Текст книги "Я и мой камин"

Автор книги: Герман Мелвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Герман Мелвилл (1819–1891) – классик американской литературы, выдающийся писатель-романтик.

В третий том Собрания сочинений вошли повести и рассказы ("Писец Бартлби", "Энкантадас, или Заколдованные острова", "Билли Бадд, фор-марсовый матрос" и др.); а также избранные стихотворения из сборников "Батальные сцены, или Война с разных точек зрения", "Джон Марр и другие матросы", "Тимолеон и другие стихотворения" и посмертно опубликованных рукописей.

Перевод И.Бернштейн, С.Сухарева, М.Лорие, С.Шик, И.Гуровой, В.Топорова, Игн. Ивановского, Д.Закса и др.

Составление и послесловие Ю.Ковалева, примечания Е.Апенко, Н.Наказнюк.

Я и мой камин

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

Я и мой камин

Я и мой камин, оба седые старики-трубокуры, жительствуем за городом. Осели мы оба в этих краях уже давно, в особенности же камин, который с каждым днем оседает все больше и больше.

Я говорю обычно: «я и мой камин», подобно тому как кардинал Вулси^[1] говаривал: «я и мой король»; однако это самонадеянное заявление, из коего следует, что я главенствую над камином, явно расходится с истиной: на самом деле камин во всем главенствует надо мной.

Громадная дымовая труба моего камина – дородного, осанистого здоровяка, настоящего Генриха VIII^[2] среди каминов – высится надо мной и всеми моими владениями немного поодаль от дороги, окаймленной с обеих сторон дерном. Труба эта, утвержденная на склоне холма и сходная с гигантским телескопом лорда Росса,^[3] нацеленным на луну в зените, – первое, что обращает на себя взор приближающегося путника; ее же раньше всего приветствует и утренний луч солнца. Времена года также отдают предпочтение моему камину: снег ложится на его трубу прежде, чем на мою шляпу, а весной, будто в дуплистом буковом дереве, ласточки строят там свои гнезда.

Но очевиднее всего превосходство моего камина надо мной обнаруживается внутри дома. Когда в задней комнате, отведенной специально для приема посетителей, я поднимаюсь навстречу моим гостям (приходят они, похоже, скорее с тем, чтобы навестить мой камин, нежели меня), я стою, если говорить строго, не перед камином, но позади него: ведь истинный хозяин дома именно он. Что ж, я не ропщу. В присутствии вышестоящих особ я, смею полагать, знаю свое место.

Исходя из столь непререкаемого верховенства камина надо мной, кое-кто даже заключил, что он прискорбным образом оттеснил меня на задний план: иными словами, по причине продолжительного пребывания позади старомодного камина я безнадежно отстал от века и вообще отстал во всех мыслимых отношениях. Сказать по правде, человеком особенно передовым я никогда не был, как не принадлежу и к тем хозяевам, кого мои соседи-фермеры называют предусмотрительными. Впрочем, последнее суждение не вполне справедливо, если принять во внимание мою несколько странную, быть может, привычку, прогуливаясь иногда по окрестностям с заложенными за спиной руками, смотреть прямо перед собой. Что же касается моего отставания, то в данный момент я и в самом деле отстою от камина на почтительном расстоянии, однако же отстать от него совсем отнюдь не входит в мои намерения. Короче говоря, мой камин – нечто высшее по отношению ко мне (затрудняюсь только сказать, на сколько голов выше); можно сказать даже – нечто вышнее, поскольку, смиренно опускаясь перед ним на колени с совком и щипцами в руках, я совершаю ему утреннюю службу, и никогда не случается, чтобы мы поменялись ролями; далее, если мой принципал^[4] и питает какие-либо склонности, то склоняется он вовсе не на мою, а на противоположную сторону (из-за просадки фундамента).

Мой камин господствует как надо всей округой, так и в самом доме, вся планировка которого явно подчинена надобностям камина, а не моим: занимая бóльшую часть дома, он предоставляет мне ютиться в углах.

