и не оставившей более ни единого следа своего существования – короче говоря, закончившей так, как, согласно легендам, сделали это атланты в результате некоей катастрофы, которая погребла их в морских пучинах или под холмами. Подобные размышления несколько охладили мой пыл, и хотя я упорно продолжал исследования, однако прежней веры в себя уже не испытывал.

На помощь пришла случайность. В то время я находился в одном крупном городе на севере Англии и воспользовался шансом посетить заслуживающий величайшей похвалы музей, который уже некоторое время располагался именно там. Его куратор был одним из моих друзей по переписке, и когда мы прогуливались по выставке минералов, мое внимание привлек некий образчик: квадратный кусок черного камня примерно четырех дюймов в длину, отчасти напоминающий Черную Печать. Я аккуратно взял его, покрутил в ладони и, к величайшему моему изумлению, обнаружил надписи на его обратной стороне.

Очень осторожно я сообщил своему другу-куратору, что данный образец меня заинтересовал и я буду крайне благодарен, если он разрешит мне забрать камень с собой в отель на пару дней. Разумеется, он не возражал, и я поспешил в номер, дабы убедиться, что глаза меня не обманули. На камне имелись две надписи: одна – обычной клинописью, а другая – клинописью Черной Печати, и я осознал, что мои поиски наконец увенчались успехом. Я сделал точную копию обеих надписей, и когда вернулся в свой кабинет в Лондоне и положил перед собой Печать, то уже был готов всерьез потягаться с величайшей загадкой. Исходная надпись на музейном камне хоть и была достаточно любопытна, но все же не имела отношения к моим исследованиям, но вот ее перевод помог мне постичь секрет Черной Печати.

Само собой, приходилось кое-что домысливать; время от времени я испытывал неуверенность относительно той или иной идеограммы, а один символ, повторяющийся на Печати вновь и вновь, заставил меня всерьез помучиться на протяжении нескольких последующих ночей. Но в конце концов я сумел перевести таинственную надпись на чистейший английский и прочел руководство к чудовищным превращениям, происходившим на холмах. Едва я написал последнее слово, как тут же дрожащими пальцами разорвал бумагу в мелкие клочья, а затем смотрел, как они вспыхивают и чернеют в алых языках пламени. Потом я разворошил серый слой пепла, превратив его в мелкую пыль.

Никогда с тех пор я не выводил пером этих слов; никогда больше я не писал фразы, повествующие, как человека можно обратить в слизь, из которой он явился, а затем вынудить облечься в плоть змеи либо рептилии. Оставались лишь два вопроса, и ответ на них я знал, но жаждал увидеть все собственными глазами. И вот некоторое время спустя у меня появилась возможность снять дом по соседству с Серыми холмами, недалеко от жилища миссис Крэдок и ее сына Джерваса. Нет нужды вдаваться в полное и подробное перечисление произошедших здесь, в месте, где я пишу эти строки, совершенно невероятных событий. Я знал, что в Джервасе Крэдоке течет кровь «маленького народца», и, как я выяснил позже, он не раз и не два встречал своих сородичей в уединенных уголках этой дикой местности. Когда однажды в саду у него начался припадок и я услыхал, как он разговаривает, а точнее – шипит на леденящем кровь наречии Черной Печати, боюсь, ликование во мне взяло верх над жалостью. Я слышал, как с его губ срываются тайны подземного мира, а также ужасное слово «Айшакшар» – прошу прощения за то, что вынужден был его воспроизвести.

Впрочем, не могу не упомянуть об одном инциденте. В глухом мраке ночи я проснулся от шипящих звуков, которые так хорошо знал. Я поднялся в спальню к несчастному мальчику и обнаружил, что тот бьется в конвульсиях, а изо рта его брызжет пена. Он так сильно извивался на кровати, словно его терзали демоны, а он пытался вырваться из их хватки. Я отнес мальчика в свою комнату и зажег лампу, пока он извивался на полу, взывая к силе, способной освободить его от плоти. Тело его опухло и раздулось, точно пузырь, а лицо почернело прямо на моих глазах, и в решающий момент я поступил согласно указаниям, начертанным на Черной Печати, и сделал все необходимое. С одной стороны, я, вне всякого сомнения, был в тот миг ученым, скрупулезно наблюдающим за происходящим. С другой же стороны, то, чему я оказался свидетелем, было ужасным, выходящим за рамки не только человечности, но и самых чудовищных фантазий: из лежащего тела вырвалось и распростерлось на полу скользкое колышущееся щупальце, которое пересекло комнату, схватило стоявший на буфете бюст и сбросило его на письменный стол.

Оно исчезло, и остаток ночи я бродил взад-вперед, обливаясь потом, бледный и трясущийся, а затем безрезультатно пытался успокоиться. Я всерьез доказывал себе, что на самом деле не произошло ничего сверхъестественного, что каждый раз, когда улитка высовывает рожки из раковины и шевелит ими, происходит именно то, чему я был свидетелем, но лишь в миниатюре, – однако ужас перечеркивал все доводы рассудка, заставляя меня сокрушаться и испытывать отвращение к себе самому за ту роль, которую я сыграл в ночном происшествии.

Осталось сказать немногое. Я отправляюсь в последнее путешествие, на последнюю встречу. Как я уже отмечал, больше мне нечего желать, и я собираюсь лицом к лицу встретиться с «маленьким народцем». Я возьму с собой Черную Печать, и знание ее тайн поможет мне; если же я, к несчастью своему, не вернусь из этого путешествия, не стоит вызывать в воображении картину чудовищной судьбы, что меня постигнет.

Перевод Валерии Малаховой

Под редакцией Григория Панченко

Назад к карточке книги "Встречи с призраками"