Тем не менее и мне, и камину необходимо объясниться, и так как оба мы расположены к полноте, объяснения наши займут предостаточно места.

В жилищах, состоящих из двух половин, где холл находится посередине, очаги обычно встроены в противоположные стороны дома; и когда один из членов семейства греется у огня, пылающего в камине северной стены, другой тем временем – быть может, его родной брат – подставляет озябшие ноги поближе к пламени очага, встроенного в южную стену, и оба сидят друг к другу спиной. Хорошо ли это? Давайте спросим всякого, кем владеет истинное братское чувство: не усмотрит ли он в этом неприветливости? Возможно, впрочем, что подобное устройство каминов зародилось в голове архитектора, слишком уж раздраженного семейными сварами.

Далее, почти у всякого нынешнего очага имеется свой особый дымоход, оканчивающийся отдельной трубой на крыше. По крайней мере, именно такое устройство считается предпочтительным. Но не признак ли это эгоистической разобщенности? К тому же все эти многочисленные дымоходы вовсе не обладают независимой кирпичной кладкой и не объединяются в некую федерацию под эгидой мощной вытяжной трубы, расположенной в самой середине дома; напротив, каждый из дымоходов неприметным образом проведен внутри стен, так что в них, куда ни ткни, таятся предательские пустоты, угрожающие крепости всего здания. Разумеется, основная причина описанного устройства каминов заключается в стремлении к возможно большей экономии пространства. В городах, где участки продаются на дюймы, недостает простора, чтобы сооружать камины, руководствуясь великодушной щедростью, и поэтому, точно так же, как сухопарые люди обыкновенно отличаются высоким ростом, городские дома, которым некуда раздаться вширь, возмещают свою стесненность тем, что растут в высоту. Это справедливо даже по отношению к самым изысканным жилищам, возведенным самыми утонченными джентльменами. Однако же, когда некий джентльмен с изысканнейшим вкусом, а именно Людовик Великий, король Франции,^[5] задумал построить дворец для своего друга, мадам де Ментенон,^[6] он выстроил его двухэтажным – по сути дела, в деревенском стиле. Но при всем том с каким необычайным размахом простирается на целые акры в ширину этот четырехугольный дворец, и по сей день блистающий в Версальском саду великолепием лангедокского^[7] мрамора! Купить квадратный фут земли и водрузить на нем шест с фригийским колпаком^[8] может всякий, но только король может отвести необозримый надел для Большого Трианона.^[9]

Сейчас времена не те: к тому, что раньше диктовалось необходимостью, ныне подстрекает тщеславие. В городах вовсю состязаются, чей дом окажется выше. Если у одного жителя дом в четыре этажа, а сосед поселяется рядом в отстроенном для себя пятиэтажном доме, то старожил, лишь бы на него не смотрели свысока, немедля посылает за архитектором и насаживает на свой четвертый этаж еще пятый и шестой. И до тех пор не знать ему покоя, пока в сумерках он тайком не пройдется по противоположной стороне улицы единственно для того, чтобы убедиться, как его шестой этаж высится над пятым, принадлежащим соседу: вот тогда только, вполне удовлетворенный, отправится он на отдых с легким сердцем.

Таким людям, мне думается, лучше всего селиться по соседству с горными пиками: это избавило бы их от ревнивого стремления стать выше других.

Учитывая, однако, что мой собственный дом весьма обширен, хотя и отнюдь не высок, все сказанное ранее может показаться хитрой адвокатской речью, как будто я именно затем кутаюсь в покровы общих рассуждений, дабы под их защитой ловко польстить своему тщеславию. Подобное заблуждение тотчас рассеется, стоит мне чистосердечно признаться, что земля, прилегающая к заросшей ольхой низине на моей усадьбе, месяц назад была продана по цене десять долларов за акр, причем покупку сочли опрометчивой: отсюда следует, что земли для строительства просторных домов в наших местах хоть отбавляй, и ценится она дешевле некуда. В самом деле, земля здесь дешевая – как говорится, дешевле грязи, – и наши вязы пускают корни в почву без малейшего стеснения, щедро и беззаботно простирая кругом над ней свои могучие ветви. Сеют в наших краях вразброс, даже горох и репу. Фермер, который вздумал бы, расхаживая по своему полю в двадцать акров, делать пальцем в земле ямки для горчичных зерен, прослыл бы скаредным, ограниченным хозяином. А взять одуванчики на заливных лугах или незабудки вдоль горных троп – сразу видно, как вольготно им тут живется! Иное лето колосья ржи стоят каждый по отдельности, будто церковные шпили. С какой стати им тесниться, если простор вокруг – не охватишь глазом? Мир широк, мир лежит перед нами, шепчут колосья… А сорняки! Просто оторопь берет, как стремительно они разрастаются. Бороться с сорняками нечего и думать: некоторые наши пастбища превратились в подобие разбойничьего вертепа, эдакой Эльзасии^[10] для сорняков. Глядя же весной на то, как буйно идет в рост молодая трава, поневоле вспоминаешь слова Кошута^[11] о восстании народов. Ближние горы собрались толпами, словно к проповеди на открытом воздухе. И такие необозримые равнины повсюду, что наши тени маршируют, строятся и перестраиваются на ходу, искуснейшим образом выполняя сложные маневры, будто императорская гвардия на Марсовом поле.^[12] Да! О холмах: там, где по ним пролегают дороги, городские власти дали позволение срывать пригорки до основания и утрамбовывать землю колесами, причем совершенно бесплатно, разве что за единственную привилегию – вволю лакомиться ежевикой. И случись здесь окончить дни безвестному страннику – кто из владельцев пожалел бы для него шести футов земли?

И все же, что ни говори, земля эта, исхоженная вдоль и поперек, хоть ей и грош цена, дорога мне: я горжусь всем тем, что на ней есть, и более всего тремя главными ее достопримечательностями: Старым Дубом, горой Огг и моим камином.

Большинство домов по соседству – в два этажа, иные с надстройкой; немногие выше этого. Дом, в котором обитаем мы с камином, шириной превосходит свою высоту от порога до ската крыши почти вдвое: это объясняется монументальностью главного его содержимого, а также свидетельствует о том, что в доме, как и во всей стране, места дли нас обоих хватает с избытком.

Дом деревянный, что придает камину, сложенному из кирпича, еще более крепкий и основательный вид. Составляющие его колоссальные кирпичи столь же диковинны для нашего жалкого выродившегося века, как и чудовищные кованые гвозди, что скрепляют обшивку стен. Перед внутренним взором архитектора, замыслившего свой проект, высилась, должно быть, пирамида Хеопса, ибо именно это знаменитое сооружение, бесспорно, является прообразом моего камина, разве что к вершине своей он сужается не так заметно, да и сама верхушка дымовой трубы усечена. Прямо из недр погреба, из самой середины дома, вздымается он, преодолевая на пути все препятствия в виде перекрытий, пока не пробивает наконец верхушкой высотой в четыре фута коньковый брус крыши, словно гигантский кит, разрезающий головой в форме наковальни гребень океанской волны. Кое-кто даже уподобляет верхушку моего камина наблюдательному пункту на корабле со срезанной верхней палубой.

Говоря о верхней части дымохода и о том, как она приобрела свой нынешний причудливый вид, приходится затронуть тему довольно деликатного свойства. Не знаю, с чего и начать… Много лет тому назад, когда крыша старого дома, бывшая поначалу остроконечной, стала протекать, явились лесорубы, нанятые тогдашним владельцем дома, и немедля взялись огромными поперечными пилами спиливать щипец^[13] долой. Прежней крыши, со всеми ее птичьими гнездами и слуховыми окошками, не стало: ее заменила другая, новейшего фасона, более пригодная для дровяного сарая на железнодорожной станции, нежели для дома, где обитает почтенный сельский джентльмен. Проделанная операция, в результате которой строение укоротилось футов на пятнадцать, по отношению к камину возымела эффект, сходный со спадом весеннего половодья. Вода вокруг дымохода оказалась на редкость низкой, и вот, дабы поправить дело, тогдашний собственник камина, недолго думая, отрезает от него целых пятнадцать футов, по сути дела обезглавив августейшую особу. Этот владелец-цареубийца, безусловно, заслуживал быть отправленным на суд потомства в одной повозке с Кромвелем,^[14] если бы не одно смягчающее его вину обстоятельство: будучи по роду занятий торговцем домашней птицей, он наловчился свертывать чужие головы, не испытывая ни малейших угрызений совести.

Из-за пирамидальной формы камина укороченная верхушка его дымохода стала казаться непомерно широкой. Я сказал: непомерно широкой, но такой она кажется только тем, кто лишен дара подмечать все живописное. Какое мне дело, если прохожие, не подозревая о том, что мой камин – свободный гражданин свободной страны – твердо стоит на собственном фундаменте, дивятся, каким образом эта вагранка^[15] (по их выражению) держится на одних стропилах и балках? Мне решительно все равно. Я охотно угощу путника напитком из патоки, коли он того пожелает, но разве мой долг наделять его еще и вкусом к сладкому? Люди сведущие усматривают в моем старом доме с камином некое подобие прославленного «Слона и Зáмка».^[16]

Все те, у кого отзывчивое сердце, должны с сочувствием отнестись к дальнейшему моему повествованию. Неизбежным следствием описанной выше хирургической операции было то, что обнажилась часть дымохода, ранее скрытая и отнюдь не предназначенная оставаться под открытым небом, а потому сложенная из необожженных кирпичей. В результате камин, хотя и был от природы крепкого сложения, ничем не защищенный, немало пострадал от непогоды: не в состоянии приспособиться к местному климату, он вскоре начал хиреть и покрываться пятнами, напоминающими сыпь при заболевании корью. Замечая это, идущие мимо качали головами и говорили со смехом: «Поглядите-ка на эту гнилую макушку: она вот-вот отвалится!» Но что мне за дело до их пересудов? Те же самые прохожие охотно отправились бы за океан, лишь бы взглянуть, как разрушается Кенилворт;^[17] и в самом деле: из всех художников, живописующих достопримечательности, пальма первенства – или, вернее, плющ первенства – по праву принадлежит запустению. Сам я нередко подумываю, что настоящее место для моего камина – именно там, в увитой плющом старой Англии.

Тщетно моя супруга (о конечных ее побуждениях мы узнаем позже) со всей торжественностью предостерегала меня, что, если безотлагательно не принять самые решительные меры, дело кончится пожаром: ведь на месте пятен, там, где дымовая труба соприкасается с крышей, начали появляться трещины, – и рано или поздно мы сгорим дотла… «Жена, – отвечал я, – пускай уж лучше дом мой сверху донизу охватит пламя, нежели я позволю принизить камин хотя бы на несколько футов. Макушку его порочат злые языки – вольнó им, но не мне давать по макушке тому, кто стоит выше меня». Однако в конце концов держатель закладной прислал мне записку, в которой уведомлял о том, что, буде камин останется в прежнем немощном состоянии, моя страховка будет сочтена недействительной. А подобным предупреждением нельзя было пренебречь. В целом свете все живописное покоряется живодерскому. Должник по закладной может пребывать в беспечности, но залогодержатель бдит неусыпно.

Провели новую операцию: подпорченную макушку сняли и приладили свежую. К несчастью, каменщик попался косоглазый, к тому же в левом боку у него нестерпимо кололо, и потому новая макушка тоже слегка кренится на левую сторону.

Одним обстоятельством, однако, я не устаю гордиться: ширина новой дымовой трубы осталась прежней.

Впрочем, каким бы внушительным ни представлялся камин со стороны, это сущий пустяк по сравнению с его основанием. Фундамент камина, сокрытый в подвале, возвышается над землей на двенадцать футов и занимает собой площадь ровно в сто сорок четыре фута.^[18] Редкостное землевладение – а какой тяжелый груз для нашего земного шара! По сути дела, только благодаря тому, что древле мы с камином не отягощали лишним бременем плеч бывалого коробейника – дюжего Атласа, он умудрился устоять на ногах со своей поклажей. Приведенные мной размеры могут счесть баснословными. Но разве, подобно тем двенадцати камням, которые поставил в Галгале Иисус Навин в память перехода через Иордан,^[19] не высится мой камин неколебимо и по сей день?

Частенько спускаюсь я в подвал и пристально вглядываюсь в кирпичный монумент перед собой. Долго стою, размышляю, не перестаю дивиться… В могучей постройке есть нечто друидическое,^[20] и сумрачный подвал со сводчатыми переходами и прячущейся по углам непроглядной тьмой напоминает мне влажные бессолнечные дебри первобытного леса. С такой силой это причудливое сходство овладевает моим воображением, что однажды, охваченный благоговейным изумлением и, как мне теперь сдается, малость повредившись рассудком, я схватил садовую лопату и принялся копать землю вокруг фундамента, с особенным тщанием налегая на лопату по его углам, в смутной надежде наткнуться на некое обветшалое свидетельство того давнего дня, когда сюда, рассеивая мрак, проникал небесный луч, в то время как каменщики закладывали основание камина – под палящим августовским солнцем или же в мартовскую непогоду. Усердно орудуя тупым инструментом, я с понятным неудовольствием встретил бесцеремонно вторгшегося ко мне соседа, который зашел в дом по делу, а когда ему сказали, что я спустился в подвал, заявил, что не желает лишний раз меня утруждать и отправился ко мне сам: вот так-то он и застал меня врасплох, с лопатой в руке.

– Ищете клад, сэр?

– Нет, сэр, – вздрогнув от неожиданности, отвечал я. – Я просто – кха! – прости… как бы вам это сказать… окапываю землю вокруг камина.

– Ах вон оно что! Взрыхляете почву – чтобы лучше рос? Не сочли ли вы, сэр, что ваш камин отстает в развитии и особенно верхушкой слаб?

– Сэр! – вскричал я, отбросив лопату в сторону. – Вы, кажется, переходите на личности? Я и мой камин…

– На личности?!

– Сэр, камин для меня – прежде всего личность, а не простое сооружение из кирпича. Камин здесь – полновластный монарх. Я же – его ничтожный и многотерпеливый подданный.

Нет уж, никогда я не позволял никаких насмешек ни над собой, ни над моим камином!.. И вот с тех пор мой сосед в моем присутствии ни разу не позволил себе отозваться о камине пренебрежительно – напротив, при упоминании о нем неизменно присовокуплял какой-нибудь комплимент. Камин по праву заслуживает уважительного к себе отношения. Вот он высится, гордо и одиноко, и перед вами не какое-нибудь там демократическое собрание дымоходов, а ни дать ни взять его величество император всея Руси – истинный, неограниченный самодержец.

Мне самому его действительные размеры представляются порой невероятными. С виду он не так грандиозен, как на самом деле, – даже в нижней своей части. На глаз о его величине можно составить лишь смутное представление, поскольку всякий раз восприятию доступна только одна из четырех сторон, ширина каковой двенадцать футов. Однако прочие стороны также имеют по двенадцать футов, и целое явно образует квадрат; если же двенадцать помножить на двенадцать, в итоге получается сто сорок четыре. Следовательно, обоснованно судить о величине камина можно, лишь вторгаясь в область высшей математики и используя выкладки, весьма сходные с теми, посредством которых вычисляются астрономами ошеломляющие расстояния между галактиками.

Надо ли говорить о том, что в стенах моего дома никаких дымоходов не сыщешь? Все они сгрудились посередине, объединившись в один мощный камин, по четырем сторонам которого, в два яруса, расположены очаги; и студеной зимней ночью, когда мои домочадцы и гости, прежде чем пойти в постель, греются в кресле у камелька, все они, быть может сами о том не подозревая, смотрят друг другу в лицо, и ноги их вытянуты по направлению к одному центру; когда же они отправляются спать, то укладываются вокруг одной-единственной на всех источающей тепло печи, словно племя ирокезов, ночующих в лесу вокруг груды тлеющих углей. И подобно тому, как огонь не только согревает индейцев, но и отпугивает волков и прочих диких зверей, так и курящийся из трубы моего камина дымок отваживает по ночам взломщиков и бандитов из города, крадущихся в поисках добычи: кто из грабителей дерзнет проникнуть в жилище, где камин топится беспрерывно, оповещая о том, что, хотя обитатели дома мирно покоятся под одеялами, огонь у них не дремлет, и стоит только забить тревогу, как тут же будут зажжены свечи и возгорится порох на полках мушкетов.

Величествен мой камин, что и говорить, – подлинно главный престол, вполне пригодный для отправления торжественной мессы перед римским папой в окружении кардиналов. Но разве мир наш устроен совершенно? Если бы не был так велик Гай Юлий Цезарь,^[21] то, наверное, Брут, Кассий, Антоний^[22] и иже с ними проявили бы больше величия. Не будь мой камин таким исполином, комнаты в доме были бы гораздо просторней. Не раз моя супруга с прискорбием пыталась внушить мне, что мой камин, по примеру английской аристократии, заставляет все окружающее сокращаться в размерах. Она утверждает, что камин – источник бесчисленных домашних неудобств, и виной всему то, что он с таким упорством обретается в самой середине дома. Моя супруга негодует по причине того, что камин якобы загородил собой все пространство и сени выглядят крайне неказисто. По правде сказать, сеней, как таковых, в доме нет вовсе: открыв широкую входную дверь, вы сразу оказываетесь на квадратной площадке, смахивающей на небольшой причал. Для причала места, пожалуй, достаточно, но для сеней тут тесновато. Далее, поскольку парадный вход расположен как раз посередине дома, то камин громоздится прямо напротив двери. По сути дела, противоположная стена целиком занята камином, постепенно сужающимся кверху, и ширина ее составляет чуть менее двенадцати футов. Именно здесь находится главная лестница с тремя небольшими площадками на поворотах, круто ведущая на второй этаж, где над входной дверью помещается узкая галерея – футов двенадцать в длину, – откуда можно попасть в спальные комнаты по обеим ее сторонам. Эта галерея, конечно же, обнесена перилами: когда стоишь на ней, глядя вниз на лестничные ступени и на три лестничные площадки, всерьез кажется, будто это балкончик для музыкантов в каком-нибудь старинном веселом обиталище времен королевы Елизаветы…^[23] Признаться ли вам в одной маленькой слабости? Я заботливо оберегаю висящую здесь паутину и то и дело удерживаю нашу служанку Бидди, когда она намеревается смахнуть ее щеткой, хотя мой запрет и ведет к ссорам с женой и дочерьми.

Потолок того помещения, где вы оказываетесь при входе, на самом деле потолок верхнего этажа. Оба этажа слились здесь в один, и когда поднимаешься по винтовой лестнице, кажется, что ступени ведут на верх высокой башни или сторожевого маяка. На второй площадке, в середке камина, есть таинственная дверца; там, в таинственном чуланчике, храню я таинственные напитки, обладающие изысканным и не менее таинственным ароматом; аромат этот придало им мягкое тепло камина, непрерывно излучаемое нагретыми кирпичами. Возить вина в Индию морем незачем: мой камин действует на вино благотворнее тропиков. Просидеть ноябрьский день в кресле у моего камина столь же полезно для поправки здоровья, как и провести целое лето на Кубе. Подчас мне сдается, что под сенью моего камина вполне мог бы созревать и виноград… Взгляните только, как разрослась посаженная руками моей супруги герань! Она цветет и в декабре. А яйца? Их никак нельзя хранить поблизости от камина: в противном случае выведутся цыплята… Поистине, у моего камина щедрое, горячее сердце.

Как часто супруга приступала ко мне со своим проектом устройства грандиозного холла, который должен был вытеснить собой основание камина и протянуться через весь дом, поражая гостей невиданным размахом! «Послушай, жена, – отвечал я, – а камин? Вспомни о камине: если убрать фундамент, то на чем будет держаться верхняя его часть?» Она: «А для чего же тогда существует верхний этаж?» Нет, что ни говори, а тонкостей архитектуры женщинам не понять… Жена продолжала толковать о том, какие потребуются перестройки, ночами напролет уточняя и совершенствуя свои планы. Ей представлялось, будто провести ход сквозь камин столь же легко, как проткнуть стебелек щавеля. В конце концов пришлось мягко напомнить ей о том, что, как ни крути, но наличие камина – это факт, осязаемый и весомый, с которым во всех начинаниях следует считаться – и считаться всерьез. Однако от предупреждения моего толку было мало…

Здесь, испросив у супруги соизволения, я должен подробнее обрисовать ее неутомимо деятельную натуру. Мы с ней почти ровесники, но душой она так же молода, как моя гнедая кобыла Мушка, которая прошлой осенью сбросила меня на землю. Фигура у моей супруги стройная на загляденье: хотя в роду у нее все страдали от ревматизма, она с ним вовсе не знается, зато меня радикулит скрючивает порой так, что я начинаю походить на столетнюю яблоню. У супруги моей никогда ничего не болит, разве что зубы иногда ее донимают. А какой у нее слух! Стоит мне войти в дом в пыльных башмаках, как она тут же просыпается в спальне наверху. А какова зоркость! Наша служанка Бидди рассказывает своим подругам, что хозяйка приметит пятнышко на кухонной полке, даже если его нарочно прикрыть оловянным блюдом. Движется она с той же живостью, что мыслит и чувствует. Кончина от летаргии ей никак не грозит. Помню, как долгой декабрьской ночью она не сомкнула глаз, детально разрабатывая в уме план завтрашней кампании. Она словно рождена для того, чтобы беспрерывно носиться с разными проектами. Сентенция поэта «все существующее верно»^[24] – не для нее. Девиз моей супруги: «Все существующее неверно», а коль так, все существующее подлежит переделке, причем немедленной… Девиз воистину грозный для спутника ее жизни – старого созерцателя, чья душа воскресает каждый седьмой день недели, когда полагается быть праздным, и кто даже в будний день готов, из благочестивого ужаса перед трудолюбивым рвением, описать круг в четверть мили, лишь бы не встретить на дороге человека, поглощенного работой.

Говорят, браки совершаются на небесах – допустим, что так оно и есть, однако моя супруга явилась бы достойной парой для Петра Великого или же Питера Пайпера.^[25] Нечего сомневаться, какой идеальный порядок она навела бы в громадной разбросанной империи первого и с каким рьяным усердием пособила бы второму собрать бочонок рассыпанного маринованного перца.

Но поразительнее всего то, что супруга моя и мысли не допускает о своем неизбежном конце. Ее юношеское недоверие как к самому понятию смерти, так и к неопровержимой ее реальности поневоле заставляет усомниться в ее христианских убеждениях. Моя супруга, бесспорно, должна была бы ясно отдавать себе отчет в том, что пора ее первой молодости давно миновала, но, похоже, старческого увядания она ничуть не опасается и надеется, что немощь преклонных лет останется ей неведома. В старость она попросту не верит. Услышав у дубравы Мамре диковинное предвещание, моя супруга не рассмеялась бы про себя, как жена старого Авраама.^[26]

И вот посудите, каково мне приходится, когда я посиживаю в уютной сени моего камина и мирно покуриваю мою трубку, не заботясь о том, что пепел сыплется к моим ногам: пепел – что ж, пусть он попадает всюду, лишь бы не набивался в рот; и так вот я пребываю, ничем не волнуемый, и пепел, несомненно, напоминает мне, что горение даже самой пылкой человеческой жизни обращается в прах; посудите же, каково мне приходится от поистине непозволительной напористости моей супруги! Иногда я способен относиться к ее жизненной энергии с мудрым спокойствием, но гораздо чаще она возмущает ровную гладь моей души и покрывает ее мелкой рябью.

Если справедливо утверждение, что в браке сходятся противоположности, то поистине роковая неизбежность свела нас вместе! Равно нетерпимая к прошлому и настоящему, моя супруга, словно кружка имбирного пива, переполнена до краев всяческими замыслами и проектами; она неустанно исполняет свои хозяйственные обязанности и переполняет кладовую соленьями и маринадами в неусыпном попечении о будущем; нетерпеливая к любым новостям, она ждет не дождется газет и с жадностью набрасывается на письма. Я же совершенно доволен минувшим днем, нимало не задумываюсь о завтрашнем, не ожидаю нового решительно ни от кого и ни от чего на свете, не строю ни малейших планов и не имею никаких видов на будущее; единственное, к чему я принужден, – это вести неравную борьбу с супругой и отражать ее неуместные посягательства.

Сам будучи на склоне лет, я более всего дорожу стариной – и потому люблю старика Монтеня,^[27] выдержанный сыр и старое вино; сторонюсь молодых людей, избегаю горячих булочек, новых книг и молодого картофеля; я по-настоящему привязан к своему допотопному разлапистому креслу и престарелому косолапому священнику Уайту, моему соседу, а еще более – к моему ближайшему соседу – старой вьющейся виноградной лозе, что летними вечерами составляет мне компанию, непринужденно опираясь о раму, в то время как я, сидя в комнате, облокачиваюсь о подоконник поблизости от нее; но выше всего, гораздо выше всего прочего, ставлю я свой стародавний камин с высокой полкой. Моя же супруга, по причине своей безрассудной тяги к юности, признает только новое и потому любит свежий сидр осенью, а весной, как если бы она приходилась родной дочерью самому Навуходоносору,^[28] гоняется, точно одержимая, за всевозможными салатами и шпинатами, в особенности пристрастна она к ранним огурчикам; впрочем, природа неизменно мстит за вожделения, свойственные юности, но не приличествующие столь пожилой даме, и свежая зелень никогда не идет ей на пользу; она захвачена недавно открытыми перспективами ослепительного будущего (словно на заднем плане не маячит кладбище); ей не терпится следовать сведенборгианизму,^[29] спиритизму и всем прочим новым веяниям в области как естественных явлений, так и сверхъестественных; с неистребимым оптимизмом она всякий год устраивает все новые цветочные клумбы даже на северной стороне дома, где и жестким кустам таволги не за что уцепиться корнями, чтобы устоять под натиском свирепого горного ветра; вдоль дороги она высаживает черенки молодых вязов без малейшей надежды дождаться от них тени, каковая падет разве что на развалины надгробий, под которыми будут похоронены ее правнучки; она не носит чепцов и заплетает свои седые волосы в косу; выписывает «Дамский журнал», чтобы следить за модами; календарь на новый год всегда покупает еще в ноябре; встает на рассвете и даже к самому теплому закату относится с холодным пренебрежением; на досуге она заново принимается то за историю, то за французский, то за музыку; обожает общество молодых людей; вызывается объезжать молодых жеребцов; разводит в саду новые сорта фруктов и тайно ненавидит мою старую виноградную лозу, моего косолапого старика соседа, мое старое разлапистое кресло, но пуще всего, гораздо пуще всего прочего, насмерть стоит она против моего старозаветного камина с высокой полкой. Я не перестаю себя спрашивать, посредством какой изощренной магии присвоила себе эта весьма почтенная леди, давным-давно вступившая в свою осеннюю пору, душу столь юношескую, исполненную весенней бодрости? Если я пытаюсь протестовать, у нее неизменно находится обезоруживающий довод: «Полно ворчать, старик (она всегда называет меня стариком), – ведь это я, только я своей молодостью спасаю тебя от закоснения». Что ж, может быть, так оно и есть. В конце концов, все это предопределено свыше. Одна из ее бедных родственниц, добрая душа, заявляет в пылу откровенности, что моя супруга – соль земли, тем паче соль того моря, в котором я обретаюсь, иначе оно давно бы уже застоялось и покрылось ряской. В моих морских широтах она еще и муссон, неизменно дующий в одном направлении и готовый обрушиться всей своей яростью на мой старый добрый камин.